Большое видится на расстояньи…»
Сергей Есенин.
«Пусть впереди большие перемены – я это никогда не полюблю».
Владимир Высоцкий
Этот рассказ пролежал в столе четверть века. Расстоянье, в единицах измерения «годы», по человеческим меркам уже немалое. А «большого» всё не видно. Скорее всего, его не было.
До Нового года оставались считанные дни. Я отложил все «неотложные» дела и отправился к деду в село. Так вышло, что не был у него целых пять недель. Обычно зимой езжу к нему один раз в две-три недели. Тоже не часто. На огороде в эту пору работ нет, поэтому цель зимних поездок – проведать старика (о нём расспросить, о себе рассказать, привезти лекарства, да гостинец какой-нибудь). Когда долго не бываю – переживает.
– Может, возраст, может, время подошло такое окаянное, но иную ночь уснуть не могу. Всё хожу по комнате, топчусь, топчусь, думаю, думаю. А вот тебя увижу, поговорю – уже легче. Ты не затягивай, наезжай, – просит он меня каждый раз.
Расстояние до села, по меркам автомобильного века, пустяковое – всего восемьдесят километров, но для нашей Расеи – это Бог весть где. Бездорожье. Вдруг непогода – на тракторе не выбраться. Пока у нас самый надёжный вид транспорта – железная дорога.
Чтобы добраться до места, мне предстояло проехать полтора часа на электричке, затем столько же подождать на промежуточной станции и сделать пересадку на «вагончики». Именно так пассажиры окрестили поезд для местных перевозок, составленный из шести-семи пассажирских вагонов устаревших моделей и маленького тепловозика, прозванного теми же пассажирами «чмэзиком». Такое имя он получил по нанесенной на его боку аббревиатуре завода-изготовителя – ЧМЭЗ. На «вагончиках» мне надо было проехать сорок минут, а затем пройти пешком восемь километров.
Железнодорожный перрон станции отправления был до отказа забит пассажирами. Я сразу понял, что количество желающих уехать значительно превышает вместимость вагонов. Перед праздниками в село потянулись даже те, кто не бывал в нём годами. Времена наступали смутные, в городе всё заметнее ощущались перебои с продовольствием. Поэтому многим пришлось вспомнить о престарелых родителях. Теперь неблагодарные чада спешили их проведать, в надежде получить курочку для праздничного холодца. Иным было уже и не до праздников. Как говорится: не до жиру – быть бы живу.
Завершался четвёртый год горбачёвских реформ, официально именуемых перестройкой. Заводы простаивали. Зарплату выплачивали пока регулярно и даже, иногда, с некоторыми прибавками. На правительственном уровне говорили о необходимости роста зарплаты, чтобы догнать развитые капиталистические страны, но отоварить полученные деньги было уже нечем. Прилавки и промтоварных, и продовольственных магазинов были пусты. Продавцы либо слонялись из угла в угол, либо смотрели отрешёнными глазами в никуда. На вопрос покупателей: «Когда будет товар?» отвечали презрительным молчанием, а иногда и грубой бранью. В товарообороте не было даже ликёроводочных изделий. В стране действовал антиалкогольный закон. Водка выдавалась строго по талонам при наличии паспорта и прописки в нём. Норма – одна бутылка водки в месяц на душу населения. На базарах хозяйничал дефицит. За любой товар хозяева ломили астрономические цены, но всё чаще требовали товар взамен. Нередко водка служила эквивалентом денег. Вспахать огород – выставь, будь добр, три бутылки водки, привезти угля или дров – четыре. Впервые мы услышали слово «бартер». Население, как перед войной, скупало соль, сахар, спички, керосин. Все делали ревизию своих гаражей, сараев, чердаков – доставали недоношенные, случайно не выброшенные на свалку одежду и обувь, и с радостью облачались в них. На стоптанные каблуки, а тем более на соответствие модели моде никто не обращал внимания. Недоношенная одежда перелицовывалась, перешивалась. В ход пошли старые машинки «Зингер», «умеющие» шить сапоги, пальто, – в общем, плотный материал. Космическая страна с довольно развитой инфраструктурой скатывалась к натуральному производству. Я, к примеру, научился выделывать мех для шапок и шуб. Дед держал коз, из их шкур мы пошили дочери шубу, а мне шапку. Плохо дело обстояло с одеждой и, особенно, с обувью. На мне в тот день было старое демисезонное пальто и ботинки с совершенно вытоптанным мехом. На улице заметно усиливался мороз, что меня особенно беспокоило. «Ко всему ещё не хватало заболеть», – огорчился я.
Поднявшись на нужную платформу, я занял на ней подходящую, с моей точки зрения, позицию, с которой можно будет втиснуться в вагон. Станция эта промежуточная. Если вагоны переполнены, пассажиры могут не открыть дверь. До прихода поезда по расписанию оставалось ещё минут двадцать, а я уже чувствовал, что изрядно продрог. Начал срываться снег.
Из разговоров на платформе узнаю, что электрички часто опаздывают, причём надолго, иногда, даже на час и более. Эта новость совсем приводит меня в уныние. На ум приходят слова: «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен». Я покидаю выбранное место и начинаю расхаживать по платформе – стараюсь согреться. Обращаю внимание на попутчиков. Некоторые ещё в худшем положении, чем я: одежонка ветхая, явно не по сезону. На некоторых даже летние туфли. Серые, чугунные, молчаливые лица. Как это непохоже на доперестроечное время – платформа с пассажирами всегда пестрела от многообразия одежд, особенно женских. Теперь и у женщин каменные, безразличные лица. Заметно выросло число рыбаков. Среди них много подростков и даже детей. Больно и смешно смотреть на мальчика, выхаживающего по платформе со взрослыми дядьками, обутого и одетого не по росту, даже шапка явно на два-три размера больше. Ледовый бур бьёт его то по ногам, то по голове. Шапка непрерывно съезжает на глаза, и он не успевает её поправлять. «Мужичок с ноготок, куда же, ты в такую холодину? Да ещё в ночь!» – мысленно задаю ему вопрос и сам на него отвечаю: «В деревне нет корней. Вот и приходится промышлять на речке. Туго в эпоху перемен без деревни». И ещё отмечаю: «детей войны, сменили дети перестройки».
Два молодых парня, похоже, студенты, раздают листовки. Бумажная агитация уже стала делом привычным. Я машинально беру протянутый мне листок бумаги, читаю через строчку. В листовке (в который раз!) о необходимости свободы, гласности, смены политической власти. До конца не читаю. Холодно. Продолжаю топтаться по платформе.
– Зелёный загорелся, – произнёс чей-то простуженный голос.
– Слава Богу! – пронеслось удовлетворённо по измотанной холодом толпе, которая сразу же загудела, ожила, пришла в движение, потянулась к краю платформы. Зашипел станционный динамик и спустя несколько мгновений объявил о прибытии электропоезда. Затем, проурчав, скомандовал: «Отойти от края платформы!» Мне показалось, что все, как один, сделали обратное – ещё ближе подались к её краю и замерли в напряжённом ожидании. Как спринтер томится в ожидании выстрела стартового пистолета, так все мы ждали, когда остановится поезд и откроются двери вагонов.
Вот уже мимо меня медленно проплывают первые вагоны. Они заполнены до отказа, у некоторых выбиты стёкла. Наконец, скрип тормозов, звяканье сцепок. Вагоны качнулись и остановились. Как я и предполагал, двери открылись не все. Неудачники – кто молча, кто, матерясь – мечутся по платформе. Мне повезло – дверь отворилась прямо передо мной. В тамбуре пассажиров, как селёдок в бочке, – битком. Сзади на меня напирают и оттесняют от двери. Я хватаюсь одной рукой за поручень вагона, второй помогаю втолкнуться в него женщине с двумя детьми. А затем и сам следом, изо всех сил нажимая плечом, втискиваюсь между телами. Меня кто-то бессовестно пытается вытолкнуть обратно. Но я пока молод и силён, а потому побеждаю. Двери захлопываются, часть моего пальто на улице, но весь я на приступках в тамбуре. Еду.
Стёкол в дверях тамбура нет с обеих сторон. Сквозняк. Я уже начинаю завидовать тем, кто остался на платформе. Моя самодельная шапка съехала на одно ухо и, чувствую, вот-вот спадёт с головы. Поправить её нет никакой возможности. Руки заняты: в одной – сумка с гостинцем деду, вторую – зажали между телами, и нет никакой возможности её освободить. Молю Бога, хотя бы не поломали. На подъезде к следующей станции всё моё внимание сосредоточено на том, чтобы меня не вытолкали из вагона при посадке. Однако, на ней наши двери не открываются. Мне удаётся высвободить руку и даже стать поудобней. Я вижу, как снуют по платформе от вагона к вагону люди, вижу их недовольные и злые лица. Поезд трогается. На этой станции не удаётся сесть на поезд, кажется, никому.
Какое-то время все едут молча. Я закрыл глаза и тоже молчу. Только шевелю пальцами обеих ног, чтобы согреть их. Но вот едва успокоившаяся утрамбованная людская масса начинает шевелиться и раздражённо ругаться. Этот разлад вносит пьяная компания молодых людей, продирающаяся в тамбур покурить.
– Где только они водку беруть? – возмущается стоящая рядом со мной пожилая женщина. – Им чё, нет указа?
Её поддерживают другие пассажиры. Возникает кратковременная перебранка. Я использую этот момент и протискиваюсь в салон. Там одно стекло тоже выбито, но дует меньше. Вагон не отапливается, однако в салоне гораздо теплее, чем в тамбуре. Спустя некоторое время я даже почувствовал, что слегка согрелись ноги и спина.
Все сидячие места заняты, в основном, молодыми людьми. Некоторые режутся в карты, некоторые целуются «взасос», совершенно не стесняясь окружающих. Невольно ловлю себя на мысли: «Воспитание – блеф. Твоё только то, с чем ты пришёл из утробы матери. Если совесть не заложена в генах, её не приобрести. Безраздельную власть имеет только страх. У иных – страх перед судом (людским или только всевышним), у других – только страх перед расправой».
– Уступите место женщине с ребёнком, – обратился к играющим стоящий в проходе мужчина и кивком головы указал на женщину, прижимающую к себе мальчика дошкольного возраста.
Я заметил, как зарделись щёки у девушки с картами, сидящей у окна, дёрнулся парень напротив. Но его партнёр по игре – как бы давая понять, что на пустые замечания не стоит обращать внимания, нарочито громко произнёс:
– Иду с тузов! И швырнул карту на колени девушке напротив. Девушка у окна всё же сделала попытку подняться, но любитель ходить с тузов одёрнул её командирским голосом:
– Сиди!
Кто-то ещё попытался вмешаться в разговор о месте, но его прервала сама женщина.
– Да нам через две остановки выходить, – сказала она, как бы оправдываясь, и даже сделала попытку продвинуться по проходу.
А я подумал: «Как часто не хватает мужества проявить свою совесть тем, у кого она есть, и как настойчиво хамство в достижении своей даже крохотной, совсем ничего не значащей выгоды».
Вновь зашевелились пассажиры на проходе. Их растормошили курильщики, возвратившиеся из тамбура. В результате толчеи я переместился к середине вагона. Здесь, как мне показалось, было теплее. А главное, удалось стать так, чтобы опереться локтем на спинку сидения и слегка разгрузить ноги. Невольно слушаю спор молодого парня с мужчиной моих лет. Спор возник по поводу вопросов, поднятых в листовке. Очевидно, эти опусы раздавали и на предыдущих станциях. Я терялся в догадках: «Откуда такой напор агитации, часто, с моей точки зрения, антигосударственной, в стране, где ещё вчера страшно было слово «лишнее» сказать? Если эта агитация от власти, в рамках перестройки, то почему её не подать открыто – в газетах, на телевидении и радио?»
– Горбачёв всё делает правильно, – горячился парень, отстаивая свою точку зрения.
– Вот это Вы называете правильным? – спросил мужчина с негодованием, кивком головы предлагая заглянуть за треснутое, но не рассыпавшееся и явно давно не мытое стекло вагонного окна. Мы как раз подъезжали к очередной станции.
Увиденное меня привело в замешательство. Взору предстали разгромленные пристанционные постройки – на крышах некоторых зданий частично отсутствовал шифер и шалёвочные доски, а в отдельных зданиях были разобраны даже стены. «И это перемены за пять недель», – недоумевал я.
– Это что, перестройка? – добивался мужчина у парня. – Или здесь Мамай прошёл? Так, заметьте, в большей или меньшей мере на каждой станции, точнее сказать, во всей стране, во всех сферах жизни.
– Виноваты власти на местах, – возражал парень, но не совсем уверенно. Похоже, картины за окном смущали и его.
– Разве разрушена вертикаль власти? – продолжал возмущаться мужчина. – У власти стоит генеральный, который перетряс её сверху донизу, подогнал под себя. Если захочет, сделает это хоть сто раз, пусть только что-нибудь его не устроит. Но его всё устраивает. Почему? – И, не дождавшись ответа, продолжил: «В народном хозяйстве царит хаос. Денежная единица подорвана. Общество подводят к гражданской войне. И что совершенно непонятно, это делают не какие-то силы, претендующие на власть, а сама власть. Зачем?»
– Что тут непонятного? – вмешался в разговор какой-то дедок, – это следствие разговоров « тэт-а-тэт » с американцем. Продался.
– Всё продано, – тихо произнесла стоящая рядом со мной бабка. – Сталин никуды не ездил. Сколько заводов построили. Эти всё промотают.
– Что вы со своим Сталиным носитесь, – вскипел парень, который расслышал бабкину реплику. – Соскучились по голодомору, концлагерям, репрессиям?
– Не соскучились, – ответил мужчина спокойно. – Но те времена – уже прошлое. Зачем сейчас раскручивать революцию? Чтобы перестроить дом, не надо его сжигать дотла.
– Горбачёв вводит рыночную экономику, – заметил парень. – Может, это и революция.
– То есть, возвращает капитализм, основанный на частной собственности, которой у нас нет, – уточнил мужчина и далее развил свою мысль: « Её надо будет возродить. А это значит: из общего котла всё раздать. Представляете, какая будет давка! Но ни мне, ни Вам, ни любому, из едущих в этом вагоне, ничего не достанется. При этом, мы утратим главное: привилегию выбирать работу. Она будет выбирать. Счастливчики будут как-то жить, неудачники – как-то существовать.
– Почему-то все бегут туда (на Запад) существовать, – заметил парень иронически.
Мужчина что-то хотел возразить, но вдруг резко поднялся, сказал:
– Заговорился. Моя остановка, – и двинулся к выходу. Я стоял, продолжая неустанно шевелить пальцами ног (они никак не хотели отогреваться) и думал: «На работе спорим, в электричке спорим. Иногда лаем друг на друга, как собаки, даже не ведая, куда идёт караван».
Мои невесёлые мысли прервали надрывные голоса, доносящиеся из тамбура. Я старался поверх голов разглядеть новых возмутителей спокойствия. В вагон вошли парень и девица, оба неопределённого возраста, в странных одеждах – не то балахонах, не то монашеских рясах. Парень с короткой бородкой, лицо блаженное, девица с подкрашенным, как у артистки, лицом. Продираясь сквозь толпу пассажиров они пели песни–проповеди, читали молитвы. Затем парень воздел вверх руки и произнёс, чтобы слышал весь вагон:
– На землю явился сатана. Конец света неминуем. Молитесь!
Они опять пели, молились. Затем парень начал рассказывать о предсказаниях Нострадамуса, о том, что славянский народ под несчастливым знаком. Последнее сообщение накладывалось на картины пристанционных пейзажей, щекотало нервы. В голову закрадывалась мысль: «А вдруг и вправду конец».
Когда эта пара вышла из вагона, мужчина, стоящий недалеко от меня, сказал, обращаясь ко мне: «Вы думаете, они сами от себя ходят?» И сам же ответил:
– Выполняют чьё-то задание. Главное – посеять среди людей страх. Вогнать их в средневековье. На телевидении организовали шоу шаманов, и их руками вешают заряженную лапшу на уши доверчивого народа.
– Зачем? – спросил я.
– Чтобы превратить нас в скот. Со скотом можно делать всё, даже регулировать численность и делать отбор по критерию пригодности к физическим работам. И женщин начнут сортировать – этих вам, этих нам или на экспорт.
Немного помолчав, он добавил:
– Тот мужик прав: его, этого архитектора перестройки, всё устраивает.
– Но почему?! – удивился я.
– Откуда мне знать? Во-первых, когда горит дом, можно хорошо погреть руки. Во-вторых, причины могут быть и глубже. Германию объединил и сдал вместе со всей Восточной Европой. Свою страну разваливает. Армия, как и всё общество, деморализована. Через печать настойчиво вбивается комплекс неполноценности всего славянского народа.
Он замолчал, но я чувствовал, что мужик не выговорился и думал, как его заговорить и облегчить ему душу. Да, мне и самому были не безразличны такие откровения. Но он, не дождавшись моего вопроса, сказал:
– Он в своих речах всегда неискренен. У него всегда что-то своё на уме.
Последнюю фразу он произнёс с таким раздражением и злостью, что я даже испугался. «До чего народ довели, и это, возможно, только начало», – с горечью подумал я.
– Он же не один, – вслух выразил я сомнение, – вокруг него Политбюро, ЦК, Совмин, КГБ, Генштаб. Да мало ли кто там ещё. Если всё неправильно, куда они смотрят?! Нет! Не может быть, чтобы всё было неправильно, а тем более во вред.
Мой случайный «просветитель» махнул рукой, как на безнадёжного собеседника, и устремился на освободившееся место. Мы подъезжали к очередной станции. На ней выходило много пассажиров. Я тоже заприметил свободное место и поспешил его занять. Место было у окна. В щели, образовавшиеся между стеклом и уплотнителем, нещадно дуло. Я вновь почувствовал, что промёрз насквозь. Ехать до станции пересадки оставалось около получаса. Приходилось призывать все свои физические и моральные силы, чтобы дотянуть до неё и уж там отогреться в тёплом помещении зала ожидания.
Наступили сумерки. За окном стояла кромешная тьма. Временами казалось, что поезд движется в какой-то глухомани, а вовсе не в развитом промышленном районе. Везде всё, вдруг, в одночасье начали экономить: электричество, уголь, нефть. В вагоне тоже было темно, лишь над дверями тускло блестели фонари. «Как всё меняется в худшую сторону», – огорчился я. Ещё в прошлую поездку – это было перед ноябрьскими праздниками – вагоны были целы, в них – тепло и светло. Я всю дорогу читал газету. Как правило, я покупал в киоске «Литературную газету» и за дорогу прочитывал её вторую половину. Первая половина была специфичной – литературной, а вторая содержала материалы о нестандартных случаях нашей действительности, о чём другие издания предпочитали умалчивать. В этот раз газеты у меня не было. Да в такой обстановке было и не до неё. Я сидел, съёжившись, втянув голову в плечи, и старался ни о чём не думать. Напротив меня на освободившееся место сели две женщины, уже не молодые, может, предпенсионного возраста. Одеты они были в старенькие, поношенные одежды, однако интуиция подсказала мне: это не крестьянки и не работницы каких-либо производств.
– Ты, Люда, шокировала меня своим сообщением, – произнесла со вздохом и каким-то волнением, та что сидела прямо напротив меня. – У меня дочь в Прибалтике. У неё там работа, квартира.
– Я тебе скажу больше, – сказала Людмила, – и ты со своими родителями, возможно, скоро окажешься по разные стороны границы.
– Не понимаю.
Разговаривали они тихо, наклонившись, друг к другу. Вначале я слушал их невнимательно, но тема разговора невольно привлекла моё внимание. То, что я услышал, окончательно вывело меня из состояния душевного спокойствия.
Из рассказа Людмилы я понял, что через неё проходили материальные ценности центральных складов чёрных и цветных металлов. Все документы на металлы, поставленные из других союзных республик, в том числе и из России, ей приказали собрать воедино и сжечь вместе с бухгалтерскими книгами.
– Это, Люда, уже никому не будет нужно, – сказал главбух, присутствовавший лично на процедуре сжигания. – Считай, что этот товар из других государств. Государств пока нет, а товар есть. Соображаешь?
Людмила помолчала, а затем добавила, как будто оправдываясь:
– Но я его обманула. Я главную бухгалтерскую книгу спасла. Нина, ты представляешь, там сотни вагонов металла. Если что…
Людмила запнулась, а затем окончила речь почти шёпотом:
– Я её закопала в надёжном месте… Потом меня уволили по сокращению штатов. Теперь живу и боюсь. Ты же знаешь.
Людмила смотрела выжидающе на Нину и явно ждала от неё каких-либо обнадёживающих слов. Но та молчала. Собеседницы то и дело бросали взгляды на меня, желая убедиться в том, что не передают никому такую важную информацию. Я же всем своим видом старался показать, что их разговор мне безразличен.
– А у тебя как дела? – спросила Люда, не выдержав, – ты же тоже бухгалтер?
– Я тоже через это прошла, – сказала Нина спокойно. – Через сжигание книг и увольнение по сокращению штатов. Но у меня масштабы поменьше.
На противоположной стороне вагона полностью освободилось несколько скамеек и Люда с Ниной, желая уединиться, немедленно перешли туда.
«Ну и денёк», – подумал я, когда мои попутчицы отсели, и я на скамейке остался один. В голове стояла такая неразбериха. Как это не соответствовало впечатлениям, полученным в уютной городской квартире у телевизора при просмотре телепередач о перспективах европейского образа жизни, на что и были направлены наши реформы. В душу начали закрадываться сомнения и страх перед происходящим, возникала неуверенность в завтрашнем дне. На какое-то мгновенье я даже впал в уныние. Но холод меня быстро вернул к реальности. Ехать оставалось минут десять-пятнадцать, на месте не сиделось, и я ушёл в тамбур, стал возле двери, чтобы скорее добежать до билетной кассы, взять билет и, если достанется место, посидеть в тепле на скамейке. Ведь ждать ещё целых полтора часа.
В помещении билетных касс стоял полумрак и холод, как на улице. Это меня огорчило, но уже не удивило. Батареи центрального отопления были разморожены. С чугунных секций свисали сосульки льда, на полу блестела замёрзшая лужа. У кассовых аппаратов не было ни одного кассира, лишь горели зелёные огоньки, приглашающие взять билет. В зале ожидания стояла одна скамейка, в самом углу. На ней трое парней согревались водкой.
«Достать бутылку водки и согреться», – такая мысль, как будто электрическим током, пронизала меня с головы до ног, овладела всем моим сознанием. Я выбежал на улицу и метнулся в пристанционный буфет. Там двое мужиков стояли у столика, пили пиво. За прилавком скучала буфетчица. Рядом с ней на электроплитке стоял чайник с пивом. Из его носика заманчиво струился седой парок. «Пиво подогретое – хорошо, но оно меня не спасёт», – решил я.
– Покрепче ничего нет? – спросил я буфетчицу и удивился своему деревянному голосу – губы замёрзли, скулы свело морозом, и они еле двигались.
Буфетчица посмотрела на меня с недоумением, как на иностранца, не знающего порядков.
– Вы что, с луны свалились? Об антиалкогольном указе слышали?
– Слышал – сказал я утвердительно, – но мне не для развлечения. Мне для лечения.
Буфетчица ничего не ответила, лишь смотрела куда-то мимо меня в мировое пространство. Я вышел из буфета и стал топтаться по перрону, стараясь изо всех сил согреться. Совершая очередной виток, я заметил мужчину, выходящего из буфета с бутылкой водки. Он её спрятал под пальто, но когда запахивал полы, я увидел бутылку у него в кармане.
– У-у-у-у не-не-ё-ё-ё д-остали? – спросил я у мужика, стуча зубами.
– У кого же ещё! – процедил мужик сквозь зубы, показывая, что на дурацкие вопросы отвечать не намерен.
– Сколько ей надо заплатить? – не отставал я.
Мужик посмотрел на меня недовольно, но очевидно оценив моё состояние, сказал:
– Двадцать. Молча подай.
«Ого», – подумал я. – Это же более чем в пять раз выше госцены. В институте на лекциях по политэкономии нам говорили:
– Цены при социализме определяются себестоимостью продукции, при капитализме – спросом.
В голове мелькнула мысль: «Кажется, у меня есть возможность получить первый урок рыночной экономики». Закоченелыми пальцами я достал кошелёк, вытащил из него нужную сумму и помчался в буфет. Вслед за мной направилась и компания из четырёх мужиков, стоящих поодаль от нас. Мне в тот момент казалось, что весь перрон устремится за водкой и мне не достанется.
– Пожалуйста, – сказал я буфетчице, протягивая деньги, сложенные так, чтобы сразу было видно, что там два червонца.
Она взяла деньги и посмотрела на меня вопросительно. В этот момент зашла и эта четвёрка. «Всё пропало», – подумал я.
– Зинуля, – обратился к буфетчице один из вошедших, – поищи, что-нибудь для сугреву.
Он подошёл к стойке и заискивающе посмотрел ей в глаза.
– Пиво с подогревом, – бросила им Зинуля небрежно, – берите! Заканчивается.
– Нет, поищи что-нибудь покрепче, – просил парень умоляюще, – на улице такая холодина. С пивом в желудке и с сухими штанами я не доеду. Поищи.
– Не пей! Я тебя чё, силую? Нет ничего, отстань. Скажи спасибо, что пиво есть. Скоро и его запретят.
«Водки не видать, – подумал я огорчённо, – чего она тянет, и деньги мне не возвращает?»
– Ладно, наливай четыре пива, – согласился парень.
Зинуля налила пиво и бросила на мгновенье взгляд на меня. По выражению её лица я догадался: мне надо подождать. Мужики отошли с пивом к стойке. Зинуля быстро наклонилась за прилавок, прошуршала бумагой и, распрямившись, ловким движением бросила мне в сумку свёрток. Я попытался её поблагодарить, но она меня уже не замечала. Она начала поторапливать мужиков:
– Ну, что, хлопцы, повторять будете или мне сворачивать?
Я вышел из буфета. На душе стало теплей и даже, как мне показалось, потеплело и на улице.
Наконец объявили о подаче на первый путь нашего тепловозика. Подали точно по расписанию. На душе стало ещё теплей. «Но что за чертовщина? – недоумевал я, – в поданном составе только три вагона». Я начал суетиться и даже нервничать – для трёх вагонов людей, наверняка, много. Одно дело остаться на своей станции и совсем другое – на чужой. Вдруг не будет обратной электрички – замёрзну, как собака. Так же точно рассуждали все, потому образовалась давка при посадке.
В вагоне всех нас ждал сюрприз. В нём отсутствовали купейные перегородки. Сиденья были установлены такие, как в электричке – скамейки, причём с одной стороны вагона. К тому же установлены редко, по расстоянию, соответствующем двум купе. Кто-то сразу же окрестил вагон скотовозом. Стёкла были все целые и даже чистые, но не было одной верхней оконной фрамуги.
– Форточку то ли не успели поставить, то ли успели украсть, – съязвил кто-то.
Форточки нет как раз против меня. На лице ощущаю холодный поток воздуха. Но это меня уже не сильно огорчает. Я знаю: ехать осталось сорок минут. Греет мысль: «Приеду на станцию, буду бежать, бежать, бежать. У деда выпью залпом двести граммов водки, заем салом и луком, затем выпью ещё сто и под одеяло. Главное – не заболеть, не схватить воспаление лёгких». Я вдыхаю воздух. Колет под ложечкой. А, может, мне кажется.
Свистит «чмэзик». Дёргаются сцепки «вагончиков». Поехали. Перрон пуст. Сели все. Если бы не «скотовоз», кому-то пришлось бы решать нелёгкую задачу – попасть в тепло. По вагону движется проводник – обилечивает пассажиров. Он пьян. Это я понимаю по его излишней весёлости и по заплетающемуся языку.
– Почему не топите? – задаёт кто-то естественный вопрос.
– Вам разве топили в электричке? – задаёт ответный вопрос проводник. – Радуйтесь тому, что пока в квартирах тепло.
Проводник приближается ко мне.
– Сколько стоит билет? – спрашиваю я у соседа, стоящего рядом.
– Сколько дашь, – отвечает тот. – Он всё равно деньги все себе забирает. С кассиром, наверное, делится. Может, ещё с кем. Ты же видел, в кассе билетов не продают. Анархия.
Проводник проталкивается ко мне и кивает головой. Дескать: что у тебя? Я сую ему какую-то мелочь. Кажется, копеек сорок. Он, не глядя, сыпет её в карман и движется дальше.
– Вы хотя бы фанерой дыру заделали, – бросаю я ему вдогонку.
– Фанерой, – ухмыльнулся проводник, показывая, что замечание это нелепое. – Фанера на дачах.
– Кто разрешил? – спрашивает женский голос. Тоже лишь бы что-то спросить.
– Мишка разрешил, – отвечает проводник, – Он всем всё разрешил, – уточнил проводник, и то ли запел, то ли замурлыкал:
– Ах, Миша, мой славный, Миша!
Я пролетаю, как фанера над Парижем.
Что я там вижу, мой милый Миша?
Дома и крыши я сверху вижу.
Внизу витрины и магазины
Там столько водки! Были бы глотки.
А у тебя, мой Миша, есть только шиши.
Да твой указ. Эх, педи… педи… рыбий глаз.
Дальше в песне пошла такая нецензурная брань, касающаяся антиалкогольного указа, реформ и вообще существующих порядков, что не одни уши завяли, слушая её.
– В интересное время живём, – сказал с ухмылкой какой то молодой парень.
–Вот это она и есть дерьмократия – произнёс дедок в завязанной на бороде шапке да ещё и обвязанный платком. – Вот с больницы еду. Пока доеду, опять заболею. Хоть назад вертайся. А там для нашего брата лекарствов никаких нет. Боком нам этот интерес выйдет. Не всем при этой демократии одинаково. Привезли к нам в больницу милицейского чина. В аварию угодил. Видели бы вы, как забегали врачи. Чисто растревоженные муравьи. Привезли того туза к нам в палату. Через час к нему очередь из милиционеров образовалась. Не поверите – что к мавзолею. Каждый приходящий норовил за него подержаться или, хотя бы, за простынь, на которой тот лежит. Будто это не человек, а сам Бог. А ещё через час выселили соседнюю палату, а его туда одного. Вот вам и демократия и равенство. Сказки всё.
Своим рассказом дед растормошил весь вагон. Вновь завелись баталии о политике. Разговор то утихал, то разгорался, но я его уже не слушал. Я ждал окончания поездки. «Нет, выпью сразу двести пятьдесят, а потом ещё сто пятьдесят и под одеяло, – решил я твёрдо. Главное – согреться. Иначе заболею. Что-то, кажется, уже и горло побаливает. Скорее бы моя станция».
Наконец! Вот она и моя станция. На улице темень. На перроне только на одном столбе горит фонарь. В его свете видно, как валит снег. Возле столба уже намело сугроб. Поезд останавливается. Я спрыгиваю с подножки вагона. Ноги не гнутся. Как будто костыли. В пристанционных зданиях темно. Только в диспетчерской блестит огонёк. По перрону в полутьме движется женщина с флажком. Она становится возле горящего фонаря, машет флажком. Даёт знак машинисту. «Вагончики» движутся дальше. В мощном свете тепловозного прожектора сплошная белая пелена. Надо спешить. Заметёт дорогу – недолго заблудиться. И я бегу. Ветер встречный. Пытаюсь бежать боком. То и дело поправляю шапку, чтобы не дуло в уши. Сердце пока стучит без сбоев, поэтому я спокоен – добегу... Где-то с полдороги за мной увязалась собака. На вид породистая, но, наверняка, бездомная. Бежит следом, не отстаёт. Я остановился, полез в сумку. Собака приблизилась метра на два и остановилась. Я с трудом отломил кусок хлеба от мёрзлой буханки и бросил собачке. Бросил так, чтобы ей пришлось возвращаться – иначе, будет бежать следом. Собачка вернулась к хлебу, понюхала, стала есть, но продолжала следить за мной. Я понял: только один жест и она побежит следом. «Никому теперь она не нужна, – думал я с горечью, – может, хозяин сволочь (завёл себе другую, а эту выгнал из дому – обновил живность, как мебель). Может, умер, а её никто не приютил – сейчас и сами люди не всегда сыты. Главное, никому она не нужна. А когда-то любили, ласкали, кормили. Как иногда круто может измениться жизнь».
– Прощай, – крикнул я собачке, – может скоро и мне придётся ждать, кто бросит краюшку. Уж больно хитро всё закручивается.
Я вновь бегу. Кажется, даже начинаю согреваться. Даже стал ощущать, что у меня есть ноги. Добежал быстро. Возле дома намело сугробов – не пройти. Пока торил дорогу к крыльцу, в ботинки набилось снега. Но меня это уже не огорчало. В сумраке я разглядел вьющийся из трубы дедового дома дымок.
В доме у деда было по-настоящему тепло. В печке ещё тлели угли. Едва поздоровавшись и сбросив верхнюю одежду, я прильнул к печке. Через минуту по телу пошла такая дрожь, что я тряс плечами, как в лихорадке.
– У меня в сумке бутылка водки. Порежьте сальца и пару луковиц. Я срочно выпью, чтобы согреться, – попросил я деда. Сам же от печки не отходил и на шаг.
– Нет, – возразил дед, – пить холодную водку нельзя.
– Почему? – удивился я. – Какую же её тогда пьют, горячую что ли?
– Нельзя, – сказал дед твёрдо. – Я тебе расскажу. Был один случай…
Дед налил в кастрюлю воды, поставил в неё бутылку водки и понёс в сени на газ. Там у него печка с газовым баллоном.
– Ты не беспокойся. За три минуты подогреется. Когда ты выпьешь и будешь закусывать, расскажу, а пока ты рассказывай: как там у вас? Что нового?
Тепло меня разморило. Я почувствовал, что больше всего на свете хочу спать. Только спать. Но надо же деду рассказать о своём житие-бытие. И я рассказываю. За разговором прошло минут десять. А то и все пятнадцать.
– Как там водка? – спросил я, потирая руки и уже предвкушая, как от спиртного потечёт по всему телу приятное тепло.
– Тьфу, – сплюнул дед и бросился в сени, – заговорил ты меня.
– Что случилось? – спросил я с недоумением, глядя на возвращающегося из сеней, вконец расстроенного деда.
– Что? Что? Закипела! Ты же молодой. Не мог раньше напомнить, – начал он оправдываться.
– Эх, дед, – бросил я ему упрёк,– выдумали какой-то случай.
– А вот случай не выдумал. О нём я тебе сейчас расскажу. За водку не волнуйся – остынет. Мы её сейчас в холодную воду. Вода в сенях, как лёд.
Дед начал нарезать на тарелку сало, чистить лук.
– Не надо, – остановил я деда, – так и будем: то греть, то охлаждать.
Я открыл бутылку, вылил её содержимое в кружку. Затем, стоя у печки, разделся до трусов. Дед смотрел на меня с нескрываемым удивлением. Возможно, даже думал, что я сошёл с ума.
– Ты это что? Что ты? – спрашивал он меня с беспокойством.
– Лечиться буду, – ответил я. И начал растирать водкой всё тело. Спину растёр мне дед, и я быстро полез в постель, под одеяло.
– Бросьте на меня ещё одно ватное, – попросил я, укрываясь с головой.
Не прошло и получаса, как тело согрелось, стало так тепло и хорошо, что мысленно я даже поблагодарил деда за его оплошность.
– Рассказывайте свой случай, – прошу я деда потеплевшим голосом.
– О чём я тебе хотел рассказать? Ты думаешь, я помню?! – сетует дед.
– О том, как нехорошо пить холодную водку, – напоминаю я.
–А-а-а, – тянет дед. Лицо его просветлело – вспомнил. Он ещё с минуту молчит. А затем рассказывает.
«Отец и дядя Андрей совместно держали кобылиц для потомства. Жеребят продавали. Но не сразу, а по весне, чтобы этот молодняк уже способен был боронку таскать. Не знаю, какую они выгоду имели, но так делали. Но вот, перед коллективизацией, прослышали они, что скот обобществлять будут. Решили продать жеребёнка осенью. Но дело втянулось в холода, в морозы.
Приехали с жеребёнком на базар. А там таких умных, хоть пруд пруди. Товару всякого. Да покупателей на скотину нет. Кто же брать станет, если весной отберут? Стоят, ждут покупателя. Кто подойдёт, спросит, поторгуется и уходит. Всё два москалика крутились. Подойдут, похлопают жеребёнка по спине, мать осмотрят. Мать у этого малыша была красавица на всё село. Таких только в кино можно увидеть. Шерсть играет. Грива всегда расчёсана, вьётся. Но смотреть смотрят, а не берут. Только приходят и уходят. Отец с дядей их уже и остерегаться стали. Поди, знай, может банда какая. Тоже ведь времечко было.
Но вот и эти двое куда-то запропастились. Базар уже весь разъехался. Стали и наши домой собираться. Только тронули, опять эти москалики налетели. Одного звали Петруха, другого – Гаврюха.
– Стой! – кричат в один голос Петруха и Гаврюха и догоняют, отъезжающую телегу. Жеребёнок в уздечке к задней стенке тележного ящика привязан. Следом идёт.
– Что вы нам голову морочите? – спрашивает отец притворно недовольным голосом.
– Стой, – кричат, – давайте свататься (так, по аналогии со сватовством невесты, иногда называют на базаре процесс крупной сделки). Берём конька. Уж больно у него мать хороша.
– Если отберут по весне, на кого обижаться будете? – спрашивает отец.
– Не вы же отбирать будете. Чё на вас обижаться? – отвечают оба.
Сторговались. Наши получили деньги. Жеребёнка перевязали к их телеге. Разъезжаться начали. Сколько-то отъехали. Ещё не далеко. Может, сажен двадцать. Жалобно заржал жеребёнок. Они – животные, как и люди…Всё чувствуют. Кобылица забеспокоилась. Остановилась. Зафыркала, начала топать ногами. Дядя Андрей хотел было подстегнуть её. Вдруг слышат: покупатели их окликают. Оглянулись. Так и есть догоняют.
– Стой! – кричит Гаврюха и машет рукой – даёт знак нашим, чтобы остановились.
– Вот те на! Передумали, – сказал отец разочаровано. – Ты, Андрей, смотри! Как бы они нас в чём-то не напарили. Приедем и без денег и без товара.
Приблизившись, Гаврюха соскочил со своей телеги и бегом к нашим.
– Что случилось?! – спрашивают отец с дядем Андреем в один голос, стараясь не выдавать, охватившего, беспокойства. Хотя это им удавалось с трудом.
– Давайте, как люди, разъедемся, – говорит Гаврюха, подбегая к нашему возу. – Погодите минутку. Я побегу за бутылкой.
Наши, успокоившись, согласились.
Пока Гаврюха бегал, разговорились с Петрухой. Узнали, что они тоже, как и отец с дядей Андреем, родные братья. Гаврюха только женился. Надо ему отделяться. Отец дал денег на жеребёнка.
– Чтоб у вас всё поровну было. Чтоб ни на меня, ни друг на друга обиды не было, – сказал им их отец.
– Он у нас крутой мужик, – рассказывал Петруха, – приедем без товара – скандал устроит.
Пока Гаврюха бегал за бутылкой, всё друг о друге рассказали, обсудили грядущие перемены. Как признался Гаврюха: «Мы вас и остановили для того, чтобы выговориться. Узнать: что народ по другим сёлам думает?»
– Можа, их и ня будя этих колхозов, – выразил надежду Петруха. – Поглидять на те, что есть, да и распустють. А мы ждать чаго будем?
Прибежал Гаврюха с бутылкой. Наши сало нарезали. Гаврюха первому налил отцу. Тот только пригубил.
– Холодная. Я такую пить не буду, – сказал он и передал стакан дяде Андрею. Тот сделал несколько глотков и тоже отказался.
– Просто ледяная, – подтвердил дядя Андрей, – как её пить такую?
– Эх, вы, хохлы! Мужики на вид дябёлые, а водки пить не умеете, – сказал нашим в укор Петруха и выпил залпом налитое.
Петруха хукнул в руку и сказал хриплым голосом:
– И вправду холодная, за горло дюже бере. И начал нажимать на сало. Гаврюха налил себе полный. Он явно был доволен покупкой. Глаза блестели от радости. Выпил, крякнул, закусил. Чуть повремени, предложил повторить. Но никто его не поддержал, даже Петруха.
– Так этот Гаврюха сам всё и допил, – подытожил дед и замолчал.
– Ну и что? Допил и что? – спрашиваю я, не поняв пока никакого смысла в дедовом рассказе.
– И ничего, – отвечает дед. – И разъехались на том.
Сказал так и ушёл на кухню. «Причём здесь холодная водка?» – размышлял я. Слышу, дед гремит дверкой плиты, ворочает кочерёжкой угли, всыпает через конфорку ещё пару совков угля. Кряхтя, возвращается ко мне.
– Может, встанешь, поужинаешь? – предлагает он.
Я бы не против покушать, но вылезать из-под одеяла нет сил. Тем более, что всё сильнее хочется спать. Всё плывёт перед глазами. Мне уже снится какой-то быстрый сон. Но биологический сторожевой таймер будит меня.
– Почему всё же вредно пить холодную водку? – допытываюсь я.
– Какую водку? – задаёт дед наивный вопрос, – кому вредно пить?
– Петрухе с Гаврюхой! – говорю я, уже слегка раздражаясь.
– А-а-а, – тянет дед. Наконец он вспомнил, о чём рассказывал и продолжает:
«Через два года, отец на базаре встретил Петруху.
– Здравствуй, сват, – обращается он к Петрухе, узнав его.
– Здравствуй, здравствуй, – ответил тот.
Поговорили о том, о сём. Уже и расходиться начали.
– Как конёк? – спрашивает отец.
– Хорош, ох и хорош, – похвалил Петруха восхищённо. Весь в мать.
– Доволен брат? – уточнил отец. – Это же вы ему покупали?
– Гаврюха?! – произнёс Петруха почему-то унылым голосом. – Нету яго. Помёр.
– Что такое? – спросил отец испуганно.
– Да, вот тогда же выпил той холодной водки. Он то и выпил всего граммов триста пятьдесят. Это для яго полнормы. Да кабы ж не холодная. Был весел. Пел полдороги. Потом уснул. Я тоже уснул. За день намаялись. Ехать нам дюже далеко. Лошадки до дому довезли.
Петруха вздохнул и продолжил:
– Я кашлял ползимы. А Гаврюха помёр. Осталась вдова. А у ей –двойня. Живут по-соседски. Я-то помогаю, да жонка моя недовольна. Ревнуя. – У тебя, – говорю ей, – чаго, мозгов нету? Это ж братова жана! – Сейчас, –кажа, – на сястёр не глидять. Время такое.
Петруха даже заплакал. Вытер слёзы и пошёл. Затем остановился, спрашивает:
– Как же ваша кобылка?
– Нет её у нас, – ответил отец. – Вначале в колхоз забрали. Начальство в район ездило – красовалось. Да по селу гоняло. Потом приехали из военкомата и забрали её в армию. Была такая разнарядка – лошадей в армию выделять.
– Была, – соглашается Петруха. – И нашего красавца тоже в колхоз забрали. Бригадир теперя на ём ездя.
Петруха совсем сник, сказал лишь на прощанье:
– Пропало всё. Да будь оно не ладно. Живы будем – наживем. А вот Гаврюху не вернёшь. На год от меня был моложе. Росли дружно. Когда его не стало, отец не выдержал, запил и через зиму тоже помёр.
Петруха опять заплакал. Может, расчувствовался перед давним знакомым…»
Дед ещё что-то говорил, но в полудрёме я уже не воспринимал рассказ.
Спал я неспокойно. Несколько раз просыпался. Сны снились странные и неприятные. Привиделась накрашенная девица – может, та, что читала молитвы в электричке. В моём сне она была верхом на коне, носилась на нём галопом туда-сюда, и я боялся, что наедет на меня и растопчет. Потом приснились Петруха с Гаврюхой. Они были с бутылкой водки, настойчиво предлагали мне выпить. Я отбивался от них и кричал:
– Ни за что не буду пить холодную водку.
Проснулся я в подавленном настроении.
– Ты не заболел? – спросил дед. – Спал плохо. Ворочался.
– Не знаю, – ответил я. Обулся, оделся и вышел на улицу.
Сияло солнце. Снег сверкал и до боли слепил глаза. Я вышел в сад.
Деревья стояли, усыпанные снегом, словно облитые молоком. Нигде и следа, как на чистом листе бумаги. Тихо. Спокойно. Дымят трубы. Всё, как было вчера и позавчера, и десять, и двадцать лет назад. На мгновенье в голову приходит мысль: «Электрички с разбитыми стёклами, и сожжённые бухгалтерские книги, и Петруха с Гаврюхой, и крашеная девица (на коне и в электричке) – сон». Нехотя возвращаюсь в дом. Дед сразу начал засыпать меня вопросами.
– Что нового в городе?
– Всё по-старому, – отвечаю.
– Правду говорят, что страну делить будут?
О, Господи! И в деревне уже говорят об этом. Но я и виду не подал, что это для меня уже не новость.
– Сплетни, – сказал я.
– Сплетни, говоришь. Проведут границу по нашей речке, будут сплетни.
Я ничего не ответил, давая понять, что дискуссию по этой теме вести не намерен. А дед подытожил, как бы уже для себя:
– Братья делятся – носы расквашены, а тут страна. В крови захлебнуться можно. Я и на это замечание промолчал.
– Садись, поешь. Со вчерашнего дня ничего не ел, – сокрушался дед, приглашая меня к столу. – Но выпить нечего – перестройка.
Я сел завтракать. Дед сидел на маленьком стульчике, опустив глаза в пол, чуть поодаль от стола. Он то и дело потирал руки, как я догадывался, о чём-то хотел спросить.
– В поезде тепло? – спрашивает он, наконец.
– Тепло, – говорю.
– Чего ж ты вчера пришёл такой… Как сосулька. Не признаёшься?
Я опять молчу. Не хочу ни его, ни себя расстраивать. Но настроения нет. Хочется выпить. Водки. Хотя бы холодной. Но её нет. Перестройка.