Играйте над могилой моей цыганочку 2007 г (Ваня Тронин) / Проза.ру

Всем внукам таких же стариков.
И конечно же моему деду,
которого не стало в 2010 г.

Сверху исходит свет. Он заполняет все небольшое пространство помещения. Мне точно не видны контуры центра, откуда это изливается, но если я не ошибаюсь, то эта штука висит прямо над моею головой. Я поднимаю глаза и, словно, вижу маленькую дырочку туннеля. Она ярко – золотистая и, где – то далеко – далеко. А от неё тянется, словно, белое одеяло, свет, который обволакивает и меня, и стены по бокам, и то, что находится за моей спиной. Я трогаю руками стены. Они гладкие и холодные. Если разгоряченным телом после ванны прикоснешься к такой стене, то незамедлительно выскачут красные и вздутые прыщи. Под моими ногами такой же пол. Раньше здесь стелили коврик. Возможно и сейчас стелят, только в какие дни, мне не понятно. Я давно уже его не чувствовал под ногами. Передо мною висит зеркало. Его я иногда вначале и не замечаю, но вскоре обнаруживаю, что кто – то в помещении есть, помимо меня. Я спрашиваю «ты кто?», но он спрашивает также, и, причем в совершеннейшем унисоне. Тогда я наклоняю тело и голову к нему, и в зеркале отражается какой – то тунгус со страшной рожей. Он смотрит на меня. У него большая голова и практически нет зрения. Это я. Я сижу. Мои близкие говорят, чтобы я не запирал дверь, а то могу не справиться с этими импортными замками, которые они нашпиговали на все двери. У них странная какая – то конструкция и способ эксплуатации. Есть какие – то кнопочки, на которые нужно нажимать, чтобы дверь открылась. Задвижки на пружине. Наберут китайского дерьма и сами мучаются. Нет бы наши старые замки. Повернул в одну сторону – закрылось, в другую – открылось. Просто все и ясно. А нет же… говорят «надо пользоваться услугами цивилизации, сейчас это у всех есть, пусть и у нас будет», а мне мучайся.
- ну, чего пердун старый, погадил? – говорит мой любимый внук, открыв дверь туалета.
- ага
- ну, давай вставай тогда, а то я сам уже захотел.
- встаю – говорю я с готовностью встать. Но самому это сложно сделать, ноги болят. Они чутко реагируют на изменение погоды. И сейчас как раз так. Вчера было минус пять за окном, а сегодня уже минус восемнадцать. Мне нужна помощь.
- ну, чё не встаешь – то?! сам давай. Больше двигаться надо тебе, а то совсем ослабеешь и будешь кактусом лежать в постели и сраться под себя.
- ноги болят – говорю я.
- ай… - сердито выдыхает внук – давай руки.

Он меня поднимает своими здоровыми и мускулистыми руками. Поднимает так, что кажется, будто он хочет закинуть меня к себе на горбушку.
- ну, ты здоровый – удивляясь его силе, говорю ему.

- а то! – только отвечает он, зная, что легко может одним ударом

отправить меня на тот свет. – Ну, все, встал. Идти можешь?

- мести хочешь? – переспросил я
- Идти можешь? – повторил внук.
- странные вопросы ты задаешь. Тиски моешь.
- ё – моё. Глухня. Ладно, дед, в комнату иди.
- пошел – тяжело дыша, произнес я. Я шел маленькими шажочками, как японские женщины в кимоно. И так как я практически ничего из вещей, которые лежат на полу, в коридоре, не видел, то медленно, ощупывая пол под ногами, двигался в свою комнату. Сзади меня донесся рассерженный голос внука:
- ты чё дед, бляха муха, опять нифига не сходил!? Сидел тут, как курица, словно яйца высижывал и ничего не сделал. Жрешь как экскаватор, а гадишь воздухом. Если обделаешься в постели, я очень буду злиться.
- да я пока не хочу, захочу дак дойду сам – пристыжено я ответил, чувствуя себя бременем на шее молодого внука.
- ну, смотри мне!- сказал он и захлопнул дверку туалета.

   А я, наконец – то, дошел до своей комнаты. Медленно прошагал вдоль дивана и столика, на который мне ставят еду, уселся. Просто опустил грузное тело, набитое протухшей, сырой ватой, на диван, впитавший с моего тела, противный запах смерти.
Лежа на диване мне ничего не остается, как теребить свою память. И, подобно пьяному фокуснику, неряшливо доставать из неё какие – либо воспоминания. Открыв глаза, я вижу внутреннюю жизнь прошлого. Правда память иногда, как плохая продавщица, отказывается выдавать нужную мне информацию. Но мне хочется немножко вспомнить свою жизнь. Потому что ни что так не тешит и не украшивает жизнь полуживого восьмидесяти восьми летнего старика, как легкие лепестки, приятных воспоминаний своего прошлого. Просто больше нету выбора, альтернатив, что делать еще. Телевизор изрыгает глупые песни и непонятные сериалы, по радио аналогичная ахинея, а просто разговаривать со мною никто и не хочет. Все заняты. У всех проглатывается своя молодость, наполненная делами, заботами, радостями и прочими жизненными глупостями. Поэтому остаётся только вспоминать. Начнем сначала.
Имя моё Аврам. Парадоксально было назвать меня так, во время глупой ненависти к евреям. В двадцатых годах только глупец или ненавистник советской власти, мог назвать русского сына еврейским именем. Отец не был ни первым, ни вторым. Он руководствовался событием, произошедшим в его молодости. Как он рассказывал мне, когда он, совершенно не умеющий плавать, свалился со скользкого обрыва в реку. Был дождь и он шел домой по узкой тропинке, пролегающей вдоль небольшой, но глубокой реки. Земля превратилась в жижу, глаза заливали капли дождя. Вытирая ладонью влагу с глаз, одной ногой он поскользнулся, а вторая просто не смогла выдержать потерю равновесия тела. И он, цепляясь в непрочную землю пальцами, загоняя под ногти куски грязи, повалился прямо в темно – серую пучину воды. Он хаотично дрыгал в воде руками и ногами, то, выныривая из воды, то вновь, погружаясь в неё с головой. Он кричал, но в сознании понимал, что его не спасут, потому что в такую погоду дождь заглушает все звуки. Но он боролся. И когда жизнь уже почти не смогла противостоять смерти, и готова была сдаться, то его кто – то крепко схватил за шиворот и поднял на воздух.
- держись! дыши! сейчас выплывем – кричал незнакомый голос.
И он дышал и надеялся. Вскоре его вытащили на твердую и уверенную поверхность берега. Откашлявшись, он посмотрел на своего спасителя.
- как тебя зовут?
- Аврам – ответил тот приятным голосом.
Мой отец крепко обнял его и сказал:
- я назову сына твоим именем.
- да ладно. Это большая честь для меня. Я думаю так поступил бы каждый человек на моём месте.
- да нет. Я думаю ни каждый.
После этого они стали лучшими друзьями. Но Аврам вскоре умер, от непонятной болезни.

Жили мы вначале в Хабаровске. В нашей семье было много детей. Отец работал печником и пчеловодом, а жена его – моя мать, учительницей в школе. Она преподавала русский, литературу. Оба были русскими и красивыми. Он высокий и крепкий брюнет, с серьёзным лицом, а она кроткая и хрупкого телосложения девушка, любящая поэзию. Отца звали Павлом, а мать Ольгой. У них, в общем, появилось на свет восемь детей. Когда его спас Аврам, у него уже было два сына и дочь. Я был четвертым ребенком. Как рассказывал отец, он был неимоверно счастлив, что я родился. Потому что хотел назвать меня так, как своего спасителя. И не мешкая, дал мне имя Аврам. Я получился по имени отчеству Аврам Павлович. Весьма необычное сочетание для того времени. После меня было еще четыре сестры.
Черные дыры памяти не позволяют мне вспомнить всех их имен. Видать у неё тоже есть свой предел, когда она заполняется информацией. Все - таки я живу долго. Помню старшего брата Алексея, пропавшего безвести в тайге. Его отъезд был неожиданным для всех. Он поехал по ягоду один и пропал. Говорили, что его загрыз медведь. Но это были лишь слухи. Помню свою сестру Анну, которую зарезал по пьяни муж из ревности. Помню брата Ивана, которого мы все обнаружили мертвым в подъезде нашего дома. Он напился так, что его сердце не выдержало. Остальных не помню, но точно знаю, что все мертвы. Я один остался в живых, почему? зачем? – вопросы, на которые мне не кому ответить. Просто ответ «ты нужен нам» - очевиден и похож на отговорку, в которой читается между строк «мы хотим, чтоб ты умер, но не можем сказать это в лицо. Ты для нас груз забот». Мне понятно это, но что я могу сделать.
- эй! дед, жрать хочешь? – пронизывается в уши голос внука – а то дома никого, а мне уходить скоро надо будет.
- можно – говорю я, отрываясь от дивана торсом и принимая сидячую позу.
- щас опять нажрёшься и под себя наделаешь!

- да не наделаю я! – начал уже сердится - Я ж чувствую, когда хочу, когда нет. Если что, то встану и дойду до туалета. Нечего и беспокоиться!
- да ладно нечего! – голосовой ухмылкой отвечает внук - помню я прошлый раз! Все испачкал! А в позапрошлый, помнишь? Я к тебе захожу, а ты между табуреткой и столиком, на котором ешь, уселся. Я тебе говорю, ты чего делать собрался? ты отвечаешь – дак в туалет сходить. Если бы я тогда не зашел во время, вот сюрприз – то был бы!
- да что ты говоришь такое? – не веря ему, возражаю я – не делал я этого – я и, правда, не помню этого. Я не врал и не вредничал. Просто память моя со старостью ослабла, и словно, действовала один день. Возможно, я и делал чего – то такого, но точно не помнил этого. Поэтому желал сегодняйшей памятью, чтобы такого проступка вовсе и не было.
- уху будешь? – сказал внук.

- конечно! – оживленно произнес я, словно пытаясь энергичностью в голосе закрасить злость в лице окружающих. Мол, и так, своей вялостью и полуподвижностью вызываю недовольство близких. Дак хочется, чтобы хоть, бодрым голосом и настроением немножко улучшить свое положение.
- время прошло ничего, а уже жрать хочешь! – видать мне это не удалось – ладно, ща принесу.

Я люблю своего внука, которого мне господь послал. Я так думаю, хотя в бога и не верю. Но о внуке позже, и о боге тоже. Все – таки по – порядку надо рассказ толковать. И пока внук несет мне уху, я вспоминаю то, что буду в ровной дорожке выкладывать все факты, которые вспомню, для своей внутренней истории жизни.
Мой слух так же плох, как и общее состояние тела, но лучше, чем зрение. Я слышу лязг посуды и вообще шевеление на кухне. Это внук готовит мне есть. Удивительно, что он предложил мне приготовить уху. Ведь готовится она весьма долго.
- все готово! – произнес внук и поставил тарелку на столик, который смотрелся для меня небольшим коричневым пятном - сейчас принесу ложку и покормлю тебя.

Пока он ходил, я недоумевал, как так быстро сготовил он уху. Или может, мать сделала, а он просто подогрел, но и на это бы ушло больше времени. Ведь пока печка подогреется, уйдет минимум минут десять. Все это я высказал ему, когда он пришел с ложкой.
- да ты чего дед? – удивился он – ведь сейчас есть микроволновки, которые греют все за минуту!
- митькообновки!? – удивленно сказал я, услышав и восприняв лишь гласные буквы. И дополнив их такими согласными, что были приблизительно близкими, к смыслу слова. У какого- то Митьки какие – то обновки.
- вынь бананы из ушей! Повторяю. Ми – кро – вол – но – вки – по слогам произнес внук, опять непонятное слово. Но у меня возник другой вопрос:
- какие анналы вынуть?

- Ёп… ладно рот открывай! – сказал он.

   Я открыл, и ко мне залетела ложка с горячей ухою. Он кормил
меня. И пока я молча открывал рот и глотал вкусный суп, мои мысли наполнялись воспоминаниями. В тридцать третьем году мы переехали всей семьёй в деревню Усть – Орду. Мне было тринадцать лет. Дом был большой, с четырьмя комнатами, и располагался на краю самой длинной дороги в деревне. После городской жизни меня больше всего поразил деревенский воздух. Он напоминал тухлые апельсины, которые попадались мне в новогоднем подарке, (позже я узнал, что так пах навоз). Еще я никогда не видел коров, вначале я немного боялся, но позже прыгал вокруг них и пугал, громко вскрикивая. Мы стали жить всемером. Но вскоре, по несчастью, две мои младшие сестры погибли под копытами, сбежавшей от хозяина лошади. На него мой отец сердился не сильно, хоть и горько плакал. Хозяин лошади поймал её и отдал нам. Отец её застрелил из ружья, которое у него на удивление всем нам – детям, было. И мы устроили поминки. Пришло много жителей, с которыми мы только успели познакомиться и которых вовсе и не знали. Нас осталось пятеро.
- ну, открывай рот, бляха муха! Говорю, некогда мне с тобой время жечь – сдунув воспоминания с моей головы, проговорил быстро внук.
Я послушно разинул почти беззубую челюсть, и больше старался не погружаться в мысли. Пока не закончу трапезу с пищей. Это было унизительно, но безысходность положения больше не предполагала иных исходов. Когда я самостоятельно ем суп, то пока пронесу ложку ко рту, весь бульон выплеснется наружу. Отчего многие родные сводят это к тому, что я обоссался. Но как я могу их переубедить, ведь нюхать же они не будут пол. Брезгуют. Да и я сам пахну не как букет ромашек, поэтому отнести любую жидкость на моём полу, легче к моче, чем к чему – либо другому. И любые мои оправдания в обратном, приводили лишь, к тому, что они считали, что мне просто не хочется в этом сознаваться, и я пытаюсь банально оправдаться, как могу. Отчего они только сердились. Порою я пытался их переубеждать, но это выглядело так, словно говорить толпе, указывая на белое, что это черное. Бессмыслица. Уверен, что иногда, меня считают свихнувшимся стариком. Возможно, это так и есть. Но, как я думаю, пока память и воспоминания мне не изменяют, я считаю себя нормальным и живым человеком. Переубеждать кого – то бессмысленно, а надо просто говорить нормально, избегая междометий. Они воспринимаются как неуверенность.

- ну, вот и все! – сказал внук – теперь ложись, я тебя укрою. Мне пора идти.
- а матери – то нет?
- нет, на работе она.
- а куда идёшь? – из любопытства спросил я.
- а тебе какая разница!? – смеясь, сказал он – неужто со мною собрался! Я с девушкой своей иду, но у неё есть подруги, может и тебе пойти, а?
- хе, да ладно, можно было бы, но поздно уж – сказал я, на шутку внука.
- а чего, одевайся! для подруги её главно, чтоб у мужика стоял кое- кто! У тебя стоит?
- да какой там – сказал я, думая, шутит он, или издевается. А в принципе одно и тоже – у меня уж лет пятнадцать не стоит.
- ну, тогда спи и смотри сны, где ты молодой, и голые крестьянки тебя ублажают на сеновале под полной луною.
- ну, ты шутник!
- обхохочешься старик! – сказал он и закрыл дверь в моей комнате.

   Какой – либо звук исчез. Я остался совершенно один, наедине лишь со своей памятью и мыслями. И мне ничего больше не оставалось, как продолжить восстанавливать цепочку своей жизни. И после недолгих раздумий, я вспомнил, на чем остановился.
   Смерть моих сестер прошла как – то мимо моих чувств. Когда много человек, то не сильно замечаешь потери. Горе родителей было также не продолжительным. Они считали, что коли бог, решил забрать их девочек к себе, то пусть так оно и будет. Теперь они ангелами возле него вьются. Я дак плевал и на бога, и на ангелов. Я, лишь видел сестер живых и весело бегающих, а потом, бездыханно лежащих в гробу, и засыпанных землёю. И все.
   Мне нравилось жить в деревне. Я узнал, что такое «бурят» и увидел его воочию. Он назвал себя кротко и ясно «Лёха» и мы стали друзьями. Лет ему было пятнадцать, и он был выше меня ростом и явно сильнее. Моё телосложение оставляло желать лучшего. В семье нашей никто не был упитанным, словно, весь жир рассосался по жилам всех членов семьи, и просто не дал кому – то отдельному растолстеть. И вообще у меня были тёмные и вьющиеся волосы, нос картошкой, но не большой и круглой, а такой продолговатой, и маленькие губы бантиком. Лёха был черноволосым, со смуглой кожей и овальным лицом. Его узкие глаза, всегда вызывали у меня недоумение. Я его спросил однажды из дикого любопытства:
- а ты хорошо видишь?
- отлично вижу! – ответил он.
- просто у тебя глаза как щелки, и мне кажется, что ты ничего не видишь, кроме того, что расположено прямо.
- я все здорово вижу, ё – моё!
- ты узкоглазый какой – то совсем – сказал я, не зная, что так говорить нельзя. Я получил сильный удар в левую челюсть, и повалился на землю, как скошенные колосья.
- еще так меня назовёшь, я врежу еще сильнее, и мы больше не будем друзьями.
Я извинился и сказал, что не знал, что нельзя так говорить. Что в Хабаровске, я не встречал ни одного узкоглазого бурята – опять у меня не произвольно вылетело. Я получил в нос, и у меня пошла кровь. Лёха сказал «пошел ты» и убежал домой. Но вскоре мы помирились, и я себе уяснил, что нельзя заводить темы с бурятами об их глазах. Даже тогда я уже понял, что человека надо судить по характеру его и поступкам, а не по внешним данным.
   Дом у нас был большой, с четырьмя комнатами. В одной жили родители, а все другие отводились нам. Причем у меня была большая и светлая комната, рядом с печью. Поэтому мне всегда было тепло и уютно спать.
   Жили мы дружно и весело. Отец много уделял нам внимание, стругал из досок мечи, которыми мы с Лехой больно друг дружку мутузили. Так же он нам закатывал концерты с прекрасной и веселой музыкой, льющейся, при помощи баяна. Через несколько лет он меня научит играть и разовьёт во мне слух. Больше всего мне нравилась, одна композиция, под которую я скакал и прыгал, как бешенный, не в силах остановиться. Отец, смотрев на меня, смеясь и радуясь, сказал однажды, что цыганочка - твоя любовь и стихия. А я, пропустив его слова, мимо ушей, танцевал себе, разбрасывая во все стороны ноги и руки.
Также помню, как всей семьёй ходили на речку Ушаковку, чтобы покупаться. Она была извилистая и узкая, как обожжённая змея. Вода не баловала нас своею прозрачностью, и мы погружались в темно – коричневую пучину, в которой нельзя было ничего рассмотреть. Мы весело плескались, барахтались, бросались друг на друга. И однажды, был случай, когда уже все начали выходить, я, проваливаясь в жидкую и засасывающую землю. Упал на колени, и почувствовал жжение. Я даже и не понял, что это такое, поэтому быстро встал и поспешил на берег. Мать, увидев меня, вскрикнула. Лицо отца стало также беспокойным и налилось тревогой. Он подбежал ко мне и взял за руку. Посмотрев на колено, я увидел, что из него торчит разбитое горлышко бутылки, которое впилось мне прямо над коленной чашечкой. И кровь вперемешку с грязной водою, стекала с ноги. Когда вытащили этот кусок стекла, я вскрикнул от боли. Кровь брызнула красивой струйкой прямо на розовое платье матери, сделав необычный узор. Мне промыли рану питьевой водою. И я как подбитый боец, шел с двух сторон подпираемый отцом и Лёхой. После этого у меня на всю жизнь остался белый шрам на коленке, в виде месяца.

- ну, как ты себя чувствуешь? – спрашивает тоненьким голоском мать.
– да, нормально, болит не сильно.
- что болит?
- дак, коленку – то вот разрезал, она и болит не сильно – отвечаю я.
- где разрезал? когда? Ну - ка покажи – моя дочь одёргивает одеяло и говорит своим нестареющим, вечно девчоночьим голоском – опять приснилось.
- Аа… Таня. Чего с работы пришла?
- ага. Пришла.
Работала она в аптеке.
- Ну и как там?
- да ничего хорошего и ничего плохого– любимый её ответ.- Молодёжь стадами ходит за контрацепцией, рожать главно не хотят, а похоть удовлетворяют – пожаловалась она, на что – то непонятное.
- что за конная трапеция? – удивился я не на шутку.
- кто? – хихикнув, сказала мать (я её матерью называю) – да, забудь.
- ты ел? – спрашивает она.
- да, Лёша кормил супом. Но я еще бы чего – нибудь съел и чаю бы выпил.
- сейчас принесу.

С немалым усердием я принял сидячее положение. Получилось только с третьей попытки, две остальные не увенчались успехом. Я, как сломанный Ванька – встань – ка, валился обратно на диван.
- на вот котлету с пюре съешь – сказала Таня.
- а из чего котлеты?
- из мяса! Из чего ж еще. Баранина, наверное, или свинина…
- а не из собачатины? – недоверчиво спросил я
- из чего? Из какой собачатины? – изумилась мать
- ну, я ж не вижу чего вы мне тут даёте, может мясо подешевле покупаете и собаками меня кормите.
- не зли меня лучше а! какие к черту собаки. Ты есть будешь или мне унести?
- да я чего – то и расхотел уж есть. Принеси чаю горячего.
- ну и черт с тобою – разозлилась мать и ушла на кухню, рассерженно топая.

Через пару минут мать принесла в маленькой чашечке горячий чай. Чашка была белой, и виднелась как очень расплывчатое светлое пятно. На ощупь, обнаружив дырочку для пальца, я взял чашку и медленно к себе подносил. Отпивал маленькими глоточками вкусный чай, разбавленный молоком. В жизни такого старика, как я, немного удовольствий, поэтому этот чай был одним из списка немногих. Мои голые ступни, прилегают к клеёнки, постеленной, на случай если я описаюсь. Под простыней также лежит клеёнка. Положение моё не завидное. Совсем не завидное. Ну а, что делать. Вроде и жить хочется. Я как древний паровоз, тащащий свою древнюю жизнь, по новым рельсам, всем мешающий и не желающий сойти с них, в кювет. Порой, когда на меня нападают минуты хвори, я начинаю ненавидеть себя, что своим жалким существованием, отбираю время у другой жизни. Что злю их, как сейчас дочь разозлил. И хочется встать и грохнуться башкой об какой – нибудь острый угол. Но ноги налитые яростью к себе, не в силах поднять меня. Они трясутся, как ножки новорожденного оленёнка, и совсем не желают крепнуть. И тогда лёжа, мне остаётся надеяться, что кто – нибудь не выдержит больше этого, придёт ко мне ночью, и тихонько задушит, пока я буду спать.
- ну что попил? – спрашивает дочь
- да, спасибо. Буду отдыхать.
Она закрыла дверь. А я провалился в совершено – темный сон.
      Проснулся я не знаю когда. Время для меня отсутствует. Как в прочем и практически пространство. Я открыл глаза, откуда – то сбоку исходил слабый свет. Там стоит лампа, как мне сказали. Мои шторы всегда закрыты, поэтому из – за этой лампы я не могу определить время. Она словно навсегда остановила счет часов в моей комнате. И я могу узнать, сколько времени, только спросив своих близких, живущих, спешащих, опаздывающих. Для них время ценно – опаздывают на свидание, на работу. Для меня – ничтожно. Мне главное поесть и в туалет сходить.
   В доме, по-видимому, никого не было. Ни единого звука не доносилось из мира живущих родных. Ну что ж… вновь запускаем сеанс прогулок по моей ветхой, как старый мост, памяти. Хотя должен признаться, что сейчас она меня пока не подводит, а даже удивляет своей податливостью в выдачи нужных мне воспоминаний. Она сейчас, как хорошая продавщица, которая, не мешкая, даёт покупателю после купленной им бутылки водки, положенную сдачу. Помню, как была у нас одна Клава в продовольственной будке. Дак она с призрением смотрела на тех, кто покупал у неё алкоголь. Это был третий сорт людей, гнилые души, тухлые туши – так она со всей серьёзностью считала и заявляла. И ждать от неё сдачи, было также не реально, как от товарища Сталина ждать исполнения с трибуны на баяне цыганочки. А Клава была такой из – за того, что змий зелёный увёл у неё мужа в свои сказочные миры. И вскоре в мир недалёкий, но неизбежный для всех. Его похороны дали ей крепкую почву для утверждения гнилости тех, кто пьёт. Так она и прожила всю оставшуюся жизнь.
Ладно, надо по – порядку восстанавливать события жизни, как клубок разматывать, по одной нужной ниточке. Осторожно вытаскивать на поверхность памяти, биографические данные.

Дом был большой и светлый, солнце играючи влетало в окна, освещая деревянный и ровный пол. Возле дома у нас было большое поле, засаженное капустой. Чтобы туда пройти, нужно было спуститься с крыльца и пройти сквозь дряхлую и скрипучую дверцу, в ветхом заборе. Мне нравилось туда ходить. Еще там располагался небольшой сарайчик, с досками, палками, какими – то газетами и прочим хламом. Вскоре, возле этого сарая, отец сколотил будку. Мы завели белую собаку Жучку. Если кто посмеет нагло похитить нашу капусту, то лай Жучки, быстро вызовет хозяев из дома. Она была большая, остроносая и всегда, как сумасшедшая, виляла своим хвостом. Хвост, казалось, может просто оторваться от такого чрезвычайного виляния.
Вскоре я заметил, что в нашем доме объявилось приведение. Оно было в виде маленькой девочки, одетой в какой – то розовый сарафанчик и размахивающей белым шелковым платком. И все голые места её – лицо, руки, ноги, были словно, измазаны пудрой. Их было не разглядеть вовсе. Я никогда не видел её прямо перед своими глазами. Чтобы смотреть в упор или в метре на неё. Она всегда появлялась где – то на самом краю глаз. Где уже сложно различаешь точные контуры предметов. Сижу я, допустим, у стола, мирно ем, и тут появляется она. Сидит рядом и своим платком размахивает. Как я только поворачиваю голову, то она исчезает. Не так, чтобы на моих глазах растворялась, а словно, её и не было вовсе. И как не странно сейчас вспоминать, я вовсе не боялся её. Мне даже было интересно кто она, откуда, и просто весело играть так в односторонние прятки. Однажды я сказал маме
- мама, а ты видишь девочку белую?
- какую девочку? – удивилась она.
- девочку – приведение, она в розовом сарафанчике и с белым
шелковым платком.
- прекрати чушь говорить. Нет никаких приведений – с ноткой маленького раздражения сказала мать, накануне они с отцом поцапались из – за чего то.
- но она есть. Я ведь её вижу – не отставал я
- вот давай, когда в следующий раз ты её увидишь, то скажешь об этом мне. Хорошо?
      - Хорошо! – весело вскрикнул я и выбежал играть во двор.
   Однажды мы сидели все за столом и собрались ужинать. Мать ходила вокруг нас и наливала каждому в тарелку суп. Когда она подошла ко мне и зачерпнула поварешку, я опять увидел девочку. Виделась она на краю правого глаза. Будто там и жила. Я ощутил радость. Ведь я докажу сейчас, что эта девочка существует. Что я не врунишка, который чушь несёт. А что мне можно доверять как взрослому. И предчувствуя этот момент, я выкинул руку. Со всей молниеносностью и стремительностью. Я выкинул её, чтобы указать направление, где сидит приведение. Но на словах «Вот она!» выбил у матери из рук кастрюлю с супом. Кастрюля упала на пол, разбрызгивая по комнате частицы супа. А девочка не исчезла. Безмолвно хихикая, она стояла и смотрела на меня. И вскоре в одно мгновение, когда мои веки захлопнулись, скрылась в неизвестность. В тот вечер моим ужином были несколько добротных и сдобных шлепков по заднице, посаленных бранным криком. Больше эту девочку – приведение я не видел, да и не хотел этого.
   В общем, все моё детство и юность прошли в деревне. Я нехотя и расхлябанно отходил в сельскую школу. Взрослел, хулиганил, и бегал за деревенскими девами. Все население пола не нашего, мы называли «печками». Потому что на деревенских харчах – сметане да мясе, у них перенабухли все пленительные, магнитные места. Все были круглыми, с большими сосцами и совсем не уступающими задами. И они просто не могли быть не тёплыми. Кажется, обними её, укутайся в эти теплые покрывала кожи и достоинств. В этот виссон и лилии, и можно спокойно ночевать при открытом небе, не заботясь о возможной простуде. Помню, мне было девятнадцать. Был тридцать девятый год, и немецкие войска уже вошли в Польшу. Но меня это мало волновало, я был занят другим. Как же мне обуздать на сеновале понравившуюся мне «печку» по имени Анна. В отличие от других «печек» она не ходила на местные танцы. Мало гуляла и вообще практически не вылазила из дому. Я был уверен, что родители её держат за вожжи. И отец, по – видимому, не пьёт, а просекает к чему танцы приводят. Моя тяга обуславливалась тем, что я сам в тот момент был, так сказать, не затронут похотливым действом – весьма странная аномалия для деревенского парня. Но это было так. И мне хотелось устранить сей недуг не легким способом, а красивым. Не с помощью уже не однократно потребленных «печек», а со своею недосягаемой и девственной, как роса, Анной. Она мне и правда очень нравилась. И в один счастливый день, когда намечалось празднование и танцы, по какому – то празднику, мне удалось её выкрасть из – под родительского очага. Под покровом ночи, я, обуреваемый желанием, перелез через их забор. И стоя возле двери дома, я смотрел в окно, и ждал подходящего момента. В окне виделась большая комната, почти как у нас. В ней ругалась дочь с отцом. По – видимому она хотела пойти на танцы, но отец был непреклонен, как столб, для косы. И слышались только её отчаянные выпады
- ну отец! Я и так никогда не была на танцах, позволь сейчас – то хоть пойти. Надо мною смеются уже все! чего я как монашка?
- а ты как они быть хочешь значит?! – грозно говорил отец, клонясь, как клен под ветром, к лицу дочери. – значит юбку хочешь задирать перед кодлой этой! Значит, на сеновал хочешь! Мы, почему сюда переехали, потому что здесь о тебе больше заботится можно. Видно всегда, на глазах ты. Я работаю – ты со мною. Никуда не убежишь, и никто тебя выкрадет.
«надейся – надейся, папаша» - шептал себе я.
- Поэтому никаких тебе танцев! Дома сиди, да книги читай! Через год, вновь, переедем, уже в город. Отправим тебя в институт, поэтому пока есть время, лучше самообразованием занимайся, а не на танцах задницей виляй.

   Моя Аннушка махнула рукой в сторону отца, который раньше её жеста уже повернулся и отправился к дивану, чтобы лечь и погрузиться в газету. А моя прелесть – коса до попы, сказала, что пойдет, подышит воздухом на крыльцо.
На крыльцо? – подумал я –дак это же ко мне, это же я сейчас её увижу! О! эта дрожь, ломающая руки и ноги, о! этот стук, пробивающий ребра. Я ждал, укрывшись, за стеной дома. Легкий ветер встревожил спокойствие рябины, стоящей у них в огороде. Звезды в небе светили на полную мощь, словно, сопутствовали мне удачей. И вот…

- привет Карфаген! – произнёс мой внук Леша – ну и запашок у тебя, как у сожженной заживо свиньи, не успевшей перед этим просраться, как следует! – и он залился хохотом.
   Я если, честно, не обижался на то, что он говорит такими словами, все – таки он ближе к истине чем были бы мои, какие – то нелепые оправдания. Поэтому, сам, смеясь над его сравнениями, я только заражался его всегда бодрым и веселым настроением.
- ну, чего старый! Сегодня среда! А это значит, что тело твоё из вони превратиться должно в благовонию. Вставай! мыться пойдем – произнес он командирским голосом.

Сегодня моё тело было более послушным и крепким. Это хорошо. Всякий раз, когда я чувствую силу в ногах и в теле, то это наделяет меня хорошим настроением, и снижает чувство вины. Что не с помощью кого – то, а сам я, могу идти. Вообще процедура купания, заслуживает большого внимания. Ведь она является самым лучшим явлением в моей никчемной, сегодняшней жизни. Это бальзам для хромой души. Живительная вода для трупа.

- ну, ты чё еще сидишь? Вставай, давай – почти закричал внук.
- кто сидит, я сижу? – черт, я и правда все еще сидел. Надо бы меньше задумываться, когда не один.
- все, встаю – сказал я, с уверенностью, что встану. И, правда, встал.
- ну, теперь давай сам иди до ванны, а там уж я помогу.
- понял – сказал я, и неспешно пошел.

То ли, наконец – то лампы хорошие поставили, то ли зрение моё улучшилось, но видел я намного лучше, чем до этого. Хотя ничего четкого и не просматривалось, но цветные пятна, и геометрические линии, виделись неплохо. Я выхожу из комнаты. По левую руку жирный шкаф до потолка, который всегда закрыт. По правую - дверца, открывавшаяся во внутрь моей комнаты. Под ногами, сойдя с места возможного залпового мочеиспускания, где кончается клеёнка, я ступаю по мягкому ковру, с большим ворсом. Он голубого цвета. Держась за ручку двери, я осторожно ступаю дальше, зная, что там имеется маленький порог. А для моих ног, он кажется пропастью. Один сантиметр ниже привычной плоскости и все моё тело может потерять равновесие и грохнуться в последний раз на жесткий, пол, выложенный плиткой. Переступая этот рубеж, я чувствую холодную плитку под ногами и иду прямо. По правую сторону комната родителей, то есть дочери моей Татьяны и мужа её Геннадия, отсутствующего каждую неделю на работе. Он дома строит. По левую сторону шкаф с пальто и куртками, куда я не залазил уже больше трёх лет. Так как не выходил из дому столько же времени. Иду прямо. Медленно ступаю еще хранящими теплоту ногами, по мертвому, холодному полу. Сразу после комнаты родителей висит зеркало, такое же как и в туалете. В нём некрасивой кляксой, изображается какой – то инвалид, своей медлительностью и искривленностью, напоминающий контуженного орангутанга. В другом же направлении, располагается выход из этой «больницы», как я называю про себя это место. Но туда мне уже живым не выйти. Я думаю, недолго осталось, когда меня вынесут, последний раз отсюда. Вынесут какие – нибудь курящие и шутливые мужики. На той же стороне, что и выход из дома, расположены туалет и ванна. Плечом к плечу, стоящие рядышком, разделенные стеною, и имеющие каждый свой вход. А напротив туалета, расположены хоромы моего внука. Я там был однажды, и удивился размерами комнаты. Ну, думаю, он заслуживает этого своею помощью, оказываемой мне. И вот я открываю дверцу ванной, в которой уже журчит вода.
- сейчас я душ включил, чтобы задница твоя не замерзла! Берись за бортик ванной и ступай вдоль него до упора.
Я нагнулся, нечайно и бесшумно пукнув. Нащупал гладкую поверхность узкого бортика, и пошел вдоль него. Когда я уже левой ногой почувствовал, что дальше идти некуда, мой внук прокричал
- бляха муха дед! Ты чего фрицем заделался? Хочешь меня в газовой камере уничтожить!
- да, я нечайно – тихонько выдавил я.
- может ты в туалет хочешь?
- да нет, не хочу.
- ты смотри мне!
- да нет, правда, не хочу.
- ну ладно тогда. Больше так не делай. Пердун старый.

Звук в ванной пропал, с выключенным душем. В воздухе витал теплый пар. Нужно было теперь сделать нелегкие действия. Перекинуть мои ноги вовнутрь отепленной ванны, и погрузить туда все моё тело.
- дед, поворачивайся ко мне раком! – ехидно говорит внук
- как?
- ну, задом своим поворачивайся ко мне!
- ааа…задом…
Я повернулся к нему своим задом. Держась за полку, на которой стояла всякая утварь. Какие – то невидимые моим глазам тюбики, флаконы, баночки, бутылочки, и иные ёмкости, с неизвестными веществами. В редких случая все оставалось на месте. Чаще всего, что – нибудь да сносил я своею рукой. Сегодня обошлось без этого.
- теперь что? – спрашиваю.
- теперь, вставай как балерина в позу ласточки, и давай мне свою ногу. Протягивай её ко мне.

Я пытаюсь это сделать, но как я ни стараюсь поднять колено и направить её назад, ничего не выходит.

- ты словно, пинай меня в живот! – говорит внук

Я, пиная его, попадаю в пол, в двадцати сантиметрах от места, где стоит моя другая нога. Тогда он берёт мою правую ногу, тянет на себя, говорит, «фу, как воняет», перетаскивает через высокий бортик ванной. Я кряхчу, мне больно суставы. Он опускает её на успевшую охладеть уже эмалированную поверхность.
- ну, теперь вторую – говорит он, подпирая своим бедром, под мою «вонючую» ягодицу и перетаскивая вторую ногу.
Теперь я стою, держась за кран одной рукой. Алёша тоже стоит в ванной. Ему предстоит положить меня.
- ну, шлюпки на воду! – кричит он – отпускай якоря дед.
Я отдаюсь ему. И он меня аккуратно кладет. Тяжело дыша, я успокаиваюсь. Тревожность от того, что он поскользнется и уронит меня, прошла. Он включает воду, затыкает дырку, и уходит. А я ложусь и жду, пока вода доберётся до нужного уровня, и вернется внук, чтобы меня мыть.
Пока набирается вода, есть время по - вспоминать.

Дак вот, я стоял и ждал пока выйдет моя Анна, которая еще меня и не знала. Мы лишь виделись с нею, когда она выходила в магазин. И все как по написанному - «наши взгляды соприкоснулись, и завертело, закружило». Солнце уже садилось, и вся деревня зажигала огни, чтобы веселиться. За два двора отсюда, доносилась музыка. Дверь открылась, и быстро закрылась, на мгновение пролив на крыльцо свет внутренностей домашнего уюта. Она выбежала на крыльцо и с силой облокотилась об перила. Словно, так и хотела вывалиться наружу, в веселье, так запрещенное её папашей. Она стояла и было, похоже, что плакала. Или хотела плакать.
- эй, привет – сказал я, не высовываясь из – за стены.

- привет, ты кто? – голос её оживился и мне это добавило уверенности.

- а я полу ангел, полу чертик, хочу тебя искусить… - я знал, что нужен не обычный подход. И единственные прочитанные мною, от корки до корки откуда – то взявшиеся «Братья Карамазовы», развили во мне толику воображения.

- вот как!? – явно воодушевившись, произнесла она – отличный знак – ну попробуй!
- а манят ли тебя эти звезды? – сказал, что первое попало под ум.
- эх…манят – сказала она.
- а манят ли тебя танцы и веселие?
- еще как манят!
- а хочешь ли ты танцевать веселой, под этими звездами?
- очень хочу!
- ну, тогда идем со мною! – пробормотал я чертовски
воодушевленный. .

- не могу! Отец не пускает.
- дак, он спит уже. И если ты сейчас войдешь, то разбудишь его. А если также войдешь, но намного позже, когда ты уже будешь, довольна и счастлива от танцев под открытым звездным небом, и уставшей от смеха и веселия, то он также проснётся, но и не заподозрит, что ты отсутствовала.
- ну, я не знаю даже – такая не уверенность, явный признак желания. И просто надо брать её за руку и идти. Что я и сделал. Мы ветром вылетели из оков её дома и оказались на преддверии, чего – то долгожданного для обоих. Она желала танцев, а я…

- о ёп, дед, чуть тебя не утопил – произнес мой внук, и, просунув свою зрячую руку, сквозь мои бездвижные ноги, выдернул затычку в ванной.
Я почувствовал, что вода уже касается моих губ. И весело сквозь губы пускал пузыри.
- ну, ты, бляха - муха, пароход, ближнего плавания – усмехнулся внук.
А я лишь пускал себе пузыри, и в глазах у меня мелькала очаровательная улыбка Анны.
Когда вода спустилась на половину. Алёша опять заткнул ванну затычкой.

- ну, чё! как всегда? с головы начнём. Давай садись.

Я, изо всех сил упирая ноги в поверхность ванны, еле принял сидячее положение.
Внук, своими здоровыми руками, мне начал мылить голову, у которой от такой молодой энергии могло случиться сотрясение. Но он, словно, меня понял, а, может, я сказал это вслух, сразу начал работать лишь пальцами. Запускать их в грязные водоросли моих лахмотий. Я прищурился, ибо видеть и так нечего, а мыло может попасть в глаза, и тогда еще больше добавится забот.
- щас на наждачную бумагу плесну геля, и тебя тереть буду – сказал маньяческим голосом внук мой.
- давай – произнёс я.

И вскоре он начал тереть наждачной бумагой по мне. Хоть это и была какая – то вихотка, но она и правда напоминала лишь смыленную наждачку. Это было не так неплохо, как казалось на первый взгляд. У меня чесалась спина от накопившейся на ней копоти пота и тлетворности, поэтому такая вихотка здоровски чесала мне спину и грудь. Это было блаженство, хотя казалось, что кожа раздирается до крови. Но я принадлежал в этом месте своему внуку, и полностью доверял ему, как стрелок своему прицелу. Я знал, что плохого и чего – то болезненного он мне не причинит, поэтому сидел, как послушный первоклассник, на первом уроке.
Он намылил мне все тело, больше всего я попросил, его потереть поясницу, она неимоверно чесалась.
- ну, все дед, смываю! – и он взял шланг душа и начал меня поливать с головы. Горьковатая, но приятная на запах вода оставляла поцелуй на моих губах. Пока он смывал остатки мыла, я прочищал уши. Вскоре все было окончено и нужно было подождать, пока сойдет полностью вода.
- щас принесу чистую рубашку и полотенце – сказал внук.
Когда он вышел из ванной, то волна холодного воздуха окатила моё тело, и обсыпало его мелкой дрожью. Через минуту, когда он зашел обратно, случилось тоже самое.
Он взял полотенце и шустро вытер меня. Сейчас предстояла самая сложная процедура из всего этого мероприятия – меня из горизонтального положения переместить в вертикальное. Тут я уже ничего не мог поделать своими силами, и вся нагрузка была на внуке. Он накинул мне на горбушку полотенце. Обхватил меня под мышки, так чтобы руки его создавали с помощью вытиральной ткани силу трения, и я не соскальзывал, и сказал.
- ну, чего дед, сейчас взлетать будем! Гагарину, чтоб подняться нужно было дохренища топлива, а тебе нужен я. Поэтому упри ноги и считай дот трёх.
Я сделал, что он велел. Раз. Два. Три. «Поехали» - вскрикнул он и меня в два толчка, как ловкий штангист, поднял.
- о, ё – выдохнул я. Всегда эта процедура, была для меня самой невыносимой. Шансы, что внук поскользнётся на мокрой поверхности, были велики, и я могу еще и его задавить своим грузным телом. А мысль об этом ужасна.

Дальше он меня вытащил из ванны, также по одной моей ноге перекидывая через бортик. Одел в чистую рубашку, и я пошел в свою комнату. Пол сейчас казался ледяным.
- Лёша, ты скажи матери, чтоб мне носки какие купила или тапочки. Я ведь простудиться могу.
- Окей, скажу. Только она вряд ли тебе их купит.
- это почему? – удивился я.
- дак, если ты обоссышься, то помимо всего мокрого, еще и носки будут, ведь ты ж будешь ходить по этому.
- да ну… чего я обоссусь – то! – обижаясь, сказал я.
- да и скользко в них будет по плитке идти. Так голой ногой ты чётко чувствуешь пол, а в носках разъедешься и упадешь. Еще и коньки откинешь.
- да скорей бы уж…
- ладно, в комнату иди, давай! А то и, правда, простудишься здесь, если стоять долго. Еще и сопли тебе подтирай потом! Красного будешь?
- а как же! – воодушевленно сказал я. После «бани» обязательно надо немножко накатить. И я почти что бегом (если в моём случае вообще можно говорить о беге) направился в комнату. Дойдя до кровати, я легко плюхнулся на неё, полный ощущений чистоты и легкости. Как заново родился. Только ради этого стоит мне жить. Только после этого хочется петь песни и играть на баяне. Такое чувство бывает в молодости, когда на трезвую голову занимаешься любовью с любимой девушкой, и потом разглядываешь с ней звёзды. Я вспомнил Анну и улыбнулся. Но о ней позже, когда я опять останусь один.

- вот дед я принёс рюмки – сказал внук
- себе – то взял?
- а как же!
Я услышал, как льётся вино.
- на, держи.

Он всунул мне в руку небольшую рюмку.
- ну, твоё здоровье, дед! Чтоб жил долго, и, молодел на глазах!
- да какой уж там молодел – на выдохе произнес я.
- а почему нет! Знаешь, как сейчас эволюция идет, меняются и люди и климат, и вообще разные странности происходят. В разгар зимы, в Москве, цветы распустились. На Сахалине бабка живет, у которой, когда ей было восемьдесят, обнаружили рак. Дак она плюнула на это, и стала каждый день ходить на танцы, петь частушки, да самогон глотать. То есть беспечно проводить жизнь. И сейчас ей сто четыре года, а рак рассосался, как утренний бляха – муха туман! Вот так. Поэтому и ты, возможно, молодеть начнёшь!
- хе, ну дай – то бог.

И я выпил маленькими глоточками содержание невидимой рюмки. Приятное тепло влилось мне внутрь. Внук дал мне кусочек колбасы на закуску. Потом еще налил. Еще колбасу. Было великолепно. И в беспомощном положении можно получать дольки счастья.
Внук ушел, и я мог, вновь, уйти из приятной нынешней действительности в приятные воспоминания. Лежа на диване и закрыв глаза, я погрузился в прошлое, с улыбкой на лице.

Мы бежали на звуки музыки. И пока бежали, я разглядывал её. Легкое светлое платье, чуть ниже колен, развивалось на ветру, обнажая белизну бедер. На ногах, какие – то туфельки, размера, совсем детского. Золотистая коса волос, нежно шлепала её по пленительной и округлой попе. Лицо правильной формы, носик маленький и прямой, губы алые и пухленькие, глаза большие и зеленые. «Только бы добежать – думал я – только бы не накинуться на неё прямо здесь, на дороге и не испортить все». Мы выбежали на освещённую всеми праздными огнями площадь. На ней все веселились, пели песни и танцевали, под разнообразные звуки гармошек и баянов.
- ну что, пойдем? – сказал ей
- пойдем – весело сказала она.

Мы танцевали в центре множества других кружащихся тел. Среди которых я увидел подмигивающего мне Лёху. Я улыбался, она улыбалась. Мы полными легкими вдыхали этот разноцветный воздух. Все безумно танцевали под звуки баянов. Играла цыганочка. Не жалея сил и лёгких кружились разные тела, с румяными и счастливыми лицами. Когда заиграла медленная музыка, мы прижались друг к другу и в трепетном молчании, тихонько кружились на месте. Она меня обхватила за шею. Мои руки касались её спины и спускались ниже на поясницу. Одна чуть – чуть сползла, как бы невзначай, на её попу. И так, чтобы не уличить меня в наглости, я впечатал в мягкую плоть свою руку, без дальнейших передвижений. Под конец музыки наши губы непроизвольно потянулись друг к другу и слились в поцелуе. Мы задышали сильнее обычного. Ноздри были малы для напора воздуха, желающего вылететь. Поэтому вскоре пришлось разомкнуть губы и сладостно отдышаться. В её глазах я увидел желание.
- бежим на сеновал? – она сама предложила. И я опешил. Вот к чему приводит насильственный замок целомудрия!
- б…бежим – бубня, промямлил я.
И мы понеслись. Мимо мелькали дворы, деревья, лай собак, смех. Какие – то редкие люди медленно тащились. Чья – то жена била мужа по щекам. Мы бежали быстро и вскоре, незаметно для себя оказались на сеновале. Было три стога сена. Два больших и один по – меньше. Находились они друг от друга на расстоянии где- то в метров двадцать.
- пойдем в тот! – сказала она, указав на один большой.
За метр от него, она схватила меня и крепко – крепко поцеловала. Даже до слабой боли. Я рукой хватанул её за большую и мягкую грудь и повалил на стог. Она жадно задышала. Так получилось, что мы упали как – то на край, и поэтому повалились на землю, где оказалось что – то мягкое.
- какого хера? – сказал очень пьяный голос неизвестного – не нужен мне ваш пост председателя! Идите на хер от честного и независимого человека – ему очень трудно было выговаривать слова от количества выпитого, и вскоре он захрапел.
Просмеявшись, мы направились на другой стог. Предварительно его осмотрев, мы принялись за дело. Одежды легко скинулись с тел, при этом губы почти не размыкались. Я увидел её огромные, как тыквы, буфера, и ахнул. Властно обнял и вошел в её огненное пламя. О! мать честная! О простынь нагая! Я как река потею! Я как бумага тлею! Это даже не описать. Я как пингвин, окунувшийся в облако, я как мельница, оторвавшаяся от земли, ощущающая беспредельный и несравнимый ни с чем восторг. Это продолжалось вечность.

- ни фига дед, да у тебя хрен встал!!! – холодной водой действительности плеснул на меня внук – ты, о чем там думаешь а, пердун старый?
- да, вспоминаю молодость – удивленный, что этот спящий уже который год, орган, проснулся от моих воспоминаний, сказал я.
- ну, ты даёшь! Почти девяносто лет, а всё можно бабу давать! – хихикнул он – ну давай вспоминай, вспоминай. Не буду тебе мешать – сказал он и ушел.

Я на всякий случай накинул на себя одеяло, и погрузился в свои думы.

Когда все кончилось, мы лежали на спине, изможденные, сладостно дышащие, и смотрели на звёзды. Был тёплый и безветренный вечер.
- и что дальше будет? – спросила тихонько она.
- женюсь на тебе – сказал я со всей серьёзностью.
- правда? – воскликнула она вопрошающе
- конечно, правда! Только вот, говорят, война будет с Германией. Возможно, меня призовут. Будешь меня ждать?
- конечно, буду. Кстати, а как тебя зовут? – неожиданно спросила она.
- Аврам!

Она захихикала.
- чего тут смешного? – рассерженно возмутился я.
- извини. Просто необычное имя. А почему тебя так назвали?
Тут я ей рассказал историю, произошедшую с моим отцом когда –
то давно, и следствие моего такого имени.
- понятно – произнесла она – а знаешь. Мне нравится твое имя. Оно необычное и доброе. А если у нас дети будут, то они будут по отчеству Аврамовны?
- Конечно Аврамовны! Какими же еще им быть. Не Ивановными же!
Она опять захихикала.
- Ты меня рассердить, что ли хочешь? – вскипая, сказал я
- нет, извини. Просто привыкнуть не могу. Я ведь никогда не слышала имя такое. Привыкла что все Пети, да Васи вокруг. Поэтому Аврам, я больше не буду смеяться. А как тебя можно ласково называть?
- не знаю даже. Ава, наверное.
- вот и здорово, давай я буду называть тебя Ава?
- давай.
- а на войне, наверное, страшно? – вдруг спросила она.
- да уж, наверное, страшно.
- А может, обойдется все, и не будет войны.
- не знаю. Может и обойдется.

Тут в нашу идиллию ворвался её взбешенный отец, бранящийся на все и вся. Ей он надавал суровыми ладонями по её румяным щекам, отчего они стали еще румянее. А мне так зафинтилил в глаз, что я повалился, на сено, как переспевший плод. Когда очнулся, их уже не было, а глаз мой распух и почти не открывался.
Таким я пришел домой. И не выходил из него три недели. А Моя Аннушка, намного больше. В первый раз я её увидел через два месяца, после произошедшего. Она очень спешила из магазина домой и шепнула мне только « боюсь, отец увидит. Поэтому пока нам лучше не видеться. Но знай, что я люблю тебя» И быстро убежала, с авоськой в руке, и с золотистой косой, ласково бьющей её по попе.
Прошел год, и за все это время я увидел её мельком, раз десять. И каждый раз она мне говорила, что любит. Я был готов уже убить её отца, и забрать её к себе. «Какого черта» - думал я. Я ж готов жениться на ней, а не просто мотросить. В один день, полный решительности, я пошел говорить с её отцом. Солнце только недавно взошло, и тени от веток рябины, укрывали левую сторону крыши их дома. Только я подошел к калитке, как вышла она. Я обнял её и крепко поцеловал.
- я иду говорить с твоим отцом! – заявил я
- не нужно – опустив глаза, тихо произнесла она.
- да ты не бойся. Я готов жениться на тебе и все ему объясню.
- не надо. Мы уезжаем отсюда навсегда.
- как уезжаете? – удивился я, чувствуя, что в груди образуется неприятная чёрная яма.
- Мы уезжаем в город, какой – то. Отец не говорит мне, в какой точно. Он хочет, чтобы я спокойно поступила в институт и чтобы, ты не тревожил меня. Я сама не знала, что отъезд будет именно сегодня – из глаз у неё полились слёзы.
Я ногой открыл калитку, и быстро, зажав кулаки, вбежал в их дом. В прихожей стояли уложенные сумки, отец её был в комнате и что – то доставал из ящиков и складывал в белый мешок.
- скажите, в какой город вы уезжаете? – почти крикнул я.
- может тебе еще и номер квартиры сказать? – мерзко улыбаясь
сказал он – иди ты к черту.
- нет, ты скажешь мне – я подбежал и схватил его за грудки – я люблю твою дочь и готов жениться на ней, поэтому скажи адрес, чтобы я хоть переписывался с ней.
- Ишь ты! жениться он хочет. Получше мы ей жениха найдем. И нечего переписываться с ней!
- если война начнётся, меня могут призвать, и мне больше не к кому будет писать кроме неё. Дай мне ваш адрес!
- пошел к черту.
- я тебя сейчас задушу здесь, если ты мне не дашь адрес, возьму твою дочь, и мы уедем далеко – далеко вдвоём. Понял? – одной рукой я сдавливал ему горло.
- Свердловск, улица Ленина, дом 7, квартира 3 – хрипя, выдавил он.
- вот и спасибо папаша.
И я выбежал из дома. Во дворе стояла Анна и её мать. Я подбежал к первой и крепко – крепко поцеловал.
- у меня есть ваш адрес, поэтому я буду писать тебе.
- я люблю тебя.
Мы вновь поцеловались, и я убежал.
Дома я уже думал о произошедшем. Зачем я выбивал адрес из папаши, если она сама мне могла написать легко, хоть откуда, зная мой адрес. Но любовь склона к совершению дурацких поступков, поэтому ладно. Пташка моя уехала, и я остался один.
А в сорок первом родина меня призвала на войну.

Но я захотел спать и, решив, на этом поставить запятую, погрузился в сон. Мне снились какие – то непонятные, цветные картинки. И я ощущал запахи. Запахи травы, цветов, реки. Слышал стрекотание стрекоз и жужжание мух. И чувствовал руками длинные и тонкие колосья пшеницы. Я куда – то бесцельно шел, глядя в совершенно безоблачное небо. Затем упал на мягкую землю, и глубоко вдохнув свежий воздух, тоже заснул. Какая тавтология – заснул во сне. Но и такое бывает.

Когда проснулся, то захотел по – маленькому в туалет. С трудом, как всегда, поднялся, и медленно поплёлся до нужного места. В квартире никого, кроме меня не было. Полная тишина. Я проделал всю эту операцию в течение минут пятнадцати, и вскоре уже вновь лежал на своём диване. В другие комнаты мне входить не разрешается. Говорят, что пахну не вкусно, что могу в туалет сходить там, что заблужусь или споткнусь. В общем «больница», закрытого типа, с ограниченным перемещением по палатам. Ладно, хоть ухаживают за мною, поэтому грех жаловаться.

В сорок первом многим, по почте, пришла повестка, быть определенного числа, в назначенное время, возле нашего дома культуры. Всё, война началась. Мать сразу в слёзы, отец понял, а сёстры как играли себе в куклы, так и продолжали беззаботно играть. Мне не было страшно или тревожно. Скорее одолевало любопытство, как же там, на войне на самом деле. Но позже я узнаю, что война красива и привлекает только тех, кто на ней не был.
Стоял жаркий, солнечный день. Пыль, поднявшаяся от машин и бегущих ног, косметически накладывалась на потные лица. Возле дома культуры, как на празднестве стояло много народу. Приехало также несколько больших, бортовых грузовиков, с кузовами. Вскоре нас на них повезут. Там я встретил Лёху.
- ну, чё, фрицев едем убивать? – спросил он, улыбаясь.
- мне дак, не особо кого – то хочется убивать, просто здесь уже надоело. Все по одному. Скучно.
- а как же кричать «за Родину, за Сталина!!!».
- чушь.
- все- таки в тебе из еврейского не только имя – улыбнулся он.
- да, ладно, сам, что ли хочешь погибать за какого – то Сталина, греющего свою задницу в тепле.

- я верю ему, как себе! - патетично произнёс друг – И если он скажет мне «Таварищ Лёха, твая гераическа смерт, даст тысячью людям, спокойно жить на тваей Родине. Умри же ради неё!» И я с легкостью умру!
- да ладно! - и мы засмеялись
В общем, мы были рады, что оказались вместе. Всех нас пересчитали по путёвкам, посадили в кузова, и мы поехали в неизвестность. Долго в след нам еще махали родные и жители деревни, пока резкий поворот, не отрезал их от нашего взгляда.
Пока ехали, у людей были разные настроения. Кто – то боялся, что помрёт, кто – то смеялся и рассказывал анекдоты, а кто – то с полным безразличием вяло смотрел на дорогу.

Дальше я уже плохо помню в мелочах, что происходило. Нас привезли в Иркутск. Расформировали. Кого – то даже отправили домой, кто не подходил по состоянию здоровья. Но мы с Лёхой так и оставались вместе. Затем нас долго везли на поезде куда – то. Потом у меня все обрывается в памяти. Какая – то черная завеса. Время закрыто саваном. Помню уже другой поезд, мы по-другому одеты, и в тот день нам впервые выдали винтовки. Мы все едем в надежде пострелять из них. Наше географическое положение так же кануло в колодцы моей памяти и, видать, там и разложилось в кислоте старости.
И неожиданно для всех, наш поезд резко остановился, потому что его начали бомбить. У половины вагона, в котором были мы, снесло крышу, и повсюду слышалась незнакомая обрывистая речь. Тогда я еще не знал, как звучит немецкий язык. Отчетливо слышалось «Ахтнуг!», «русски солдадта, сдать оружие! Мы вас берем в плен». И, в общем, так нас и взяли в плен. Неожиданно, спонтанно, не дав нам ни пострелять, ни почувствовать, что мы Родину защищаем, ничего не дав. Плохие правила игры. Многие даже обиделись. Но когда увидели, сколько было убито наших из этого же поезда, то обида трансформировалась в злость и страх.
   Через несколько дней мы оказали в лагере для военнопленных.
Лагерь был весьма маленьким. Вокруг него, был небольшой забор из колючей проволоки. Пропускной пункт, с будкой, где сидел сторож, и воротами. Пленных всего было двадцать два человека. И человек пять фрицев. Еще каждый месяц приезжал к нам какой – то начальник, расхаживающий важно, как гусь, и всегда улыбающийся. Но он оказался нормальным мужиком. Подходил к нам, спрашивал спокойным голосом на хорошем Русском, как у нас дела, как себя ощущаем, что думаем по поводу войны. Если кто – то ему грубил, то он только улыбался, и после грубияна расстреливали на рассвете. Нас держали в какой – то конюшни, из всей мебели, были только деревянные полки и сено. Из еды… вначале кормили вареными улитками. Это было отвратительно. Многих сразу же рвало, и меня в том числе. Но вскоре, приспособились, и уплетали уже за обе щеки. Еще у нас были праздники. Когда еда была намного лучше – картошка, лук, хлеб, масло. Это в те моменты, когда немецкие войска отгоняли наших или били их. То есть получалось так, когда нашим на фронте становилось хуже, то нашим пленным делалось лучше. Грёбанная война.
Днём мы копали ямы под склады, для оружия, и просто еще чего – то копали. А вечером, обессиленные, либо сразу спать ложились, либо еще шептались.
      Мы с Лёхой по ночам готовили план побега. Недалеко от нашего лагеря, находился домик одной бабки, которая иногда к нам приходила. У неё можно было взять еду и одежду. А потом бежать, куда глаза глядят, но лучше навстречу нашим войскам, как мы думали. Оставалось только пройти мимо поста. Круглосуточно нас караулили фрицы с автоматами. Но вскоре дела на фронте у немчуры пошли плохо, отчего к нам начали еще жестче относиться. Заходил какой – то нервный тип и дубасил всех деревянной дубинкой, громко крича на своём тарабарском языке. Поэтому пока о побеге можно было забыть. Режим охраны еще усилился.

Вскоре в наш лагерь привезли пленных девушек, тоже русских. Они были красивые и немножко испуганные. Мы их как увидели сразу начали перекричку. В общем, с одной, по прошествии нескольких недель, у меня завязался военнопленный роман. Её звали Машей. Кожа у неё была белая – белая, словно никогда её не касалась солнце. Глаза карие с большими ресницами. Фигура стройная и крепкая. И в избу войдет, и мужика на скаку остановит. Настоящая, красивая, русская и молодая барышня. Мы начали с ней встречаться в погребе, где хранилась картошка. Вообще большинство пленных женщин занимались готовкой пищи и всякой вознёй с продуктами. Моя Маша была заведующей по сохранности картошки. И я ждал момента свидания, как ждут первенца. Это, конечно, было не так как при звёздах и на сеновале, но в условиях повышенной сосредоточенности и опасности казалось райским удовольствием. Если есть рай вообще. Так и встречались мы около месяца. Она мне давала немножко картошки, за что я её крепко – крепко целовал в её неоновые губы. Все мужики мне завидовали, но относились с пониманием и дружелюбием. Поддерживали и все время после свидания расспрашивали, как там у неё. Тепло ли? Долго ли дело делали? Мне приходилось иногда врать, сочинять, чтобы удовлетворить их пылкое воображение. Я в красочных образах, когда у меня было настроение, рассказывал им, как все было. На что они замирали, и слышно было, как каждый сглатывает слюну. Но скоро Маша сказала мне, что к ней клеится одна фрицевская гадость. Он грубит ей, и заставляет отдаться. Я ей тогда сказал, чтобы в следующий раз, она мне сделала какой – нибудь знак. Что – нибудь выкрикнула, и тогда я прибегу и устрою немцу порку.
- нет, ты что, тебя убьют – сказал она
- если ради тебя, то все – равно – решительно я ответил – да и вообще может нас и так здесь всех убьют, поэтому так хоть в борьбе за любовь погибну. А это лучше.
- ладно,. хорошо, я что – нибудь крикну.
И, через несколько дней такой момент наступил. Но помимо меня вызвались выразить своё недружелюбие к фрицу, еще одиннадцать добровольцев. Я сократил число до шести. Тогда те, кому не удостоиться впечатать жесткий сапог в теплую плоть врага, сказали напутственные слова. «за меня врежь хорошенько!». Мне ничего не оставалось, как ответить им «конечно парни!». С теми с кем мне предстояло идти, я провел пяти секундную отрезвляющую беседу. Я сказал, что после этого нас могут расстрелять. На что все лишь по смеялись и сказали «а…по хрен». «ну, как хотите» - сказал я. И мы двинули всей толпой к месту, откуда донёсся крик моей Марии. Погреб с картошкой находился в метрах десяти от нашего жилья. Но мы, особо не прячась, шли к своей цели. На удивление всем нам, ни один фриц нас не заметил. Войдя в погреб, мы узрели испуганную Машу, с разодранной на груди рубашкой и взбешенные и возбужденные глаза врага. Он насильственно повалил её на ящики и явно желал овладеть этим очаровательным, юным телом. У Маши испуганно блестели глаза. Фриц пустил слюну ненависти и что – то выкрикнул. Мои ребята с энтузиазмом первооткрывателей, ринулись своими ногами на вражеское тело, оставляя на нём немало следов. Маша подбежала ко мне, и обняла. Она, нервно дыша, произнесла
- я уж думала, что ты не придешь, что вас схватили, и… что я ничего не смогу с ним сделать.
- ну что ты, я ж говорил. А слово я держу.
   Скоро подняли тревогу, и вбежало в погреб много фрицев. Прикладами отогнали всех пинающих. Подняли за руки поверженного, и всех повели наружу. У них у всех были пулеметы, и я готов был осознать, что нас всех сейчас выведут во двор и расстреляют, в назидание другим энтузиастам. Но именно в этот день, как спасительной палочкой, должен был приехать тот самый начальник. Фрицы, тыкая нас дулами пулемётов, радостно приговаривали на плохом русском «ща ми вас расстилаем, сукины веды» - мы все смеялись, шли вразвалочку и совершенно не боялись смерти. Жизнь есть лишь там, где нет войны. Поэтому мы с первого дня, знали, где находимся. В какое время, и осознавали что умрём. Отчего совершенно не боялись того, что было для нас естественной мыслью. Никто не плакал, не умолял. Все лишь смеялись, шутили и дразнили фрицев, по поводу их произношения. Нас привели к главному штабу лагеря, где располагалось все начальство. Выстроили в шеренгу и сказали ждать начальника, который, по их словам, когда приедет, должен нас расстрелять собственноручно. Мы лишь, дразнили и материли фрицев, как подростки – хулиганы. « Ах, фриц, эх фриц, да у тебя нет яиц, мы с тобой воюем, завидуй нашим х..м!» - пел один весельчак частушки, а другой ему подпевал – « да, хрена нету у фашиста, отчего он злой такой, быть ему иль коммунистом, или узкою п..ой». На что немцы лишь, естественно злились и уже бессмысленно продолжали страшить нас своими словами о расстреле. Рядом с нами, которые должны в скором времени отправиться на тот свет, стоял и хорошо отпинатый фриц, посягнувший на мою женщину. Он держался руками за отбитые свои бока, и изображал мученика. Но походило это больше на то, что он отравился и держится за свой живот, желая где – нибудь укрыться. Маша тоже стояла рядом, в обнимку со мной. Я ей сказал, что с нами может случиться, и не лучше ли ей пойти в барак, к подругам – пленницам. На что она меня поцеловала и произнесла «С тобой хоть под пулемет». Это меня растрогало, так, что я проронил несколько слезинок, и естественно крепко её поцеловал. Реквием поцелуя.
Вскоре машина начальника показалась в небольших воротах лагеря. Она подымала, своими колёсами, в безоблачное небо, золотистую пыль. Рядом с начальником сидело ещё два бойца с автоматами. А он выглядел весьма весёлым и пребывал, по-видимому, в хорошем настроении. В нас это вселяло надежду, хотя, как я уже говорил, мы все были готовы к смерти.
Он слез, поздоровался со своими, и указал на нас. Ему, как мы поняли, объяснили на тарабарском языке, какие мы плохие, и что надо с нами сделать. Еще показали избитого немца, который сделал прекрасно – жалобный вид.
Он, широко улыбаясь, и держа руки за спиной, медленно подошёл к нам.
- ну, что случилось? – спросил отеческим голосом.
Все парни сразу начали с безобидными лицами, ощущающими собственную правоту, говорить.
- да вот, наш товарищ полюбил свою соотечественницу, встречался с ней. И она ему сказала, что к ней нагло пристаёт с «непристойными» предложениями один из ваших солдат, который силой хочет взять её. Сегодня мы на свой риск решили свершить справедливость, и не дать пойти против любви. Мы дали ему хороших тумаков, в момент, когда он желал овладеть беззащитным телом силой. И сохранили этим честь девушки. Мы знали, на что идём, поэтому готовы к смерти. Но знайте, что руководствовались мы лишь добродетелью и справедливостью, и, конечно же, все это ради любви.
Все указывали на меня, обнимавшего Марию. По нашим щекам текли редкие слёзы (но это лишь так казалось, по крайней мере, я не плакал, а просто сильно вспотел, и пот лился по моему телу, и в частности по щекам). Мы с ней выглядели, как актеры дешевого, драматического театра.
- так, понятно – рассмотрев долго нас, произнёс он – ну что ж, любовь везде имеет место быть. И ваш поступок имеет дольку героизма.
Он подошел к тому, которого мои приятели отдубасили, и чего – то сказал ему. У фрицев округлились глаза, и они гневно посмотрели на нас.
- ну что ж – сказал начальник – я даю вам жизнь. Ваш поступок растрогал мне сердце. Я люблю сочинять стихи, поэтому склонен к чувствительности. Если хотите, я вам прочту из написанного?
Все очень шустро замотали головами, в знак согласия.
Начальник произнёс несколько четверостиший на своём языке, и все делали вид, что понимают. По окончании стихочтения, он опустил голову, как актёр после показа спектакля. Мы все бурно зааплодировали, хоть никто ничего и не понял. Все кричали «браво». Начальник раскраснелся, видать, мы коснулись его истинной сущности, и заулыбался.
- ну что ж – сказал он – живите. Но больше не балуйте так. Скоро должна война закончиться, и мне бы очень хотелось, чтоб все вы были живыми.
- спасибо – лишь кротко ответили все мы.

Фрицы смотрели недоумевающе, они желали расстрелять всех нас к чертям собачьим, прямо на месте. Но начальство им сказало «нет». Начальник был хорошим мужиком, и в состоянии военного положения он сохранял свою человеческую природу. Редкое явление.
Машу вернули на её место, а мы все, обрадовавшись, пошли рыть канавы и ямы. Нам это позволил, тот, что мог запросто расстрелять всех. Расстрелять и скинуть безжизненные тела, гнить в канаву, которую все сами себе и рыли. Каждый день, при стоящем в зените солнце.

- есть хочешь дед? – спросил Алеша, очень спокойным и немножко грустным или уставшим голосом.
- можно
- котлету будешь с кашей рисовой?
- а котлета не из собаки?
- нет, не из собаки.
- ну, тебе я верю. Давай перекусим.
Он принёс и покормил меня. Мясо жевалось странно, либо это котлеты какие – то новые, либо их состав очень изменён. Вот помню в деревне были котлеты. дак они прям таяли во рту. Но я съел, не переча и не задавая никаких вопросов. Не хотелось злить внука. Я поел.
- дед – сказал его тихий голос
- чего?
- на улице хочешь посидеть?
-на улице? – удивился я.
- ага. Я стул поставлю, посидишь, под окном, свежим воздухом подышишь.
- давай! А есть чего одеть – то?
- найдём!
Я на улице не был уже несколько лет, поэтому очень удивился, что он меня решил вывести. Вскоре он натянул на моё тело, какие то одёжки, теплые и пушистые. Я стал, как космонавт. И мы потихоньку пошли наружу. Мы жили на первом этаже, поэтому спускаться было не так долго и затруднительно. В коридоре подъезда я уже ощущал свежий воздух, не такой затхлый и пропитанный мочой, как в моей комнате. Раз ступенька, два ступенька, три ступенька – мы неспешно спускались по совершенно темному подъезду. Спуск был преодолен, осталось перешагнуть через два маленьких порога. А затем открыть подъездную дверь и выйти на свет. Дверь открылась, и в меня ударили две волны, одна света, другая свежести. Я даже почувствовал легкое головокружение. Внук посадил меня на стул и ушел в дом, сказав, что скоро придёт. Я сидел и щурил, почти ничего не видящие глаза, от ослепляющего снега, лежащего, как мне казалось, абсолютно везде. Шум проезжающей машины, хруст, приминаемого, чьими – то ногами снега, воркование птиц – все это заставило меня улыбнуться. По правую сторону от меня, высилось большое и темное дерево, на котором слышались взмахи крыльев. В метре от меня, что – то пробежало, наверное, это была собака. Я глубоко вдыхал свежесть воздуха, и чувствовал наслаждение, по своей силе похожее на послеванное ощущение легкости. Погода стояла великолепная, несмотря на середину зимы. Температура воздуха была очень теплой. Градусов пять, наверное.
- дед, ты чего посидишь тут полчасика? – сказа внук – а я пока поем

- конечно! погода хорошая, поэтому посижу!

И он убежал, несильно хлопнув подъездной дверью. Я спокойно сидел, наслаждаясь зимней флорой и фауной, и вскоре услышал хруст снега, придвигающегося ко мне. Это был мягкий звук, не грубый, и я подумал, что это возможно, опять собака, какая – нибудь, или еще что – то. Но на шаги взрослого это совсем не походило. Слишком были невинные и нежные. Ко мне кто – то подошел и стоял в полуметре.
- здравствуйте – спросил детский голос – а вы кто?
- здравствуй, я дедушка – как сумел я улыбнулся и ответил.
- а почему вы такой страшный?
- потому что живу долго.
- а если я буду жить долго, то я тоже стану таким?
- станешь, милый.
- вот, наверное, почему, сестра моя умерла. Она, наверное, очень не хотела быть такой старой и страшной. Я думаю, тоже умру рано.
- ну что ты такое говоришь! а, сколько твоей сестре было лет?
- тринадцать
- а тебе?
- восемь.
- ты не думай об этом! жизнь ведь она одна, и нужно использовать её в правильных и хороших целях. Вырасти хорошим человеком, завести свою семью, помогать родителям, совершать добрые поступки и чаще улыбаться – пытался я выдавить из себя чего – то, что могло бы переубедить ребенка в том, что жить надо.
- а зачем это все? – невозмутимо спросил он – совершать эти поступки хорошие и помогать. Чтобы, в конце концов, прийти к тому, что не сможешь ходить, видеть и чувствовать. Не лучше ли умереть, когда все хорошо в жизни, когда ты маленький и мир еще солнечный для тебя.
- ты, почему такой умный? – спросил я этого ребенка – в твоём возрасте бы жизнью наслаждаться и не думать ни о чем.
- я бы так хотел, но… - я почувствовал, что он маленькой своею рукой шарит по моим карманам. И вскоре, даже чего – то нашел.
- а где твои родители?
- их нет – бегло и тихо сказал он - вы, простите, но я возьму у вас эти десять рублей.
- конечно, мне уж они ни к чему.
- спасибо.
- а на что тебе?
- на клей.
- что!?
- я в колодце живу с друзьями. Все будут рады.…Там тепло у нас…

И я услышал, как он убегает.
Вот чертовщина, какая. Я был совершенно сбит столку. Цивилизация думает, как краны сделать импортные и навороченные, а беспризорники до сих пор по подвалам живут и клей нюхают. У меня испортилось настроение. Я сидел, с хмурыми бровями и по - стариковски бранился на мир. Наконец – то пришел внук. И мы поднялись в дом. Разделись. Он налил мне чаю, который я быстро выпил. И я улёгся в свою теплую и надоевшую мне постель, которую после моей смерти обязательно надо выкинуть. Она вся пропитана тлетворным духом. Я вернулся к своему единственному занятию – вспоминать. Вспомню все и тогда можно помирать спокойно. Пройду свою жизнь заново. Испытаю те же чувства, что чувствовал десятилетия назад, и тогда можно в гроб. Со спокойной душой. Мне вспомнилась одна очень едкая фраза из молодости, про стариков, которую мне сказал один приятель. «Старики – это полуразвалившиеся куски мяса, тешившие себя воспоминаниями из былой жизни». Словно про меня сказал сукин сын. Ладно, сейчас он сам, если не помер, такой же кусок. Поэтому бог с ним.

Значит плен. Где – то через год, всех наших девушек куда – то перевели за пределы лагеря, и мы вновь остались одни. С Марией я даже не успел ни проститься, ни взглядом встретиться. Нас просто поставили перед фактом, что их нет, и больше здесь не будет. Тогда мы с Лёхой решили бежать. Был готов план действий, и мы были решительны, но вскоре Лёха отравился чем – то и не мог вообще практически идти.
- ты беги, а я тут дождусь, окончания войны. Мы с тобой еще встретимся, но уже в мирной жизни – сказал тихо он, держась за живот руками.
- хорошо. Мы обязательно увидимся.

Но в тот день убежать не удалось, и в следующий тоже. Охрана была усиленной и жесткой. Видать наши войска били их на фронте. Но скоро был какой – то фрицевский праздник, и все они загуляли. Громко пели всю ночь песни на своём кастрированном языке, и непрестанно ржали. Играли на баяне странные мелодии, которым по изяществу и задору до цыганочки было так же далеко, как курице до неба. Я проснулся ранним утром. Только – только начало светать. Я вышел, желая сходить в туалет. Стоял туман. Утро было тяжелым, как, наверное, головы немцев, после их празднества. И я заметил, что никого нет на улице кроме меня. На пропускном пункте, также не было никого. Я решил, что это лучший момент. И крадучись, не издавая ни единого звука, чтобы не нарушить стоявшую тишину, побежал к пункту. Дверь в будке была открыта. Там, в обнимку с автоматом, на стуле дремал немец. Один шорох, одно неверное движение, и меня расстреляют за попытку к побегу. Только бы не споткнуться. Только бы не задеть сапогом камень. Спина моя взмокла от волнения. С волос на глаза падали едкие капли пота. Утерев их, я тихо пошел. Медленно и осторожно, полностью сконцентрировавшись на своем теле, на движениях. Я миновал будку, а ворота почему – то были не заперты. Протиснувшись в них, я пошел быстрее. Впереди стоял свободный и безразличный лес. Я побежал к нему, на лице моём сияла улыбка. Я знал, что меня и искать – то не будут, потому что, наверное, и не запомнил никто, хотя… я так всего лишь думал и надеялся. Через несколько километров, на опушке, недалеко от речки, стоял маленький домик, в котором должна была жить старушка. Я постучался. Сказал, что я русский, сбежал с лагеря. Попросил о помощи. Она открыла. Дала мне другую одежду, которая оказалась одеждой её сына, но его убили, поэтому ему она уже не понадобиться. Меня накормила. Рассказывая о своей жизни. Затем принесла бутыль самогонки какой – то, сказала, что нужно помянуть сына её. Я согласился, ведь она была так любезна и добра. Мы выпили. Потом, выпили обязательно, чтоб русские войска напрочь разбомбили всю фашистскую нечисть. Затем выпили за здоровье Отца нашего Сталина. После за здоровье её самой, и за моё здоровье. Затем еще за, что – то. И я понял, что не смогу никуда бежать дальше. Поэтому, поблагодарив её, вышел только, и залез под её дом, решив, что коли уж подымут тревогу, то здесь искать не будут. Вполз между коробками, и на какой – то тряпке предательски отдался сну.
Выдал меня храп. Чертова особенность организма – издавать эти громкие, тарахтящие звуки. Помню только, как меня за ноги выдернули, как кочергу из печи, из-под дома и засмеялись мне в лицо «а, русски храпун, убижать хотел!» Опять меня вернули в лагерь, но опять мне улыбнулась фортуна, и почему- то меня не расстреляли. А вскоре и война кончилась. И все мы, через несколько недель были дома. Помню, что искал Марию, но так и не нашел, поэтому поехал без неё. Наверное, она в Германии жить согласилась. И правильно сделала, у них пенсия в десять раз больше чем у наших ветеранов. И жизнь лучше. А Родина наша не очень – то и потчует тех, кто сражался за неё, и освободил от врага. Вот такая она у нас, при****нутая баба.
В деревне все осталось по-прежнему, за исключением взглядов тех, чьи родственники не вернулись с войны. Они были тусклыми и холодными, словно, лишенными надежды на счастье. Мои жили там же. Две младшие сестры Катька и Валька заметно вымахали, и превратились из совершенно маленьких девочек, уже в красивых и оформившихся девушек. Даже какие – то ухажеры были. Мать с отцом постарели заметно, да что говорить, и я сам из двадцатилетнего паренька, превратился уже во взрослого, молодого человека. Мать мне сказала, что Анна прислала одно лишь мне письмо, и в нём говорилось о том, что она вышла замуж за состоятельного человека. Я даже не просил, чтоб мне показали это письмо, а просто улыбнулся, и с теплотой в сердце, оставил добрую память о моей Аннушке. О той, у которой золотая коса до попы и большие зеленые глаза, напоминающие траву в утренней росе.
До переезда в город, я проработал в деревне больше чем на десяти работах. И строителем, и сторожем, был помощником председателя, почтальоном, и много еще кем, что я даже не помню. В трудовой книжке, практически, не осталось пустого места. Но больше всего проработал я учителем физкультуры в нашей сельской школе. Больше пяти лет. Мне это нравилось. Детский смех и движение, давали мне какое – то умиротворение и спокойствие, о котором я так мечтал в плену. Вскоре я нашел себе жену Дашу, которая работала в доме культуры. Я сразу, как её увидел, словно пророк, понял, что с ней я буду жить. Мы поженились, гуляла вся деревня. Мои старенькие родители с радостью и любовью приняли её к себе в дом. Даша была миловидной и кроткой девушкой, с очень добрыми голубыми глазами, где, как казалось, сгруппировалась вся вселенская нежность. Так мы прожили пять лет, в дружбе и согласии. Родители мои скоро умерли, как в сказке, в один день. Они прожили хорошую, пусть и не всегда счастливую жизнь. Сестры выскочили замуж. У нас родилось две девочки, одна пухленькая брюнеточка Саша, другая тоненькая блондиночка Таня. Я очень был рад им, правда, от счастья первоначального пил много, но вскоре это прошло.
Мы так и жили. С женою не ругались. Дочки росли, играли и звонко смеялись, наполняя весь двор цветочным настроением. Время текло прекрасным потоком, поглощая часы, дни и года. И, совершенно, незаметно для нас настало время, уже отдавать дочек в институты. И решили выбрать самый близкий для нас город – Иркутск. Они поступили на исторический факультет, и стали жить в общежитии, приезжая к нам лишь на выходных, или каникулах. Мы с женою остались вдвоем. Я стал больше кутить и уходить в загулы, хотя у меня и не было повода для этого, но, как что – то меня вело в этот хмельной бред. Потусторонняя сила, словно силком, тащила. А силы воли сопротивляться у меня не хватало, отчего я опять был в плену. Моё поведение нередко заставляло жену Дарью плакать. Но порою, она – всегда тихая и спокойная, так мне даст чем – то тяжелым по башке, что сразу на меня находил сон. Я так и не понял чем же она меня била. Моё желание сконцентрировалось на том, чтобы узнать, что это за вредная, для меня штуковина, и незамедлительно уничтожить её. Но для меня это так и осталось загадкой.
Дочери поженились, мы приехали в город на их свадьбу. Женихи были, какие – то подозрительные. Один мямля, другой слишком хитроглазый. Но выбор наших девочек мы не собирались обсуждать, поэтому смело я жал руки обоим зятьям. Вначале, как я знаю, у них были проблемы с жильём, но через некоторое время, они крепко обосновались в своих квартирах. Нарожали там детей: Саша – девочку и мальчика, а Таня– двух пацанов. (Младший из них и будет моим спасителем).
Через несколько лет, нас позвала к себе жить младшая дочь Таня. Я дак не особо хотел переезжать. Уж больно привык я к деревенской жизни и ауре, но дочь настаивала, что, мол, скоро мы станем старенькими, за нами нужен будет уход, да и вообще, так будем видится каждый день. Квартира трёх комнатная, поэтому все поместимся, без какого – либо притеснения. Так мы переехали в город, продав свой дом с огородом чужим людям.
Вначале я все не мог привыкнуть к городу и условиям квартиры. Баня сменилась лежачей ванной, мухи и дыра в досках – комфортным туалетом, деревенский воздух, пропитанный навозом, сменился мерзким запахом бензина, пыли и ржавчины. Я ощущал себя, как сумасшедшая бабочка, только что выползшая из кокона, и еще не привыкшая к новому облику.
Жили мы так, нам с Дарьей отводилась самая маленькая, но солнечная комната, с двумя кроватями и шкафом. В зале жила Таня с редко появляющимся мужем, а в другой большой комнате жили два брата. Между братьями была разница в десять лет. Рома все время чего – то читал, рисовал, играл на гитаре, был задумчив и практически не выходил из комнаты. Мы с ним редко разговаривали, не так как с Алешей, который весело расстреливал меня всякими дурацкими вопросами, на подобии:

- деда, а сколько звёзд на небе?
- не знаю
- а откуда дети берутся?
- из девочек, но взрослых – удивился я собственному ответу.
- а из мальчиков взрослых, почему не берутся дети?
- потому что мальчики другими делами должны заниматься.
- хм, это ж какими? – задумчиво спросил он
- ээ… дом строить… и… вероятно… детей делать – промямлил я – иди маму вопросами доставай, или на улице играй. Я отдыхать буду – частенько я так отмазывался от внука, чтобы он мне не забивал голову, всякими такими вопросиками. И он убегал других допытывать.
- а, еще один вопрос! – вновь вбежал Алёша - меня старшие ребята попросили узнать, что такое слово х..? Ты знаешь?

Он был подвижным малым, все бегал по квартире и зачастую сбивал что – нибудь, на что его мать сердилась и давала ему трепку. Но Лёшу защищала всегда спокойная и добрая Даша. Она любила внука, как и внук, любил её безмерно. И позже, когда она умрёт от рака, Лёша очень долго будет переживать и ходить бледным и грустным. Для меня потеря её тоже была потрясением, все – таки больше половину своей жизни вместе прожили. И это подобно как от себя отрезать половину тела, и выкинуть в яму. После чего хладнокровно зарыть землей, и при этом смотреть на то, как это делают чужие люди. Когда она лежала холодная на кровати, я смотрел на неё и шептал «ничего, скоро и я к тебе приду. Подожди немножко, не долго я здесь задержусь. Да и что мне тут без тебя делать. Встретимся в темноте».
После её смерти у меня резко начало садиться зрение. Очки уже не помогали. Предметы все расплывались и расплывались в разноцветные, тусклые кляксы. Словно, Дарья была главным объектом, на котором останавливался и фокусировался мой взгляд на протяжении всего срока нашего совместного проживания. И с её потерей, как хвост за кометой, начали уходить и четкие контуры мира. Да и, правда, что мне смотреть на потёртый и скрипучий диван, где она уже никогда не будет сидеть? зачем мне читать книги, если она не будет читать рядом? что мне глазеть по сторонам, если везде будут только голые стены и прочая мебельная утварь. Если её незабываемо – выгрированная в моём сознании фигура – отяжеленная временем, не будет медленно передвигаться, и частично закрывать собою эти стены и мебель. Зачем мне всё это видеть? На меня обрушилась, как колун на трухлявое полено, тяжелейшая ипохондрия. Я превратился в хлебный мякиш, и хотелось только лежать. Вскоре моя дочь Таня начала меня беспощадно тиранить своими упрёками, по поводу моего бездействия и ухудшения здоровья.
- отец ты вставай давай хоть, и ешь! Прекращай живым трупом целыми днями валяться, а то быстро в растение превратишься! Не вернёшь уже бабушку, а сам живи еще. А то своим настроением всем нам портишь настроение.
- ай… не хочу я – лишь отвечал я, вяло отмахиваясь рукой от всех порицаний.
- давай операцию на глаза сделаем? Пенсию получим твою и в больницу поедем на такси, и все тебе лазером там нормализуют. Я даже узнавала уже, сколько это стоит, и выходит дорого конечно, но хватит. Да и видеть ведь вновь начнёшь, гулять, а то ж так совсем ослепнуть можно.
- не хочу… - опять говорил я. Она бранилась и, выходя из комнаты, громко хлопала дверью.
Так повторялось несколько дней. Её просьбы, мои «не хочу», и хлопанье дверью. Но однажды я проснулся в каком – то удивительно хорошем и бодром настроении. Сам не понимая, отчего оно наступило. Что было причиной такому подъёму духовных сил. Я просто дивился и даже мотал головою. За окном тогда стояла замечательная погода. Я понял это по прекрасному и громкому пению птиц. Мне очень захотелось подпрыгнуть с кровати и посмотреть в окно на этих птиц. Но осуществить это оказалось не возможно. Ноги от долгого лежания затекли, и когда я попытался на них встать, они лишь жалко затряслись. Да и если бы я встал, то все – равно бы не увидел ни одной птицы. От резкого перемещения из горизонтального положения в вертикальное у меня сильно закружилась голова. В слепнущих глазах, запрыгали жирные, как кролики, белые пятна. Поэтому я снова лёг. Но теперь во мне зародилось необузданное желание увидеть хоть одну птицу. Даже мельком пролетающую. Не удовлетворить это желание, было бы высшим для меня наказаниям, так как все было в моих руках. Либо я продолжаю медленно слепнуть, глохнуть и разлагаться, либо мобилизую свои силы, которых и так осталось не много, и начинаю действовать.
Я сказал Тане
- когда там пенсия будет моя?
- четвертого.
- а сейчас какое?
- двадцать первое.
- о, ёп тить,… хотя ничего, окрепнуть ведь надо – шепотом говорил я себе
- А чего, купить что – то особенное с пенсии?
- да. Глаза!
Таня обрадовалась. Я начал больше ходить по квартире, делать зарядки и прочие двигательные упражнения, и вскоре почувствовал силу в теле. Конечно не богатырскую, но…какого – нибудь совсем дохляка студентика - картографа, я бы заломил,…наверное. В общем, самочувствие было великолепным, и мне это чертовски нравилось. Со зрением, правда, было плохо, и на улицу я выходил только с кем – нибудь, иначе мог споткнуться или заблудиться. И слыша птиц, порхающих над моею головой от дерева к дереву, я чувствовал щекотливое покалывание в пальцах и на кончике моей лысеющей макушки. Практически маньяческий тик, предвкушающий прозрение.
Перед операцией был осмотр и консультация. Мы ехали туда еще на автобусе (я мог тогда еще ездить на них) и я помню, что пел в нём песни, частушки матерные и все были довольны и смеялись. Таня только все умоляла меня заткнуться, но я ж ведь старик, и есть два выбора у меня – либо ворчать на каждом шагу, либо веселиться, как могу. Мне больше второй вариант всегда нравился. А то от непрерывного ворчанья всем хуже будет и тебе в том числе. Пока меня обследовали я уже молчал, врач по голосу был очень серьезный и грозный, поэтому злить его мне почему – то совсем не хотелось.
Помню, настал день операции. Я сам залез в ванну и помылся, нащупывая наугад мыло. Оно ж – хитрое как ухмылка Ленина, выскальзывала из рук и падала в воду. И мне не мало усилий приходилось затратить на его поиски. После мытья я громко приказал, чтоб дали мне чистые трусы и рубаху. Чтобы надушили и причесали. Короче собирался, как на свадьбу. Или как какой – нибудь там граф Уэльский собирается на балл. Все - таки не часто из дому выбираюсь, и явно, не много у меня еще будет таких путешествий. А может и вообще больше не будет. Поэтому выглядеть надо на все сто! Ну… в моём случае хотя б на все сорок. Это в процентном соотношении конечно. Таня хотела вызвать такси, но так как собрались мы заранее, и до операции еще оставался час, то я уговорил её поехать на автобусе. Все – таки и для меня это лучше, так как удлиняется временной промежуток моего выхода за пределы домашнего очага. Мы вышли из дому. Стояла солнечная замечательная погода. Было лето, и все вокруг меня шуршало, скрежетало, ехало, прыгало и музицировало. Услышав взмах крыльев, я сказал про себя «ну все, сучёныши мои милые, скоро – то я вас увижу»
Когда мы зашли в автобус Таня запричитала
- ну, вот места нет. Я ж тебе говорила, что надо было на такси ехать, а водитель сейчас, как сумасшедший понесётся. Давай слезем?
- да доедем нормально, чего – ты? – я ж знал, что кто – нибудь придаст в жертву свои ноги, для того, чтоб я сел.
- садитесь – через полминуты услышал я голос, молодого парня. Голос, честно сказать был не весьма довольным. И это можно было понять.
Он уступил мне место, и я сел.
- вот, сейчас молодёжь – то пошла – услышал я чей – то мерзкий старушечий голосок – совсем старость не уважают. Места им уступить сложно. Вздыхают они! устали шибко!
- да ладно тебе старуха орать! сами мы такие были в молодости! И место не уступали, отводя глаза в окно, или представляясь спящими, и шумели, и стариков дразнили. Поэтому их понять можно. Они такие же, как мы. Ничего не меняется. Поэтому, парень – я обратился к тому, что место мне уступил – не слушай её, я сам такой же был. И спасибо тебе.
- да не за что – сказал он добрым и тупым голосом, который недавно начал ломаться – чего уж там… нормально все.
Дальше все ехали молча. Двери открывались и закрывались. В салоне автобуса становилось то тесно, то просторно. Люди дышали, люди шептались. Живые люди. На расстояние от остановки до остановки уходило в целом около шести минут. Иногда попадались и маленькие расстояния в три минуты всего. Но таких было не больше двух. Остановок я насчитал восемь, то есть в целом на дорогу у нас ушло минут сорок. Сорок минут езды с другими людьми, дышащими и пахнущими молодостью, заботами, видящими, какой пейзаж проплывает за окном. А он наверняка знакомый и уже надоевший всем. На нужной нам остановке я медленно спустился с автобусных лесенок. Они мне показались неимоверно высокими. Прям – таки исполинскими. Почему – то когда лишаешься зрения, то кажется, что все предметы становятся больше на ощупь.
Мы вошли в кабинет доктора. Пахло весьма отвратительно – сухостью и тревожностью. Помимо доктора было еще две его ассистентки, по голосу очень даже молодые. Доктор сказал, чтоб Таня вышла, и что со мною все будет в порядке. Сразу ко мне подбежали две девушки, взяли за руки и потащили к креслу. Одну из них я хорошенько ущипнул за упругую задницу, так что она чуть взвизгнула. Меня посадили в удобное кресло.
- здравствуйте – сказал доктор
- здорова.
- ну, как самочувствие?
- как у барышни, лишенной сисек - жить можно, но неудобства присутствуют – я хихикнул. Барышни прыснули.
- ну, это хорошо, что настроение у вас бодрое и веселое. Чем человек себя внутренне лучше чувствует, тем он быстрее пойдет на поправку, в физическом плане. Поэтому после операции вам крайне воспрещается злиться, нервничать и переживать. Все это влияет на глаза. А сейчас мы вам зафиксируем голову и будем лазером работать с вашим хрусталиком.
- давайте – как пленный изрек я тихо.

После операции глаза слезились. Было такое же ощущение, как после того, если долго смотрел в воде. Меня сразу отвезли домой. На этот раз уже на такси. Когда мы приехали, я сразу лёг в постель. Таня сделала мне компресс, который доктор ей посоветовал мне делать, каждый день. Поэтому глаза мои были закрыты и о результатах операции, я еще не знал. Но все – таки надеялся, что на следующий день, когда я проснусь, то смогу взглянуть в окно, и увидеть в нем летающих птиц. С этой мыслью и провалился в сон. Когда проснулся на следующий день, то первое, что понял, это было осознание пронизывающих лучей света, сквозь закрытые веки. Я открыл глаза и увидел. Не сказать, что все в четких деталях, и стопроцентным зрением, но на много лучше чем видел до этого. Но первое, что я хотел рассмотреть, это не птиц, а почему – то те котлеты, которыми меня кормит дочь – похожи ли они на собачатину?
Я вновь стал видеть как нормальный человек. Уже мог гулять в одиночку около дома, наслаждаясь красками окружающего мира. Все – таки видеть это прекрасно. Как Гомер - слепой человек, писал о том, чего никогда не видел. Наверно у него было всегда такое же состояние, как у выпившего русского. От этого и желание поведать что – то необычайное и сказочное в точных и конкретных выражениях. В состоянии слепоты не испытываешь особого страха. Просто порой бывает, что завидуешь тем, кто рядом. Способным видеть солнце там, где ты видишь мрак. Хотя мне сказала дочь про одну современную певицу, которая с детства слепая и на сцену её выводит определенный человек. Как это, интересно, человеку, который никогда не видел ни одного цвета, петь про красные розы и небо голубое, про серый асфальт и многое другое. Это выше моих пониманий. Как можно пощупать какой – либо цвет, как допустим стол. Это же невозможно. Да хотя и в жизни полно слепых людей, но не глазами, а головою. Говорят о том чего и вовсе не знают. Я таких всегда обходил стороною.
Эта операция дала мне возможность поехать на кладбище к моей Даше, и посмотреть на её могилу. Как раз прошло сорок дней со дня её ухода в темный холод. Муж дочери Геннадий, на своей разваливающейся, как и я, машине повез нас троих на кладбище. Остальные чего – то не могли поехать. Некогда было. Драндулет так жалостливо дребезжал и трясся, что было понятно, его конец тоже очень близок.
Через минут сорок мы подъехали к воротам кладбища. Вышли из машины. Я вдохнул затхлый и прохладный воздух, словно на меня дыхнули враз все мертвецы. Погода была солнечная. Ветра совершенно не было и на небе, как парализованные, застыли редкие облака. Мы долго шли, по извилистой и кривой дороге, которая не допускает к себе машин. По обе стороны простилались могилы, и каждая словно тянула к себе. Будто хотела, чтоб прохожий остановился и посмотрел на неё. Мне вспомнились стихи Цветаевой, которые я лет пять назад прочитал: «Идёшь, на меня похожий/глаза опуская вниз,/я их опускала - тоже! прохожий, остановись!...» Под каждой могильной плитой, чья – то прежняя жизнь, поколение. Встречаются разные возрастные категории. Старики – это понятно и привычно. Но попадаются и могилы детей. Кто их убил? маньяк, или машина, что с ними случилось? Может, сами покончили с собою. Кладбище – место полное вопросов и загадок. Впереди меня шли Гена и Таня, я шел позади них. Мне было очевидно, что скоро и я здесь поселюсь, в отличие от них, имеющих еще запас времени в лет двадцать. Им хотелось быстрее дойти до места, убраться там, и свалить на поверхность своих бытовых забот. Как поставить галочку в свитке духовности. Очистить свою совесть в первую очередь перед собой, и нырнуть вновь в повседневность. Они были еще далеки от этого места. Выглядели лишь как дачники, ухаживающие за грядками. Обособленные существа, занимающиеся декоративной стороной дела. Имеющие желание только украсить могильное место, очистить, преобразить его. Но если спросить их « а зачем вам это надо?», то, что они ответят? – «дак, это ей надо», «а ей зачем это?» - «ну как, всегда так делали и делаем, нам спокойнее». В общем, для самих себя они прибираются на чужой могиле. И всегда так. Вот японцы умные, придумали ж ведь сжигать тела и хранить прах родственника у себя в доме. Вот это самый лучший вариант! Вместо живого уголка, иметь уголок родственников. Где и мама мамы, и папа папы, и прадедушки, и прапрабабушки, где хранятся все корни. И просто с чистой душою и помыслами, в особом настроении приходишь к этому уголку в своём доме, и благодаришь их. Или молишься, или просто разговариваешь, в зависимости от отношения к ним. Это, по крайней мере, лучше, чем ехать злым. Из – за того, что выходной проходит впустую, на двадцать седьмой километр какого – нибудь тракта. Я бы тоже был бы не против, если бы меня сожгли, но все – таки хочу быть в земле. А самое лучшее - рядом с Дарьей. Прах одного меня никто в доме хранить не будет. А так мне будет спокойно лежать рядом со своей любовью.
Мы пришли к нужному месту. Маленькая могилка, обрамленная тоскливо – синим забором, была вся в излишне растущей траве. Её надо было вырывать и сжигать. На небольшой могильной плите была её фотография. На ней она такая, практически, как и умерла. Почему если умирает старик, то и фотографию ставят стариковскую? почему бы не поставить фотографию, где она молода и красива. А делают это лишь те родственники, для кого она была мамой и бабушкой, то есть, не рассчитывая на того, кто был её ровесником. То бишь на меня. Ведь я то её помню всегда молодой. С красивым и румяным лицом, с подтянутой грудью, с уверенным и блестящим взглядом. Её тело, увядшее под прессом времени, всегда мне казалось мистическим, или вернее прозрачным. Словно, как у медузы, видишь какую – то сердцевину, и не замечаешь всего того, что её окружает. Если бы всегда на могильных плитах ставили лишь фотографии, сделанные в молодости, то это было бы честнее и правильнее на мой взгляд. Молодость всегда жалко людям, и по умершим молодым скорбят больше. Дак, почему бы всех не оставить молодыми. Тогда любой прохожий, смотрящий на фотографии молодых, сам более осознает цену жизни, как и своей, так и своих близких.
Таня с её мужем начали сразу убирать траву. Вырывать её с корнями. Я ж присел на маленькую скамеечку и смотрел на фотографию той, с которой мы прожили без малого полвека. Мне с теплом вспоминались те мгновения, которые мы вместе провели. Нежные, тихие, как утренний туман. Она не была бурей, разрушающей и бесноватой, а родилась штилем, наделенным прекрасными хозяйскими и семейными качествами. У меня быстро проносились перед глазами картинки, где мы с Дашей были счастливы вдвоем. То мы сидим во дворе, под рябиной и щелкаем семечки. То гуляем до речки, болтая о погоде и о чем – то не важном. То мы празднуем бурно дни рождения, где гуляет уйму народа, и воздух плотен от разрывавшей его музыки. То мы занимаемся на скрипучей кровати любовью. А вот мы держим на руках плоды наших ночей – двух очаровательных девочек. Или просто вместе молчим, глядя в окно. Так прекрасно молчать с человеком, которого любишь. Я лишь успевал рассматривать этот поток картинок, который на меня обрушился волной ностальгии. И не знаю, сколько я так просидел, и какое было выражение у моего лица. Наверное, я улыбался.
- ну, давай дед, помянем водочкой мамулю – рассеял мои воспоминания голос дочери – она была доброй и хорошей. Пусть земля ей будет пухом.
Мы взяли рюмки, и выпили, закусив после копченой колбасой и свежим огурцом. Затем болтали, вспоминая её. Геннадий молчал в основном, но тоже вспомнил пару моментов, когда с любовью отзывался о тёщи. Обычно он рассказывал всем случай, произошедший с ним через дней двадцать после смерти Даши. Его укусил энцефалитный клещ, и он, дрожа и потея, практически без сил, лежал бревном на кровати. Лежал день, второй, лекарства никакие не помогали, и на третий день вдруг с чего – то решил обратиться за помощью к тёще. Было это ночью, по его словам, и он просил её помочь и избавить его тело от этого недуга. За ночь он так пропотел, что простынь можно было целиком выжимать, и утром уже встал живым, бодрым, здоровым и очень голодным. После этого он очень благодарен тёщи, и стал верить вообще во всякую мистику. Вот такая история.
Мы не долго пробыли на кладбище и вскоре уехали, потому что на небе начали сгущаться серые и хмурые тучи.

   Через несколько дней я встретил другую женщину. Свою соседку Клаву. Она жила выше этажом, и, как это ни странно, влюбился. Ходил к ней, и мы там часто выпивали. Я считал и был убежден, что со смертью ничего не приходит кроме темноты и беззвучия, поэтому и не ощущал стыда перед моей умершей Дашей. Не мог себе даже представить, что сидит она на облаке и качает головой, глядя на меня. Просто не верил я в Бога, в ангелов и во всякую эту религиозную чепуху. Поэтому и грешил на все четыре стороны. Домой приходил пьяным, громко пел песни, матерился, мешал спать родным. Был, в общем, весьма не положительным персонажем для близких. Но все вздохнули с облегчением, когда Клава переехала в другое место. Все, не погуляешь – сказала с улыбкой мне Таня. Радуйтесь ****и – сказал я злобно и ушел в комнату. Такая разгульная жизнь, дала свои отрицательные результаты, а именно – у меня вновь, началось садиться зрение. И помаленьку с каждым днём, как медленная лампочка, оно гасло и гасло, и, в конце – концов, осталось лишь слабое мерцание. В общем, тело вернулось к тому же состоянию, в котором я пребывал до операции. Это, конечно же, очень разозлило Таню, она вскипела репликами горячего, гнева, как сковорода.
- стараешься ради него! На операцию возишь, а ему все – равно. Он царь, что сам себе велит, то и творит, не слушая никого вокруг. Пердун ты старый! Пить ему подавай! Баб! Чтоб тебя черти взяли! – на этом её тирада пришла к завершению.

Вскоре после этих событий, Рома (мой старший внук) привел жить к себе в комнату девушку. Таня впустила. Леша стал жить в комнате с родителями. Тем более, что отец его часто отсутствовал. Но после непродолжительного времени начались у «молодоженов» скандалы, сопровождавшиеся зачастую криками и драками. А я лежал себе и восхищался силой их горланящих глоток. В общем, Таня их турнула из дому, и они начали где – то снимать квартиру. Алёша остался один в просторных хоромах, и был этому неимоверно рад.
Он все взрослел и креп, а я все старел, становился трухлявее и слабее. Мои члены ослабли неожиданно быстро. Я меньше двигался, и предпочитал лежать на кровати. Я сам не понял, как так быстро превратился в никчемного старика, которому требуется помощь, чтобы поесть, и чтобы сходить в туалет. Я стал, зависим от близких. Стал для них грузом.
Пока я был еще человекоподобен в действиях, то меня приглашали за стол, когда собирались все родные и близкие по поводу какого – либо праздника. Будь то день рождение, юбилей, или еще что – то. Меня, как почетного гостя садили за стол. Задавали мне обычные вопросы о здоровье, о самочувствие. Другие мои внук и внучка, от дочери Шуры, всегда обращались ко мне с напутственными словами о том, чтоб жил, чтоб здоровье крепкое было. Мы вспоминали былое, их детство. Я был нужен им, и на меня обращали внимание. Сейчас же, когда собираются шумные гости и накрыт большой стол, как я только открываю дверь, то словно сигнализация, сразу же прибегает дочь Таня, и спрашивает
- куда пошел?
- дак, к гостям
- нууу – мерзко протягивает она - даже не думай. Ты без трусов, воняешь, да и чего ты с ними будешь говорить, все – равно почти ничего не слышишь.
И меня отправляют в свою комнату – будку, чтобы я никому не мешал. Ко мне уже никто не заходит и не интересуется о моём самочувствии. Не желает мне здоровья. Я уже не нужен. Уже труп, только все никак не идущий в землю. Но ничего. Скоро помру. Будьте спокойны. Скоро вы выветрите комнату от моего духа, и туда кто – нибудь заедет другой. Возможно опять Рома со своей неизвестной мне барышней. Ничего. Не много мне еще. Со мною остался только Лёша. Только он со мною считается еще, как с человеком, которого не только надо накормить и в туалет отвезти, но еще и поговорить. Еще и послушать. Благослови его Бог, если ты есть, пусть у него все будет в жизни, что он хочет. Он заслужил. Для молодого парня ухаживать за стариком, который еще и ходит иногда под себя в туалет. Мыть его. Это не лучшая доля. Но он её с юмором выполняет. Я люблю его. Пусть его не коснутся беды и боль, страхи и горе. Мне страшно подумать, что что-нибудь может произойти с ним плохого.

   Собственно вот и все. Вот моя история жизни. Пусть не вся, ведь память уже не та. Вот если бы раньше этим заняться…Можно было бы и книгу написать.. Сказал же кто – то, что каждый человек может написать хоть одну книгу. Книгу о своей жизни. Но это ладно… Я доволен, что и столько вспомнил. Что вновь пережил некоторые чувства, события и эмоции, которые со мною случались. Пусть где – то сумбур, где – то противоречия и недочеты. Я думаю на старика нечего пенять. Ведь ему, как младенцу, можно многое простить.
         У меня не была великая жизнь. Я был всего лишь пылинкой в той эпохе, которую застал. Эпохе изменчивой. Порою жуткой, порою прекрасной. Был не лучшей её частью, но и не худшей. Обычной. Я предпочитал быть в стороне. Я ничего не создал. Ни кого не воскресил. Не написал нужных томов для будущих поколений. Не стал меценатом, банкиром, влиятельным человеком. Не сколотил состояние. Не занимался благотворительностью. Не изобрёл лекарства от смертельных болезней. Попросту не пытался сделать этот мир лучше. В моих действиях было мало пользы для общества. Для строя. Я не в ступал в партию – для коммунистического. Для демократического – явился, лишь, в лице пенсионера – ветерана. Но, главное в моей жизни это то, что я никого не предал, и никого не убил. Ниразу не написал ни одного доноса. Ни разу не выстрелил. Могу надеяться что из - за меня мир не стал хуже. Так что, хотя бы в этом, совесть моя чиста. А для меня это уже не мало. После меня остались дети, внуки. Если есть моя польза для истории, то заключается она исключительно в этом. В других жилах продолжает течь моя кровь. Жизнь вечная…

- здорррова деда! – вскричал возбужденным голосом внук – как дела? не хочешь, выпить ли вина, пока мамки нету? – он был видимо немного навеселе.
- давай! Чего б и не выпить – я начал медленно подыматься… и поднялся. Я был очень рад слышать голос внука.
- держи старый, стакан полный! И до дна давай! – он вручил мне большой и тяжелый стакан. Я с трудом маленькими глоточками осилил только половину.
- ай, молодец, старый юнец! – вскрикивал Алёша – может на баяне чего сыграешь?
- да не знаю, руки у меня уж слабые… но… попробовать можно.
- сейчас принесу!

Он сбегал в какую – то комнату, где видать находился баян и принес его. Положил мне на колени маленькую подушку, чтобы мягко было, и на неё большой и тяжелый инструмент. Пока он всовывал мои руки в ремни, я вспомнил, как я здорово играл на гармошках, баянах, аккордеонах, в молодости. Этому научил меня отец. Все плясали. Все звали в гости. Ведь ни что так не цениться в деревне, как хороший гармонист. А я им был. И был званым гостем в любом доме.
- ну, все, играй чего - нибудь! – сказал внук.

   Так как глазами я не мог видеть пальцы и кнопки, куда их ставить, то мог рассчитывать только на слух и мышечную память. Но что – то плохо все получалось. Пальцы предательски ставились не туда. Слух отказывал. Все мелодии, которые я вспомнил, получились смазанными, непохожими. Как если бы играть их правильно, но в воде. Потом я понял, что все мелодии, которые я вспоминаю, весьма сложные и замысловатые, а про самую простую и зажигательную, мелодию из детства, я совсем и забыл. Про цыганочку. Про эту веселую, кружащуюся в воздухе музыку, которая никого не оставляет равнодушным. Эта мелодия заиграла у меня в сердце. Под эту мелодию мы, когда – то давным-давно, танцевали с Анной. Под эту мелодию танцевала Даша, когда я играл. Пальцы мои зашевелились. Будто птицы из клетки выпорхнули. Заиграли сами собой, без моего напряжения, без какого – либо натуга. Словно и хотели играть уже долго. Словно так и ждали этих кнопок, чтобы коснуться их и создать эту прекрасную, огненную музыку.
- ну, ты даешь пердун старый – вскрикнул внук, и поднялся со стула, на котором сидел. Он начал танцевать. Хлопать себя ладонями по телу и ногам, притопывать. Мне казалось, что танцует он отменно, хотя я почти и не видел. Цыганочка лилась и переливалась, обволакивая стены, пропитывая шторы и тюли. Залетая под столы и стулья. Это был праздный дурман, приводящий все в экстаз. Гипнотические звуки из пламенной магмы. Пальцы, словно, помолодели, на момент пока играли. В груди моей разгорелось солнце. Внук все танцевал. Музыка не кончалась. Я хочу, чтоб, когда умер, то пока спускают гроб в яму, играли цыганочку. Я знаю, что когда меня засыпят, мне будет трудно услышать, сквозь толщу земли и глины, пение птиц и шелест листьев. И тогда вообще ничего не услышу, кроме чавканья голодных червей. А пока я еще не засыпан, то пусть зажигательно исполняют цыганочку. Я буду рад и спокоен. Я буду, счастлив, и не боятся темной жути. Пусть все улыбаются и танцуют. Пусть все будут веселы. Поминают меня водочкой. И гармонисты пусть так играют, чтоб пальцы у них посинели. Это моя мечта. И я был бы вообще счастлив, если хотя бы раз в год, ко мне на могилу приходил, кто - нибудь и играл мою любимую цыганочку. Пусть меня уже сожрут черви, но я все – равно буду слышать, и мне будет чудесно хорошо.
Я кончил играть. Тишина, которая на время исполнения притаилась во всех уголках комнаты, начала медленно отлепляться от стен. Выползать из-под дивана и раскрываться, как губы для поцелуя. Алёша убрал на пол баян и был восхищен моею игрой.
- вот дед дак зажёг ты! Сейчас на дискотеках, в клубах, такую муть крутят, от которой лишь голова начинает болеть. А эта музыка будет вечно жить, как классика. Лучше бы её врубали везде. Я прям употел.
Он налил вина, и мы выпили.
- Алёша наклонись ко мне, дай я тебя поцелую.
Он наклонился, и мы поцеловались. По моим щекам текли слёзы.
- спасибо тебе Алёша, что ты сделал для меня… я никогда не забуду… храни тебя господь… Главное, хоть с тобою по прощался … спасибо тебе…
- да ты чё дед, помирать, что ли собрался?
- пора уж… я уже чувствую…
- Да ладно, ты пять лет назад мне утверждал, что помрешь ночью, и жив, здоров, как я вижу. Вино вон пьёшь. Так что живи еще! Но… мало ли… все – равно дед знай, что я люблю тебя, и ты был всегда классным и лучшим для меня дедом на всей территории бывшего СССР. Так, что знай, что ты не зря жил, и тебя любят.
- спасибо тебе Леша…

Мы выпили еще вина.

- ладно, дед, отдыхай. Давай ложись, и я тебя укрою одеялом, чтоб не замерз.
- а ты не хочешь научиться цыганочку играть? – тихо спросил я.
- я бы очень хотел научиться! Так, что вот давай, научи меня играть вначале, а потом уж… - он засмеялся.
- хорошо бы. Я бы очень хотел, чтобы ты мне на могиле моей играл её, пританцовывая. У тебя это здорово получается. Хоть раз в год, или в два года, или когда – нибудь. Это моя последняя просьба.… Но если ты не сможешь этого сделать, или что – то не получиться, дак знай, что я не буду обижаться. Я буду лежать, и думать о тебе. И если я не успею тебя научить цыганочку, то мать твоя умеет. Она когда – то тоже здорово на баяне играла…
- я понял тебя, дед. Ладно, теперь отдыхай.
Я услышал, щелчок, захлопнувшейся двери.. Я почувствовал, как неизвестная мне легкость поднимается по телу. От ног до головы. Глаза начали видеть свет. И это был не тот тусклый свет лампы, что стояла на моём столе. Я закрыл глаза. Я, в какой раз отдался в плен. Но этот плен, на сей раз, предполагал свободу.
Теперь, единственное, что я слышу в редкие и прекрасные моменты, это звуки моей цыганочки. Меня не подвели. И я счастлив.