Я наверно, чуть пьяный сегодня,
Не сорвавшись под изволок дна,
Льну к устам от любви к дороге,
И пою здесь, как песня та...
(с)
***
Вечер. Стук колес. Мерное ощущение, подобно животно-металлическому биению сердца. Бьющегося в самой ложбине железо-вагонной змеи, заглотившей тонну разнообразного человеческого мяса.
За окном только мелькают поводырями железнодорожные будки, а за ними вдруг тянутся гигантские просторы обезглавленных, нагих равнин с полюсами полых курганов и стадных могильников.
Призраки первых гор. Равно по волшебству пыльного очерка неба всходят пирамидами туч из непроглядной чужбины горизонта.
Бессознательная покорность серого неба. Густого, непроглядного, вдруг озаряется новым громом весенних самоцветов, и немая симфония дождя крупными звездами кусает вагонные стекла.
Ночь усаживается перед окном состава, украсившись бантами коленкоровых занавесок, подводит глазки, черные, как эбен, и достает, будто по наглядной манерке луну: смотрится, не насмотрится.
Теплый чай, заигрывая бессонной кошкой, принимает в гости отражение луны.
Чай кольцами ворожит удовольствие от перестука колёс и выпивается весь до донышка.
Сон показательно покряхтывает. И мучаясь верно от жажды, спрыгивает с верхней полки вниз.
Нашаривает впопыхах тапочки, чешется. Глотает сдуру разбавленного спирту, и жадно кашляет, задыхаясь.
Возмущенными бараньими глазами, он оглядывает торчащие из-под носа лиловые усы, вида взмоченной соломы.
Тихо плюется под себя. Таращится со слепу.
И валится обратно на полку бормотать. Про то, как что-то проехали, что про картошку, пора мотыль...
Лунный свет скоплением тончайшего дыма свивает канительное гнездо из стекольных нитей и важно сопровождает в пути, следуя без остановки.
Скоро выходить.
***