Холоднокровный генерал

               
Отрывок из готовящейся к изданию книги Олега ШИЛИНА «Мир вам, тревоги прошлых лет…»
               
                “ХОЛОДНОКРОВНЫЙ ГЕНЕРАЛ”

                “И рать... набирал
                Холоднокровный генерал”
                Александр ПУШКИН

                “И некуда податься, кроме них...”
                Давид САМОЙЛОВ
               
Эпоху  начала XIX века Лев Толстой назвал кратко, но выразительно: «наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных...»
Необъятное государство — империя Российская...  Государевы  депеши державной важности мчатся от столицы до «самых до окраин» — Камчатки два с лишним месяца. Население — сорок миллионов  человек, каждый второй называется канцелярски безлико: крепостной душой. Одна такая душа дает своему владельцу в виде налога около десяти рублей в год, столько же получает и государство.  И текут, текут эти рубли, превращаясь в могучие крепости, лучшие в мире медные полевые пушки-единороги, крутобокие красавцы-фрегаты, клиперы, бриги, баркентины, кремниевые ружья с удалыми трехгранными штыками, обозы амуниции, тысячи пудов нехитрого солдатского провианта. А еще — в дворцы с полами из мрамора, по которому хаживал сам римский император династии Юлиев-Клавдиев Нерон, бриллиантовые колье, до крови натирающие нежные женские шеи, изысканные обеды, балы, великолепные коллекции книг, рукописей и редкостей, охотничьи выезды, чудо-фейерверки в виде вензелей царствующих персон...
В этом удивительном мире  очень много лет назад произошли события, не имеющие аналогов в мировой истории: блестящие представители лучших дворянских фамилий, герои потрясавших Европу победоносных баталий вместе с представителями скромного провинциального дворянства (но дворянства же!) возглавили вооруженное восстание, главной целью которого было устранение невиданного рудимента рабовладения — крепостного права. Позорного права владения человека человеком,  которое было, однако, выражаясь современным языком, экономической основой и победоносных войн, и невиданной  роскоши избранных дворянских родов. И еще — против святая святых, против идеологической основы самого государственного существования: самодержавной власти.
Редактор-издатель петербургского журнала «Сын отечества» Николай Иванович Греч, по его собственному выражению «вытрезвившийся от либеральных идей», с хитроватым простодушием писал: «У нас все делается наизнанку... В 1789 году французская чернь хотела стать вровень с дворянством... А у нас дворяне вышли на площадь, чтобы потерять свои привилегии. Тут смысла нет!»
«В противность собственной выгоде» и в Петербурге, и в Украине поднялись не одинокие герои-одиночки, а сотни. Среди них — князья Трубецкой, Шаховской, Оболенский, Щепин-Ростовский, Волконский, граф Орлов, родня министрам и сенаторам.
Движение декабристов охватило фактически всю европейскую часть Российской империи. Но особенно много «узлов к узлам» «сети тайной» концентрировалось в дворянских — больших и малых — имениях Украины: под Екатеринославом, Черниговом, Борисполем, Херсоном, в Житомире, Киеве, Харькове, Полтаве, в Каменец-Подольском, Хотине, Бердичеве... А какие  фамилии! Ипполит, Матвей, Сергей Муравьевы-Апостолы, Василий Давыдов, Андрей и Петр Борисовы, Иван Сухинов, Юлиан Люблинский, Иван Горбачевский, Яков Андреевич, Анастасий Кузьмин...
... И единственный действующий военачальник, славный представитель рода древних черниговских  князей, потомственный Рюрикович, уроженец чудесного города Очакова Сергей Григорьевич Волконский — красавец, человек безукоризненной честности и беспримерной храбрости, генерал-майор в 26 лет, бригадный командир, участник более пятидесяти кровопролитных сражений, владелец громадных имений  в Нижегородской, Ярославской и Таврической губерниях.
Таким — суровым, решительным, мужественным, но в то же время романтично-приподнятым — совсем по Марине Цветаевой! —  изобразил его англичанин Джордж Доу. Портрет предназначался для галереи героев Отечественной войны 1812 года, но был изъят по личному указанию Николая I и только много лет спустя, уже в царствование Николая II занял в ней подобающее место.
А вот особые приметы государственного преступника, бывшего князя, бывшего генерала, бывшего кавалера многих боевых орденов,  бывшего дворянина — ныне кандальника  Волконского, тщательно выписанные старательным чиновником жандармского отделения 23 июля 1826 года перед отправкой его в Сибирь: «Рост 2 аршина 8 ; вершков, лицом чист, глаза серые, лицо и нос продолговатые, волосы на голове и бровях темно-русые, на бороде светлые; имеет усы, корпусу среднего, на правой ноге в берце  имеет рану от пули, зубы носит накладные при одном натуральном переднем верхнем зубе».

                Начало
Отец будущего девабриста — генерал-аншеф князь Григорий Семенович, когда был еще в здравии, по свидетельству современников, “наводил ужас на турок”. Мать – Александра Николаевна, обер-гофмейстерина при императрице Марии Федоровне. Николай Григорьевич Репнин, родной брат Сергея Волконского, унаследовал поместья деда вместе с его фамилией. Проживал в Полтаве, был генерал-губернатором Малороссии. Вот такая семья...
Воспитывался в обычной, стандартной сентенции: “Бога бойся, царя чти, честь превыше всего”. Про Бога ясно, про царя тоже. А честь? Не зря говаривали умудренные житейским опытом старички еще того, екатерининского века: честь — достоинство опасное. И понимаемое по-разному. Одних приведет на Сенатскую площадь, других в тот же день, на той же площади заставит  выполнить команду: “Пальба орудиями по порядку, правый фланг, начинай, первая”. Честь сделает декабристом внука генерал-фельдмаршала, сына крупнейшего землевладельца, ротмистра элитного кавалергардского полка Захара Чернышова.  И искренне считающий себя “честным малым” его однофамилец Александр Чернышов, будущий военный министр, самый  цепкий и беспощадный охотник за членами Южного общества,  на одном из балов с улыбочкой шепнет на ушко  юной фрейлине: “Я не из тех Чернышовых, которых вешают, а из тех, которые вешают”.
К воинской службе Сержа Волконского готовили с самого малолетства: на восьмом году от роду был записан (номинально, конечно) сержантом в Херсонский гренадерский полк, а действительную службу начал в 1806 году, в шестнадцатилетнем возрасте — поручиком лейб-гвардии кавалегардского полка. В этом же году впервые “понюхал пороху” — принял участие в боевых действиях — в самом  начале заграничных походов российской армии. Не совсем, надо сказать, удачных...
Об этом периоде своей жизни сам Сергей Волконский, оставивший нам поразительные по искренности “Записки”, пишет как о многих уроках. Например, о таком. Как-то  генерал Венценгероде  ударил кулаком в лицо офицера, приняв его за солдата. Осознав ошибку, генерал был готов удовлетворить требование офицера дать сатисфакцию, то есть принять вызов на дуэль. Не тут-то было! Ушлый офицер предпочел просить, чтобы его “не забыли производством”. Гвардейский полковник Волконский, двадцати трех лет, известный своей поразительной храбростью,  хладнокровием и выдержкой в бою, случайно ставший свидетелем этой безобразной (по меркам того времени? Или по нашим тоже?) сцены, по его собственному признанию “заперся во внутренней комнате дома и плакал навзрыд от бессильной ярости”.
Или еще. Союзные войска без боя входят в Дрезден. Навстречу вызжает престарелый саксонский король, до конца своих дней хранивший верность Наполеону. И что же? Подчеркнутое уважение союзников — и жестокое глумление  со стороны своих бывших подданных: “В древних своих летах и при горестных  государственных обстоятельствах саксонский король был унижен своими собратьями”, — пишет Волконский.  Современо звучит?
 Декабрист Матвей Муравьев-Апостол как-то заметил: “Мы были детьми 1812 года, жертвовать всем, даже жизнию, для блага  Отечества было влечением сердца”. И то сказать — в Бородинском сражении, одной из самых ожесточенных битв в мировой истории, участвовало 65 будущих декабристов. Вчитаемся в документально зафиксированные особые приметы  участников заговора 1825 года: практически все — в отметинах от сабель, штыков, пик, картечей... Активное участие в войне принимает и Сергей Волконский: командуя легким отрядом из трехсот казаков, взял в плен более восьмисот французов, в том числе генерала и семнадцать офицеров. Отнюдь не за «красивые глаза» и княжеское происхождение отмечается самыми значительными российскими боевыми наградами — орденом Владимира   4-й степени с бантом, золотым знаком за Прейсиш-Эйлау и золотой шпагой за храбрость, орденом Владимира 3-й степени, орденом Георгия 4-й степени, Анны 2-й степени с алмазными знаками, Анны 1-й степени и несколькими иностранными отличиями.
Какая блестящая карьера открывалась перед двадцатипятилетним боевым генералом, уже состоящим в свите Александра I ! Но... Всего одна строчка из его «Записок»: «Вахт-парадная жизнь стала скучной и тягостной, явилось недовольство окружающим».
Недовольство окружающим... И не только у него одного — еще и у многих из тех, кто сражался рядом с ним в Отечественной войне, кто покорил затем пол-Европы. Слишком разительный контраст: “благородная ярость” народной войны —  и жестокая аракчеевщина, буквально придавившая Россию.
   В 1819 году Волконский получает в командование бригаду, но, оскорбленный переводом из одной части в другую без его согласия, думается, не без облегчения берет бессрочный отпуск. Однако отпуск быстро прерывается: молодого генерала вызывают на собеседование и вручают очередное  назначение — бригадным командиром 1 бригады 19 пехотной дивизиии 2-й армии, дислоцировавшейся в Украине, под Уманью.
               
“...над Каменкой тенистой и над холмами Тульчина”
Подольское местечко Тульчин  принадлежало графу Потоцкому. В центре — великолепный дворец, выстроенный  знаменитым архитектором Лакруа, рядом с дворцом — затейливый тенистый парк, любимое место встреч и прогулок кавртировавших в Тульчине офицеров. Тишь, благодать, свежий воздух. Глубокая провинция...
Да нет, не совсем так. В течение ряда лет здесь находилась   главная квартира 2-й армии, фактически — ее военный центр. Тут, среди молодых боевых офицеров, царила совершенно своеобразная атмосфера дружбы, искренности, доверия. Вот что пишет об этом декабрист Николай Басаргин: “Лучшим развлечением для нас были вечера, когда мы  собирались  вместе и отдавали  друг другу отчет о том, что делали, читали, думали”.
Генерал Волконский находит в Тульчине уйму боевых товарищей. И немудрено, что уже на следующий год его прнимают в члены тайной Тульчинской управы  “Союза благоденствия”. Организации, ставившей перед собой все те же кардинальные задачи: отмену крепостного права, уничтожение самодержавия, установление республиканской формы правления. Сам Волконский сформулировал эту задачу по-военному четко и исчерпывающе точно: “Поставить Россию в гражданственности на уровень с Европой”.
 Часто бывает Волконский и в “Каменке тенистой” — красоты необыкновенной местечке, родовом имении боевого полковника Василия Давыдова. Здесь обсуждаются важнейшие вопросы: будущего государственного устройства, содержания Конституции, судьбы царской фамилии, формы и методов вооруженного восстания. Кстати, необходимость именно вооруженного восстания ни у кого не вызывала сомнений. И примеров, когда с помощью армии молниеносно свергались монархии и устанавливались республики, было в начале 20-х годов XIX столетия более чем достаточно: Испания, Португалия, Пьемонт, Неаполь...  Здесь же было доверено Сергею Григорьевичу принять в члены тайного общества Александра Пушкина. Потом, правда, решение это отменили… Кстати, много позже сын декабриста Волконского рассказывал со слов отца, что он сознательно не выполнил поручения: не хотел рисковать жизнью поэта.  Когда поэт погиб, Волконский бесконечно терзался мыслью, что лучше бы было для Пушкина  остаться живым в Сибири…
Здесь же, в Каменке,  о многом догадывавшийся граф Павел Киселев, начальник штаба 2-й армии, умница и диалектик, хороший друг Волконского советовал ему: «Уклонись ты от всех этих пустяшных бредней, которых столица Каменка... Это пахнет Сибирью».  Обратим, впрочем, внимание на известное противоречие: если это «бредни», к тому же «пустяшные», то почему же они «пахнут Сибирью»?
Впрочем, случались истории и похуже, куда более опасней даже легкого намека всесильного начальника штаба. На одном из смотров  сам император  Александр I подозвал к себе генерала Волконского и раздраженно заметил: «Князь, я доволен вашей бригадой. Вот и продолжайте эти труды, а не занимайтесь управлением моей империи». Почему не было более, скажем так, адекватной реакции? Трудно сказать... Может быть, висел на сутуловатых императорских плечах комплекс вины за участие в заговоре 1801 года и убийстве отца...
К началу 1822 года стало очевидным, что в существующем виде тайное общество уже переросло  свои рамки — и необходима иная, более отработанная, гибкая и выверенная его форма. Так родилось Южное общество с входившими в него управами — Тульчинской, Кишиневской, Каменской, Васильковской, Славянской. Для обсуждения всех принципиальных  теоретических вопросов, а также для решения текущих вопросов было решено периодически созывать съезды руководителей всех управ. Местом проведения съездов был выбран Киев. 
 
                Киев
Киев декабристского времени... После ужасающего пожара 1811 года, когда практически полностью выгорел Подол, население его составляет всего 30 тысяч человек. Правда, есть  еще 26 каменных церквей, 20 деревянных, по описи — 3672 деревянных жилых дома. Вот такая статистика. Однако восстанавливается Подол, бурно строится Крещатик, возводится монумент Магдебургского права, а вместе с ним — Контрактовый дом  «в духе класических форм дорического ордера». Профессиональные архитекторы комментируют это так: идет регулярная геометрическая застройка.
Съезды руководителей Южного общества проходят ежегодно, во время киевских контрактовых ярмарок. На них неизменно присутствуют председатель, полковник Павел Пестель, генерал-интендант Алексей Юшневский — родом из Галиции, подполковник Черниговского пехотного полка Сергей Муравьев-Апостол, подпоручик Полтавского пехотного полка Михаил Бестужев-Рюмин, дворянин Киевской губернии, герой Бородинского сражения Василий Давыдов, естественно, генерал Сергей Волконский. Собирались обычно в доме известного генерала, героя Отечественной войны Николая Николаевича Раевского (сейчас — улица Грушевского, 14). Недалекий, но чрезвычайно смышленый граф Остен-Сакен, заподозривший неладное, пишет в доносе на императорское имя: “...киевский дом Раевского на самом деле был местом сборищ южных заговорщиков”.
Здесь Сергей Волконский впервые увидел младшую  дочь генерала — Марию. Ей было девятнадцать, ему — тридцать шесть...
11 января 1825 года в доме генерала Раевского в Киеве состоялась их свадьба. Гремел полковой оркестр, горели свечи, рекой лилось шампанское... Перед свадьбой о многом осведомленный Раевский требует, чтобы  Волконский удалился от тайного общества — и не ради себя, нет, ради его любимой дочери, черноглазой красавицы Марии пожил спокойно. Волконский отмалчивается, но перед самой свадьбой  Пестель берет с него клятву верности тайному союзу.
На свадьбе были все члены тайного общества. Прибыла и двоюродная тетка  генерала Раевского графиня Браницкая. Отличалась невероятной скупостью, даже какой-то патологической скаредностью. Оставила молодых без подарка, зато, ровно через год после свадьбы, после подавления восстания не пожалела ста пудов железа — по ее собственному выражению,  "на кандалы злодеям"...


                «Присягай, народ...»
И вновь — совсем по Марине Цветаевой: «Присягай, народ, своему царю!»
Своему? Какому — своему?
19 ноября 1825 года в Таганроге  в высшей степени загадочно уходит из жизни сорокасемилетний император Александр I. Перехватив проезжающего через Умань фельдъегеря, гораздо раньше тульчинского начальства эту новость узнает генерал  Волконский. Естественно, об этом немедленно сообщается всему руководству Южного общества. Становится очевидным, что рухнули все тщательно проработанные планы восстания.
Напомним, что первоначально военное выступление должно было начаться в Петербурге, хотя подполковник Черниговского пехотного полка Сергей Муравьев-Апостол и настаивал: «Днепр должен взорваться раньше Невы».  Успех в столице  должен был сопровождаться мощным выступлением в Украине — во 2-й армии. Более того, начальник ее штаба граф Павел Киселев должен был войти  в состав Временного правительства.
Вот такая, выражаясь военным языком,  диспозиция.
А дальше наступает небывалое, невиданное междуцарствие! По всем законам преемственности самодержавной власти престол должен занять следующий по возрасту брат — фактический наместник Царства Польского Константин. Однако он весьма прохладно относится к идее многотрудного служения России в высочайшем звании Его Величества — и тайно отказывается от престола, после чего присягает своему младшему брату Николаю. А тот, в свою очередь, уже присягнул. Кому? Да все ему же, Константину.
Это  все, что касается самых верхних — выше некуда! — властных кругов. Теперь представим, какой уровень сумятицы, непонимания, неопределености и даже страха царил во всей России.
12 декабря 1825 года, за два дня до намеченного молебна в честь восшествия Николая на престол, в Тульчин из Таганрога прибывает  генерал-адъютант Чернышов с приказом начальника главного штаба Дибича немедленно арестовать полковника Пестеля и начать расследование о тайном обществе. Необходимость скорейшего «взрыва на Неве» становится очевидной...
               
                Сенатская площадь
План восстания северян по-военному точен. Утром 14 декабря полки собираются на площади и принуждают Сенат объявить о низложении прежнего правительства, уничтожения права собственности, распространяющейся на людей, созыве Учредительного собрания и назначении временного правительства. Предполагалось, что в те же часы верными войсками арестовывается царская семья, штурмом берется Петропавловская крепость. Спустя какое-то время Учредительное собрание принимает Конституцию.
Это — в теории. А на практике?
14 декабря 1825 года, восход Солнца — 9 часов 04 минуты, заход — 14 часов 58 минут. Шесть  часов светлого времени...
В 11 утра первым на площадь приходит один из самых молодых гвардейских полков — лейб-гвардии Московский: около 800 солдат под командованием трех офицеров. Полк принял боевое крещение в Бородинском сражении, защищая знаменитую батарею Раевского. Поразительный факт: необстрелянная часть за это сражение была награждена георгиевскими знаменами!   Под барабанный бой, бивший тревогу,  с развернутым  знаменем полк строится «всебронь» — каре — у памятника Петру Великому.       
А в Зимнем дворце в это время готовятся к торжественному молебну.  Выступление восставших — полная неожиданность. Тем не менее, весьма оперативно рассылаются приказы, и к Дворцовой площади начинают стягиваться правительственные войска.
Николай отправляет к лейб-гвардейцам героя Бородино, военного губернатора Петербурга графа Милорадовича. Он говорит резко, но, по-видимому,  убедительно: «Нет тут ни одного офицера, ни одного солдата! Тут мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, звание солдата!». Трижды его просят отъехать... И раздается роковой выстрел Петра Каховского. Милорадович смертельно ранен: пуля входит прямо в  голубую ленту Андреевского ордена.
Восставших атакует самый закаленный в боях лейб-гвардии гренадерский полк — более тысячи всадников в тяжелых кирасах, на превосходных лошадях. Атака не удается. Почему? Стоит подумать...
Через два часа на помощь москвичам тоже с развернутыми боевыми знаменами пробивается штыками лейб-гвардии гренадерский полк — гордость российской армии. Сформированый в 1756 году лично будущим генерал-фельдмаршалом Петром Румянцевым-Задунайским, он принимал участие во всех без исключения военных кампаниях. Следом за ним приходит Гвардейский морской экипаж и строится в «колонну к атаке». На площади — до 3 тысяч человек при 30 строевых офицерах — в полном боевом снаряжении.  Ждут подхода новых полков.
Заходит солнце, сильно холодает. Против восставших стянуто уже 9 тысяч штыков и 3 тысячи сабель. В резерве — еще 10 тысяч. Даже во времена Наполеона столица империи охранялась куда меньше…   
Ожидание становится нестерпимым. В 4 часа вечера наступает развязка. Со стороны строительной площадки Исаакиевского собора выкатываются три полевые пушки. Команду дает сам Николай. Первый залп — выше голов. Второй — в упор, в центр каре. Чугунная картечь с такого расстояния поражает жестоко. Всего было сделано семь залпов...
Каре рассыпается, один из командиров Московских лейб-гвардейцев Михаил Бестужев пытается остановить солдат, строит их повзводно, намереваясь идти по льду Невы к Петропавловской крепости. В этом случае появился бы хоть какой-то шанс на успех, но... Пушки бьют по льду, он раскалывается. Это — конец.
Вечером того же дня на эти события очень по-современному отреагировала вдовствующая императрица Мария Федоровна. Рассказывают, что она воскликнула: «Боже мой! Что скажет Европа!»
По официальной версии, «в ходе имевших место беспорядков погибло около 80 человек». Так ли? В относительно недавно опубликованном совершенно секретном особой важности документе, составленном чиновником министерства юстиции Корсаковым, сообщается: погиб 1271 человек, из них 903 — черни, нижних чинов лейб-гвардии Московского полка — 93, гренадерского — 69, морского экипажа гвардии — 103. Думается, эти цифры гораздо ближе к истине: в ходе последующей облавы и невероятно жестокой расправы убитые и раненые просто спускались под лед, многие раненые скрывали раны и погибали от них. Добавим сюда еще и грабежи, мародерство, остановить которые власть и не пыталась.  Позже правительство даже запретило рубку льда у берега Васильевского острова, так как многие льдины вытягивали с примерзшими ногами, руками, а то и целыми трупами.
               
               
                Черниговский полк
Рядом с Черниговским полком, что дислоцировавался на Киевщине, стояли  не менее известные полки Тамбовский, Пензенский и Саратовский. В каждом из них было вполне достаточно влиятельных членов тайного общества. Они ждали, но выступить не решились. Выступил с оружием в руках только красно-черный (боевые цвета черниговчан) Черниговский полк.
 По-разному вплоть до сегодняшнего дня воспринимаются и трактуются события, связанные с этими событиями  конца декабря 1825 — начала января 1826 года. Главный вопрос: стоило ли? Совершенно очевидно, что после разгрома  восстания на Сенатской площади это выступление было обречено на поражение. Поддерживать  было просто некого, и никакой героизм уже не мог возродить  движение и тем более реализовать  главную задачу: захват власти.
Все правильно, но... Если бы все было так просто! Понятно, объяснимо, простительно  — для нас. Понятно, объяснимо  и непростительно — для них. Вспомним еще раз: «Честь — превыше всего»...
Вольный город  Васильков...  «Не заметно направления, приличного уездному городу.  Площадей — три, немощеных, как и улиц,  плотина — одна, кладбища — четыре, трактира — два,  винных погребов — пять».
31 декабря 1825 года на сборе рот восставшего Черниговского полка звучат слова: «Цари похитили свободу у народа», «Лишь то правление сходно с законом Божиим, где нет царей». Васильковские крестьяне, выходя из церкви, кричат Сергею, Матвею и Ипполиту Муравьевым: «Помогай Бог тем, кто за нас старается!»
В боевых порядках полк движется на Киев — до него всего 35 верст. Потом поворачивает на Белую Церковь, затем на Житомир.  Кругом — пустота: ни своих, ни чужих. 3 января встречаются под Белой Церковью с отрядом генерала Гейсмара. На его стороне — пушки и четыре сотни гусар. Снова вступает в дело картечь. Разгром — полный. Взят в плен тяжело раненый Сергей Муравьев-Апостол, арестован с оружием в руках Михаил Бестужев-Рюмин, кончает жизнь самоубийством двадцатилетний прапорщик Ипполит Муравьев-Апостол...
   
                Сыск, суд, приговор
Высочайшая реакция на декабрьские события не заставляет себя ждать: против бунтовщиков начинает работать мощнейшая репрессивная машина, имеющая вековой опыт дознания и сыска. В Тульчине арестован руководитель Южного общества Павел Пестель. По всей вероятности, осведомленный о готовящемся аресте, в своей квартире в Умани сжигает все компрометирующие бумаги генерал-майор Волконский. Затем отправляет к родителям беременную жену Марию Николаевну и возвращается к месту несения службы. Арестовывается 5 января 1826 года и через девять дней доставляется в Петербург. Заключается в Петропавловскую крепость — без имени, под № 4. Виза императора: «Присылаемого князя Сергея Волконского посадить... чтобы и о приводе его было неизвестно». Понятное дело: кому выгодно признавать, что среди бунтовщиков — действующий генерал.
Срочно сформированная Следственная комиссия начинает свою работу. Всего по «декабрьскому делу» задержано и допрошено 579 человек. Невероятно высокая цифра, за которой — реальная оппозиция существующей власти, вернее, существующему строю. Первый допрос «холоднокровного генерала» ведет все тот же Дибич. Волконский внешне спокоен, его ответы выверены и осторожны. Не называет ни одной фамилии, свою причастность к планируемому цареубийству отрицает. Дибич взрывается: «Вы не генерал, вы — изменник!» Волконский по-прежнему спокоен: «Я никогда не был изменником моему Отечеству, которому служил не из-за денег, не из-за чинов, а по долгу гражданина».
Много, очень много написано о том, как вели себя на следствии декабристы. Говорили и об их «хрупкой дворянской революционности», и о том, что они «от прапорщика до генерала не проявили никакой стойкости» и так далее и тому подобное. Наверное, так оно и было. Но при этом каждый профессиональный историк обязательно отмечал невероятную трудность положения дворян-революционеров: и на Сенатской площади, и на заснеженных полях Киевщины  они боролись против людей своего круга, против вчерашних приятелей, однополчан, деливших с ними и горечь ретирад, и торжество викторий, против, в конце концов, даже  родственников. А разве можно убрать со счетов святую веру в самодержца как помазанника Божьего, носителя высшей справедливости? Может быть, поэтому так горько и так нелепо проиграли — не смогли убедить себя в праведности соотношения цели и средств ее достижения....
Уже первые  расследования показали, что «дело декабристов» заключалось не столько в  бунте  и особенно цареубийстве, сколько в  самом широком политическом возмущении, преследующем  цели кардинального социального преобразования России. Мог ли принять Николай подобную трактовку событий?  Вопрос, что называется, риторический... Видимо, именно поэтому в самом начале следствия устами нового императора было заявлено, что речь идет только о суде над  «грабителями» и «цареубийцами». В своем законченном  виде эта мысль нашла отображение в известном  царском манифесте от 13 июля 1826 года: «Горестные происшествия, смутившие покой России, миновали, и, как мы уповаем, ... миновались навсегда и безвозвратно... Не просвещению, но праздности ума... должно приписать сие своевольство мыслей».
Вот так — «праздности ума»...   
Сергей Волконский, как известно, оставил нам очень интересные мемуары. Показательно, что они завершаются таким эпизодом. Арестованного генерала привозят в Зимний дворец. Идут докладывать государю.  «Через несколько минут дверь открылась, быстрым шагом вошел Николай и, грозя пальцем, сказал: «Я...».
На этом зловещем «я…» записки обрываются.
К июню 1826 года следствие завершено. Признан виновным 121 человек. 5  из них приговорены к смертной казни, 88 — к сосланию в Сибирь, на каторжные работы, в солдатчину, на Кавказ. Их средний возраст — 30 лет, младший —  семнадцатилетний поручик лейб-гвардии Измайловского полка Василий Львов, старшие — 38-летний Михаил Лунин и  37-летний Сергей Волконский.
То же самое — и по взбунтовавшемуся Черниговскому полку. Вот цифры: во время боя убито 50 человек, 20 офицеров предано военному суду, все солдаты наказаны шпицрутенами, более 800 отправлены на Кавказ — на самые «гиблые» направления. Полк переформирован.
В «Росписи государственным преступникам, приговором Верховного уголовного суда осуждаемым к разным казням и наказаниям» в разделе II под названием «Государственные преступники первого разряда, осуждаемые к смертной казни отсечением головы» под порядковым номером 21 значится: «Генерал-майор князь Волконский. Участвовал согласием в умысле на цареубийство и истребление всей царской фамилии, имел умысел на заточение императорской фамилии, участвовал в управлении Южным обществом и старался о соединении оного с Северным...».
Сверху — виза императора: «Во уважение чистосердечного раскаяния на 20 лет на каторгу, а потом на поселение».
Милейший двадцатитрехлетний Федор Тютчев, будущий великий поэт, не скроет своих чувств по этому поводу и напишет не без торжества: «И ваша память от потомства, как труп в земле, схоронена». А ровно через сорок лет меланхолически вздохнет: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить...»


                Сибирь
На рассвете дождливого июльского дня из Алексеевского равелина вывели Сергея Трубецкого, братьев Борисовых и Сергея Волконского. На всех четверых — тронутые ржавчиной ножные и ручные кандалы: по полпуда каждые. Снимут их с каторжников только через два года. Рубцы, гноящиеся к непогоде,  останутся на всю жизнь...
Подкатили, разбрызгивая пахнущую болотом петербургскую грязь, две тройки. Придерживая кандалы, государственные преступники обустраиваются в них — по двое. Напротив — непроницаемо-равнодушный жандарм. По известному принципу: спиной к движению – тебя везут, лицом к движению – ты везешь...
“Па-а-ади”! Начальственно-заливисто зазвенел фельдъегерский колокольчик над дугой. Промелькнули уголок Летнего сада, серое от дождя Марсово поле, пока еще безлюдный Невский проспект. А потом потянулись Новая Ладога, Тихвин, Молога, Рыбинск, Владимир, Нижний Новгород, Вятка, Пермь, Тобольск, Красноярск, Иркутск...
Сибирь. “Дно мешка” — по чьему-то жесткому, но справедливому определению. Два десятилетия каторжных работ, затем — пожизненное поселение. Благодатский рудник... Деревня из одной улицы, лес на 50 верст кругом вырублен, чтобы негде было укрыться сбежавшим каторжникам. Душные темные норы... Наверху — охрана: личности, отнюдь не отмеченные печатью благородства и добродетели. Вот так, ваши сиятельства, ваши высокоблагородия, графы, князья, генералы, кавалеры славных боевых орденов. Победители! Бывшие...
                Экзекуция
А до этого?
Главным императорским “юрисконсультом” в следствии по делу декабристов заявил себя граф Михаил Михайлович Сперанский — известный либерал, блестящий знаток российских государственных законов. Судя по мнению Льва Толстого, человек в высшей степени симпатичный — и поэтому просто диву даешься, с каким усердием и даже подобострастием искал бывший генерал-губернатор Сибири законы, по которым можно было вынести самый жестокий приговор. Напомним: смертная казнь пятерым декабристам была вынесена по 19 артикулам воинского устава 1716 года, регламентирующим также  и “цивилизованную” процедуру лишения жизни: “четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить на колеса, а после чего на тех местах сжечь”. Из всех членов Верховного уголовного суда этот средневековый  приговор отказался подписать только президент Вольного экономического общества (существовало и такое!) граф Николай Семенович Мордвинов. И не просто отказался, но и весьма убедительно мотивировал свой поступок: более поздние указы императрицы Елисаветы, а также Екатерины Великой и императора Павла I смертную казнь отменяют, а наказание за  “умысел на цареубийство и военный мятеж” определяют как “лиша чинов и дворянского достоинства, сослать на каторжную работу”. За 75 лет, предшествовавших восстанию 25 декабря, по суду были казнены только подпоручик Смоленского полка Василий Мирович, пытавшийся освободить из Шлиссельбургской крепости свергнутого гвардией императора Ивана VI Антоновича, да еще донской казак, предводитель Крестьянской войны  Емельян Пугачев.  Поразительно, но факт: смертная казнь за преступления против царственных особ вошла в уголовное законодательство России только в 1834 году. Хотя... Надо ли удивляться столь вольному обращению с законами? Правильно заметил в свое время дедушка Крылов: «Тому в истории мы тьму примеров видим...»
Порядок ведения экзекуции разработал лично император — с тщанием и даже некоторым любованием. Вчитаемся: “Когда все будут на месте, то командовать “на караул” и пробить одно колено похода. Потом... прочесть приговор, после чего пробить второе колено похода и командовать “на плечо”; тогда сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк... тогда ударить тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все кончится, после чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распуститься по домам”.
“И смешно ужасен был этот карнавал”, — вспоминал много позже Михаил Бестужев. На осужденных надели то, в чем они были арестованы: генеральские мундиры с орденами, гусарские сюртуки, черные фраки, папахи, гвардейские каски с султанами из перьев, на ногах у некоторых — ботфорты со шпорами, у большинства — изодранные казематские туфли. Зачадили костры. Сергей Волконский сам снял с себя знаки отличия и бросил в огонь. Отошел, не оглянувшись, словно забыв, отрезав всю прошлую жизнь.
В тот же день начальник Главного штаба Иван Дибич, будущий генерал-фельдмаршал и главный “успокоитель” Польши в 1831 году, посылает государю срочную депешу: “Войско держало себя с достоинством, а преступники так же подло, как и вначале”.
Стремительное повышение по службе получили буквально все, кто в декабрьские дни 1825 года был вместе с Николаем. Впрочем, по-иному и не могло быть: любая победившая власть поступает точно так же. Нижним чинам, находившимся во время восстания в строю, высочайше пожаловано “по рублю, по фунту говядины и по чарке вина на человека”. Получили высокие награды все члены Следственного комитета. Естественно, не остался забытым и его аппарат. Премиальные были вручены даже лакею Ивану Бахиреву, подносившему стаканы с горячим чаем, истопнику Никите Михайлову и уборщику ватерклозета Самсону Чугуеву.
                Мария Волконская
Одной из популярнейших картин своего времени был портрет жены Сергея Волконского Марии Николаевны. Он написан замечательным мастером акварельной живописи Петром Соколовым перед ее отъездом к мужу в Сибирь и  взят Марией с собой как самое дорогое, что у нее оставалось. Белое покрывало на голове, темно-синее платье с шитым золотом рукавами, грустное и вместе с тем  невыразимо прелестное лицо. И первенец на коленях... Им не суждено увидеться: не дожив до трехлетнего возраста, Николенька Раевский (не Волконский!) умрет от воспаления легких. Его похоронят в Александро-Невской лавре. На памятнике — эпитафия Пушкина, последние строчки которой гласят: «Благословляет мать и просит за отца».
Кстати, такая любопытная деталь. В  одном из российский журналов 1914 года появилась чуть измененная репродукция этого знаменитый портрет Волконской кисти Соколова. Но подпись к нему была такая: «Портрет галицийской крестьянки»….
В своих воспоминаниях Мария Волконская пишет, что «ехала в Сибирь как на праздник». Почему? Оставляла ребенка, родителей, привычный круг общения, роскошную жизнь, прислугу — буквально все! Ехала вопреки желанию тех, кого любила больше всего на свете. Ехала туда, где не было ниток — шили рыбьими кишками...  А главное — ехала в неизвестность, даже в первом приближении не представляя себе, как она будет жить и чем может помочь лишенному всех прав и состояний ссыльнокаторжному мужу. Мужу, воззрения и поступки которого она не понимала и понимать не хотела.
Почему? Давайте подумаем и согласимся с тем, что любой ответ на этот вопрос будет  нести в себе частичку чьей-то правоты...
Новый 1827 год Мария Волконская встретила в тряской кибитке, мчавшейся в забайкальские каторжные края. Неожиданно прозвонил в темноте брегет — она толкнула дремлющего ямщика, поздравила. Тронулись дальше — в темный мрак и вихрь. Бородатый возница так и не понял — с чего это вдруг нашла на юную княгиню такая блажь? А она просто-напросто, как и ее муж у костра с тлеющими лохмотьями генеральского мундира, прощалась с прежней жизнью.
«Открыли маленькую дверь налево, и я поднялась в отделение мужа. Сергей бросился ко мне; бряцание его цепей поразило меня. Суровость этого заточения дала мне понятие о степени его страданий... Я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы», — вспоминает Волконская. Но больше всего ее поражает то, что комендант Нерчинских рудников обращается к мужу на «ты»...
                Сибирь
Многие декабристы не теряли надежды на то, что их изгнание закончится через пять лет. Прошло десять лет, пятнадцать... Мария Волконская вспоминает: после двадцати пяти лет и ждать перестали.
Уходили из жизни друзья, менялись условия обитания, но по-прежнему над каждым из сосланных в Сибирь висело «высочайшее мщение». Внук  Сергея Волконского —  тоже Сергей и тоже Волконский — описал такой  в высшей степени показательный эпизод. Из Сибири приехала дочь Волконских Елена, которая особенно сблизилась со своей теткой, сестрой декабриста  Софьей Григорьевной. Ее муж, высокий сановник, обычно приглашал племянницу в итальянскую оперу, в свою ложу. Однажды в антракте  Николай I спросил, что за красавица сидит у него в ложе. Последовал диалог:
— Волконская.
— Какая Волконская?
— Дочь Сергея.
— Ах, это того, кто умер.
— Он, ваше величество, не умер...
— Когда я говорю, что он умер, значит, умер.
Для императора, действительно, все  сосланные были мертвые. И любое упоминание о них как о живых вызывало  плохо скрываемое раздражение.
Осенью 1830 года ссыльных переводят в Петровский завод, в выстроенный специально для них огромный каземат. Сюда, из продуваемой ледяными ветрами избы, топившейся по черному, со слюдой в окнах вместо стекол, где Волконская жила со своей подругой  графиней Трубецкой, она переехала в камеру под номером 54. И хотя оббила ее темно-синей материей, поставила диван, круглый стол и даже клавикорды, повесила на стену портрет любимого отца — Николая Николаевича Раевского, тюрьма оставалась тюрьмой.
 В 1829 году  у Волконских родилась дочь. Ее назвали Софьей. Она не прожила и часа... Через три года родился сын Михаил — «благословение неба», потом — дочь Елена. Та самая — будущая  красавица, на которую  было обращено высочайшее внимание. По рождению Михаил был записан «казенным заводским крестьянином».
После десятилетнего пребывания в Сибири Волконский получает новый статус: из ссыльнокаторжного превращается в ссыльнопереселенца. Император не мог проигнорировать просьбу покойной матери декабриста княгини Александры Николаевны о смягчении наказания сыну.
Вот каким увидел художник-декабрист Николай Бестужев блистательного офицера, прославленного участника Отечественной войны 1812 года Сергея Волконского после одиннадцати лет каторги. Серая арестантская куртка, поредевшие волосы, осунувшееся лицо. По всей вероятности, и сам Сергей Григорьевич решил горько пошутить над собой, намеренно аккуратно подписав портрет и  снабдив подпись нарочитыми парадными росчерками.
С той же силой и искренностью, с какой Мария Николаевна десять лет назад добивалась разрешения на то, чтобы быть рядом с мужем, теперь она занимается устройством своих детей. Они получают прекрасное домашнее образование и воспитание. Еще бы! Английскому языку учились у блестящего интеллектуала Михаила Лунина, математике — у талантливейшего Петра Муханова, истории — у изящного эрудита Александра Поджио, литературу и французский язык вел сам Сергей Григорьевич. Исполняется мечта ссыльнопоселенца: в порядке исключения сын «государственного преступника» зачисляется в Иркутскую губернскую гимназию. После ее окончания «за отличные успехи и благонравное поведение» он получает золотую медаль и удостаивается права на вступление в государственную службу — чиновником особых поручений в канцелярию генерал-губернатора.
         Бесконечно любя своих детей, Волконский, тем не менее, все дальше и дальше отдаляется от семьи, не желая принимать участие в «суетных» желаниях своей по-прежнему обожаемой Марии. Занимается огородничеством,  любит подолгу разговаривать с крестьянами об их житье-бытье. Местному бомонду это совсем не по нраву: не годится князю («бывшим князем» никто Сергея Григорьевича ни разу не назвал) уделять внимание лапотникам.
       Вынужденное одиночество не особенно тяготит декабриста, поскольку праздность души и тела никогда не были чертой его характера. Много работает на поле, не особенно частыми, но от этого вдвойне желанными становятся встречи с ближайшими друзьями. Очень много читает, благо книг у него скопилась порядочно. Единственное, от чего нестерпимо болит сердце, так это от смерти товарищей, разбросанных по всей Восточной Сибири. В письме Ивану Пущину он размышляет: «Не грустно умереть в Сибири, но жаль, что из наших общих опальных... костей не одна могила... Грудой кости наши были бы памятником дела великого при удаче для родины и достойны тризны поколений». Вот так — «дела великого при удаче для родины». И это через двадцать лет после неудавшегося восстания!
           Однако все невзгоды отходят на второй план перед событием, ставшим на долгие годы главным в жизни декабристов.  Имеется в виду  Крымская война. Когда она началась, Волконскому было 66 лет. Несмотря на столь преклонный возраст, на здоровье, подорванное каторгой и ссылкой, он, герой Отечественной войны 1812 года, участник 58 сражений, буквально всей  душой стремится туда, где идут кровопролитные бои.  В одном из писем Ивану Пущину он пишет: «Я хоть сейчас готов к Севастополю – лишь бы взяли». Прекрасно зная характер старого солдата, Мария Николаевна принмает все меры к тому, чтобы Волконский отказался  от своего намерения  отправиться на фронт. Рядовым… 
  В июне 1855 года Мария Николаевна Волконская  получает разрешение  выехать в Москву вместе с дочерью для консультации с врачами. В свой последний год пребывания в Сибири Волконский пишет: «Мне Сибирь не в тягость, знаю, за что я здесь, и совесть спокойна». Потом добавляет: «Не тяжела доля, как сердце спокойно».
А в столице — суета: умирает Николай I. Неважные дела и в империи: вражеский десант стоит в Евпатории, идут бомбардировки Севастополя, продолжаются кровопролитные бои под Балаклавой, на Альме и Инкерманских высотах.  Британия вынашивает вполне реальные планы отторжения от России Прибалтики, Крыма, Бессарабии. Крымская война наглядно демонстрирует всему миру вопиющую отсталость России с ее крепостным правом.
Манифестом 26 августа 1856 года, опубликованным в день коронования нового императора Александра II, Волконскому и остальным декабристам  возвращаются “все права потомственного дворянина, только без почетного титула, прежде им носимого, и без прав на прежнее имущество, с дозволением встретиться с семейством и жить, где пожелает... за исключением Санкт-Петербурга и Москвы, но под надзором”.
Указ о помиловании декабристов поручено доставить в Иркутск Михаилу Волконскому — в числе других он представлял Иркутскую губернию на коронации императора. Никто раньше не совершал переезда из Москвы в Иркутск быстрее — за 15 дней и три часа.
Вот как рассказывает об этом со слов отца внук декабриста Сергей Михайлович: “Последние сутки он уже не мог ни сидеть, ни лежать... Подъезжает к Ангаре поздно вечером: надо на лодке переезжать.  Нанял баркас. Большие, тяжелые тучи; на той стороне, на высоком берегу, вырисовывается Иркутск. Течение сильное, относит все дальше от города. После высадки надо было бежать  вверх по берегу. Наконец город и наконец дом.  Отец звонит, за дверью голос: “Кто звонит?” “Это я, привез прощение”. Так и узнали...”   
                Амнистия
Из 121 декабриста, приговоренного к Сибири, до амнистии дожили 34.  Из одиннадцати жен, последовавших вслед за мужьями, умерли трое, еще трое вернулись «на материк» вдовами.
Как они жили после «Высочайшего указа Сенату о милостях государственным преступникам»? Великий знаток человеческой души Лев Толстой, всю жизнь питавший интерес к декабризму и декабристам, заметил: «Прошло тридцать лет, и ясно стало, что каторга и ссылка, неволя были счастье, а генеральство и богатство, и свобода были великие бедствия».
Надо полагать, не ошибался классик. В Сибири — «между нами не произносилось никаких упреков... никто не позволял себе даже замечаний другому». Это — мнение бывшего старшего адъютанта Главного штаба 2-й армии, декабриста, блестящего математика Николая Басаргина. В мемуарах декабристов подтверждается: в течение всех лет не было ни тени ссоры, ни даже легкого недоразумения. «В душе смеемся над царями», — повторяли они вслед за Александром Одоевским и превыше всего ценили честь и благородство.
Зададимся риторическим вопросом: насколько все это соотносилось с реалиями «правильной» европейской жизни?
Сначала Волконские поселились под Москвой, потом переехали в село Вороньки Черниговской губернии, в сотне верст от Киева, где жила их дочка Елена, состоящая в браке с Кочубеем, владельцем уютного украинского сельца. Мария Николаевна занималась обустройством домашнего театра, разбивкой громадного вишневого сада. Сергей Григорьевич в меру сил помогал ей, но больше читал, вел обширную переписку с товарищами-декабристами. Начисто лишенный честолюбия, никогда не жалел о своих отобранных военных знаках. Единственное, что его огорчало, так это то, что не стало у него двух отличий, которыми он больше всего гордился — Георгиевским крестом за сражение под Прейсиш-Эйлау и медалью 12-го года. Маленьким крестом и крошечной медалью — для всех чинов одинаковой... За два года до смерти эти две награды были ему возвращены.
Мария Николаевна часто болела, слабела с каждым днем. 10 августа 1863 года она скончалась — на 58 году жизни. Сохранился портрет княгини, написанный незадолго до ее кончины: пожилая, много пережившая женщина, губы сурово сжаты, лицо замкнуто. Жизнь прожита, долг выполнен...
Потрясенный несчастьем, Сергей Григорьевич уезжает за границу, многие известные люди мечтают о встрече с ним, почитают за честь пожать  руку. Однако скоро возвращается: «хочется сложить жизнь рядом с той, которая мне ее сохранила». 28 ноября 1865 года он делает распоряжения о подписке на журналы на следующий год, потом пишет письмо сыну. Чувствует, что устал, переходит на кровать, просит дочь почитать ему «Отечественные записки». Дыхание его становится учащенным, Елена заменяет журнал «Евангелием» и  продолжает читать. Он уходит под это чтение...
Над прахом Волконских воздвигают церковь-усыпальницу. В иконостасе — иконы, привезенные ими из Сибири. Позже к ним присоединяется третья могила — их друга-декабриста, отставного подполковника Александра Поджио.
                Вороньки
 ... На видавшей виды «Волге» мы пылим от Бобровиц — одного из районных центров Черниговщины — до Вороньков.  Дорога делает крутой поворот, слева мелькает чудесный ставочек, высокие вербы, невесть откуда взявшийся  грустный ишачок, запряженный в простенькую двухколесную повозку.
Вот и место, где когда-то стояла церковь-усыпальница. Место вечного упокоения Волконских и Поджио...
Да, стояла... Нет ее. Не видно даже следов фундамента — только три скорбных гранитных надгробья с потемневшими барельефами да склоненные над ними березы. В официальных документах сказано: церковь не сохранилась, точное место трех могил неизвестно.
Рассказывают, что в начале 30-х годов минувшего столетия пришли к церкви подвыпившие селяне, посудачили о том, о сем, а потом один из них, из активистов, возьми и скажи: захоронили здесь князей-каторжников, в золоте лежат и в серебре. Ну и... Сбили тяжелый замок  с церковных ворот,  подняли гробовую плиту, вытянули гроб одного из много позже подхороненных родственников Волконских. Ничего, кроме набальзамированного тела не нашли, посмеялись, сунули ему в зубы самокрутку и ушли допивать самогонку, договорившись на следующий день вернуться и золотишко все же найти.
Эх, вороньки. Вороньки...
А на следующий день могилы оказались вскрытыми,  прах супругов Волконских и Александра Поджио был перенесен — неизвестно куда.
Церковь разрушили тогда же. 
... А сегодняшний музей декабристов в Вороньках — трогательный и искренний. И приезжают до сих пор сюда делегации из Франции, Англии, Штатов, Германии, России и даже Австралии. Только мы что-то бываем здесь все реже и реже...
Для справки: из 607 человек, привлеченных в 1825-1826 годах к следствию по делу о тайных обществах, 113 — уроженцы Украины.
                Послесловие
Мелькнуло как-то в Интернете на сайте одной относительно новой партии сообщение о том, что вот, мол, пора порядок наводить, пора  с коррупцией покончить, пора бандитов посадить, а заодно  пора  декабристов назвать теми, кем они были на самом деле — клятвопреступниками и проходимцами. Кажется, так...
Ну, давай, безымянный оппонент, называй. Начинай! Сворачивай очередную могильную плиту, готовь свою самокрутку. Но при этом постарайся напрячься и прочитать хотя бы  страничку из «Писем из Сибири» убиенного в  ссылке Михаила Лунина, хотя бы один раздел из академического «Восстания декабристов» и хотя бы главу из декабристских мемуаров. Чтобы не перепутать ненароком Сергея Волконского с Андреем Болконским и Марию Раевскую с Фаиной Раневской...
Внук «холоднокровного генерала» Сергей Михайлович Волконский в свое время замечательно сказал о декабристах и декабризме: «Это были люди, которые ничего не хотели для себя, — все для других.  Это были люди, в которых не было ни малейшей корысти, — одна только жертва».
Боюсь, что никогда не поймет этого интернетовский ниспровергатель. 
А цитата Сергея Михайловича Волконского заканчивается так: «Вот почему вспоминать о декабристах благотворно».
Благотворно... Какое чудесное слово!
                Олег ШИЛИН