Я прижалась лбом к холодному оконному стеклу и сразу же погрузилась в тихие синевато-горьковатые ноябрьские сумерки. Я любила проводить эти вечерние часы у окна, когда за спиной был свет, уютная кухня, шипящий на плите ужин, спокойный голос мамы, а впереди – море огней и какая-то мягкая пустота и бездомность. Мама хлопотала у стола, иногда напевая, иногда разговаривая со мной. Но я, слишком поглощенная своими мыслями, почти не слушала ее, и обращенные ко мне вопросы часто оставались без ответа. Она не обижалась на меня, мысленно соглашаясь с тем, чтобы я, пусть даже молча , сидела рядом с ней, лишь бы не мешала пришедшему с работы папе отдыхать в одной комнате, а семилетней сестре Насте – делать уроки в другой. Впрочем, позволялось старшему брату Вадиму смотреть телевизор (как говорила мама, потому что ему вообще невозможно что-либо запретить). Настя училась на «отлично». Она была любимым ребенком в семье, и на нее – послушную, умную, старательную – возлагались все надежды, которых в свое время мы с Вадимом не оправдали.
В этот вечер мама жарила картошку и рассказывала мне о том, как много у нее в школе работы и какие неблагодарные дети.
– ... Да и ты не лучше, – говорила она, – в десятом классе, а диктанты пишешь лишь на «удовлетворительно»!
Я зевнула.
– Мама, а колбаса есть? Что у нас к картошке?
– Ты не хитри! Будешь плохо учиться – совсем кормить перестану!
Я улыбнулась, но не успела ответить, так как в коридоре
зазвонил телефон.
Голос у Беллы был простуженный и усталый, так что я сразу насторожилась.
– Что-то случилось?
– Знаешь... – проговорила Белла, – бабушка Маша умерла.
Она замолчала, а я была слишком поражена и не находила что сказать.
Бабушка эта была не родной Белле. Жила она в деревне, детей у нее не было. И родители Беллы всегда помогали ей. С бабушкой было связано немало таинственного. О себе она никогда не рассказывала. А спрашивать ее о чем-то было бесполезно, если она считала, что говорить об этом не стоит.
Я опустила веки. Невысокая худенькая старушка в аккуратном белом платочке, с добрыми светлыми глазами на морщинистом смуглом лице. Она всегда улыбалась, и улыбка эта имела сотню оттенков. Я видела бабушку Машу один или два раза и лица вспомнить не могла. Только взгляд и улыбка... В груди что-то сжалось. Ее больше нет. Оказывается, и знахарки долго не живут.
– И завтра я поеду туда, – прозвучал голос в трубке. – После похорон надо… Может, вместе?
– Конечно… Завтра с утра?
– Электричка в девять. Спасибо, Инга.
Она бросила трубку, будто боялась, что я начну ее жалеть.
Я осталась одна. На улице моросил дождь, и от этого мне сделалось совсем тоскливо. Я спрятала лицо в ладони и закрыла глаза. «Бедная Белла...», – шептала я, нуждаясь в том, чтобы жалели и меня.
Утро было пасмурным и холодным. После дождя в деревне было невероятно грязно.
– Боюсь, что теперь мне обеспечена простуда, – проворчала я, неуклюже шлепая по лужам. Но Белле было не до меня. Она всю дорогу молчала. Мне только и оставалось, что смотреть на одинаково низенькие и старенькие домики по обеим сторонам улицы, на одинаково голые деревья за одинаково хмурыми безликими заборами и на мокрое осеннее небо.
– Вот и он! – неожиданно сказала Белла, указывая на один из домов. – Помнишь, бабушка Маша любила сидеть вот на этой скамейке?
Я не помнила. И дом я бы никогда не узнала.
– А вот здесь, – продолжала Белла, – здесь… будет жить кто-то совсем чужой…
Она замолчала и отвернулась.
– Ну, перестань, Белла…
Уж что-что, а успокаивать я не умела.
Где-то в кустах зло и надрывно залаяла собака. Белла открыла калитку.
В доме было еще холоднее, чем на улице. На всем лежал какой-то угнетающий отпечаток заброшенности и опустошенности. Дом изнутри напоминал мне человека, который еще жив, но из которого уже вынули душу. Из угла на нас печальными глазами смотрели иконы. Травы, развешанные в сенях, казалось, шевелились, и мне подумалось, что, может, где-то за их коричневатыми пучками прячется связка-другая сухих змей или пауков. На стене в комнате я обнаружила тусклое, запылившееся зеркало и фотографию. На снимке Белла держала котенка и вымученно улыбалась.
Мы молчали. Белла, нахмурившись, смотрела на фотографию. Я – в зеркало. Челка, срочно требующая, чтобы ее расчесали. Но что это за тень на моем лице? Просто усталость? Нет. Откуда ей взяться, усталости? Тревога? Испуг? Это уже совсем плохо. И что это за липкое чувство расползается у меня в груди? К тому же такое ощущение, что за спиной кто-то стоит. Я оглянулась. Кроме Беллы, в комнате никого не было. А она держала в руках фотографию, и взгляд ее ничего не выражал.
– Давай начнем уборку, – сказала я, – только не заставляй меня открывать шкаф, если ты знаешь, что там стоит скелет.
Белла фыркнула.
– С каких это пор ты стала бояться скелетов?
Я не ответила.
Убирали мы недолго. Бабушка Маша все держала в чистоте и порядке. Да и вещей у нее было немного.
– Посуду мама решила оставить здесь, – говорила Белла, протирая полку в буфете, расставляя на ней чашки и тарелки, – подожди, в этом шкафу книги. Я сама их разберу.
- А мне что еще делать? – спросила я, оглядываясь. То, что Белла решила взять домой, аккуратными стопочками лежало на кровати. Остальное было разложено по местам. Ни одной пылинки.
– Да, кажется, все, – проговорила Белла. И тут ее взгляд упал на стоящую в углу лестницу.
– Ой, совсем забыла! – воскликнула она. – Еще чердак! Инга, поднимись туда. А я сейчас закончу с книгами. Там немного вещей. В основном – хлам. Разве что один сундук. И, по-моему, он на замке. Бабушка никогда не показывала мне, что там лежит. Я не знаю, какой ключ подойдет, но, наверное, какой-то из этих.
Белла протянула мне связку ключей. Я взяла их, и тут же меня новой волной захлестнул страх. Моя спина покрылась холодным потом, сердце сжалось, как лягушка перед удавом. Я даже не пыталась понять, чего это я так испугалась, а если бы и захотела, все равно не поняла бы. Какой-то животный инстинкт, совершенно не связанный с разумом, кричал во мне, что не нужно ходить на чердак. И я, повинуясь ему, судорожно искала повода, чтобы отказаться от предложения.
– Может, это и есть как раз тот сундук, в котором лежит скелет? – спросила я, неестественно улыбаясь.
– Может, – кивнула Белла, – вот и приведи его сюда, пожалуйста. Думаю, такое знакомство мне очень пригодится...
Ответить было нечего. И я, глубоко вздохнув, решительно повернулась и с обезьяньей ловкостью вскарабкалась по лестнице.
Меня окутал мягкий полумрак и тяжелый запах старых вещей. Свет, проникавший сквозь единственное крошечное окошко, узкой полосой лежал на полу. Казалось, невидимая преграда не позволяет ему растекаться по всему чердаку... Я оглянулась. У окна стояло несколько поломанных стульев и столик, с наваленными на него пожелтевшими газетами. В углу громоздился черный сундук. Весь в паутине, он напоминал мне издохшее чудовище. В зубах оно зажало замок, большой и тяжелый, такой большой, что я спросила себя: «Если там действительно хлам, как говорит Белла, то зачем же такой замок? На двери сарая и то меньше».
Больше на чердаке не было ничего. Я подошла к столику и развернула несколько газет. Да, пожалуй, ими только печку топить. Значит, надо заняться сундуком. Я позвенела ключами и присела на корточки возле него. Страх рос как на дрожжах. Я быстро пробовала ключи. Наконец один подошел – и, замок, злобно лязгнув, оказался у меня в руках. Я подняла тяжелую крышку. Ощущение было такое, что открываю гроб. Сундук оказался наполненным самыми обыкновенными вещами. Я извлекала из него одно за другим старые платья, когда-то изящную, а теперь всю в желтых пятнах скатерть, выцветшие и безнадежно испорченные гардины, коробку со шляпками, которые, очевидно, бабушка носила еще в молодости, и прочее давно отжившее свой век и не имевшее шансов быть приведенным в порядок. «Неужели Белла все-таки была права? – думала я, машинально разворачивая и снова складывая вещи. – Неужели и действительно здесь один хлам? Но замок?» Всегда ли в деревне вешают замки на сундуки? Я не знала.
Белла появляться не спешила. Книги были ее страстью, а тем более, книги о колдовстве. Именно такие, как я подозревала, и были у бабушки Маши. Моя работа подходила к концу. Я уже добиралась до дна. И тут поняла, что самое интересное, во всяком случае, заслуживающее внимания, бабушка прятала в самом низу. Предпоследнее, что я вытащила, был пакет с фотографиями. Их оказалось много. Сверху лежали портреты Беллы и ее семьи. Дальше – бабушка Маша в разных возрастах. Оказывается, в молодости она выглядела просто чудесно. Дальше – совсем старые фотографии. Людей я на них не знала, и поэтому смотреть стало не интересно. Кроме фотографий, в пакете лежали две толстые тетради. На обложках обеих было аккуратно выведено: «Дневник». Мемуаров я не любила, и обе тетради вернулись в пакет. Уж Белла-то будет, наверно, рада.
Я достала из сундука последнее, что там было, – маленькую темно-красную шкатулку, украшенную резьбой. Эта вещица так не соответствовала всему прочему содержимому сундука, что я восторженно вскрикнула, увидев ее. Через мгновение шкатулка уже была открыта – на черном бархате лежал золотой медальон. Я бережно взяла его в руки, и мои пальцы тут же ощутили приятный холод металла. Я даже не подумала, откуда у бедной бабушки Маши могла взяться такая драгоценность. Я только восхищалась украшением, разглядывая со всех сторон. И вдруг медальон почти сам собой раскрылся. Я глянула внутрь, ожидая, увидеть что-нибудь еще, и действительно увидела...
Время замедлило свое движение. Нет, оно совсем остановилось. Уже не страх, а что-то большее разлилось по всему моему телу, мешая шевельнуться, крикнуть, да что там, мешая даже вздохнуть. За горло меня держали ледяные щупальца. В глазах все помутилось. И только сердце бешено колотилось.
– Инга! – донеслось до меня глухо, будто из другого мира. – Инга!
Ответить я не могла, но понимала, что это Белла и что так уже было однажды. Тогда она тоже звала меня, но когда это было, я не помнила, не могла вспомнить, вообще, не могла думать, а только чувствовать, да и то с трудом.
– Инга! Да что с тобой? Ты, правда, скелет увидела? Что у тебя в руках?
С появлением Беллы стало легче. Щупальца отпустили мое горло. Я молча протянула Белле медальон.
На миниатюре была я.