Я понял – она просто ни черта не видит. Она говорит: "Смотри, его вытаскивают. Он точно останется жив."
Она смотрела этот фильм раньше. Но вытаскивали не его – вообще никого не вытаскивали. Его уже вытащили. Были другие кадры. Звук у телевизора включён на полную, шум, крики, их засыпала лавина. Его уже вытащили.
Она смотрит на телевизор, потом на меня – в сторону моего голоса. Телевизор орёт, и она говорит громко. Комментирует фильм, но на экране происходит совсем другое. Я не знал, что всё так плохо. Она стесняется того, что ни черта не видит.
Она ослепла.
Её друг уже не приходит к ней. Кажется, они расписались. Он был её мужем. Он решил разводиться. Я видел его, когда был у неё в прошлый раз – на всесоюзном референдуме он голосовал за сохранение СССР. Он ей рассказывал об этом, сидя у кровати. Я сел в сторонке на стул. Я тогда принёс ей апельсины, ей оказалось нельзя. Её мать сказала, что можно свёклу. Он ей рассказывал, как важно сохранить СССР. Она слушала и смотрела на меня. Тогда, я думаю, она ещё видела. Ей пережимало зрительный нерв. Он рассказывал ей о расстановке политических сил. Он интересуется политикой. Жаль, что она с ним спала. Когда мы познакомились, она ждала его из армии, она говорила, что любит его ещё со школы. Я съел эти апельсины на обратном пути, прямо в автобусе, шкурки сунул в сумку. Три долбанных апельсина. Какой болезнью надо болеть, чтобы тебе нельзя было есть апельсины. Она его дождалась. Говорят, они расписались. Они с ним катались под Новый год с горки, она упала и сломала шею. Лучше бы она спала со мной. Она была верна ему, когда он был в армии. Шея срослась неправильно, и ей стало пережимать зрительный нерв. Так мне говорили. Он стал приходить реже. Я тоже был у неё всего три раза за всё это время. Наконец-то он рассказал про СССР. Мы стали прощаться, она лёжа протянула руку и сжала мою: "Я чуть-чуть ослабла, но ты смотри, тренируйся." Она смеялась.
Мы с ней всегда жали друг другу руки со всей силы, с тех пор как познакомились. Она соперничала со мной, она доказывала всем вокруг, какая она сильная. Она была очень крепкая. Имя у неё было, как у одной моей девушки, фамилия – как у другой. Её любимого звали как меня. Сначала она облысела. У неё был рак почки. Её лечили облучением, вот она и облысела. Или от химиотерапии. Она очень радовалась, когда он пришёл из армии. Она жила тогда в отдельной квартире, мы бывали у неё. После того, как её друг пришёл из армии, я не встречал её больше года. Потом я увидел её уже худющей, лысеющей, в корсете на сломанной шее. Она ещё в детстве застудила почки. Я, наверное, мог бы с ней спать. Мы понравились друг другу. Я говорил, что тот её парень в армии, которого зовут, как меня, – это левый персонаж, пользующийся моим именем. На его месте, мол, должен быть теперь я, но не в армии, а в её сознании. Она говорила, что наоборот, желательно, чтобы он был на моем месте здесь. Это я, мол, левый, а он – правый. Мы с ней спали вместе несколько раз. Рядом. Например, на полу у друзей, когда в комнате ночует человек десять. После дней рождения или многочасовых зимних гуляний. Один раз она сказала: "Обними меня". Тогда был пожар, и все, спасаясь, бежали по нам. Мы лежали у двери. Мы не хотели спасаться. Потом все возвращались, тоже наступая на нас. На обогревателе сушилась телогрейка, вот она и задымилась часам к четырём утра. Пожар. Телогрейку выкинули в окно. Мы были спасены. Утром на снегу нашли телогрейкины рукава.
Она была решительной. Она спасла нас от холодной ночёвки, когда мы однажды зимней ночью заблудились в парке, незаметно перешедшем в глухой лес. Она сказала: "Всем встать и идти." Она пинала девушку, раскапризничавшуюся от усталости, холода и страха. Она презрительно смотрела на сникших парней. Мы вышли к шоссе и заночевали в кафе для шоферов. Оно было наглухо закрыто, но она стала долбиться в дверь и в окно, и нас пустили и даже накормили.
Мы бы не спутали имён, если бы в порыве нашей страсти называли бы своих любимых. В этом было наше преимущество. Лучше бы она спала со мной. Я не очень люблю кататься с горок. У меня школьный друг погиб – упал на ледяной горке. "Что-то у меня голова заболела, - говорит. – Домой пойду." Через три часа умер. Кровоизлияние. Нас допрашивали в кабинете директора школы. Не знаю, стал бы я возиться с её раком. Рак в 19 лет – это что-то. Может быть, я бы тоже оставил её умирать. Трудно быть рядом со смертью, воплощающейся на глазах. Её уже ничто не могло спасти. Я знал это, когда в ночном автобусе давился апельсинами. Только сейчас я снова зашёл – из так называемых дружеских побуждений. Мне не хотелось видеть её. Она перестала видеть меня ещё раньше. Она умирала в квартире родителей полтора года. Я сижу на краю кровати. Она очень громко говорит, перекрикивая телевизор. Мы смотрим и комментируем фильм, острим. Бесшумной тенью скользит по коридору её мать. Я не знаком с матерью, я один из многих. Сюда заходят друзья, подруги, приятели. Сюда заходит моя нынешняя подруга. Здесь вовсю клубится жизнь. Вовсю теплится жизнь.
Когда она умрёт, родители уедут из этой квартиры и из этого города.
Когда я умру, родители уедут из этой квартиры. И, может быть, из города. Но пока я ещё не умерла, и здесь пока ещё теплится жизнь. Сюда приходят друзья и подруги. Они никак не могут угадать с подарками – мне почти ничего нельзя. Можно свёклу. Кто же понесёт свёклу! Приносят апельсины. Когда не о чем говорить, смотрим телевизор. Ну, я слушаю. Всё ясно, что там показывают. Я слышу, как по коридору проходит мать. Её жалко больше всего. Я почти всё время лежу на кровати. Я жива. Я ещё покажу. По крайней мере, я ещё могу шутить. Жаль, что он заходит так редко, мой левый дружок. Мы с ним очень любили подкалывать друг друга. И я сильнее сжимала его руку. Он не поддавался, это точно. Просто я была сильнее. Просто рак в 19 лет – это что-то. Это необъяснимо. Застудила почки ещё в детстве. Я знаю, что он спит с моей подругой. Они не говорят мне об этом. Он всегда хотел меня, я это тоже знаю. Мне он тоже нравился. Принёс тогда апельсины, боже мой. Люди все одинаковые.
Но кто мне только не нравился – муж-то у меня был один. Левый муж. Он про мужа не спрашивает. Да и спросил бы – я о нём уже ничего не знаю. Не помню. Он был слишком слабый. Я – против СССР. СССР – тюрьма народов.
Мы смотрим телевизор. Я говорю: "Смотри, его вытаскивают. Он точно останется жив." Его уже вытащили. Он думает, что я ни черта не вижу. Он думает, я стесняюсь того, что ослепла. Он смотрит на телевизор, потом, я чувствую, на меня – украдкой. Он не может поверить, что я слепа. Ему, наверное, неудобно, что я пялюсь на него, а говорю про фильм. Я уже смотрела этот фильм. Телевизор орёт, и он молчит. Он не знал, что всё так плохо. Скорее всего, он больше не придёт. Он боится моей смерти. Он мог только прикалываться. Хорошо, что я с ним не спала. Скорее бы он ушёл домой.
Меня уже никто не вытащит.
2001