Опыты

    
I. Донна Кихота

- Я тебя люблю, - шепчет она, и я тут же замираю над ней, вернее, не тут же, а еще по инерции продолжаю бесполезные толчки. Нет, не по инерции, а потому что пытаюсь еще хотя бы минуту соответствовать ее пониманию «моей мужской силы». Вернее, в надежде, что эта сила меня не оставит хотя бы еще чуть-чуть. Но тщетно.

Я, наконец, останавливаюсь, медленно вынимаюсь, как кусок ткани из лужи, и с минуту лежу на ней, стыдливо уронив свое лицо в ее заплечье.

- Я тебя люблю, - шепчет она, - все нормально, - и гладит мои волосы одной из своих рук, (предположительно, левой, успеваю подумать я, хотя какая разница…).

Я откидываюсь на спину и в эту же секунду «взрываюсь», глядя в черный потолок:

-  Что нормально? Что нормально? Не нормально! Никогда не говори мне во время секса такие слова, вообще ничего не говори. Потому что я тут же начинаю думать, я тут же задумываюсь: вот она говорит, что любит, а для чего она это говорит? Чтобы меня, якобы, возбудить еще больше? Может, она думает, что это меня возбудит, и я ее трахну так, как никто? Стало быть, я ее не удовлетворяю? Или удовлетворяю, но не совсем, а слегка?.. А может быть, она думает, что, дав мне понять о своей, якобы, любви, она меня чем-то к себе приблизит? Может, она думает, что я ей тут же скажу, мол, и я тебя люблю? И что это ей даст в таком случае? Уверенность, что завтра расписываться?.. Она что, мне поверит? А может, ей вовсе и не обязательно мне поверить, а важно только услышать это – я тебя люблю, а потом начать надеяться, что я с нею буду вечно? А может, она думает, что если мне отдается, то, стало быть, я должен по любому поверить в ее любовь, и ее нынешние слова о любви, с ее точки зрения, лишнее доказательство этого чувства, и я должен… Но почему я что-то должен, если я ничего никому, кроме себя, не должен, и вообще, какого хера?.. И, думаешь, после всех этих мыслей у меня будет стоять?..

…Мне – сорок, а она всего лишь 23-летняя дурочка. Мы познакомились с ней прошедшей зимой на дне рождения у моего друга Добронравова, и мне тогда показалось, что она в него влюблена. Он пел под гитару что-то из БГ, а она, стоя сбоку, опершись руками на крышку пианино, жадно ловила взглядом незнакомые ей слова.

Потом, после выпитых мною дежурных пятиста граммов водки, наплетя что-то про «иные берега», я увел ее из гостей на мороз и битый час в теплом подъезде ее дома рассказывал про «тотальное непонимание и одиночество», а она слушала очень внимательно. Как мне показалось, столь же внимательно, как накануне слушала Добронравова. Мне это почему-то не понравилось и, почти молниеносно осушив под ее изумленным взглядом 300-граммовую флягу коньяка, я пожелал ей спокойной ночи и, обтирая курткой стены, ушел.

На утро она мне позвонила на мобильный, и я долго не мог вспомнить, кто она такая и как ее зовут, а потом сбивчиво врал ей, что в театр (?) будущим вечером мы пойти не сможем, потому что «я приболел, видимо, простудился, лежу вот, но может быть завтра, да, завтра наверняка…».

А уже через час она сначала долго звонила и потом стучала ключом в мою дверь, «подумав, что мне совсем плохо, и мне нужна скорая». Когда я, немытый и помятый, в обвисших на коленях кальсонах, все же неверными руками отворил засов входной двери, также предположив, что в противном случае буду иметь дело с медиками со станции скорой помощи, она быстро и уверенно прошла в кухню, как будто бы заранее знала расположение комнат, и вывалила на стол из своей заплечной сумки с вышитым на ней бисером рисунком с человечком, как выяснилось позже, «идущим по трассе», - два лимона, горсть коробочек и бутыльков – «это от температуры, это отхаркивающее, это от головы, а это от вирусов», всё не то, что мне было нужно на самом деле.

Впрочем, среди прочего обнаружился и 100-граммовый пузырек с настойкой боярышника – «на всякий случай от сердца». «Вот это в тему, - сказал я, - сердце в последнее время действительно пошаливает», - и в три секунды опорожнил этот бутылёк. Она только и успела сказать, что надо-то всего несколько капель на ложку воды. Но после того как я, запив это обжигающее пойло стаканом воды, сказал, что сердце в последнее время болит просто невыносимо, так что доза как раз та, с радостью в это поверила.

Зато я минуты через три почувствовал себя куда лучше и, оставив ее заваривать чай с лимоном, прихватив брюки и рубашку, отправился в ванную. А еще через полчаса, с трудом преодолев ее уговоры «никуда сегодня не выходить, потому что сильно болен», выплыл с нею под руку «на зимнее солнышко, потому что оно для меня лучший лекарь», затащил ее в ближайшую кафешку «позавтракать», где, запивая обжигающие пирожки с картошкой холодной водкой, обильно присыпанной красным перцем - «для пущего здоровья», поведал ей о тесной связи БГ, Кортасара, Гессе и Кастанеды с тем человечком, что вышит бисером на ее сумке.

Через час, уже на улице я неожиданно даже для самого себя резким движением обнял ее и взасос поцеловал в губы, после чего, попросив меня не провожать, оставил ее с подобранной с земли береткой в руках и, кажется, растерянную, на автобусной остановке.

Потом я неделю врал ей по телефону, что, «благодаря ее лекарствам, выздоровел, но меня нет дома (мало ли, вдруг опять придет без предупреждения), потому что я в командировке в области. За это время я получил от нее одну за другой две телеграммы (удивительно, но способом СМС она пренебрегла). Первая гласила: «А давеча грачей поналетало, но все еще зима. Доколе?». И вторая: «Пипл! Уже весна! Да здравствуем мы и Фринисья!». Обе были подписаны «Донна Кихота».

Я смутно помнил из ее рассказа в первую ночь нашего знакомства, что Фринисья – это такая островная страна где-то в Индийском океане, ее жители, вроде, безумно счастливы, потому что все поголовно любят друг дружку. Подробное рукописное описание с раскрашенной цветными карандашами картой этой страны она всегда носила в своей неизменной сумке через плечо.

Получив последнюю телеграмму, я решил «срочно вернуться из командировки» и встретиться с нею, поскольку с каждым днем все больше ощущал себя свиньей, а тут действительно наступила весна, и мне захотелось сделать ей что-нибудь приятное. Я купил большой букет своих любимых тюльпанов, поскольку не знал, какие цветы любит она, к тому же никаких других не парниковых цветов еще нигде не появилось.

При встрече выяснилось, что тюльпаны – и ее любимые цветы. Про себя я отметил, что от этого или чего другого, мне непонятного, лицо ее в первый момент встречи светилось (ничего банальней в ту минуту мне в голову не пришло) счастьем. Ярко и тепло светило солнце, и мы часа полтора гуляли по набережной, где я рассказывал ей о том, как устал в поездке по областным городам, и счастлив вернуться домой.

Набережная вывела нас все к той же кафешке у моего дома, где мы пообедали, причем при ней я не позволил себе выпить ни грамма спиртного. Затем я посадил ее в такси, но на сей раз поцеловать не решился – «не родилось». Хотя, как мне показалось, она этого ждала, и даже, когда я открыл дверь машины, как-то неловко подалась корпусом в мою сторону, но я этого «не заметил».

Когда машина отъехала, я вернулся в кафе и заказал себе 200 граммов водки, потом вроде бы еще 200 и еще – не помню, сколько же я тогда выпил, но очнулся я, сидя на голой земле в темноте около своего подъезда, грязный, мокрый и замерзший. Я с трудом вытащил телефон из нагрудного кармана, нажал кнопку вызова и через несколько секунд услышал ее голос.

Я сказал, что «мне очень плохо, что я умираю, что вся моя жизнь – говно, и только она мне может помочь, и пусть скорее приезжает», она сказала – «да, сейчас», кажется, так - сейчас или немедленно, не помню.

С трудом поднявшись и отряхнувшись, я поплелся ей навстречу, в сторону дороги. Она появилась почти сразу же, как я поравнялся с дорогой. Вышла из машины и тут же: «Что с тобой, ты жив, я рада».

Я зачем-то сказал, что не хочу возвращаться домой, поехали, мол, к тебе. Мы сели в машину, она тронулась, и я тут же почувствовал, что меня не просто мутит, а я прямо сейчас… Я прошептал, «мне плохо», и лег ей на колени.

- Тебе плохо? – переспросила она. И тут же крикнула шоферу: «Остановитесь!»
- Мы едем по мосту – нельзя, потерпите, - медленно, или это только мне так показалось, что медленно, сказал он, - сейчас проедем, остановлю.
- Но ему плохо! – на этих словах я привстал, качнулся в сторону стекла, и она тут же, дернув меня за рукав, развернула к себе, и я близко-близко увидел ее расшитую бисером сумку.

В тот же миг она раскрыла сумку настежь и крикнула: «Давай!».

Дальше я помню только противный вкус своих внутренностей, а потом ее мокрый носовой платок на своих губах…

…И вот мы лежим на диване в ее квартире, в темноте. Она смотрит очень серьезно в черный потолок и тихо, медленно, но уверенно говорит:
- Я тебя люблю.
А затем, как будто спохватившись, повернув ко мне извиняющиеся и блестящие глаза, очень быстро:
- Ой, а теперь можно?..
- Теперь можно, - говорю с виноватой глупой улыбкой, - теперь можно, - и спешно  закапываюсь головой в мокрую ложбинку между ее маленькими, жесткими холмиками груди.
- Теперь можно всё…



II. Донкихот

- Муж мне больше не нужен, я счастлива со своим сыном, и самое главное, что я поняла на свете, – это свобода, - говоришь ты, а я про себя думаю, как это знакомо, в смысле, вот эти слова. Да я не верю сейчас ни одному твоему слову.

Появится на твоем горизонте кто-то новый или вернется старый, о котором ты думаешь, что забыла его, или вдруг объявится совсем уже ископаемое, которое ты всю жизнь хотела, но оно всегда смотрело в другую от тебя сторону, и тебе приходилось довольствоваться тем, что есть рядом, уверять себя, что тебе с ним хорошо, например, этим ископаемым могу быть я… И вся твоя мнимая свобода лопнет. В одночасье. И я в очередной раз вспомню, что был прав.

- Никогда не надо путать секс и любовь – это совершенно разные вещи. Если тебе нужен секс, зачем уговаривать себя, что ты влюблен, будь проще, бери ее, трахайся с нею, а любить будешь кого-нибудь другую, - продолжаешь, и я вновь не верю, что ты думаешь так на самом деле, вернее, возможно, сейчас ты действительно так думаешь, но вот я тебя обнимаю сзади, вдыхаю запах твоих волос, еще кое-где пахнущих французским шампунем и невесть чем еще, и тихонечко выдыхаю его обратно - в твой тонкий затылок, правым указательным пальцем легонько, как будто случайно, хотя, наверное, именно случайно, поглаживаю твой левый сосок сквозь тонкую кофточку и чувствую, как, возможно, твои слова даже для тебя самой теряют всякий смысл, становятся беспредметными, прозрачными. Вернее, думаю, что это чувствую.

Боже мой, мы не виделись 20 лет!

Ты теряла меня, массируя своими тонкими, сильными руками омертвевшую спину очень большого «папы» столицы…

Когда мы с тобой познакомились, тебе было не больше 18, ты училась на первом курсе Педа, а я, 20-летний щегол, проводив тебя однажды до твоей квартирной хозяйки, делящей с тобой двухкомнатную «сталинку», и (о, чудо!), не застав ее дома, робко присел на скрипучую пружинную кровать, знавшую еще, должно быть, ближайшее окружение Эмира Бухары. Затем решился усадить тебя на колени и целую минуту любовался твоими полутораметровой длины янтарными волосами с запутавшимися в них почти горизонтальными ободранному деревянному полу лучами обнаженного майского солнца… Только и всего.

Ты теряла меня из виду, когда танцевала стриптиз в одном из самых престижных баров «русского» дубайского городка и по нескольку раз за ночь за отдельную плату уходила с одним из земляков, а то и просто залетных арабов, в прайвет рум, где за три доллара получала на свой живот порцию теплой спермы…   

Однажды на твоё 20-летие в дождь мы – я, ты и еще «выводок» из трех-четырех друзей – на четвереньках атаковали стеклянную дверь единственной в городе гостиницы. Седая администраторша долго не могла взять в толк, что ей делать, куда звонить – в скорую или дурдом, но мы ее успокоили тем, что нынче так по столице ходит вся молодежь, а затем, накидав в кепку всю оставшуюся после праздничной попойки мелочь, уговорили ее («У самой же внуки, поди, есть, а вдруг и их застанет непогода в пути!») пустить нас переночевать, и на наше удивление эта «старорежимная» бабулька заперла нас в двухкомнатном номере; нам с тобой друзья отвели спальню, где в темноте я тебя раздел донага, а ты, пока я трясущимися руками это делал, во весь голос шептала: «А что это ты со мной делаешь, зачем?..».

Ты не думала обо мне, когда, должно быть, только в одной туфельке на ноге, со второй - в руке и с каблуком от нее в кармане бежала на регистрацию московского рейса – «ах, опоздала, простите, вот вам за труды 100 баксов, я без багажа, паспорт в порядке, и я должна там быть!», а потом в «убитой» квартире где-то на Бибирево умоляла моего лучшего друга «не пить, не пить, ты все для него сделаешь, ты его вылечишь, но только надо завязать!», а он смотрел на тебя умоляющими глазами: «Ну, вот только сегодня, а завтра ни-ни!»…

Однажды ты пришла ко мне в гости, принесла полную авоську десертного, моего любимого, вина «Алеатико» и, пока я его «осваивал» в зале под «Казанову» Феллини, долго разговаривала в кухне с моей женой о чем-то своем, женском, должно быть, как всегда, «сокровенном», а мне было давно уже наплевать, о чем именно, ведь моя жена была с тобой, а не с очередным моим другом, когда я уже напился вдрабадан; она была с тобой, женщиной, а значит, можно расслабиться - делайте, что хотите, а я еще попью.

А потом ты вышла в зал и попросила проводить тебя куда-то до места встречи по твоему очередному бизнесу, я нехотя согласился, жена не возражала, мы зашли в лифт, где начали целоваться, я помню, что мне это почему-то не нравилось, но я все равно вел себя «как мачо», как мне это представлялось, потом целовались и в такси, но я тогда уже вообще мало что понимал. А твоя рука обнимала меня за шею, ты запускала пальцы в мои волосы и мелко-мелко их там перебирала, как будто играешь на пианино… 

…И вот мы вдвоем сидим в моем давно опустевшем доме, из телека еле слышно доносится что-то из Нино Рота, я делаю большой глоток «Алеатико»: «Так что на счет секса без любви?». Ты говоришь: «Я так сразу не могу», но я настойчив: «Да ладно, это ведь всего лишь секс», ты, хитро улыбаясь: «Ну, если ты этого хочешь…».

Еще мгновение, и я весь в тебе - вся прошлая долгая жизнь рухнула тополем с обрубленными сучьями в бездонный колодец, и за края ухватиться нечем.

Ты лежишь на мне, щекой на моих губах, и я слышу, или мне это только кажется, твой потусторонний шепот:

- Мы ведь теперь всегда будем вместе, да?.. Ты ведь больше не оставишь меня одну?.. Ты сможешь полюбить моего сына?.. Я тебя люблю, мы тебя любим, ты ведь тоже любишь нас, правда? Я тебя вылечу, и все у нас будет хорошо, мы уедем отсюда далеко-далеко, навсегда…

И я тоже начинаю чувствовать. Что люблю. И нашего сына, и твой мягкий живот, в котором он обретал тебя без меня, и твои по-прежнему янтарные волосы – ёжиком на лобке, и всю тебя, лежащую плашмя, - от пупка до острых коленок. Пока ты открыта.