«Ох, Америка! Резиновая Америка! Всех готова принять!
Эх, Россия!... Щедрая Россия! Сколько у тебя талантов,
и всех готова отдать!»
Сергей Юрский
Иногда судьба преподносит подарки, оценить которые можешь лишь по прошествии многих лет.
Так случилось, что совсем ещё молодым, студентом, только что окончившим 3-й курс Харьковского юридического института, я близко познакомился с человеком, именем которого озаглавлен этот рассказ. О том, что будет настолько знаменит, он и сам тогда ещё не догадывался. А я, тем более, не придал никакого значения выпавшему на мою долю счастью – стать не просто знакомым, но и одним из друзей этого замечательного человека.
Его судьба – один из длинного ряда примеров безразличия России к своим талантливым мужам, которых она потеряла, отдав лавры их успехов другим странам.
…Студенческие каникулы летом 1953 года мы с моей будущей женой впервые проводили вместе, уже на правах жениха и невесты. Отдыхали в Сочи, где жила Лилина тётушка.
Отдых получился фантастический.
Дом, где жила тётя Марина, находился в замечательном месте – в районе института курортологии, чуть ниже трассы – Курортного проспекта, тогда - проспект им. Сталина. Дом - старинный двухэтажный особняк, кремового цвета, прекрасной архитектуры, со следами былой красоты, но обшарпанный, давно не ремонтированный - типичная «воронья слободка», населённая множеством советских жильцов, в основном, обслуги близлежащих санаториев. В этом доме Марина с двумя детьми занимала довольно большую комнату на первом этаже, в которой не было ни одного окна. Свет в неё попадал только через входную дверь. Туалет и колонка с водой, под которой все обитатели дома умывались по утрам - во дворе. Большинство жильцов дома летом сдавали свои квартиры отдыхающим, приезжавшим на знаменитый курорт со всех концов страны. Их, не имеющих путёвок в санатории, называли «дикарями». Чуть ниже дома, на склонах примыкающего к нему парка были понастроены десятки сарайчиков, предназначенных для сдачи «дикарям», или для себя, если «дикарей» селили в доме.
Один из таких сарайчиков, где, кроме кровати и тумбочки, другой мебели не было, был предоставлен нам. Для нас такое уединение было верхом удачи и комфорта.
Ниже дома расстилался огромный, спускающийся к морю, запущенный парк. До революции этот дом и парк были имением царского сановника - министра финансов, а затем премьер – министра графа Витте. Запустение придавало парку какую-то особую таинственность и романтичность. Из-за буйной субтропической растительности, солнце в парк почти не проникало. В нём всегда было прохладно, и царил полумрак. Деревья опутаны лианами. Парк террасами спускался прямо к морю.
Это удивительное место, где мы обитали, ласковое, тёплое море, курортный город Сочи, куда я попал впервые, не говоря уж о том, что мы надолго оказались наедине с моей суженой, – всё создавало радостный, необычайно приподнятый настрой, который не покидал меня почти целый месяц, проведенный там.
А когда поёт душа, да ещё Бог дал неплохой голос, что делает нормальный молодой, влюблённый человек? Поёт! Пение вообще было моей, уже давнишней страстью. Иногда, по вечерам Марина аккомпанировала на гитаре, и я пел. Именно пение послужило поводом для знакомства с человеком, который оставил очень яркий след в нашей жизни.
Услышав как-то моё пение, ко мне подошел мужчина из числа местных «дикарей» на которого раньше мы уже обратили внимание. Сказал, что ему очень нравится мой голос. Попросил у Марины гитару и стал наигрывать. Сразу стало ясно, что гитара в руках мастера (Марина знала каких-нибудь два - три аккорда и то, в одной, неудобной для меня, тональности…). Он представился:
- Иоффе Олимпиад Соломонович. Называйте меня просто Липа.
Так мы познакомились.
Новый знакомый был довольно крупным мужчиной, склонным к полноте, с уже намечавшимся животиком, выше среднего роста, слегка лысеющий. Полноватое, очень оживлённое лицо с крупными, припухлыми губами, с время от времени меняющимся выражением лица и острым взглядом узких, чуть прищуренных, часто мигающих глаз. Несмотря на полноту, он был очень подвижен. Приятен был его заразительный, заливистый смех. С первой же минуты он произвёл впечатление умного, остроумного и общительного человека. Собеседника он буквально очаровывал своим обаянием и мощным интеллектом.
В тот же вечер мы пригласили их вместе с женой к себе в гости. Заветная бутылка водки у нас была. Закуска тоже нашлась. Узнав, что мы студенты- юристы, он, с присущей ему широтой души, назвал нас коллегами. Это было явным преувеличением. Как оказалось, он - доцент юрфака Ленинградского университета. Осенью предстоит защита докторской диссертации. Это – в его 33года! Жена его Женя, тоже юрист. но полная противоположность своему мужу. Очень сдержанная, молчаливая и, в отличие от него, совсем не компанейская. Однако вечер с ними мы провели приятно. При прощании Липа от своего и от имени жены пригласил нас на следующий день в гости к себе. Организовывал всё сам. Мы от души веселились. Пели, читали стихи. С ним было очень интересно. Как водится, непременным спутником такого времяпровождения, тем более на отдыхе, всегда было хотя бы небольшое застолье. Поскольку Женя не очень жаловала подобные посиделки, да ещё с выпивкой, а Олимпиад, напротив, был не дурак выпить, ему приходилось идти на ухищрения. И мы тут оказались очень кстати. Он организовал такую игру. Тайком от Жени, отзывает меня в сторонку, даёт 3 руб. и, понизив голос, говорит:
- Володя, купи завтра бутылку, и пригласите нас к себе в гости.
Мой протест по поводу денег категорически отвергает и чётко обосновывает:
- Пусть это тебя не унижает. Вы же студенты, а мы люди обеспеченные.
Предложение с удовольствием принимается.
Я всё в точности выполняю. Они приходят к нам, мы «угощаем», общаемся, опять мило проводим время. На следующий день он говорит жене:
- Женя, это же неудобно, ребята молодые, студенты, нас приглашают. Надо их пригласить к нам.
И они снова приглашают нас. Если в начатой бутылке что-то остаётся недопитое и Женя старается «остановить процесс», Липа «возмущается» и находит выход:
- Оставлять нельзя! Что же, завтра опять пить? Каждый день? Это ж типичный алкоголизм! Мы же не алкоголики!
Ничего не остаётся, как допить бутылку сегодня. Ведь мы же не алкоголики!…
Через пару дней история повторяется:
- Володя, вот тебе деньги…
Ну, и так далее. Разумеется, такое общение не носило характер банальной пьянки. Это было интересное, приятное времяпровождение, где Олимпиад всегда был первой скрипкой, душой общества.
Нам импонировало знакомство с таким коллегой, хотя сам по себе его учёный статус особенно нас не впечатлял. Доцентов и профессоров – наших преподавателей, притом, людей очень интересных, хоть и не так близко, но мы уже знали многих. Разговоров на юридические темы у нас с Олимпиадом не было. Как собеседники на такие темы, мы со своими студенческими познаниями, скорее всего, были ему не интересны. Общаясь с ним, в основном, слушали его. Кроме всяких интересных историй, он знал несметное количество анекдотов. К каждому слову, к любой ситуации у него был анекдот «на тему». Энциклопедическая образованность, познания этого человека в любой области нас потрясали и завораживали. Слушали его с раскрытыми ртами. Он прошел войну. Знал в совершенстве несколько иностранных языков. На фронте был шифровальщиком и так называемым «слухачём» - прослушивал иностранные радиостанции на немецком, английском и французском языках. При этом в общении был очень прост, не проявлял ни малейшей чванливости, учёности. И эта простота и доступность были у него очень органичны.
Общей нашей с ним страстью и интересом была музыка. Липа любил и знал её превосходно – любую: и оперную, и симфоническую, и песни, и романсы. Особенно их он знал очень много. Не только неплохо играл на гитаре, но и отлично - на фортепьяно ( но об этом мы узнали позже). Под Маринину гитару мы много вместе пели. Особенно вечерами. Спускались к ласково плещущемуся морю, на котором отчётливо светилась лунная дорожка. Вокруг ни души. Кругом звенят цикады. Под аккомпанемент гитары я начинал петь, Липа прекрасно вторил мне. Постепенно, как мотыльки на огонёк, возле нас собирались влюблённые парочки. Молча, слушали море и пение. Иногда подходили другие музыканты – кто с гитарой, кто с мандолиной, с аккордеоном. Получался импровизированный концерт.
Всё это – и музыка, и пение на фоне моря с лунной дорожкой - было вдохновенной импровизацией! Обстановка, которая окружала меня в тот момент, да ещё рядом с любимой – всё обостряло чувства, которые я вкладывал в пение.
Репертуар мой к тому времени был уже довольно обширен. Я знал много неаполитанских, украинских песен, русские романсы и чудесные советские песни. Липа существенно расширил мои познания в музыке. От него я впервые услышал один из лучших романсов Чайковского. Я разучил его тогда, и он навсегда стал одним из самых любимых. Жаль, что, приведя текст, нельзя передать мелодию! Но даже слова (увы, не знаю, чьи они!) вполне могут отразить наш общий, возвышенный душевный настрой тогда:
Мы сидели с тобой.
У заснувшей реки.
С тихой песней проплыли домой рыбаки.
Солнца луч золотой
За рекой догорал.
Но тебе я тогда ничего не сказал.
Загремело вдали.
Приближалась гроза.
По ресницам твоим покатилась слеза…
И с безумным рыданьем
К тебе я припал,
Но тебе ничего, ничего не сказал!
И с тех пор, в эти дни
Я, как прежде, один.
Уж не жду ничего от грядущих годин.
Сердца жизненный звук
Уж давно отзвучал.
Ах, зачем, ах, зачем я тебе ничего,
ничего не сказал...
Кроме абсолютного слуха, у Олимпиада был приятный баритон. У нас с ним получался превосходный дуэт. Он хорошо знал украинский язык и, как и я, очень любил украинское пение. (Позже мы узнали, что он родом из украинского городка). Особенно гармонично сливались и звучали наши голоса при исполнении дивного романса украинского композитора Лысенко :
Коли розлучаються двоє,
За руки беруться вони,
I плачуть, і тяжко зітхають,
Без ліку зітхають, смутні.
З тобою ми вдвох не зітхали.
Ніколи не плакали ми;
Той сум, оті тяжкі зітхання
Прийшли до нас згодом самі.
После этого знакомства и приятного курортного времяпровождения в Сочи наше общение с Иоффе на какое-то время прервалось.
В 1957 году, когда после окончания института мы жили и работали в Тамбове, летний отпуск решили посвятить знакомству с Ленинградом, где никогда раньше не бывали, и поездке в Прибалтику. Ленинградом были просто ошеломлены. Бродили целыми днями и волшебными белыми ночами, обошли и объехали всё, что могли. Особенно запомнились питерские улицы в сумеречном свете белых ночей, Ораниенбаум и Петродворец с тогда ещё полуразрушенными дворцами. Наши гудящие от усталости ноги отдыхали к утру, и мы снова шли, шли, и смотрели, смотрели…
Находясь там, конечно, позвонили Олимпиаду. Он сразу пригласил нас к себе. На этот раз встретились уже, как коллеги. Жена моя работала адвокатом, я - следователем областного управления милиции. Нам уже было, что рассказать о себе, а не только слушать Липу с открытыми ртами. А он к тому времени был доктором юридических наук (самым молодым доктором наук в СССР!), профессором и заведовал кафедрой гражданского права на юридическом факультете Ленинградского университета. В 37 лет!
Поскольку наша поездка была посвящена знакомству с Ленинградом, времени на общение с Олимпиадом было очень мало, в доме у него мы провели только один вечер. Тогда ещё раз оценили его музыкальный талант. Оказалось, он великолепно играет на фортепьяно, притом, сложную, классическую музыку. И снова я пел, он вторил, и мы с наслаждением снова вместе пели русские романсы под его, уже фортепьянный, аккомпанемент. Вечер удался. Ушли снова очарованные этой яркой, многогранной личностью. По-прежнему он был весел, прост и лёгок в общении. Несмотря на свой высоченный учёный статус, он оставался для нас просто Липой, а не профессором Олимпиадом Соломоновичем Иоффе.
В той поездке с ним и Женей мы встретились ещё раз: вместе ходили на концерт Леонида Утёсова, который почему-то не произвёл на нас особого впечатления.
Потом изредка переписывались, иногда перезванивались. Но постепенно эта связь как-то затухла.
.
К концу 60-х годов в нашей жизни произошли большие перемены. У нас уже рос сын, из Тамбова мы возвратились в Харьков, поменяли квартиру, жили в самом центре города. Я ушел из милиции, получил второе высшее - патентное образование, работал на патентной работе, одновременно преподавая по совместительству на Высших патентных курсах и в Центральном институте патентоведения .
Моя жена к этому времени, будучи уже опытным юристом, много лет проработав адвокатом и юрисконсультом, решила осуществить свою давнюю мечту – заняться наукой и преподавательской работой в нашей «альма-матер» - Харьковском юридическом институте. Ради этого пришлось пойти на должность старшего лаборанта, Для начала, ничего другого ей предложить не могли.
Это было нелегкое, и в моральном, и в материальном плане, решение - по-существу, начать карьеру с нуля, Придя на кафедру гражданского права и знакомясь с научной литературой, она обратила внимание на множество книг О.С.Иоффе. Робко полюбопытствовала у заведующей лаборатории: не тот ли это Иоффе, который работает в Ленинградском университете? Оказалось, что именно тот. Джемма Борисовна – бывшая москвичка, дама, достаточно продвинутая в области науки гражданского права, хорошо знавшая многих известных представителей цивилистической науки, и при этом весьма высокомерная, с удивлением спросила её:
- Вы что, его знаете?! Откуда?
- Знаю – скромно ответила Лиля, не вдаваясь в подробности.
Только здесь, в институте она узнала и поняла, с кем свела нас судьба много лет назад. Профессор Иоффе был единственным в СССР учёным-цивилистом (цивилистика – область науки о гражданском праве), который самостоятельно, без соавторства, написал трёхтомный учебник по гражданскому праву - единственный фундаментальный учебник по цивилистике на русском языке во второй половине XX века, Такие труды, как правило, готовились коллективами учёных, работающих на профильных кафедрах вузов. Всего же им написано более 200 научных работ, в том числе, около 50-ти монографий по самым сложным проблемам этой науки. И вообще, он был, пожалуй, фигурой № 1 в советской цивилистике. «Индекс цитируемости» его работ в 60 – 70г.г. был самым высоким среди отечественных юристов.
Это открытие привело мою супругу в «священный трепет». Большую роль сыграло отношение к авторитету профессора Иоффе её коллег. Он был тогда почётным членом нескольких иностранных Академий. Владея английским, немецким, французским языками, он читал лекции студентам в Сорбонне, в Берлине, Лейпциге, Турку, Хельсинки, Тампере, Будапеште и Лодзи. Некоторые из его работ были переведены на иностранные языки и не только в странах «соцлагеря» - ГДР, Венгрии, Болгарии, Польше, Румынии, но и в капиталистических странах – в Англии, Франции, Китае, Мексике. Тогда такая известность советского юриста была большой редкостью.
Году где-то в 1972, когда Лиля училась в заочной аспирантуре и работала над диссертацией, в институте должна была проходить научная конференция. Ждали гостей из других вузов и научных учреждений. В том числе, профессора Иоффе. И вот, появляется он на кафедре. Такой же, как всегда, шумный, улыбающийся, заметно располневший. Как только увидел Лилю, сидящую в глубине просторного помещения кафедры, распахнул объятья и направился прямо к ней! Присутствующие при этой сцене члены кафедры от удивления онемели. Она никому не говорила о своей дружбе с этим научным гигантом. И моя скромная, деликатная Лиля, зарделась, засмущалась и пролепетала:
-Вы узнали меня, Олимпиад Соломонович?
А он во всеуслышание:
- С трудом. Ты стала ещё красивее! С каких это пор мы с тобой «на вы»? А где Володя? Я надеюсь, мы увидимся?
…Меня в это время не было в Харькове. Я находился в Сумах: работая по совместительству в институте патентоведения, читал там лекции студентам – заочникам (чтобы кормить семью, приходилось работать на двух и более работах). Такие командировки у меня были обычно в выходные дни. Многие годы работал без выходных, За два выходных дня вычитывал по 14 лекционных часов!
Встретившись с Олимпиадом, Лиля сразу же, из приёмной ректора разыскала меня в Сумах по телефону и дрожащим от волнения голосом сообщила эту сногсшибательную новость:
- Приехал Олимпиад Соломонович!
-Ты что? Какой Олимпиад, какой Соломонович? Липа?!
- Ты приедешь? Он собирается к нам в гости!
Что было делать? К этому моменту из своей лекционной нормы я вычитал только 4 часа. Остальные 10 дочитывал уже кое-как до позднего вечера. Замучил студентов, а сам чувствовал, что в макушке, будто, сверлом что-то сверлит! Утром бегом в аэропорт. А там объявление об отмене рейсов, в том числе, и на Харьков. Погода нелётная: туман.
Неужели я не встречусь с Липой?!
Кинулся к диспетчеру, к начальнику аэропорта. Видя мою активность, за мною увязался какой-то чудак, которому тоже нужно было лететь в Харьков. Естественно, я везде получил стандартные объяснения и отказ. Народ расходился. Из пассажиров остался я да этот чудак. Мысли о том, что не улечу, допустить я не мог, отметал её категорически. В моей семье всегда считалось: если надо, то сделать можно всё, нужно только искать варианты. У меня отец был такой. И убеждённость, что улечу, была абсолютной. Сообразил, что Сумы подчиняются командиру Харьковского авиаотряда Овечкину, которого я хорошо знал. Снова зашел к начальнику аэропорта, попросил связать меня с Овечкиным. Взволнованно объяснил ему, где нахожусь, что в Харькове меня ждёт та-а-кой друг, проездом всего на один день! Тогда понятие «друг» не было пустым звуком. Да ещё, когда я назвал фамилию Иоффе, Овечкин сразу проникся почтением. В то время он учился на заочном отделении Харьковского юридического института, а имя Иоффе знали все студенты. И он тут же скомандовал местным лётчикам - лететь!
Этот полёт никогда не забуду. На земле туман как-то не очень был заметен, Но, когда поднялись в воздух на АН-2 (пассажиров было двое – я и тот самый отчаянный мужик, прилипший ко мне), оказались в сплошном «молоке». Чтобы как-то ориентироваться, лётчики спустились настолько низко, что, казалось, вот-вот зацепимся за телеграфные столбы! Из их кабины нёсся густой мат. Только тогда я почувствовал, что моя верность дружбе и желание встретиться с Липой может кончиться трагически. Но, слава Богу, обошлось, долетели.
Дома жена рассказала, что когда конференция закончилась, и начался банкет с участием ректора и всех прибывших гостей – учёных из других городов, профессор Иоффе, ни на кого не обращая внимания, уселся рядом с нею. Не слушая торжественные тосты, оживлённо болтал, рассказывал смешные истории, анекдоты, и очень скоро на ухо ей шепнул:
- А не смыться ли нам отсюда?
Лиля чувствовала себя очень неловко, даже виновато, особенно, перед ректором и заведующим кафедрой, которые были настроены пообщаться с этим, глубоко уважаемым коллегой. Но не могла же она отказать Олимпиаду Соломоновичу?!
Кстати, она так никогда и не перешла с ним «на ты» и Липой его никогда не называла. Только Олимпиад Соломонович.
Зато я, при всём глубоком уважении, огромной симпатии, даже любви к нему, никогда не был стеснён каким-то особым пиететом в общении. С ним мне было всегда интересно и легко. Но, почему-то сейчас, когда пишу эти строки, мне расхотелось упоминать его вот так, по - панибратски - Липа…
Поздно, в тот же день Олимпиад уезжал. Мы чудесно, как всегда, провели вечер. Не задумываясь, он согласился быть официальным оппонентом по диссертации Лили. Тема для него не имела значения. Он мог оппонировать по любой гражданско-правовой тематике. Услышав название темы - «Усыновление детей» только спросил:
- Пару месяцев тебе хватит, чтобы закончить? …
Это была не просто шутка. Ему на это хватило бы и двух недель… А она только начала работать над диссертацией, набирать материал. И ещё долго работала над нею.
В этот период мы нередко общались с Олимпиадом по телефону. Лиля консультировалась с ним по своей работе, он поторапливал, удивлялся, что так надолго затянула её. И у меня всегда было, о чём поговорить с ним.
В следующий раз мы встретились через несколько лет на защите этой диссертации.
И я, и наш сын Серёжа, тогда уже студент строительного института, были на защите - на заседании Учёного Совета. Для меня это был первый опыт присутствия на таком мероприятии. Когда, выступая в роли официального оппонента, Олимпиад с присущей ему полемической страстью и ораторским блеском начал «громить» некоторые спорные положения работы соискателя, я еле сдержался. На мой взгляд, он незаслуженно придирался к моей жене, да ещё в такой, с моей точки зрения, обидной для неё форме. Мне показалось, что это может повлиять на мнение членов Совета, и они «накидают» ей «чёрных» шаров. Я просто не привык к такому стилю научной полемики. С трудом дождавшись перерыва, подошел к Олимпиаду, прижал его к стенке и яростно прорычал:
- Ты что творишь?...
Он засмеялся:
- Успокойся, Володя! Это же защита. Всё нормально. Ты же видишь, она прекрасно отвечала.
Но вообще-то, он несколько растерялся. Подошедшей к нам Лиле сказал:
- Забери, успокой этого бандита. Он мне сейчас чуть морду не набил!
После банкета, который был у нас дома (это был период, когда «партия и правительство» категорически запретили устраивать банкеты по таким поводам в ресторанах), мы провожали Олимпиада поздно вечером. Билет ему на проходящий поезд я достал с величайшим трудом, без указания места. Когда подошли к вагону, проводник сказал, что ни одного свободного места у него нет. Я дал ему денег и умолил поместить Олимпиада в служебное купе. С трудом взгромоздил его грузное тело на верхнюю полку. Он чувствовал себя очень неважно, видимо, поднималась температура. Приехав в Ленинград, надолго слёг с тяжелым воспалением лёгких. Потом, по телефону говорил нам, что никогда у него не было такого тяжелого оппонирования, запомнил его на всю жизнь.
С Иоффе у нас было ещё две встречи, не считая участия Лили в научных конференциях, на семинарах, где Олимпиад бывал в роли докладчика. Но там из-за плотности графика мероприятий и множества народа общение обычно было кратковременным, на ходу.
Однажды весной он позвонил:
- Володя, я приеду в Харьков на несколько дней. Ты можешь где-нибудь отметить мне командировку? Остановиться хочу у вас. Это возможно? И пожалуйста, сделай так, чтобы о моём приезде никто, кроме вас, не знал.
Я ничего не понял, но расспрашивать не стал. Конечно, сделал всё, о чём он просил. Он приехал и тоже ничего не объяснял.
У нас он просто жил. Отдыхал, читал. С удовольствием общался не только с нами, но и с нашим Серёжей, который его просто обожал. Почему-то внимательно, с интересом разглядывал неизвестно откуда оказавшийся у нас буклет с изображением красивых американских домов – коттеджей. Был тогда непривычно тихим, мало разговорчивым, даже грустным. Вечерами мы гуляли. Лиля старалась вкусно его кормить. Ему это очень нравилось. Особенно любил «домашнюю», свиную колбасу, с чесноком…
На один день он уехал в Синельниково (в Днепропетровской области), на свою родину.
Перед отъездом мы распили с ним бутылку коньяка «Арарат», подаренного мне коллегой, начальником Ереванского филиала ВЦПУ (Всесоюзного центра патентных услуг). Коньяк показался мне что-то чересчур крепким. Оказалось, что это был и не коньяк вовсе, а коньячный спирт. Ереванский коллега организовал такой сюрприз по особой дружбе. Я даже испугался – не опасно ли пить его, такой крепкий? А Олимпиад успокоил:
- Ничего страшного, будем пить понемножку.
И мы благополучно убрали всю бутылку. Этот дефицитный напиток мне-таки вышел боком. Спустя несколько дней я очутился в больнице с приступом острого холецистита.
Осенью этого же года мы с женой поехали в Ленинград, каждый по своим делам (так случилось, что у нас совпали командировки). Были у Иоффе. Они тогда только что переехали в новую квартиру. В ней всё было ещё неустроено, неуютно, готовились к ремонту, часть вещей не распакована. Жене нездоровилось. Олимпиад был полностью во власти затеянной им полемики по одной из острых научных проблем. Читал нам вслух свою статью на эту тему, подготовленную для отправки в научный журнал. Когда пошел провожать нас, вдруг завёл разговор о том, не собираемся ли мы уезжать из страны. Это был 1978 год - время самого разгара диссидентства, борьбы евреев за отъезд, отказов…
У нас таких мыслей и в помине не было. Жена недавно защитила диссертацию, вскоре должна была получить звание доцента, материально мы окрепли, сын заканчивал институт. Но даже, если бы надумали уезжать, мои родители никогда не дали бы мне своего согласия на это. А без него нас не выпустили бы из страны. Тогда действовал такой порядок. Но главное – мы даже не помышляли об этом.
Не помню, в какой связи, прощаясь с нами, Олимпиад как-то странно сказал:
- В этой стране у нас нет будущего…
Мы поразились: это у него-то? У великого Иоффе?! А он добавил:
- Умный поймёт…
В следующем году, кажется, весной, жена была на конференции в Саратове. Как всегда, там собрались учёные-цивилисты из разных городов. Должен был приехать и Иоффе. В один из дней среди участников конференции вдруг разнеслась ошеломительная новость: Иоффе не приедет, его сняли с заведования кафедрой и исключили из партии за то, что дал согласие на выезд дочери в Америку. После такого известия настроение у всех было, будто кто-то умер.
Больше Олимпиада мы не видели и не слышали. Он прекратил всякое общение с коллегами и друзьями. Телефон его не отвечал…
Только тогда мы поняли, что такое была его поездка в Синельниково, на родину, где, как он говорил нам тогда, не осталось ни одной знакомой живой души, ничего, что напоминало бы ему о его детстве, о близких людях. Оказывается, он приезжал прощаться со своей Родиной! Уже тогда, выходит, думал об отъезде…
8 июня 1981 года (Запомнил эту дату, потому что это – день рождения моей жены) мы получили от него открытку. В ней было написано:
«Дорогие друзья! Наконец-то нам улыбнулось солнце. Мы на пути к нашей дочери и внуку. Мне предложили должность профессора в Гарвардском Университете. Будьте счастливы!»
После его отъезда от одного из его ближайших друзей узнали, что Олимпиад Соломонович, хотя и раздумывал об отъезде, но всё-таки не хотел уезжать из страны (Не зря же при нашей последней встрече он был так увлечён научной полемикой! Да и квартиру они тогда только что обменяли – улучшили свои жилищные условия. собирались делать ремонт).
Но после пресловутого согласия на отъезд дочери, когда его отстранили от заведования кафедрой и исключили из партии, он пытался попасть на приём к члену политбюро ЦК КПСС Романову, возглавлявшему тогда Ленинградский обком партии. А тот не принял его, даже не пожелал с ним разговаривать.
Тогда Иоффе прекратил бороться за справедливость и окончательно сжёг мосты.
Так советская, российская наука потеряла одного их самых ярких своих учёных.
Когда, спустя годы, появилась возможность разыскать Олимпиада и связаться с ним по телефону, мы не решались это сделать, боялись услышать что-то такое, о чём не хотелось знать…
Просто хранили о нём память.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Прошло много лет. Живя уже в Израиле, от бывших коллег в Харьковской юридической, теперь уже Академии узнали о смерти О.С.Иоффе в 2005 году. Узнали и о том, что через месяц после приезда в США, он стал профессором Гарвардского университета, а с 1982 г. до 1998г. был полным несменяемым профессором университета штата Коннектикут в Хартворде.
Все годы пребывания в США Иоффе напряженно работал и много печатался. За время эмиграции было издано 11 его монографий и множество научных статей. Он получил престижную американскую премию за свои научные работы, опубликовал девять книг и большое количество статей, много раз участвовал в международных правовых форумах. Почти все его работы, изданные за рубежом, посвящены оценке, развитию, проблемам российского права. В университете читал четыре учебных курса: советское право, сравнительное право, римское право и права человека; выступал с докладами на международных конференциях в США, Голландии, ФРГ.
Свой рассказ - воспоминания об О.С. Иоффе я включил в книгу «Откровения неравнодушного человека». Она вышла в свет в 2008 году. Большая часть тиража разошлась среди знакомых и незнакомых мне людей. В 2011 году со мною неожиданно связался сотрудник юрфака Санкт-Петербургского Университета Олег Анисимов, который занимался созданием музея юридического факультета этого университета. Он сообщил, что на интернетном форуме выпускников юридических факультетов некий аноним (им оказалась моя внучка, тоже юрист) опубликовал воспоминания об Олимпиаде Соломоновиче Иоффе с указанием имени автора (моего). Так в Санкт-Петербургском университете стало известно о моей книге. По его словам, без материалов об О.С. Иоффе история юрфака немыслима. Кроме того, готовятся мероприятия, связанные с 90-летием со дня его рождения, создан оргкомитет. Он попросил меня прислать им книгу. Книгу я отправил. От них получил материалы об Иоффе, собранные оргкомитетом. Туда были включены и мои записки о нём.
Здесь привожу некоторые выдержки из воспоминаний других людей, хорошо знавших героя моего повествования.
Сергей Юрский, знаменитый актёр, режиссер. В 1952 – 1955г.г. был студентом юрфака ЛГУ:
"…Он был ярок и оригинален во всем. Он стоял на возвышении, локтем опираясь на кафедру. На нем была рубашка с небрежно расстегнутым воротом — это при общепринятой униформе: пиджак, застегнутый на все пуговицы, и галстук. Он позволял себе КУРИТЬ, читая лекции. Он шутил и заигрывал с девушками.
В большой аудитории, где в углу на помосте стоял рояль (аудитория была одновременно актовым залом), Иоффе читал нам лекции по авторскому праву. Он приводил примеры переложений музыкальных произведений: орган — фортепьяно, фортепьяно — скрипка... Кого следует считать автором? Иоффе, перекатывая папироску в толстых губах и щурясь от дыма, садится за рояль и играет токкату Баха. Потом, после аплодисментов, поднимается со стула и говорит: “Есть еще переложение для скрипки. Я бы вам его показал, но, к сожалению, здесь нет инструмента”. Пижонство? Пожалуй, чуть–чуть. Но какой блеск, какой артистизм! И, главное, он же действительно всё умеет.
На экзамене по римскому праву один из наших немцев вдруг совсем забыл русский язык (скорее всего, конечно, от незнания предмета) и начал с диким акцентом экать, мекать... “Я плёхо каварю по–русски... я не знаю, как это скасат по–русски...” А Олимпиад ему: “А вы не затрудняйтесь, коллега, отвечайте по–немецки, я разберу...”
Но это всё что! Иоффе читал у нас сперва курс римского права, а позже гражданское право. Так вот, вступительная лекция. 53-й год, февраль. Олимпиад Соломонович, брезгливо глядя поверх наших голов через немытые стекла высоких окон на серый, грязный снег, валивший с неба, говорит: “Мы начинаем изучать фундаментальную для юристов науку — римское право. Я мог бы сказать вам о влиянии, которое оказала на римское право работа товарища Сталина “Марксизм и вопросы языкознания”, но я этого не скажу и перейду прямо к делу”.
Февраль 53-го! Вождь еще жив, и любая речь, любая лекция обязаны начинаться с поклона его трудам, как любой концерт в любом зале страны обязан начинаться “Песней о Сталине”. “О Сталине мудром, родном и любимом...” — это молитва новой церкви. Это обязательное славословие обожествленного идола. Уже потом, позже, это было перенято: в Китае — Мао, в Северной Корее — Ким Ир Сен.
И при этом вот такое начало нашего римского права. Таков был Олимпиад Иоффе, блестящий молодой лектор, несший в тех условиях традицию вольного духа университетской автономии.
Я бросил юриспруденцию, но никогда не забывал этого выдающегося человека. И несколько раз наши пути перекрещивались. В 79-м снимался я в Одессе в фильме “Место встречи изменить нельзя”. И вот будто название сработало: недалеко от аркадийского пляжа вижу на одинокой скамейке одинокого человека. Сидит, задрав голову к солнцу. Пригляделся — Липа! — так мы его за глаза звали. Мы оба постарели, и оба это заметили. Мой учитель, мой профессор, автор многих учебников и советская знаменитость, собирался покидать родину. “Семейные обстоятельства и... скажу вам прямо... вообще... делать здесь больше нечего... Видимо, жизнь на закате”. Одесса. Семьдесят девятый год... застойный.
А еще через пятнадцать лет в антракте моего концерта в городе Hartford, USA, мой продюсер сказал: “Вас хочет видеть ваш профессор”,— и в актерскую комнату вошел... неизменный, незабываемый ОЛИМПИАД СОЛОМОНОВИЧ ИОФФЕ, наш Липа, известный ныне американский ученый, юрист. И новые книги написаны уже здесь. И жизнь, оказывается, не на закате".
По свидетельству Сергея Юрского, его все называли Липа ( Так же, как и я. А я себя казнил за это…). Их встреча в Одессе состоялась в 1979г. то есть вскоре после того, как он гостил у нас в Харькове и ездил к себе на родину . в Синельниково.
И ещё из С. Юрского об Иоффе, вынесенное мною в эпиграф:
«Ох, Америка! Резиновая Америка! Всех готова принять ! Эх, Россия!... Щедрая Россия! Сколько у тебя талантов и всех готова отдать!»
Басин ЮрийГригорьевич, профессор:
"...Но и в Соединенных Штатах Америки профессор Иоффе остается российским правоведом. Почти все его работы, изданные за рубежом, посвящены оценке, развитию, проблемам российского права. Недаром Сергей Сергеевич Алексеев в одной из американских публикаций назвал О. С. Иоффе гордостью российской юридической науки.
Вклад профессора Иоффе в науку права, и гражданского права в особенности, — неоценим. Несмотря ни на что, его работы, его идеи и концепции до настоящего времени привлекают самое пристальное внимание всех, кто занимается правовой наукой. Профессор Олимпиад Соломонович Иоффе был и остается одним из самых выдающихся русских правоведов двадцатого столетия".
Профессор Диденко А.Г. – зав кафедрой гражданского права юрфака Казахского университета:
«Он в совершенстве знал немецкий, французский, польский, украинский, английский. Последний он усовершенствовал до такой степени, что в США сходу начал читать лекции перед англоязычной аудиторией».
Маковский Александр Львович. Заслуженный деятель науки РФ_
«….Обращали на себя внимание спадавшая на лицо О.С. прядь черных волос, чуть-чуть полноватые губы и глубоко посаженные и немного прищуренные глаза.
Вниманием аудитории О.С. Иоффе завладел сразу же, отвлекая ее от обычных занятий вроде переписывания пропущенных лекций или игры в «морской бой». Его речь заставляла слушающих следить за ней, тянуть вслед за лектором нить собственной мысли и в то же время не требовала особого напряжения, чтобы понять сказанное, и легко ложилась в конспекты студенческих тетрадей. <…>
Как ни к кому другому, к О. С. применимо старое русское выражение "говорит как по писаному" в его исконном похвально-восторженном значении. Устная речь О. С. имеет столь же совершенную форму, какую обычно удается достичь лишь на письме. Она лишена красивых метафор и броских сравнений, О. С. не вкрапляет в нее лишних слов или привычных выражений, почти никогда не подчеркивает сказанное жестом. Слушателей он увлекает тем, что делает их соучастниками процесса объяснения и доказывания истины. Ставится очередной вопрос, излагается очередная гипотеза, и за этим в нескольких точных фразах возводится логическое построение, объясняющее, почему правом избрано то, а не другое решение. Сами фразы и слова в них четко отделены друг от друга, на решающем аргументе повышается голос и ... Все очевидно, голос немного понижается и О. С. мысленно уже переходит к следующему вопросу...
Удивительная четкость (если не сказать, чеканность) фраз и формулировок не делает речь О. С. скучной. Ее выразительность достигается разнообразием и часто неожиданностью логических средств, используемых оратором – среди них и простейшие приемы логики, и доказательство ad absurdum (доведение до абсурда- В.Г.) - , и обращение к парадоксам и ко всем способам толкования закона, и многое другое. <…>
На память невольно приходят слова из «Золушки» Евгения Шварца: «Ведь когда-нибудь спросят, а что ты можешь, так сказать, предъявить? И никакие связи не помогут тебе сделать ножку маленькой, душу – большой, а сердце справедливым».
Марк Ясин – профессор и декан Школы права Коннектикутского университета:
« Иоффе был отставлен от должности декана ленинградского университета, когда он был одним из последних еврейских профессоров в СССР. В моих глазах он был самым известным русским юристом ХХ века.»
Толстой Юрий Кириллович – профессор Санкт-Петербургского Университета, академик РАН:
«…Иоффе блестящий лектор и полемист. Пользовался колоссальной популярностью среди студентов. Когда ушли старые профессора, равных ему не было…»
Бастрыкин Александр Иванович -в момент приводимого здесь высказывания - Председатель следственного комитета при прокуратуре РФ, сейчас – Председатель следственного комитета РФ, доктор юридических наук, профессор. Он вспоминает:
«Профессор О.С. Иоффе, когда пришел с фронта и его не приняли на юрфак, неделю спал в коридоре факультета на солдатской шинели. Блестящий учёный, с мировым именем, выдающийся цивилист».
И в заключение не могу не привести одно из высказываний самого О.С. Иоффе - для иллюстрации его отношения к своим учителям и его собственной обучаемости и учёности (это - отрывок из рукописи его автобиографии, помещенной в материалах с выставки об 0.С.Иоффе «К 90—летию со дня рождения Олимпиада Соломоновича Иоффе»):
«…произошел ошеломляющий перелом, когда на кафедру взошел …профессор Вознесенский. Прочно скроенный и крепко сшитый, всегда в отглаженном черном костюме и белой рубашке с галстуком, он уже своим видом производил убедительное впечатление. Когда же бурным потоком полилась его стройная, безукоризненно грамотная речь, он мог делать с аудиторией всё, что считал нужным.
Алексей Александрович строил свои лекции на началах абсолютной логики, ни одного лишнего слова, посылка за посылкой, вывод за выводом. Он вёл слушателей от одного тезиса к другому, давая для отдыха великолепные отступления, во время которых удавалось оторваться от конспектирования и с наслаждением слушать увлекательные попутные пассажи. Но это продолжалось недолго. Как только исчезала улыбка с лица ,и улыбчивый голос сменялся серьёзным звучанием, студенческие руки начинали вновь двигаться для важнейших записей. Не пропуская ни одного слова, без которого всё то, что так хорошо усваивалось, вдруг ускользало от слушателей из-за разрыва стройных логических связей. Тут вы впервые начинали если не понимать, то чувствовать, что такое гуманитарная наука. И вам самому хотелось стать учёным, если не таким, как Вознесенский (при любом самомнении мысль эта казалась дерзкой), то , по крайней мере, по преподанному им образцу.
. С большой горечью узнал я в конце сороковых – начале пятидесятых годов о тяжелой участи Вознесенского, который был арестован и погиб в застенках КГБ…
Тот, кто его слушал, мог свободно читать и перечитывать Маркса. Я это делал с «Капиталом» пять раз: общее ознакомление при первом чтении, при втором – углублённое знакомство с тем же трудом, при третьем – сосредоточение на примечаниях автора, могущих служить самостоятельным, остроумным, полным иронии произведением, при четвёртом и пятом – тщательное конспектирование читаемого и перечитываемого. Как ни относиться к Марксу, считать ли, что его теория явилась переходом от утопии к науке или от утопии к утопии, марксово учение об экономике капитализма перенасыщено подлинного научным анализом, а социализма он касался лишь косвенно, как писал Ленин, и потому оказался и здесь свободным от утопии».
Этот последний пассаж самого О.С.Иоффе о «Капитале» К Маркса – лучшая характеристика его, как учёного мужа. Как говориться, ни убавить, ни прибавить!...
И ещё. Особенностью Иоффе, как учёного, была в том, что главной сферой его интересов были наиболее сложные проблемы теории гражданского права. Именно им посвящены основные его труды. Отношение к обучению юристов в США, в этом смысле не вполне удовлетворяло его. Вот выдержка из его интервью в США журналу «Юрист» -«Пророк в чужом отечестве»:
« - Расскажите о недостатках и преимуществах правовой науки и подготовки юристов в США по сравнению с советской юридической подготовкой?
- Главное преимущество в США заключается в приеме на юридические факультеты лишь тех, кто окончил колледжи, т.е. имеет высшее образование.
Это позволяет использовать все три года на юридическом факультете только для преподавания права с широким развертыванием разнообразных проблем. Недостаток, сравнительно с советским правоведением, состоит в отсутствии общетеоретических правовых дисциплин. Чтобы обойти этот недостаток, я читал один раз курс под выдуманным мной названием «Юридический словарь». Но прагматически настроенные студенты не очень этим увлекались".
... Я счастлив, что мои личные, дружеские, чисто субъективные впечатления об этой выдающейся личности, совпали со свидетельствами других известнейших людей современности, знавших Олимпиада Соломоновича.. В них оказалось ещё много и такого, чего я не знал и не мог знать о нём. Это сделало более полным моё представление об этом человеке.