Вот женщина..!

Маргарита Школьниксон-Смишко
Отрывок из воспоминаний Ивана Я. Драгуновского

Мне очень не хочется рассказывать о жутких 1937-38 годах, т.к. вспоминая их, на душе делается тяжко от того, как русские люди, по-заблуждению своему, издевались над своими же русскими людьми: арестовывали, избивали, судили, ссылали и казнили.

Октябрь 1937 года. Под вечер я по глубокому снегу ушёл из посёлка коммуны на пасеку, которая находилась в 3-ёх километрах от посёлка, в красивом лесу. Туда же раньше меня ушли Лёва Алексеев и Анатолий Иванович Фомин. Лёва и Анатолий Ив. залегли на чердаке большого омшаника, а я ночевал на полу в домике, где жил наш пчеловод Миша Благовещенский со своей женой.
Спал плохо, тревожно. В полночь раздался стук в дверь. Через минуту незакрюченная дверь распахнулась, и в комнату вошли 4 мужчины. Трое из них были с пистолетами, направленными на нас, четвёртым был член нашей коммуны - Онуфрий Жевноватый. Осветив мне фонарём лицо, спросили у Онуфрия мою фамилию и сказали:"Нет, этого нам пока не надо." Прошли в другую комнату, где были Миша с женой. Мише приказали одеваться, а сами стали производить обыск. Перерыли все вещи, раскидали всё, и, книги по полу, но кроме пчеловодческой и художественной литературы ничего не нашли. Трое ушли обыскивать ольшанник, минут через 30 вернулись ни с чем (на чердак они не лазили).
Моего друга Мишу Благовещенского - милого, доброго, весёлого, тщедушного человека увели в темноту холодной ночи. С тех пор я его больше не видел и не увижу в этой земной жизни. Жена ушла его провожать.
Когда рассветало, из омшанника пришли Анатолий Ив. и Лёва, посиневшие, дрожащие от холода и ужаса, производимого заблудшими людьми.
Они остались обогреваться, а я отправился в посёлок коммуны, но по пути решил зайти в Долину Радости, где в маленькой избушке жил Федя Картуха - брат моей жены, ручник (он обрабатывал землю без лошадей).
Спускаясь по глубокому снегу в лог, поросший разнолесьем, я увидел возле избушки много человеческих следов, разбросанную по снегу домашнюю утварь и кучи золы.
Я вошёл в избушку. Федя лежал на кровати под одеялом, с открытыми глазами и грустным лицом. На земляном полу были разбросаны скудные вещи, листы изорванных книг. Я спросил :"Что, Федя, и у тебя, видно, были?" Он ничего не ответил. Тут я заметил у него на лице и на шее следы побоев. Я просидел у Феди с пол-часа, и за это время мы не промолвили ни слова. Слова были не нужны, и так было всё ясно. Я не стал его просить показать избитое и изуродованное тело; это было бы ненужным любопытством...
Вот я и в нашем посёлке. Подойдя к сеням нашей квартиры, я остановился поражённый. Крепкая, хорошая  дверь в сени была вся изломана в куски и щепки. Жена и моя сестра Люба сидели бледные и молчаливые. На коленях у своей матери, прижавшись к ней, с испуганными глазёнками, сидел мой 2-х летний сын Алик. Мне рассказали следущее:
Примерно в 2 часа ночи к ним в дверь постучали. Моя жена Фрося вышла в сени и спросила:"Кто там?"
Со двора закричали:"Отворяй без разговоров! Мы - НКВД!"
Фрося сказала:"Позовите с собой кого-нибудь из наших соседей, тогда я открою, а то я ведь не знаю вас."
Тогда, назвавшие себя НКВД взяли из кучи дров во дворе сырое берёзовое полено и стали разбивать дверь. Вошли в сени и начали таранить вторую дверь в комнату. Тут уж жена сама им отворила дверь, чтобы они и её не испортили.
В комнату вошло несколько пьяных вооружённых людей. Они сразу начали кричать и ругаться нецензурными словами, стали обыскивать квартиру, полезли в подполье.
Первым их вопросом был:"Где Михаил Картуха?" (2-ой брат моей жены)
Жена отвечала:"Я только про себя знаю, а про других людей я ничего не знаю."
На другие вопросы она не стала отвечать
Долго кричали и матерились эти хмельные люди, угрожая Фросе и Любе оружием, но так ничего и не добились.
В эту ночь многих коммунаров увезли в тюрьму, и почти никто из них не вернулся ни домой, ни к этой земной жизни...
Миша Картуха и я продолжали ночевать, где придётся: то в коммунальной бане, то в сушилке, то в поле в стогу сена, то в лесу. Уж очень не хотелось быть схваченным этими дикими охотниками и посаженным за решётку, не зная за что, не чувствуя за собой никакого преступления, никакой вины. Возможно, это было эгоистично с моей стороны - уклоняться от страданий, от смерти, оберегая свою личность. это было как будто отрицание единства жизни. Если жизнь едина, то и радости и страдания д.б. общими, круговой порукой: один за всех и все за одного. Но я не видел смысла в перенесении этих ненужных страданий и в преждевременной смерти...
В одну из таких беспокойных ночей я заночевал у Каретниковый, которые жили рядом с нами, за стенкой. Среди ночи я вдруг, внезапно, как от электрического удара, проснулся. В моей квартире за стеной был слышен топот ног, потом удар чем-то в стену и в след за этим отчаянный крик моего сына Алика. Я разбудил Клаву Овсюк* и попросил её сбегать в мою квартиру и узнать, в чём дело. Клава побежала, но быстро взволнованная, вернулась, сказав что в нашу квартиру её не впустили вооружённые люди, да и вообще страшно выходить на улицу: там всех хватают, кидают в сани и увозят.
Я не выдержал и босиком, в одном нижнем белье побежал задворками к своей квартире. Была лунная  ночь с морозом, но я его не чувствовал. Во дворе в это время никого не было, и я, вдоль стены пробрался к сеням нашей квартиры. При лунном свете в окне я увидел два человеческих силуэта. Присмотревшись, я разглядел у одной фигуры в руке пистолет, направленный дулом в лицо другому человеку. Хотя я был в 3-ёх шагах от них, я сначала не понял, в кого было направлено дуло.
- Говори, где муж?! - услышал я грубый мужской голос.
Тишина.
Фрося! Так это ты, бедная! Меня затрясло в лихорадке. Это тебе в лицо направлен пистолет! Тебе угрожают смертью за меня! Нет! Этого не должно быть! Я сейчас же вскочу и крикну:"Вот - я! Оставьте её!"
Но... я не выскочил из своего укрытия, не закричал, а пододвинулся ещё ближе, почти вплотную к окну, ожидая развязки.
- В последний раз спрашиваю: где муж? Или пулю в лоб вгоню!
Тишина. От Фроси ни звука.
- Вот женщина, чёрт побери! - толкнул Фросю левой рукой и они пошли в комнату.
Я вернулся в квартиру Каретниковых, оделся, обулся и полез на чердак, который был общим на несколько коммунальных квартир. Из комнаты моей квартиры в потолке была сделана отдушина вентиляции с широкой деревянной трубой, которая в этот момент оказалась открытой, и мне через неё не только было всё слышно, но и порядочно видно, что происходило в комнате. Я сел рядом с отдушиной и стал смотреть и слушать. НКВД-шники молча курили, отдыхали после своей "работы". Только Алик жалобно постанывая, плакал. Эти люди вывихнули ему ручку.
- Ну, вот что, - начал говорить один, - если ты не говоришь, где твой муж, то одевайся, мы арестовываем тебя за него!
От Фроси ни слова, ни движения. Теперь я уже пришёл к решению: если Фросю станут тащить из дома, то я слезаю и отдаюсь им.
Но какие бывают в жизни непонятные, загадочные странности. Вместо меня на выручку Фросе пришёл её родной брат Миша Картуха. Обычно Миша после облав приходил к нам только с рассветом. А тут, как нарочно, в 4 часа утра, при наступившей в комнате тишине,  вдруг в сенях раздались шаги. Отворилась дверь и... в комнату вошёл Миша. Оценив обстановку, он отступил назад, но люди НКВД все сразу бросились на него и схватили.
-Как фамилия? - грозно закричали они.
- Зачем вам фамилия? Я - человек. Скажите, что вам от меня нужно?
Тогда они вывели Мишу в сени, завели впустую холодную кладовку, повалили на пол, сели на руки и на ноги, и один из них стал бить его деревянной сапожной колодкой по голове, по лицу, спрашивая фамилию. Долго били и мучали Мишу, но он молчал.
Меня трясло от ужаса, видимого и слышимого; отдушина, выступавшая из комнаты на чердак, в какой-то момент закачалась и заскипела. НКВД-шники это заметили, бросились к отдушине и закричали:"Он там, на чердаке!" Один из них встал на табурет, стал примерять головой, не сюда ли я вылез из комнаты. Но, поняв, что пролезть взрослому человеку было не возможно, они бросились бегом на улицу и с другого конца дома залезли по лестнице на чердак.
Я уже слышал топот их, приближавшихся ко мне, шагов, но всё ещё продолжал в оцепенении сидеть возле отдушины. Только когда шаги и голоса были уже совсем рядом, я очнулся от сковавшего меня ужаса и, спрыгнув с чердака в снег, успел спрятаться в недалеко от дома находившейся конюшне. От туда, из окна конюшни смог наблюдать дальше, за происходившим во дворе.
Начинало светать. Вот из нашей квартиры вывели на улицу к подводам Мишу Картуху. Они уже были нагружены, как дровами, нашими коммунарами, малыми и старыми. Я всё ждал, не поведут ли или понесут Фросю. Нет, видимо, оставили. Значит, я буду пока сидеть в конюшне с лошадьми, мирно жующими сено и ничего не знающими о неразумных делах "самых умных существ мира" - людях.
Из конюшни мне была видна часть улицы. Вот несколько саней, нагруженных всвалку людьми, поехали из посёлка. Большая толпа женщин и детей провожала их.
Наконец, я вышел из конюшни и пошёл домой. В нашей комнате было как после разгрома. Фрося, Люба и Алик сидели бледные, молчаливые. Они не удивились и не обрадовались моему приходу, что я на сей раз остался на свободе. Не сегодня, так завтра, всё равно заберут...
В эту ночь в Долине Радости взяли Федю Картуху и Анатолия Фомина. Позже один из участников этого дикого ареста, самый старательный - Колодин, рассказывал, не сожалея, а с насмешкой:- Анатолий Иванович согласился идти сам, а Федя отказался. Тогда его голого завернули в одеяло, обвязали ноги верёвкой, которую привязали к хвосту лошади, и так по глубокому 2-х метровому снегу долго тащили до дороги, садясь на него по-очереди и избивая.
Коммуна, лишившись почти всех мужчин, опустела, и ночные облавы постепенно стали утихать. Да и арестовывать стало уже некого.
Мы закрыли свою квартиру, т.к. охота за мной не закончилась, и ночные издевательства могли повториться. Фрося с Аликом поселились в домике Шуры и Тани Алексеевых. Я по-прежнему ночевал, где придётся. Люба ночевала у подружек.
Алик стал по ночам вскрикивать, в ужасе прижимаясь к маме. Ручку ему вправили и она постепенно зажила. Днём, при встрече на улице с милиционером или солдатом, он в страхе жался к маме.

* Каретниковы - родители Клавы, она перебралась к ним после ареста её мужа.