Чертополох

                Сорняк – это растение,
                достоинства которого не оценены

Ночью в дверь квартиры громко забарабанили. Вздрогнув, Марина проснулась и, съежившись от страха, затаилась. Ее всегда пугали такие неожиданные ночные вторжения, особенно теперь, когда поселилась в огромной многонаселенной  коммунальной квартире. Недавно она, впервые в жизни,  обзавелась собственным жильем – крошечной десятиметровой комнатушкой. Дом был старый, его построили еще в 30-ые годы прошлого века, когда пускали новый завод  и требовались рабочие кадры. Жильцы дома, в основном,  работали на заводе и лишь некоторые, как и Марина, в силу разных обстоятельств, попали сюда со стороны.  Потому  казались ей  людьми  чуждыми и далекими.
Коммуналка – нелепое творение советского времени представляла собой конгломерат искусственно сплавленных разных человеческих судеб и характеров, сложное и взрывоопасное образование, всегда таящее  в себе бездну непредвиденного.
Соседи, видевшие  уже первые сны, долго не отзывались. Стук повторился, громче и агрессивнее. Марина напряглась еще больше. Наконец, выскочил, в одних трусах,  не выдержав первым, Федор, невысокий коренастый мужичок, лет двадцати семи, с грубым непривлекательным лицом. Открыл. С шумом и руганью в квартиру ввалилась пьяная Аннушка. Пальто, платье, взлохмаченные русые волосы  женщины были в грязи. Следы то ли синяков, то ли грязи покрывали мутное, обезображенное выпивкой, лицо.
Шарахаясь из стороны в сторону, тяжело, по слоновьи, ступая не слушающимися ногами, она направилась к себе, но вдруг снова заколотила в дверь,  теперь уже  к соседям:
- Тетя Маша! Тетя Маша!
Ей не отвечали. Тетя Маша, семидесятилетняя соседка – старушка, болела и долго не могла подняться. Аннушка застучала  сильней, злобно ругаясь:
- Ключ дай! Ключ дай! – говорю!
За дверью послышался шорох, оханья, тяжелые шаркающие шаги, затем долгое царапанье по двери: тетя Маша никак не могла попасть ключом в замочную скважину, а свет зажечь не решалась, боясь разбудить семью – дочь с зятем и маленьких внуков. Наконец, дверь тихонько заскрипела…
Открыв комнату, Аннушка принялась долго и шумно ходить взад-вперед по коридору, гремела кастрюлями на кухне, плескалась водой.
Наверное, только через час взбудораженная квартира снова угомонилась.  Но вскоре опять вздрогнула от крика:
- Тетя Маша! – барабанила в дверь к соседке Аннушка, - будильник дай!
 Тетя Маша молчала.
- Будильник дай! - неистовствовала та.
  Марина взглянула на часы. Была половина пятого. Ночь пропала. Значит, опять на работе будет болеть голова. Бесцеремонность коммунального общежития  поражала ее, словно люди не знали, не слышали никогда, что существуют какие-то правила, что шуметь, кричать, включать на всю громкость музыку ночью нельзя. Но тут жили по другим законам…
Из своей двери высунулась заспанная, в одной сорочке, Валя, миловидная молодая жена Федора, и, не говоря ни слова, протянула будильник.
…На следующий день тетя Маша рассказывала соседкам, что Аннушка где-то гуляла, домой ее приволокли, таща прямо по земле, пьяные мужики.
Вечером, вернувшись с работы, она, как ни в чем не бывало, весело болтала с соседями. Притащила из сарая Федору  с Валей, молодоженам, квашеной капусты, заглянула в комнату к Марине.
- Совсем жить не хочется, - пожаловалась ей.  - Вот сейчас легла бы и умерла.
Марина недоуменно посмотрела на женщину. Подобные излияния никак не вязались, как казалось ей, с происшедшим ночью. Промолчала.
- Правда, - продолжала Аннушка, видимо, понимая, что та ей не верит. И добавила:
- Только ты не обижайся...
«Похоже, ее все же мучают угрызения совести за испорченную  ночь, - подумала Марина, - и таким образом, протрезвев,  пытается загладить свою вину».
            - Уж такая у меня судьба несчастная…
Марина  знала – соседка не раз уже рассказывала ей – что родилась она в деревне. Детство пришлось на войну.  Работала на лесозаготовках.
- У меня и сейчас внутри все болит, -  жаловалась она.  – Это от надсады.
В девятнадцать лет вышла замуж. В город переехали. Через год родилась дочка.
- Муж был немного жадный, прижимистый, как все хохлы, - всегда добавляла Аннушка. - Но все тянул в дом. И мебель справили, и мотоцикл купили. Даже на сберкнижку стали деньги откладывать. Только думали пожить… 
          Да тут несчастье. Поехали летом в деревню, в гости  к родным. Ольге тогда три года минуло. Пошли в лес, пировали там, а дочку Аннушка спать положила под дерево. А когда подошла к ней,  та вся синяя была и только стонала. Схватила ее  Аннушка и скорее домой. Молоком стала отпаивать. Не помогло. Тогда в больницу потащила, там укол сделали, и все равно лучше не стало. Иван, Аннушкин муж, за машиной побежал – в район везти…
Месяц пролежала Аннушка с ней в больнице. Жизнь–то девочке спасли, да паралич ее разбил. Клещ, видно, энцефалитный укусил тогда. И прожила потом Ольга одиннадцать лет.  Лежала, не вставала, не понимала ничего. Одиннадцать лет мучилась  мать с ней  – из ложечки кормила. Иван все говорил: «Давай сдадим Ольгу». Раз даже направление принес, а с ней не договорился. Так Аннушка сжевала его. Все в кусочки разорвала и сжевала. Где же она отдаст ее? Тогда он бросил их.
- Восемь месяцев проревела – одна подушка знает, - вспоминала соседка. - Повеситься хотела. Два крючка приготовила – для себя и для Ольги. Не знала, что смогу выжить.
Потом, правда, когда дочка уже умерла, как-то в цирке увидела  она врача, который лечил тогда Ольгу, подошла к нему и сказала:
- Вот был бы у меня в кармане пистолет, взяла бы и выстрелила – всю жизнь мне загубил.
Тот ничего не ответил, только испугался – узнал, видимо.
А потом заболела мать. Это произошло уже при Марине. Вернувшись как-то с работы, Марина застала в квартире посторонних людей: мужчину и женщину с мальчиком лет восьми. Аннушки дома не было. Та появилась часа через два. Провела гостей в комнату. Марина слышала, как за стенкой долго и возбужденно о чем-то говорили. Лишь на следующее утро соседка рассказала, что приезжали из деревни и сообщили, что  с матерью плохо: похоронила всех, и мужа, и сыновей, сначала все на могилки ходила, ревела, а после заговариваться стала.
И забрала ее Аннушка к себе. Мать целыми днями, пока Аннушка  была на работе, сидела одна в комнате,  ничего не делая. Иногда выходила на  кухню, шарила по чужим кастрюлям, наливала в них воды, включала плитку. А однажды ушла – дверь-то в квартире не запиралась – в чем была: в одном платье, домашних тапочках, а на улице  уже сентябрь стоял.  Ее искали несколько дней. Нашли в другом конце города. В милицию позвонила женщина и сообщила, что возле их дома уже два дня бродит какая-то старушка, а на расспросы не отвечает. Пришла вся грязная, в синяках, притихшая. Отмыла ее Аннушка, накормила, и с тех пор стала держать в комнате взаперти.
Судьба соседки волновала Марину, тогда еще не знавшую толком жизни, ее суровой реальности и беспощадности, с какой обрушивалась она на облюбованную жертву. И сочувствовала ей. Удивлялась: как можно, пережив такое, не потерять под ногами почву, не утратить уверенности? Но видела: Аннушка сильная,  жизнелюбивая и полна оптимизма. Поражалась, как  спорилось все в ее руках: как ловко могла она и побелить, и покрасить, дров наколоть, если надо, спираль у плитки сменить, чтобы быстрее накалялась, и даже жучок в пробки поставить, когда гас свет, -  не доступное ей, белоручке.  Делала все и за себя, и за соседей.
- Що щитаться – то? Трудно що ли?
А то стучалась в дверь:
- Учишься все? Поди и поесть-то некогда?
Марина заканчивала институт, и целыми вечерами и ночами просиживала за книжками. Протягивала  аппетитно дымящуюся тарелку:
- На-ка отведай пельмяней. Горя – щие…
Или ловила в коридоре тетю Машу:
- Постой! Постой! Дай-ка я тебе арбузика отрежу – сёдни хо-о- ро – ший купила.
Коммуналка, в которой Марина ощущала себя белой вороной, для Аннушки была родным домом. Часто сетовала: как раньше-то дружно  жили. Что ни выходной, а уж в праздник и подавно, вытаскивали стол в коридор, накрывали – у кого, что есть, и пировали вместе. Это теперь мода пошла – запрутся по углам, как мыши, и сидят. Как-то не вытерпела, под Новый год: соседи все были дома, закрылись у себя в комнатах и притихли у телевизоров. Когда пробило двенадцать, Аннушка налила в рюмки водку и пошла всех поздравлять. Так и расшевелились. Потащили на стол каждый, что мог, развеселились и отметили праздник, как люди.
Но не ужилась с одной соседкой. Любка, молодая, красивая, чернобровая хохлушка была надменна и холодна. Ни с кем в квартире никогда не разговаривала, ходила с вечно недовольным, высокомерным выражением лица. Она напоминала Марине яркий пластмассовый цветок, что не подвластен ни жаре и ни холоду, броский, но ничего не дающий «ни уму, ни сердцу». Аннушка же походила скорее на полевой сорняк, что-то вроде чертополоха, манящий  и одновременно колючий. Марина где-то читала, что  чертополох или расторопша, как его называют в медицине, несмотря на свою жгучесть и неприступность, очень целебен и приносит людям много пользы. И что сорняк – это растение, достоинства которого еще не оценены. Ужиться вместе этим двум разной породы созданиям оказалось непросто. В биологии даже есть такое понятие аллелопатия – о совместимости и несовместимости растений.
  Любка была замужем, имела двоих детей. Властная, грубая и боевая, всех в квартире подчинила себе. На кухне, хотя и стояло четыре стола, по числу соседей, хозяйничала обычно одна. Протягивала через весь коридор, из комнаты в кухню, шнур, включала стиральную машину, заставляла все вокруг ведрами, тазами, а затем, натянув веревки по всему коридору, развешивала на них белье.  Или начинала солить, мариновать, варить варенье. Она любила делать всевозможные заготовки на зиму. Кухня заполнялась банками, кастрюлями, на  двух плитках что-то кипело, жарилось. Соседи в эти моменты боялись показаться, молча готовили и стирали у себя в комнатах. Аннушка же все делала наоборот: выходила на кухню и тоже принималась готовить. Мешая друг другу, они тут же схватывались. Крик стоял страшный. Все кидались по своим углам, чтобы не связываться. Иногда дело доходило едва ли не до драки, и, Аннушка, по-деревенски прямолинейная, не умеющая держать камень за пазухой,  краснея от ярости,  в запале кричала:
- Я все равно тебя убью! Вот увидишь – убью! –  не веря и сама собственным угрозам.
Ссору усмирял обычно Любкин муж – робкий, подкаблучный Григорий. Выглянув из  двери комнаты,   жалобно взывал:
- Любовь! Иди домой! Слышишь – иди домой!
Они злобно ненавидели друг друга. Любка, живущая с мужем, презирала эту потаскушку, к которой мужики «в очередь стоят», брезговала ей. Аннушку бесила Любкина спесь, которая в жизни еще только первопуток прошла, еще горя не видела, неизвестно, как дальше-то жизнь сложится. Ведь у них с Иваном тоже сперва все хорошо было.
Мужики менялись у Аннушки часто. Чувствуя недовольство соседей, говорила порой тете Маше:
- Да ты шугай их. Шугай!
Но когда была дома, принимала. А потом, после ухода их, делилась с соседками:
- Семен–то расходиться с женой собирается, на мне хочет жениться.
 Но Семен уходил и не появлялся больше, а через какое-то время Аннушка приводила другого. Тетя Маша шептала в коридоре соседкам:
- Мужики-то передают ее друг дружке. Сами мне сказали об этом…
Словно оправдываясь, Аннушка говорила, кивая на дочь тети Маши:
- Верка – то лутче що ли была?  Щас обумела. Ладно, хороший человек подобрал, детей нарожали, а то неизвестно еще – стал бы жить? Я замуж выйду – всех лутче буду.
Верка, квелая, белая, безликая баба, лет тридцати трех, иногда тоже заходила к Марине и сидела молча. И Марине становилось жаль потерянного времени. Лишь однажды разговорилась и поведала, как, еще  до замужества, ездили от завода на уборку в колхоз и как «крутили там любовь».  И многие девчонки там,  а не под вальс Мендельсона, проходили первое  женское причастие…
У нее имелось уже трое детей. Но ими занималась тетя Маша, эта простая, по-деревенски трудолюбивая женщина.  Варила, стряпала, стирала, нянчила младших и водила в садик старших внуков.  Вырастив своих детей, продолжала нянчить и обихаживать еще пятерых, включая  дочь  и зятя, единственной заботой которых было  производить потомство, ходить на работу, а вечерами, поужинав вкусным, приготовленным матерью, обедом смотреть футбол или фильм по телевизору. Дети росли такими же угрюмыми, молчаливыми и неразвитыми.
Неправедная жизнь многих женщин, которых раньше Марина всегда  осуждала, сама мечтая  о возвышенной, настоящей любви, обязательно увенчанной законным браком, теперь представала перед ней в ином свете. Она больше не винила их в этом. Кто не мечтает в юности о любви, семье, счастье?  Но многим ли мечтам суждено осуществиться? Оттого ли, что мужчины, так любящие много брать, не способны или не хотят ничего отдавать взамен. А, быть может, попросту лишены того природного чувства самопожертвования, которое всегда движет женщиной?
Жизнь не похожа на компьютер, где, заложив в программу «мечты», получишь в результате «счастье». Она больше напоминает мясорубку, которая, изрубив, изломав, выдает конечный продукт, мало чем напоминающий исходный…

….Еще в дверях, заходя в квартиру, Марина услышала: у Аннушки гуляли. Вспомнила: та собиралась отмечать  юбилей – сорок лет. Из соседней комнаты неслись песни, шум, крики. Встретившись в прихожей, соседка пригласила и ее, но Марина отказалась, сославшись на занятость. Аннушка была принаряженная, немного похорошевшая. Марина  не раз отмечала в ней простую, природную, русскую красоту – большие голубые глаза, светлые волнистые волосы, силу.  Соседка  и сама  сознавала это, хотя нередко, не без кокетства, любила повторять:
- Красивыми–то мы не были, молодыми-то были.
  Аннушка то и дело сновала взад-вперед по коридору, из комнаты в кухню, поднося все новые угощенья, убирая посуду, и, видимо, не замечая, словно заевшая старая пластинка, тоскливо – гнусаво завывала:
- Как же слу – щи - лось не знаю, с милым гнезда не свила я, одна я?..
Плач–стон, словно то были не слова когда-то популярной песни, а крик одинокой кукушки, рвал душу. Распахнув дверь, заглянула к Марине:
- Вот уревелась вся. Реву и реву сёдни.
- Что ты?
- Жисть, вить, у меня оборвалась - детей–то у меня нету. - И утирала глаза рукой.
Марине было жаль соседку. И она думала: как все же не проста жизнь. Чем Аннушка хуже этой грубой, не считающейся ни с кем Любки, которая никогда и  никому и капли добра не сделала?  Или квелой, вечно сонной, безрукой, ничего не умеющей делать, Верки?  Или каждый все же сам – виновник своих несчастий, как и творец возможного счастья?  Сдай в свое время Аннушка дочку в больницу,  и сохранилась бы у нее семья. Так и жила бы, обставляя квартиру и откладывая деньги на сберкнижку. Быть может, завела  и еще детей… И была бы счастлива тем обыденным человеческим счастьем, имеющие которое не ценят его, а не имеющие мечтают… Была ли бы?
…Когда появился Сашка, Марина сначала подумала: один из… Но Аннушка сообщила, что забрала  его прямо из колонии, где тот отбывал три года за хулиганство: подрался с милиционером, который начал ходить к  жене – он его и засадил. Была радостная, возбужденная, полная семейных забот. На кухне жарилось и варилось, полы блестели по всей квартире – мыла их каждый день, не считаясь с очередью. Все было празднично. Счастливая,  заходила к Марине:               
- Люблю я Сашку. Нет, ты не смейся надо мной, - тотчас добавляла, то ли уловив иронию в Марининых глазах, то ли чувствуя, что та ее может не понять.
- Он, вить, трезвый-то хороший. Я с работы приду, а он и обед приготовит, и пол вымоет. Он тоже меня любит. Не веришь?..
Первое время Сашка действительно делал все: и готовил, и полы мыл.  Молодой, было ему лет тридцать пять, моложе Аннушки, рослый, сероглазый - Аннушка любила говорить, что Сашка у нее красивый, ходил теперь опустившийся, с опухшим синим лицом. Он рано женился – женили, добавляла Аннушка. Жена тоже красавица. Была у них  почти взрослая  дочь. Он  и  теперь любил их и тосковал. Но там его не принимали.
…В ладу и согласии, они прожили несколько месяцев. Затем он запил. Нигде не работал, стал сшибать у соседей деньги на бутылку. Исчезать. Когда запой кончался, Аннушка находила его и снова приводила к себе. И опять на кухне варилось и жарилось, полы светились чистотой, а Аннушка счастьем.
Как-то, уйдя на работу, заперла его в комнате, а возвратившись, не нашла дома. Забрав ее вещи – пальто, подушки, он вынес все в окно и ушел. Его посадили снова за нарушение надзорного режима. Теперь, наготовив всякой всячины, настряпав пирогов и накупив на базаре зелени, Аннушка каждые выходные  отправлялась навещать.  А затем, вернувшись домой, долго говорила о нем с соседями или принималась  - в который раз – пересказывать Марине шедший тогда  в городе фильм «Калина красная», бегала на него уже трижды, где все, как у них с Сашкой…

Вскоре дом, в котором они жили, попал под снос, и всем соседям предоставили благоустроенное жилье. Переехало в трехкомнатную квартиру семейство тети Маши. Получили однокомнатную Валя с Федором. Аннушке и Марине, как одиночкам, выделили по комнате.
Все разъехались по разным домам  и даже  разным районам и хотя, по настоянию Аннушки, обменялись адресами, закрученные  заботами, больше не встречались. Лишь однажды, года через три, приехав по какой-то  надобности в прежние края, Марина случайно наткнулась на Аннушку, вернее, та сама окликнула ее, едва не пробежавшую мимо.  Все такая же живая, веселая, большие голубые глаза лучились радушием. Тотчас принялась рассказывать о бывших соседях: кто и как устроился, расспросила и Марину о ее жизни. Пригласила в гости. А напоследок, когда уже расставались, сообщила, что Сашку все-таки дождалась и снова забрала к себе.
Когда они уже повернули  в разные стороны, чтобы каждой  идти своей дорогой, Марина еще раз оглянулась ей вслед. Аннушка, широкоплечая, с узким задом, большими сильными руками, шла, как всегда, грузной, тяжеловатой походкой.  В руках у нее были нагруженные продуктами   сумками.  Деловая, озабоченная, но счастливая – это чувствовалось даже по спине –  заботами семейная женщина.