Мне казалось, меня не оставит
бесконечная жалость по дому,
где последняя осень листает
наше время кому-то другому...
Мне казалось, над выцветшим парком,
где с утра упражняются в беге,
осень будет ненужным подарком
для того, кто тоскует о снеге.
Но присыпана пеплом печали
беговая дорожка, и ветер...
И опять ни крыла за плечами,
и опять никого в целом свете...
И опять листопад замирает
в неподвижной мучительной позе,
и опять он в стихах умирает,
обретая бессмертие в прозе.
А над Принстоном рваные тучи
мелодрам бесконечных, слезливых...
Счастье — это клинический случай.
Лучше верить в не самых счастливых.
Лучше вечером выйти из дому
и умчаться по пыльной дороге.
Эстафету кому-то другому
наугад передав на пороге.
Ему снова снится кошмар в лучших традициях Хичкока: пустое, белое холодное помещение с запахом формалина и хлорки — какой-то незнакомый морг в чужой больнице. Вскрытие только что закончилось, и санитар в грязно-зелёной пижаме обтирает кровь с грубо зашитого рубца.
- Вы за ним? - движение подбородка в сторону тела.
- Да, я должен забрать его.
- Мы сейчас всё подготовим. Понадобится гримёр — лицо обезображено.
- Я хочу взглянуть.
- Не стоит.
- Всё-таки я должен взглянуть.
Пожав плечами, служитель отбрасывает с головы трупа простыню.
Почему он говорит, что лицо обезображено? Ничего такого. Наоборот, лицо спокойное и даже красивое, только очень бледно и неподвижно. Оно чисто выбрито, упругая прядь волос надо лбом с лёгкой проседью. Мёртвый человек кажется спящим — хочется окликнуть, тряхнуть за плечо, чтобы всхрапнул и замычал, просыпаясь, а потом сел, спустив ноги, приходя в себя, часто моргая и щуря тёмно карие, чуть с косинкой, добрые и растерянные глаза, чтобы спросил недовольным, ворчливым, но при этом встревоженным тоном: «Ну, ты чего опять не спишь, Хаус? Нога болит? Может, давай я тебе массаж... или лучше ванну налить?» Он уже верит, что так и будет, уже протягивает руку, чтобы коснуться бледной щеки, и вдруг кожа на лице мертвеца начинает гореть — чернеет, съёживается, а самого пламени не видно — так невидимым пламенем горит бумага в яркий солнечный день. И приходит понимание: он больше никогда не увидит этого лица. От этого не страшно, но так невыносимо грустно, что хочется выть.
В душной тёмной комнате на широченном диване спящий мужчина отрывисто стонет и, резко повернувшися, нечаянно будит спящую рядом женщину. Она просыпается легко — так же легко, как засыпает, пока он мучается бессоницей — и, приподнявшись на локте, вглядывается в его лицо — искажённое страданием, беспокойное в своей завораживающей игре черт. «Опять то же самое», - думает женщина, сочувственно закусывая губу. Она протягивает руку и осторожно кладёт свою ладонь мужчине на грудь. От этого он не просыпается, но чувствует её прикосновение и глубоко вздыхает.
- Тш-ш... - говорит женщина шёпотом. - Успокойся...
Её ладонь легко поглаживает его грудь, плечи, бока, скользит по животу, рыбкой ныряет под одеяло.
- Тише-тише... - почти напевает она, приблизив губы к его уху. - Всё хорошо, это просто сны... просто сны...
Её рука уже у него между бёдер, нежно и невесомо ласкает гениталии — медленно, легко, не чтобы возбудить — чтобы расслабить.
Он тихо стонет, но уже совсем с другой интонацией.
- Успокойся, тише... - продолжает свой убаюкивающий напев женщина. - Всё хорошо, всё хорошо... Спи, мой хороший, спи, малыш...
Если бы он мог слышать, как она называет его «хорошим» и «малышом», он бы, пожалуй, онемел от изумления, но он спит, и от её успокаивающего шёпота и приятных прикосновений кошмар тает, а сон становится глубоким и сладким. Тогда, напоследок коснувшись губами его виска, она медленно убирает руку и сама засыпает — быстро и легко, как обычно.
Его будит сигнал будильника и, с трудом открыв глаза, он видит, что она уже стоит перед зеркалом — в юбке и блузке, на высоких каблуках, и повязывает шарф.
- Не проспи, - говорит она, не оборачиваясь. - И в следующий раз давай обойдёмся без китайского фастфуда — у меня от него изжога. Лучше я сама приготовлю ужин.
- Тебе и в этот раз никто не мешал.
- Ну, вот и договорились, - она торопливо наклоняется и целует его в помятую после сна щёку. - Когда будет следующий раз?
- Только не в среду. В среду конференция по онкологии.
- С каких это пор ты заинтересовался онкологией?
- С тех самых, как лишился даже виртуального онколога. Рассчитываю подцепить ценный кадр.
- Тебе не кажется, что с твоей стороны неосторожно меня об этом предупреждать?
- Разве у тебя тоже вакансия?
- Нет, но я могу вставить тебе палку в колесо.
- Можешь попробовать ради интереса. Забавно будет посмотреть, как ты отряхиваешься от щепок... Ладно, может, в Четверг?
- Хорошо, в четверг. Пока. Досыпай. Кстати, ты опять плохо спал. Эти кошмары каждую ночь... Тебе не кажется, что они становятся проблемой?
- Почему ты решила, что каждую? Ты не так уж часто спишь у меня.
- Да, и поскольку ты стал мне это разрешать и даже приветствовать, я подозреваю, что ты вообще более или менее спишь только когда я у тебя.
- О нет, не воображай о себе слишком много!
- Я не права?
Она останавливается в дверях и, обернувшись, смотрит на него пристально, ожидая ответа. И он, выдержав долгую паузу, наконец, отводит взгляд:
- Права...
На утренней летучке Трэвис — ночной дежурный — докладывает о пациентах, оставленных под наблюдение. Моросит дождь, в комнате сумеречно, а Трэвис докладывает длинно и путанно, он далеко не оратор, и в какой-то момент Элисон Кэмерон замечает, что значительная часть аудитории «ушла в астрал». Хаус спит откровенно — положив голову на сложенные перед собой на столе руки, Чейз подпёр щёку ладонью и умудряется каким-то образом удерживать шаткое равновесие, но глаза его закрыты, а рот, напротив, приоткрыт. Лучше всего маскируется Тростли — она спит с открытыми глазами, сохраняя на неподвижном лице выражение пристального внимания. Но при этом еле слышно похрапывает. Кэмерон делается смешно. Она переглядывается с Чи-Пак и указывает ей глазами на спящих. Смешливая малышка Пак начинает хихикать.
- Я всё слышу, - не поднимая головы, заявляет Хаус, как учитель в школе, заметивший шалости нерадивых учеников. - Заканчивай, Трэвис, это невыносимо, я тебя в лабораторию искусственного сна переведу — мы сэкономим на установках и электричестве. Полчаса бубнил, а суть сводится к трём словам: «все пациенты стабильны».
- Не все, - подаёт голос Колерник. - Ваше «хобби» снова ухудшилось.
«Хобби» - это очередной пациент с медикаментозной депрессией — Хаус принимает этот контингент с распростёртыми объятьями, особенно если речь идёт об онкологической патологии или трансплантации.
- Пишете статью? - поинтересовался кто-то из ЦКЗ, когда до них дошли слухи о новых чудачествах «скандального диагноста».
- Просто хобби, - отрезал Хаус, но своим на очередной летучке на следующий день неожиданно «толкнул» вполне официальный спич:
- Изучать депрессию стоит хотя бы уже для того, чтобы оправдать ставку психиатра. Потом... это интересная тема, которая прямо или косвенно касается всех. Депрессивные больные - подводная часть айсберга: у них нет галлюцинаций, как у параноиков, они не ведут себя излишне экстравагантно, как маниакалы, и зачастую мы узнаём о заболевании уже тогда, когда сталкиваемся с успешным суицидом, каковой приходится признать самым частым осложнением скрытой депрессии. Части из вас мне не нужно напоминать о трагедии, когда молодой, подающий надежды врач застрелился в своей квартире без всяких видимых причин, а другой части, вероятно, нужно напомнить, как молодой и уже даже частично оправдавший надежды врач полгода назад был доставлен в приёмное отделение «Принстон-Плейнсборо» с острым отравлением перкоданом. Я видел суицидальные действия у людей, считавшихся совершенно здоровыми, видел повторные попытки суицида у хроников, у меня самого была попытка суицида в анамнезе...
- ...и не одна, - себе под нос буркнул тогда Чейз, обидевшийся за перкодан, но Хаус, проигнорировав его реплику, продолжил:
- Я слышал лекцию доктора Мастерс, которая специально занималась этим вопросом, и я хочу просить её снова прочитать эту лекцию в расширенном варианте для персонала нашей больницы, потому что знаю, что, по крайней мере, двое из присутствующих здесь не безгрешны...
- Трое, - снова вставил Чейз, на этот раз удостоившись краткого: «Заткнись», после чего Хаус продолжил:
- Однако, если мы признаем депрессию заболеванием, а не чертой характера или издержками воспитания, то мы будем вынуждены разработать методы ранней диагностики, профилактики, лечения и предупреждения осложнений — в данном случае, суицида. Говоря «мы», я сейчас имею в виду медицину в целом, но поскольку больница как-то всё-таки относится к медицине в целом, тема запланирована к научной разработке в текущем году. Блавски забивает большой красивый гол в виде монографии, мы пасуем мячи.
- И что, депрессия становится новым приоритетным направлением работы больницы? - с некоторым сарказмом снова подал голос неутомимый Чейз.
- Приоритетным направлением работы больницы, - снизошёл до ответа Хаус, - остаётся диагностика. И в частности, диагностика депрессивных состояний. А если ты сейчас не заткнёшься, то твоим приоритетным направлением станет направление на выход. Идите работать...
Нынешнее «хобби» - Дафна Аплдайк, тридцати девяти лет — настоящая драгоценность в понимании Хауса — пересадка сердца по поводу кардиопатии три года назад, неходжкинская лимфома выявлена в прошлом году, назначена химиотерапия в сочетании с радиотерапией, затем резекция опухоли и снова химиотерапия. Поступила в ярко выраженной депрессии с улицы — ушла из дома, поссорившись с родными, и бродяжничала около месяца, до холодов. Пневмония, угроза отторжения транспланта, с трудом подавленная назначением лошадиных доз иммунодепрессантов, гнотобиология на неделю и не менее лошадиные дозы антибиотиков и, наконец, перевод в «общую» палату с видимым улучшением, более или менее положительным прогнозом на ближайшие три месяца, суицидальным настроем и полным нежеланием видеть никого из близких.
Улучшение её состояния вызывало всеобщее недоверчивое восхищение.
И вот, судя по реплике Колерник, снова стало хуже.
- Температура сто три, появились боли в области грудного отдела позвоночника. Я думаю, мы имеем дело с метастазированием.
- Я докладывал насчёт температуры, - обижается Трэвис. - А на боли она не жаловалась.
- Пожаловалась, когда я спросила. Надо было спросить. Пациентка в депрессии не склонна к общению.
- Я спросил, что её беспокоит. Она ничего не сказала про боли.
- Дети, не ссорьтесь, - вмешивается Хаус. - Колерник, ты умнее, уступи. Сделайте КТ позвоночника, и если это, действительно, метастазы, скажите ей, что перед смертью с родными всё-таки лучше проститься. Что у нас в приёмном?
- Амбулаторно очень много простуженных. Ещё чуть-чуть - и перейдём порог эпидемии.
- Дайте им чаю с малиной и гоните в шею. Кэмерон?
- Пришли ответы по виртуальной консультации, отчёт я распечатала и положила вам на стол.
- Гонорар, надеюсь, тоже? Блавски, у тебя кто-то есть?
- Тростли передала послеродовый психоз, ещё два преднизолоновых психоза из детства — один субклинический, и амбулаторные консультации, но я буду заниматься Дафной, не беспокойся.
- Когда я беспокоился на твой счёт? Чейз? Что-нибудь интересное?
- Пациент стал чаще чихать.
- В сезон простудных заболеваний? Это просто неслыханно!
- Никаких жалоб. Температура в норме. У него нет простудного заболевания.
В глазах Хауса мелькает заинтересованность.
- Аллергии?
- Эозинофилы в норме. Это не аллергия.
- Насколько чаще он стал чихать?
- Несколько раз в день.
- Это не патология, - подаёт голос Тауб. - Человек вполне может чихать несколько раз в день, будучи совершенно здоровым.
- Но в этом случае он не имеет привычки обращаться по поводу своего чихания в диагностическую клинику. Значит, раньше он чихал существенно меньше. Что-то изменилось. Это может быть интересно... Кстати, Чейз, мы — первое место, куда он обратился?
- Нет, он приходил в «Принстон-Плейнсборо», но они...
- О,кей, достаточно. Мы берём его. Что он собой представляет ?
- Ему девятнадцать. Белый. Занимается размещением рекламы. Хобби — скейтинг. Судя по всему, раньше никаких проблем со здоровьем не имел, только в три с половиной года перенёс коклюш.
- И только-то? Быть не может. Кэмерон, иди, распростри над ним крыла заботы и внимания. Полный анамнез, не забудь родственников и домашних животных... Что у нас с раком, Колерник?
- Вы же знаете, мы не берём тяжёлых. Два диагностических случая из Мёрси уже подтверждены, и если не будем возвращать в гнотобиологию Аплдайк, я положу Каррингтона на подготовку к пересадке... Это пациент Уилсона, - добавляет она, помолчав.
- За ним слишком многое приходится разгр*****, - недовольно ворчит Хаус. - Он должен был передать своих больных сам... Ладно, я найду онколога в ближайшее время — тебе больше не придётся этим заниматься... Да, Чейз, можешь взять ещё одного хирурга — я выделяю ставку на твоё отделение. Только не женщину — не хочу, чтобы нашу больницу упрекнули в гендерной дискриминации. Если найдёшь толкового, оставлю на заведывании. Всё. Брысь по рабочим местам! Блавски, задержись.
Все шумно встают, двигая стулья и переговариваясь, и выходят. Ядвига Блавски остаётся на месте - сидит, закинув ногу на ногу — великолепные всё-таки у неё ноги — и смотрит на главврача со сдержанным интересом.
- От первого числа все старые счета были погашены, - говорит он, словно бы ни к кому не обращаясь. - Теперь мы работаем в чистую прибыль...
- Ну... это хорошо... - Блавски, кажется, не вполне понимает, для чего он ей это говорит, и смотрит настороженно.
- У меня бессоница, - вдруг, как на стол, вываливает он.
- Хочешь консультацию психиатра?
- Хочу спать по ночам.
Она придвигается ближе, спрашивает мягко, почти интимно:
- А что мешает-то?
- Мне снятся сны...
- Сны... о чём? Что ты видишь во сне?
- Какая разница, что я вижу! Это — мои тараканы, и они навязчивы. От этого должно быть средство.
- Хаус, всем людям что-то снится.. Это характерно для быстрой фазы сна, которая за ночь циклически повторяется и характеризуется возбуждённым ритмом энцефалограммы, движениями глазных яблок, изменением дыхания и сердцебиения...
- Ты мне лекцию по сомнологии прочитать хочешь?
- У тебя кошмары?
- Нет, это не кошмары. Потому что мне от них не страшно. Но я не сплю из-за них.
- Тебе не страшно от них, но тебе страшно засыпать?
- Мне не страшно засыпать. Я не боюсь их видеть, я не хочу их видеть — ты что, разницы не понимаешь? Я хочу спать и ничего не видеть во сне.
- Я могу выписать тебе снотворное... - нерешительно говорит она.
- Это не выход. Если ты лишишь меня фазы быстрого сна, я долго не протяну.
- Ну, тогда я не вижу выхода.
- Не видишь выхода? Ты же психиатр!
- Я — психиатр, но я — не Гарри Поттер. Я не могу просто взмахнуть волшебной палочкой и избавить тебя от навязчивых сновидений, тем более что ты даже не хочешь рассказать мне, о чём эти сны. Какой тут может быть психоанализ? Как я могу повлиять на них, если ты всё скрываешь?
- Хочешь знать? - в лице Хауса проскальзывает ожесточение. - Пожалуйста. Мне снится мёртвый Уилсон. Снится, что он умер где-то в другом городе, труп опознать некому, и сделать это должен я. Причины смерти самые разные: авария, инфаркт, повесился. Одинаково одно: я приезжаю в незнакомый город и иду в морг, чтобы опознать тело. А потом с ним что-то случается — например, самовозгарание или служитель морга проливает на него кислоту. В прошлый раз это, кажется, были муравьи, а в позапрошлый...
- Достаточно, - быстро перебивает Ядвига. - Я уже поняла... Ну, по-моему, причина этих снов очевидна: ты потерял его след и теперь беспокоишься о нём, не имея возможности хоть как-то контролировать.
- Блавски, я тебя не спрашиваю о причине. Я спрашиваю: что сделать, чтобы этих снов не было?
- Найти Уилсона.
- И всего-то? Ну, как я сам, дурак, не догадался! Ладно, сейчас попью кофе и схожу найду его, о, кей?
- О,кей... А меня ты спрашивал, как я сплю, пока два месяца болтал с ним по е-мейлу?
Хаус несколько мгновений, кажется, слова не может вымолвить от возмущения, после чего, широко раскрыв глаза, изумлённо протестует с напором и немножко делано:
- Он не менял телефонный номер — ты могла сама позвонить ему. Но ты хотела и лицо соблюсти, и гордость показать, и ни в чём не проколоться... Он просил меня ничего не говорить тебе.
- И ты, как послушный мальчик...
- Он — мой друг! - почти вопит Хаус.
- А я — твой враг?
Хаус издаёт звук заглохшего двигателя, за которым угадывается полупроглоченное слово «дура».
- Ну, подожди, не злись... - Блавски берёт его за руку — вольность, которая только ей и позволена во всей больнице. - Ты ведь уже сорвал зло на Чейзе — разве тебе от этого стало легче?
- Сорвал зло? - Хаус отдёргивает руку. - Я сделал ему одолжение!
- По-твоему, это одолжение, заставлять парня с нездоровой двухмесячной дочерью дежурить через сутки? Он чёрный от усталости.
- Ой, брось! Он высыпается здесь лучше, чем дома — мне аж завидно.
- А зачем же ты завидуешь? - Блавски подпускает в голос иронии. - Дежурь, пожалуйста, сам.
- Что, мальчик успел поплакаться маме в то, что у других я назвал бы впадиной между молочными железами?
- Здесь по логике беседы я должна сказать «хромой козёл», но мы, если хочешь, можем это опустить... Ему не было нужды плакаться — я и так вижу, что он уже спит стоя, как боевая лошадь. И это, в конце концов, становится опасным для оперирующего хирурга. Он напортачит, и ты будешь виноват.
- По-моему, вы оба просто вступили в антихаусовскую коалицию... Ладно, хорошо. Я сам буду дежурить каждую ночь, я вообще брошу спать — всё равно к тому идёт... - он замолкает и молчит довольно долго, после чего спрашивает серьёзно и тоскливо: - Что же мне делать, Блавски?
- Ты не там ищешь совета, Хаус. Я бы сама хотела знать, где он, и что с ним. Ну... ну, я не знаю, объяви его в федеральный розыск... Я звонила его брату, этой его подруге детства — Марианне. Ничего. Похоже, он для них — персона нон-грата. Я выбрала из сети всех врачей Штатов по имени Джеймс Уилсон и по специальности «онкология», прочесала частым гребнем — нигде ничего.
- Он мог сменить специализацию... У него ведь была какая-то ещё специализация, он указывал в досье...
- Или профессию... Или фамилию... Или вообще покинуть Штаты.
- Тогда начни частым гребнем прочёсывать Китай.
- Почему именно Китай?
- Там народонаселение больше, значит, больше шансов на успех. И потом, панды водятся в Китае...
- А ты знаешь, что они занесены в Красную книгу, Хаус? Как вымирающий вид...
- Не нагнетай. И так хреново... В смысле, меня завалили бесхозными опухолями — а ты что подумала? Передам онкологию Чейзу, пусть сам разгребает. Колерник нужна хирургическая практика а не курсы сострадания, а Чейз и так лучший в штате хирург — во всяком случае, сам он думает именно так. А лучший в штате хирург не может позволить себе спать по двенадцать часов в сутки, когда недорезанные пациенты дружно вопиют к небесам, а абсцессы истекают гноем.
- Послушай, прости ты, наконец, Чейза, он хотел, как лучше...
- Он — самоуверенный осёл.
- А ты всегда слушался папу?
- О чём ты? Я был почтительным сыном — говорил «сэр» и шаркал ножкой. Видимо, это вредно для сосудов, шаркать ножкой. Ты же видишь, что вышло... Блавски, слушай, а ты чем шаркала?
- Заткнись, урод! - говорит Ядвига почти ласково. - Хочешь, пропишу тебе убойный коктейль на ночь. Только не злоупотребляй. Да ты всё равно будешь злоупотреблять.
- Что, сама им балуешься? - безошибочно угадывает Хаус.
- Ну, меня же не навещает по средам и пятницам Медуза Горгона... Слушай, а ей хоть иногда удаётся превратить тебя в камень? Секс должен быть хорошим снотворным. Если, конечно, это хороший секс...
- К счастью, иногда удаётся. Например, сегодня ночью я, точно, спал. Жаль, что спать только по средам и пятницам — это не так уж много.
- У тебя депрессия, - говорит Блавски.
- У меня депрессия?
- Ты же говорил, что слышал лекцию Мастерс. У тебя точно депрессия.
- У меня нет депрессии, Блавски!
- Отлично. У тебя ночные кошмары, бессоница и «что мне делать, Блавски?», но у тебя нет депрессии?
- У меня нет депрессии. Я, если ты заметила, сам занимаюсь тут изучением депрессии, поэтому могу совершенно точно тебе сказать, что её у меня нет.
- Это может означать одно из двух, Хаус: или у тебя, действительно, не депрессия, или у тебя депрессия и, к тому же, снижена критика.
Хаус уже открывает рот, чтобы что-то возразить, но, услышав шум из коридора, забывает о возражениях и настороженно прислушивается:
- Что там такое?
«Там такое» - это Чи-Пак, с топотом, удивительной для её габаритов громкости, несущаяся по коридору с воплями, пронзительнее криков чаек:
- Хаус! Доктор Хаус! Доктор Блавски! Там Чейз! На операции! Истекает кровью! Зарезал!
- Господи! - вскакивает со своего места Хаус. - Он уже кого-то зарезал!
В операционной понять, кто кого зарезал, трудно — кровью залит пол, операционный стол, пижама Чейза и больничная сорочка пациента, вырывающегося из рук Сё-Мина, Тауба и самого окровавленного Чейза. Операционная сестра, забившись в угол, держит на руках, отчаянно прижимая к себе, худого лысого мальчика-афроамериканца, судя по всему, без сознания.
- Синий код, - выдыхает Чейз.- Осторожнее, у него осколок!
Действительно, в руке пациента зажат острый кусок стекла, и этим куском он старается ткнуть удерживающих его врачей, куда дотянется.
Блавски, ворвавшаяся первой, кричит, чтобы срочно принесли ативан, но Хаус решает проблему более радикально. Перехватив «жезл асклепия» за нижний конец, головой змеи он со стуком ударяет пациента по затылку. Колени стукнутого подгибаются, и он тяжело обвисает.
- Что вы делаете? - взвизгивает перепуганная сестра, ещё крепче прижимая мальчика.
- Антиделириозная терапия по методу Чи Пак. А смотрите, как помогло, - он оборачивается к самой Чи Пак, застывшей у двери с глазами, как в японских анимэ. - Что сразу не применила?
- Палки под рукой не было, - лепечет Чи-Пак.
Обмякшему пациенту вводят ативан, отбирают осколок, укладывают на каталку.
- Блавски, принимай пополнение, - командует Хаус. - И на твоём месте я бы привязал его к кровати.
- Он поранился? Это чья кровь? Твоя, Чейз?
Чейз, тяжело дыша, прислоняется к стене, зажимая правой рукой кровоточащую рану на запястье левой, и, скользя спиной, съезжает и садится на корточки. Он сильно бледен.
- Если вся эта кровь твоя, - говорит ему Хаус, указывая концом трости на красные пятна и потёки вокруг, - то у тебя острая анемия. Третья положительная, если я не путаю? Чи, закажи пару пакетов. А ты пока просвяти нас, что здесь произошло, и где у тебя теперь прорехи, которые стоит зашить, пока душа не воспользовалась излишней свободой.
- Мальчик поступил по «скорой» с кровотечением, пока шла летучка, - Чейз с трудом переводит дыхание — видно, что схватка вкупе с кровопотерей совсем его обессилели. - Его приняла Ней и сбросила мне на пейджер. Он — из пациентов Уилсона, мы должны были его взять очень быстро. Острый лимфобластный лейкоз, преднизолоновая язва... Я собирался прижечь эндоскопически, поэтому велел готовить, и когда я пришёл, ему уже давали наркоз... Да положите вы его уже на стол, Делия — всё уже закончилось.
Медсестра, опомнившись, укладывает мальчика на стол.
- Я как раз надевал перчатки, и услышал звон разбитого стекла в предоперационной. А там в этот момент вообще никого не должно было быть — Делия готовила пациента, и Тауб собирался мне ассистировать — они оба находились рядом со мной. Я только подумал, что кто-то, похоже, разбил стеклянную дверцу шкафчика — окон-то там ведь нет...
- Ты прямо романист, - насмешливо замечает Хаус, но его глаза придирчиво и тревожно обшаривают Чейза взглядом — не сильно ли ранен, не слишком ли бытро слабеет. - Давай короче, а то истечёшь кровью, а детектив останется без развязки. Что там у тебя с рукой?
- Он ворвался с этим осколком, сразу бросился к столу, к ребёнку, ударил с маху — руку я подставил под удар, - Чейз протягивает Хаусу руку, глубоко рассечённую у запястья. Кровь всё ещё течёт.
- Дай-ка жгут, - поворачивается Хаус к Делии, а Чейзу говорит насмешливо:
- Ну, ты — герой. Надо было сразу голову подставлять — был бы герой посмертно.
- Я прибежал на шум, - вставляет Сё-Мин, - он тоже склоняется над Чейзом и осматривает его остальные раны, стараясь определить, что требует первостепенного внимания, а что может и подождать.
Порезов много — больше всего на кистях рук, предплечья пострадали меньше, лицу и голове вообще почти не досталось, но зато одна из царапин захватила верхнее веко и вполне могла повредить глаз — за отёком и кровью не разобрать.
- Ты этим глазом нормально видишь? - придирчиво спрашивает Сё-Мин. - Пятна? Мушки? Туман?
- Ты жалобы опрашиваешь или «Тьму» Кинга анонсируешь? «Пятна, мушки», - раздражённо передразнивает Хаус. - Учись, как надо: Чейз, глаз цел?
- Цел, - Чейз со всхлипом втягивает воздух сквозь зубы и тихо мычит, потому что как раз в этот момент резиновый жгут жёстко прихватывает его плечо.
- Терпи, - приказывает Хаус. - Сейчас обезболим, наложим швы. Тауб, закончи с мальчишкой, пока он не проснулся. Мы перейдём в перевязочную... Забыл спросить: этот стекольщик-убийца из какого бикса выскочил? Судя по прикиду, он из местных лежальщиков — кто его персональный опекун? Не терпится выпороть идиота, не заметившего признаков психоза, пока больной не устроил варфоломеевскую ночь.
- Это мой больной,- говорит Чейз.
- Твой? Надо же! Прискорбно, что жизнь тебя не учит... Ладно, пороть уже не стоит — он тебя и так распорол — иди лучше зашивайся.
- Это тот, о котором я говорил — с чиханием. И при поступлении у него не было признаков психоза.
- Ну а теперь есть. Может, ты что-нибудь об этом скажешь, Пак?
- Чихание может объясняться раздражением центров продолговатого мозга, а психоз — раздражением центральной извилины. Если бы это был обширный процесс, он был бы трупом, потому что это означало бы поражение всего мозга. Значит, диссеминация.
- Острый рассеянный энцефаломиелит, - предлагает Тауб.
- Нет воспалительной реакции крови.
- Может и не быть из-за гематоэнцефалического барьера.
- Ладно. Микоз?
- Нет эозинофилии.
- Ну конечно, в случае грибов гематоэнцефалический барьер автоматически отключается...
- Метастазы нелокализованной опухоли?
- Принято. Сканирование.
- Васкулит?
- Гемато-гематический барьер что, тоже имеет место?
- Может быть снижен иммунитет, и тогда воспалительная реакция окажется минимальной.
- А может быть, он — инопланетянин. Идите и колите его иголками прямо в этот барьер, пока он не расскажет вам, отчего решил чихать на всё, - Хаус протягивает руку, позволяя Чейзу опереться на неё, чтобы встать. - Пойдём. Тебя колоть иголками я буду сам. Будет больно.
- Я тебя госпитализирую, - говорит Хаус, накладывая последний шов. - Шестая палата. Прокапаем тебе кровь — ты не меньше трёх стаканов потерял.
- Какая палата? У меня две операции на сегодня.
- Собираешься их делать одной рукой?
- Рука же не ампутирована.
- Ничего, при твоём энтузиазме за этим дело не станет. Отмени операции. Или передай Колерник.
- Не могу я передать свои операции какой-то... - Чейз, прикусив язык, быстро и сильно краснеет и, опустив голову, заканчивает. - В общем, не могу...
- Ух ты! - Хаус восхищённо поднимает брови. - Это тебе ещё повезло, что кровь потерял, не то бы сосуды сейчас лопнули. «Какой-то»! Лихо...
- Я просто оговорился...
- Слышала бы Колерник твою оговорку!
На лице Чейза появляется беспокойство:
- Надеюсь... - начинает он, но не договаривает, прекрасно понимая, что с Хаусом надеяться, а тем более просить бесполезно. Но Хаус снисходительно кривит губы:
- Расслабься. Не в моих интересах провоцировать дрязги в хирургическом отделении. В среду я беру нового онколога — берегите силы для склок, они вам ещё понадобятся.
- Новый онколог? Значит, Уилсон не вернётся?
- А разве вы больше не созванивались? Вы же такие приятели, тонко чувствуете душевный настрой друг друга, понимаете друг друга буквально с полуслова, никогда не ошибаетесь ни в тоне, ни в смысле. И вдруг всё общение слилось в задницу... Почему бы это?! - Хаус резко повышает голос, и Чейз виновато втягивает голову в плечи. Но тема уже изжёвана, и снова начинать Хаусу не хочется.
- Я тебя госпитализирую, - повторяет он. - И я сам отменю твои операции — слава богу, это пока ещё моя больница. Иди в шестую палату, ложись и отсыпайся, пока дают. Мастерс я сам позвоню, а то ещё опять «оговоришься». Прямо сейчас. Внемли.
Он набирает номер:
- Привет, Вундеркинд! Как твоя беззубая радость, орёт? Мастерс, я арендую твоего мужа на пару суток — не ищи... Да, чистая дурь — ЦКЗ проводит игру, им позарез нужен хирург, а мне сейчас никак нельзя ссориться с ЦКЗ... Да-да, именно, я вижу, ты в курсе... Я догадывался, что ты не будешь в восторге, но я знаю заветное слово джунглей, и что ты мне ни в чём не можешь отказать... - он вдруг смеётся. - Знаю, что взаимно... Ну, пока, а то вон уже слышу, у тебя сигнализация включилась — иди дай ей сиську.
- И что мне прикажете теперь ей врать про руку? - укоризненно спрашивает Чейз.
- Ну, я же сказал, что ты нужен позарез — объяснишь ей, что «зарез» состоялся... Пойдём, я провожу тебя — моё чувство ответственности не позволяет отпускать ненадёжного пациента в коридор одного — то, что клятва Гиппократа ограничена судебным прецедентом, дух её не отменяет... Послушай, Чейз, - говорит он, едва они выходят в коридор. - Как ни крути, и будь ты хоть трижды пострадавший, всё равно ты — автор сегодняшнего безобразия, надеюсь, спорить с этим ты не станешь. Пациент твой, вопрос с признаками психоза остаётся открытым. Слава богу, что не пострадал никто другой, слава богу, что ты не пострадал сильнее. Это не геройство — это косяк. И если о нём узнают за пределами «Двадцать девятого февраля»...
-... то у Кадди будет лишний козырь при игре в «Царя горы»? Не беспокойтесь, я не собираюсь этим хвастаться.
- Знаю, что не собираешься. Но Мастерс пока что числится за «Принстон-Плейнсборо»...
-Думаете, она вас сольёт Кадди?
- Нет, если ты ей ничего не скажешь. Ну, или соврёшь.
- Хаус, она в любом случае ничего ей не станет рассказывать.
- Чейз, я не хочу «любого случая». От Мисс-Бескомпромисс можно ожидать, чего угодно. Не говори ей.
- Ладно, не скажу, - легко соглашается Чейз.
Хаус несколько мгновений смотрит на него...
- Ты врёшь сейчас?
Чейз так же легко и солнечно улыбается Хаусу.
- Пошёл в палату! Я тебе спать не дам — я тебе сейчас назначу до чёрта всего, издырявлю, как дуршлаг, будешь у меня к вечеру игольницу напоминать. Думаешь, мне не хватит изобретательности придумать гору обоснуя на каждую твою клизму?
Чейз улыбается.
- Чего скалишься? Знаешь, что мне сволочизма не хватит? Чейз, я серьёзно. Не говори ей.
Чейз продолжает солнечно улыбаться и прямо на улыбке длинно, не стесняясь, зевает, только наметив порыв прикрыть рот ладонью.
- Нахал, - беззлобно говорит Хаус. - Смотри у меня!
Чейз быстро несколько раз кивает и, уже повернувшись, чтобы идти в палату, удостаивается шутливого, но чувствительного, подзатыльника.
В перерыве между докладами в маленьком кафетерии довольно тесно. И декан больницы «Принстон-Плейнсборо» Лиза Кадди, затиснутая в угол, за самый дальний столик, со своим кофе и меренгой, испытывает бурю эмоций, потому что главврач «Особой диагностической клиники «Двадцать девятое февраля» Грегори Хаус, сидящий рядом с ней, выглядит погруженным в фармацевтический журнал, который он держит раскрытым в правой руке, между тем, как его левая рука находится под столом, а ещё точнее, на правом колене Кадди, защищённом только тонюсенькими колготками, предпринимая повторные умелые диверсии к внутренней поверхности её правого бедра, от каковых у декана бегают по спине приятные мурашки и нет никаких сил воспротивиться этому хулиганству.
- Смотри, как интересно. Теперь для купирования нейропатических болей они применяют нейролептики, - говорит Хаус самым невинным тоном, вторгаясь между тем в её зону бикини. - Боже, как ты эмоционально реагируешь! Знаешь, мне поначалу эта статья тоже показалась спорной, но если поразмыслить глубже… — левая рука наглядно иллюстрирует слово «глубже».
- Хаус, прекрати, на нас уже смотрят.
- Не хочешь всеобщего внимания, одевайся скромнее. Ты сама виновата, твои соски вот-вот прорежут кофточку.
- Да что ты говоришь! И с чего бы это они?
- Ну-у... думаю, у тебя вызывает известное волнение моя близость.
- В смысле? - она выглядит слегка опешившей от такого нахальства. - Ты намекаешь, что я влюблена в твои прекрасные глаза?
- Ты находишь их прекрасными? Это... очень... приятно... - Хаус начинает водить пальцем по краю её трусиков. Дыхание Кадди становится тяжелее, скулы розовеют.
- Что ты делаешь! Господи, что ты делаешь! - шепчет она, задыхаясь. - Хаус, не надо больше! Пожалуйста!
- Здесь полно корреспондентов, - замечает он как бы между прочим. - А ты так громко стонешь, когда кончаешь...
Шумно втянув носом воздух, Кадди, отчаявшись, переходит в контратаку. Но действует она — в отличие от своего соседа по столику — отнюдь не ласково — тоже опустив руку под стол, резко кулаком ударяет по его правому бедру. Хаус издаёт шипение, как кот, которого от души дёрнули за хвост. Зажмурив глаза, он резко откидывает голову назад. Журнал падает на пол.
- Кишечная колика, - с улыбкой говорит декан Кадди ближайшим обернувшимся к ним соседям. - Я ему говорила, чтобы не жадничал с бутербродами. Застарелая язва — сейчас пройдёт, - и, уже поднимаясь с места, говорит Хаусу в ухо. - Прости, пожалуйста, но ты первый начал. Ай! - последний возглас вызывает украдкой нанесённый чувствительный щипок за задницу.
- Люмбаго, - объясняет соседям Хаус. - По утрам я её еле разгибаю.
Звонок, возвещающий начало второй части конференции пресекает их военные действия. Но и в зале их места рядом. Хаус, усевшись в кресло, с гримасой боли потирает бедро, Кадди косится на него виновато.
- Извини, - наконец, снова шепчет она. - Ну, ты же сам меня вынудил... Хаус... И так уже про нас с тобой сплетни...
- Почему они тебя беспокоят? Можно подумать, ты замуж собираешься. Или в «Принстон-Плейнсборо» теперь мода на асексуальность? Ты своих подчинённых ещё не кастрируешь?
- Ох, Хаус...
- Тс-с, - перебивает он. - А вот и мой претендент, смотри. Беру его вместо Уилсона. У него лучшее резюме, огромное самомнение и просто великолепный послужной список. Сволочь редкая. Доктор Мартин Лейдинг. И с ним, я думаю, мне тоже не будет скучно.
- Ты его знаешь?
- Наслышан. Помолчи, дай послушать доклад.
Доктор Мартин Лейдинг появляется в больнице на следующий день. Он приходит в кабинет Хауса во время утреннего совещания, и дежурный врач — Кэмерон, внезапно попёрхивается своим коротким докладом.
Но и Лейдинг замирает в дверях, мягко говоря, ошеломлённый.
- Ах да, - беззаботно говорит Хаус в повисшей тишине. - Это наш новый онколог, доктор Лейдинг. И мы немедленно сольёмся с ним в экстазе, потому что с онкологией у нас полный аут, и слово «аут» в данном случае следует понимать, как эвфемизм слова «задница». Проходите, доктор Лейдинг. Вот свободный стул.
«Свободный стул» по странному стечению обстоятельств оказывается рядом с местом Блавски. Лейдинг проходит и садится, глядя прямо перед собой. У Блавски при этом тоже стекленеют глаза. Откровенно говоря, оба они сейчас больше всего напоминают зомби.
- Прошу прощения, доктор Кэмерон, мы вас перебили, - Хаус безупречно вежлив. - Продолжайте, пожалуйста.
Кэмерон несколько раз открывает и закрывает рот, не в силах выдавить ни звука. Она явно ошеломлена. Хаус терпеливо ждёт, гоняя между пальцами карандаш со сноровкой чемпиона пенспиннинга.
Наконец, с трудом собравшись, Кэмерон кое-как заканчивает сообщение об оставленных под наблюдение стационарных и садится на своё место, двигаясь, как сквозь толщу воды.
- Спасибо, - говорит Хаус, что уже само по себе необычно. - - Вы можете на сегодня быть свободны. Забота о дочери - я же понимаю. Такую крошку не оставишь надолго. Доктор Лейдинг, я полагаю, вам не нужно выделять особое время на то, чтобы освоиться. Поэтому сразу приступайте: у нас в стационарном отделении больной по вашей части. Поступил с жалобой на частое чихание, через несколько часов после поступления — острый психоз. Возбуждение сняли, и он пришёл в себя. Вот, наш психиатр, прекрасная во всех отношениях Ядвига Блавски — кстати, познакомьтесь - великолепно справилась с проблемой. Однако, весь период психоза амнезирован. В субботу сделали КТ, на которой нам показались подозрительными на ишемию отдельные участки мозгового вещества. МРТ сделать не можем — металлические штифты в верхней челюсти. Поэтому остаётся единственное разумное решение — биопсия мозга. Ну а поскольку вы онколог, то вам и карты в руки. У нас такое правило: все биопсии — прерогатива онколога. Чейз!
- Да?
- Как рука? Ты сможешь помочь доктору Лейдингу?
- Теоретически — сколько угодно. Но швы снимать ещё только послезавтра.
- Хорошо. Берите чихающего психа на биопсию. Остальные марш по рабочим местам.
Присутвствовавшие на конференции послушно расходятся. Кэмерон, выходя, награждает главного врача испепеляющим взглядом. В кабинете задерживается Ядвига Блавски, всё ещё не пришедшая в себя. Чейз, как и остальные, направляется было к выходу, но Лейдинг вместо того, чтобы последовать за ним, озадаченно «зависает» в дверях.
- Что? - его глаза широко раскрыты.- Биопсия мозга? Вы хотите, чтобы я сделал биопсию мозга?
- Ну, поскольку проблема, очевидно, в мозге, - невозмутимо отвечает Хаус, снова принимаясь играть карандашом, - делать биопсию лёгких или предстательной железы мне представляется несколько нелогичным.
- То есть, вы предлагаете вскрыть ему череп? - Лейдинг как будто не верит своим ушам.
- Нет, если ты знаешь другой способ получить биоптат мозгового вещества.
- Из-за чихания и психоза, который уже купирован?
- О, нет! Нет! Что ты! Из-за этого я бы никогда не велел тебе вскрывать человеку голову. Человек же не консервная банка. Не из-за чихания и психоза, конечно, а из-за того, что мы пока не можем выяснить их причину. То есть, поставить диагноз, что является нашей задачей, как диагностической клиники. Поэтому кончай болтать и иди делать то, ради чего я тебя нанял.
- Вы берёте ответственность за этот шаг на себя? - осторожно уточняет Лейдинг.
- Конечно, - улыбка Хауса теплее солнечного июля. - Не тебе же брать на себя ответственность, Марти. Но расслабься — с тобой будет Чейз. Ему я доверяю.
Эти слова Лейдинга не радуют, и он оборачивается к Чейзу уже слегка предубеждённый против него. Чейз делает бровями: «к вашим услугам».
- Когда закончите с этим маленьким дельцем, - говорит Хаус, - осмотри ещё мальчишку-язвенника с лимфолейкозом, Марти. А потом у тебя до чёрта амбулаторных с неприятным запахом из противоестественных отверстий. Твой предшественник оставил за собой кучи неразобранного дерьма — тебе всё это придётся разгр*****. По-моему, назначенная им парню схема была не лучшим решением, но, в конце концов, тебе судить. Жду с докладом.
Он выпроваживает нового сотрудника в сопровождении Чейза из кабинета и оборачивается к задержавшейся Блавски.
- Хочешь что-то сказать?
- Ты зачем это сделал, чёрт хромой? - от злости Блавски трясёт, как неотцентрованную центрифугу. - Позабавиться захотелось?
- Ты о чём вообще? - он старательно делает невинную физиономию. - Подожди-подожди... Так это что, тот самый тип, который предпочитает сисястых и фертильных? Твой бойфренд из прошлой жизни? Точно-точно, ты ведь говорила, что он тоже онколог, а я и забыл...
- Ничего ты не забыл, не ври, сволочь! Ты это нарочно! Хочешь со мной в «Найдите десять отличий» поиграть. А кто тебе сказал, что я их собираюсь сравнивать?
Хаус молчит несколько мгновений, потом говорит тихо и с напором:
- Потому что ты уже сравниваешь. И ставишь знак равенства там, где им и не пахнет.
- Я ставлю знак равенства? Много ты понимаешь!
- Тогда почему ты даже не попыталась позвонить ему? И зачем ты врёшь, будто звонила его брату?
- Я? Вру?
- Ты. Врёшь.
- С чего ты взял?
- Потому что я в отличие от тебя как раз звонил.
- Чёрт побери, Хаус, ты такой дотошный тип, что это начинает раздражать! Мы с тобой что, подписали какой-то контракт взаимообязательств по возвращению Уилсона в Принстон, и я не соблюдаю условий, что ты мне устраиваешь воспитательные акции? Ты, кажется, в адрес Чейза говорил что-то о слоне в посудной лавке. Я ничего не путаю? Или я, ты думаешь, обхожусь только аллюминиевыми кастрюлями и оцинкованными вёдрами?
Хаус долго молчит, опуская голову так, словно собрался бодаться.
- Я соврал. Я не звонил его брату, - наконец, говорит он.
- Я знаю.
- Ты не хочешь, чтобы он вернулся... Так я и знал, что ты к этому придёшь... А я ведь говорил тебе — помнишь?
- Мы недалеко уйдём, если ты сам будешь придумывать мои чувства и пытаться на них влиять при помощи своей хитрой кадровой политики. Это игра в одни ворота, Хаус, и я не понимаю, что я делаю на поле. Ты причинил мне боль, пригласив сюда Лейдинга, и эта боль теперь будет только растравляться каждый день. Ты превратил мою жизнь в ад. А я надеялась, что мы — друзья с тобой.
- У меня один друг, - хрипло говорит Хаус, качая головой. - И я хочу его назад.
- Звучит, как каприз рабовладельца, - замечает Блавски. - Вот именно поэтому я и не набрала ни разу его номер. Я не имею на него прав и не хочу на него давить.
- А я хочу на него давить. И если он ещё не совсем потерял связь с окружающей действительностью, он, очень возможно, ещё не раз заглянет в наши кадровые списки — хотя бы для того, чтобы узнать, в чьи руки перешли его больные. Он ведь ответственный...
Рот Блавски приоткрывается:
- Ах ты... Так ты... Ну ты и сволочь!
Её возмущение не производит на Хауса особенного впечатления — он только устало прикрывает глаза рукой.
- Я почти не сплю, Блавски, - тихо говорит он. - У него рак в ремиссии, трансплант и депрессия. Он не зарегистрировался ни в одном приличном центре трансплантологии, ни в одном онкоцентре. У меня свой частый гребень. И да, я беспокоюсь за него. Но ещё больше я просто скучаю...
- Ладно, пойду работать, - неловко говорит Блавски. - Может, вечером зайду...
- Вечером не заходи — у меня встреча с Медузой Горгоной. Не хочу, чтобы она превратила тебя в камень.
- Как скажешь... - пожав плечами, Ядвига направляется к двери.
- Блавски!
Она оборачивается не на сам оклик — скорее, на непривычную нотку отчаяния в его голосе.
- Мы не поссорились, Блавски? - обеспокоенно спрашивает он.
Длинная повисшая пауза. Они словно играют в гляделки — так долго, что глаза Хауса, вынужденного в этой игре смотреть снизу вверх, начинают слезиться от напряжения. Наконец, она возвращается и осторожно присаживается к нему на колени, распределяя вес так, чтобы нечаянно не сделать ему больно. Её рука нежно, но властно обнимает его шею, царапая тонкую кожу запястья о невыбритую щетину на его щеке.
- Как я могу ссориться с тобой, Хаус? Ты теперь мой единственный защитник — на тебя вся надежда... Брось, не грусти... - и быстро легко клюнув его висок поцелуем, спархивает с колен и исчезает.
Хауса выводит из задумчивости оживший селектор:
- Доктор Кэмерон! Вас ожидают в аппаратной. Вы задерживаете очередников... Доктор Кэмерон, пройдите в аппаратную.
- Венди, - Хаус высовывает голову в приёмную. - Кто просил объявить?
- Сё-Мин. У неё заказана МРТ на девять десять, и больной готов. Сё-Мин должен был быть следующим, и он ждёт уже двадцать минут.
- А что, ей на пейджер сбросить не судьба? Я ведь, кажется, предупреждал, для каких объявлений стоит использовать громкую связь, а для каких — тихую.
- Да ей уже несколько раз сбрасывали.
- Ну... мало ли... Возможно, расстройство кишечника. Когда из ануса свищет, в аппаратную не побежишь. Скажи Сё-Мину, что я переставил очередь — пусть делает своему больному, что хотел. Да! Протеже Кэмерон вернуть в палату, пока он не простудился. И не ори это в микрофон — подними задницу и сбегай, не то скоро она у тебя жиром заплывёт.
Венди тщетно пытается обиженно поджать губы — они у неё прекрасного рисунка, но полностью соответствуют расовым особенностям, и поджать их не так-то просто, но Хаус добавляет, что «хотя, конечно, такой шикарной задницы много не бывает», и она перестаёт обижаться.
- В половине первого у вас встреча с представителем фармацевтической компании, - напоминает она, - а в два пятнадцать лекция в «Принстон-Плейнсборо». И я до сих пор не могу поверить, что вы согласились читать этот курс.
- Потому что лекционный курс — это ценный бонус. Подожди, я ещё и Сё-Мина заставлю читать. На, поставь мне напоминалку насчёт встречи.
В коридоре Хаус видит собравшегося было нырнуть в одну из палат Чейза и резким свистом и красноречивым движением головы подзывает его к себе.
- Ну как, просверлили череп?
- Ещё нет. У парня поднялась температура и отказывает правая половина тела...
- О, отлично! Значит, диагностику можно теперь побоку. Куки поставит диагноз лучше и точнее. Жаль, правда, что пациент, этого уже не оценит — зато, может, трансплантологи порадуются... А сейчас ты куда нацелился, Чейз? Скажи папочке. Ты что, ведёшь больного в этой палате?
- Нет, я здесь никого не веду. Хотел помочь Кэмерон со спинномозговой пункцией.
- А что случилось с Кэмерон такого, что она стала вдруг нуждаться в твоей помощи при проведении спинномозговой пункции?
- Спросите у неё сами, если хотите.
- А ты уже не передаёшь информацию от человека к человеку? Раньше тебе неплохо удавалось.
- Зависит от того, что на карте. Хотите, чтобы я сливал вам Кэмерон, предложите хорошую цену — я подумаю...
- Молодец. Верный тон. Не кривляния, ни деланой обиды. Ты растёшь, Роберт...
- Спасибо. Так я могу идти делать пункцию?
- Нет, не можешь. Разделение труда сделало возможным рост промышленности и торговли, пренебрежение оным отбросит нас во времена натурального хозяйства, охоты и собирательства. Не в этой больнице. Займись лучше кандидатами в хирурги — в приёмной целая стопка резюме. И я приму твой выбор, потому что условие взять на работу именно мужика, кажется, исключает возможность твоей необъективности, если, конечно, ты не сменил ориентацию, поработав бок-о-бок с этой Чёртовой Дюжиной Хедли? Что смотришь? Хочешь в чём-то признаться?
- Упаси бог! - пугается Чейз. - Я пошёл.
Кэмерон находится в раздевалке. Стоит, отвернувшись к узкому окну, обхватив себя за плечи, и курит ментоловую сигарету.
- Одна капля никотина убивает глупую лошадь, - говорит Хаус. - Потому что умная лошадь не станет глотать никотин.
- А гидроксикодон? - не оборачиваясь, спрашивает Кэмерон «сырым» голосом. - Гидроксикодон какая лошадь станет глотать?
- Лошадь, у которой болит нога. И в лошадиных дозах.
- А если болит душа? У вас вообще когда-нибудь болит душа, Хаус?
- Ну, поскольку существование души — факт сомнительный, боюсь, что болеть она не может. Да и у тебя не душа болит, а застарелые синяки заныли от вида Лейдинга. Сколько там он о тебя кулаки полировал? Стоило, пожалуй, схоронить двух мужей и бросить ещё одного ради удовольствия ежедневно получать по морде... пардон, по лицу. Прости за грубость, я, видимо, ещё с лошадей не переключился.
- Всё-таки вы сволочь, - всхлипнув, говорит она, быстрым движением руки вытирая слёзы.
- Повернись ко мне, - говорит Хаус тоном приказа, притом приказа жёсткого.
Всё-таки, повиновение у них в крови — Кэмерон неохотно оборачивается. Хаус осторожно вынимает из её губ папироску и, бросив на пол, наступает на неё подошвой. После чего мягко-мягко берёт заплаканное лицо Кэмерон в ладони, не давая ей отвести глаз.
- Хочешь до конца жизни бояться его? Здесь — твой дом. Неужели, это ничего не стоит? Если он хоть попытается качать права, ты посмотри по сторонам: Чейз, Тауб, я, наконец — любой из нас... Зачем ты плачешь? Зачем ты куришь? Пусть он курит и плачет — он имел несчастье обидеть нашу Кэмерон. Это не сойдёт ему с рук — я тебе обещаю...
- Вы мной манипулируете, - уличает Кэмерон, чей плач от ласкового тона возобновляется.
- Конечно. Люди всегда манипулируют друг другом — менее придирчивые душеведы называют это общением.
- Но зачем же вы его взяли?
- Мне нужен онколог. Хороший онколог. Я хочу сохранить онкологию «Двадцать девятого февраля», а может быть, даже и преумножить.
- И что? Он - единственный хороший онколог?
- Он — единственный хороший онколог, которого я без зазрения совести выпну в любой момент. Мне будет нужна эта вакансия для Уилсона, когда он вернётся.
- Думаете, он вернётся? - снова всхлипнув, спрашивает Кэмерон с сомнением.
- Конечно. Ему полтинник, и он оброс всем этим. Кажущаяся свобода надоедает быстро — я это знаю по себе. Он поиграет в ковбоя максимум год, а потом он взвоет от тоски и вернётся к тому, что по-настоящему любит. Все возвращаются в конечном итоге к тому, что любят. Поэтому и ты здесь. Поэтому и я тоже здесь. Поэтому ты сейчас вытрешь слёзы и спокойно пойдёшь работать. И если тебе придётся взаимодействовать с Лейдингом, ты будешь взаимодействовать с ним спокойно и с достоинством. Да?
- Да...
- Скажи это громче, Кэмерон. Скажи уверенно.
- Да, - повторяет она. - Да, Хаус. Ваш мир вывернут наизнанку, и ваши представления о нём просто ужасны. Но ведь я уже приняла это десять лет назад... И хотя мне, правда, ещё нет полтинника, но всё равно, наверное, уже поздно радикально меняться.
День проходит в трудах, и Хаус не успевает отследить работу Лейдинга — заключение долгожданного контракта с фармацевтами занимает больше времени, чем он рассчитывал, и в «Принстон-Плейнсборо» он едва успевает к началу лекции — правда, к его удивлению, лекционный зал уже подготовлен: экран, доска, проектор — всё на местах и в порядке.
- Могла бы уличить меня в опоздании — лишний козырь, - на ходу говорит он Кадди, ожидающей у двери.
- Как лектор, ты числишься за моей больницей — это я бы не тебя, а себя уличила.
- Вау! Учту...
- Только попробуй! - она грозит ему кулаком, но потом вдруг на мгновение нежно прижимается, и он чувствует короткий слабый толчок возбуждения, но тут же, чмокнув её в щёчку, с трудом взбирается на кафедру и... удивлённо замирает, встреченный шквалом апплодисментов.
Надо же! Никогда вроде не обращал на них внимания, а сейчас узнаёт: маленькая китаянка, рыжий, тип с ирокезом, только ирокеза больше нет — коротка стрижка, очкарик с косичкой, интеллигентный на вид негр, немного похожий на молодого Формана. Он вдруг чувствует острое сожаление, что не знает никого по именам.
- Ребята, - хрипловато спрашивает он без обычного своего ёрничания и подколок. - Вы на каком курсе?
- На втором, - отвечают хором.
- Разве общая патология не в программе первого?
- Расширенный курс... - выкрикивают из зала.
- Мы сами просили...
- Особая специализация...
- Тут и первокурсники есть...
- Читайте для второго — они подтянутся...
- Начинайте, доктор Хаус, пожалуйста!
- Стоп. Какая особая специализация? И не орите, как мартовские коты — вот ты скажи, - он указывает на негра. - У тебя вид разумного человека.
Молодой афроамериканец неспешно поднимается:
- Специализация — общая диагностика.
- Врач-диагност? Как особая специализация? Ну и дурь! Ладно, понеслись... Тема: кожные проявления некожных заболеваний. Ты, без ирокеза, что такое кожа? А ещё? Садись, ты идиот. Вот ты, с синяками под глазами и больной головой, подъём. Последствия вечеринки тоже отражаются во внешних кожных проявлениях, не правда ли? Назови, в каких, выдам индульгенцию. Се ву пле... Йес, он сделал это! Похмелье — двигатель научной мысли... Можешь проваливать, скажи декану, что у тебя индивидуальный план подготовки. Ко вторнику реферат по теме, и если сдерёшь из инета, я узнаю. Ну, давай-давай, вали, вперёд, по пиву!
- «Великий и Ужасный» в ударе, - шепчет кто-то на первом ряду. - Сейчас головы полетят...
Хаус, спохватившись, едва успевает удержать властно растягивающую губы улыбку.
- К вам явились на приём четыре пациента, - говорит он. - Жёлтый, красный, синий и зелёный. С чего начнём?
- Попробуем смыть, - выкрикивает сзади какой-то юморист.
- Кто это сказал? - Хаус находит его глазами — парень встаёт, слегка поубавив веселье под пристальным взглядом «Великого и Ужасного». - Молодец. Ты прав. С этого, действительно, стоило начать. У меня был пациент с подозрением на страшную кожную аллергию, которая оказалась всего лишь краской с некачественного линючего дивана. Но в нашем случае, увы, симптомы не отмылись ни у одного из четверых.
- Красный цвет — возможно, гиперемия, - говорит маленькая китаянка. - Нужно определить её тип — расширение сосудов, пропитывание кровью тканей или изменение характера самой крови.
- Это ты на эритремию намекаешь? Ладно, делаем общий анализ — никогда не повредит. Какой уровень эритроцитов убедит тебя в том, что ты не облажалась?
Его прерывает звонок мобильника. На экране Чейз с рожками из двух темнокожих растопыренных пальцев — рожки пристроил Форман в момент фотографирования.
- У меня лекция, - говорит Хаус раздражённо.- Если срочно, давай быстро. Если нет, поговорим позже.
- Мы сделали биопсию Бейли.
- Бейли это кто?
- Чихун.
- Ну и? Что нашли?
- Целое гнездо спирохет.
- И зачем ты звонишь? Лечите сифилис.
- Уже незачем. Он умер. Лейдинг сообщил в ЦКЗ.
Несколько мгновений Хаус молча переваривает сказанное. Наконец, саркастически хмыкает:
- Через мою голову? Ну-ну...
- Он умер во время биопсии. На столе. При его состоянии мы не должны были делать биопсию. У нас будут неприятности, босс.
- Ты не мог с этим подождать? Мертвецы — это не срочно.
- Я думаю, нужно подключать юриста.
- Подключай. Ты пока и.о. админа, мой заместитель — тебе и карты в руки. Дай мне номер Лейдинга...
Он на миг отрывается от телефона и обводит взглядом зал — аудитория молча следит за ним.
- Рыжий, иди сюда, - приглашает Хаус и протягивает парню маркер. - Подели доску на четыре сектора, запиши все возможные причины покраснения — посинения — позеленения — пожелтения по секторам. Аудитория помогает.
Он оставляет студентов и выходит в коридор, тут же натыкаясь на Кадди:
- Что-то случилось?
- Ничего не случилось. С чего ты взяла?
- Тебе позвонили, и ты прервал лекцию.
- Та-ак... Ты ко мне «хвоста» подцепила? Один из студентов, да?
- У тебя труп, Хаус. Смерть от сифилиса. Пациент Бейли с чиханием. Он обращался к нам, а теперь он мёртв, и я...
- Верно. И ты выпнула умирающего больного.
- А ты его принял и добил.
Несколько мгновений Хаус молчит, догадываясь. Наконец, удовлетворённо кивает:
- Это не просто «хвост», это «жучок», да? То-то ты так мило обнялась со мной перед лекцией... Отцепи, не вводи во искушение, не то я невольно очень обогащу твой лексикон.
- Сейчас отцеплю... Стой смирно, - и она опять обнимает его, как будто без этого нельзя отцепить булавку маленького микрофончика от воротника. Объятия затягиваются, и он снова «покупается», поддаётся ей, расслабленно прикрывает глаза, а она, приподнявшись на носочки, тянется, пригибая силой его голову, и касается губами его век.
Вечером Кадди не приходит к нему. Он терпеливо ждёт её весь вечер, приготовив ужин на двоих, но она не приходит. Когда часы бьют десять, он садится за орган.
«Осень, - думает Хаус, неторопливо перебирая клавиши. - Сезон простудных заболеваний. Будет много работы. Надо с утра посмотреть результаты вскрытия Бейли. И, кажется, я втянулся в администрирование... В общем, всё хорошо: я спокоен и свободен. Почему же внутри что-то так гложет и гложет?»
На диване, освещённый светом торшера, валяется старый медицинский журнал, открытый на середине: «9 августа 2009 года в американском городе Дейтон (штат Огайо) на 51 году жизни скончался Тони Хьюзман. Причиной смерти стала меланома. До последних дней жизни трансплантированное сердце работало совершенно нормально. Более 30 лет с донорским сердцем – это абсолютный рекорд».
«Тридцать лет — это немало, совсем немало, - думает Хаус. - Ему будет тогда уже... семьдесят семь, да? — практически полноценная человеческая старость. Неизвестно, правда, насколько радикально удалена опухоль, но он получает поддерживающие курсы, обследуется... Да нет, чёрта с два он обследуется. Забился в какую-то дыру, как эти «врачи без границ»... А что? Это идея! Не поискать ли по альтруистическим проектам? Ну-ка, что нам предложит всемирная паутина? Нас интересует в первую очередь онкология... Та-ак: проект «Марш мира против рака молочной железы» - банально, на это он не поведётся. Дети? Дети-дети-дети, это интереснее... «Лейкемия — не приговор», хоспис «Дом Прекрасного Заката» - тьфу, пошлятина... А это что? «Детско-подростковая онкоклиника набирает штат сотрудников»? Что?Ванкувер? И что теперь, рациональному человеку положиться на сны и приметы?»
Он мучается около часу, уговаривая своё подсознание. Дух эксперимента одерживает верх, и он набирает номер.
- Прошу простить за поздний звонок — я рассчитывал, что кто-то из дежурной бригады будет в больнице. Мне крайне необходимо разыскать своего бывшего врача — по моим данным он устроился к вам. Его фамилия Уилсон.
- У нас три Уилсона, - откликается весёлый женский голос с сильным акцентом, немного похожим на акцент Сё-Мина. - Айвен, Генри и Джеймс. Вам которого?
Хаус чувствует, как у него от волнения начинают дрожать руки.
- Скажите, тот, который Джеймс — мужчина около пятидесяти, тёмный шатен с карими глазами?
- Нет-нет. Джеймс Уилсон совсем молодой врач, ещё нет тридцати, и он, скорее, светло-русый.
Осечка! От досады Хаус чуть не швыряет телефон на пол — а ведь так всё удачно совпало...
Но телефон снова звонит у него в руке.
- Хаус, это Колерник. Чейз произвёл вскрытие Бейли.
- Ну и что?
- Похоже, что он умер не от сифилиса.
- Только не говори, что он умер от того, что мы расковыряли ему череп.
-Тоже нет. Чейз нашёл серозно-геморрагический менингит с кровоизлияниями петехиального типа.
- Тогда это, скорее, вирус...
- Хаус, это, должно быть, действительно вирус... Потому что у Чейза рвота , поднялась температура и резкая слабость в правой руке.
- Ты отлично сортируешь новости по важности, Колерник. И как ещё не начала с биржевых ведомостей и сводки погоды.
- Я сортирую их по порядку возникновения. Вскрытие было раньше, чем ему поплохело.
- С чего началось — с рвоты или с температуры?
- Он почувствовал себя плохо, его вырвало в туалете, потом ещё пару раз, температуру померяли примерно через час после этого, когда он пожаловался.
- Высокая?
- Сто четыре.
- Возможно, рвота - просто реакция на температуру. Что касается руки... Пак его не смотрела?
- Её ещё не вызвали.
- Он в сознании, не пытается кого-то зарезать?
- Пока нет.
- Твоё «пока» чертовски оптимистично...
- Мы поместили его в бокс. Там резать некого и нечем. Наверное, нужно сообщить в ЦКЗ?
- Спешка хороша при ловле блох. Я иду.
Он только успевает переступить порог стационарной зоны, как Колерник бросается ему навстречу:
- У нас ещё один заболевший — дежурная медсестра из оперблока. Похожие симптомы: был сухой кашель, потом рвота и слабость в руках. Как думаете, что это может быть?
- А кого-нибудь из домашних наш покойник заразить не успел?
- Он живёт не дома, а в студенческом общежитии.
- О, господи! Этого ещё не хватало! Звони туда. А лучше иди.
- Сейчас? Ночью?
- Точно, подожди утра. Ночью ведь вирусы спят, как все люди... Бери с собой Трэвиса — от него всё равно толку нет. Подними с постели Ней и Венди, я позвоню остальным. У нас эпидемия.
Через час все, кроме отправившихся в общежитие Трэвиса с Колерник, собираются в кабинете Хауса.
- Тростли, Куки, Пак, Лейдинг, Сё-Мин и Блавски работают в зоне «В».
- А я, Тауб и Кэмерон? - интересуется Чэнг.
- У вас дети. И пока мы не выясним, с чем имеем дело, непосредственными контактами с больными будут заниматься только бездетные.
- У Тауба такие же дети, как и у меня, - негромко замечает Лейдинг, двинув бровями.
- Есть разница. Он своих любит, видится с ними, а значит, касается и целует, а значит, может заразить. Ты же можешь передать вирус своей крошке, насколько я понимаю, только телепатически. Но, впрочем, если всё дело в непрочности очка, ещё не поздно заявить о своей профессиональной несостоятельности — я найду тебе скафандр и бутылку лизола, чтобы ты продезинфицировался, уходя. Но не могу обещать, что это не отразится на твоём резюме.
- Очко в порядке, - криво усмехнувшись, сообщает Лейдинг.
- Рад за тебя. Итак, сначала организационные вопросы. Приём прекращаем. Тех, кто поступает со «скорой», переправляем или в «Принстон-Плейнсборо» или в центральную клинику. Этим займётся Тауб. Всему персоналу измерять температуру каждые два часа. Куки, доведи до Ней, чтобы средний и младший персонал тоже не остался неохваченным. Потом — на тебе лаборатория. Утром подключай Кэмерон, но без контактов с заразным материалом. Тростли и Лейдинг, обследуйте стационарных. Марш!
В боксированной палате резко пахнет дезинфекцией — этот запах проникает даже под бактериозащитный костюм. У Чейза на лбу капельки пота, волосы слиплись — видимо, жаропонижающее всё-таки действует.
- Привет, - небрежно говорит Хаус, прикладывая ему к стенке слухового прохода датчик термометра. - Больше не рвало? Тошнит? Примеси крови не было? Что в мочеприёмнике? Задери сорочку — я тебя послушаю.
- О, как! Сам доктор Хаус снизошёл ко мне с Олимпа, - говорит Чейз слабым голосом, но с усмешкой. - Значит, или мои дела слишком хороши или, наоборот, слишком плохи...
- Я — инфекционист, идиот. Не проктологу же тебя смотреть. Хотя, я бы не возражал... Сожми мои руки. Ты не галлюцинировал? Поноса нет?
- Нужно... поясничную пункцию...
- Да? Ты что, тоже медицинский заканчивал? Ну-ка подбородок к груди. Ригидность есть — значит, мозговые оболочки уже заинтересованы. Ты идёшь с опережением — интересно, почему...
- Может быть, потому, что у меня нет сифилиса?
- Не думаю, что бактерии могут мешать вирусам. Разные весовые категории... Ты знаешь, что ещё девчонка из оперблока заболела?
- Нет. Когда? Кто?
- Не знаю я, как её зовут. Сразу после тебя. Сейчас придёт Пак — возьмём у тебя спинномозговую жидкость, попробуем поставить иммунопробу, потом сразу начнём неовир и интерферон. А, вот она уже... Давай, поворачивайся на бок и целуй коленки.
Пока Пак проходит через тамбур бокса, он успевает подготовить место пункции, обезболивание тоже проходит гладко, но когда Пак уже вводит иглу в спинномозговой канал, Чейз вдруг начинает задыхаться.
- Продолжай, - сквозь зубы говорит Хаус Пак, удерживая судорожно хватающего воздух пациента за плечо.
- Но он...
- Продолжай, я тебе сказал! Эй, Чейз! Ты в порядке? Чейз! Ты меня слышишь? Что с тобой?
Чейз судорожно пытается вдохнуть, но попытки почти бесплодны.
- Забыл... как дышать... - с трудом выговаривает он. - Трудно...
Монитор переходит на раздражающий писк, цифры начинают мелькать — оксигенация, пульс, давление скачут.
- Чейз, дыши! Это центр дыхательного автоматизма — дыши сам, дыши насильно, старайся... - но он уже видит, что старания ни к чему не приведут. - Нам нужна помощь! - кричит он в коридор. - Реанабор в инфекционный бокс!
- Хаус... - жалобно скулит Пак.
- Бери анализ. Живее!
- Монитор срывается на высокий визг. Датчик кардиографа пишет изолинию.
- Клиническая смерть!
- Вижу. Бери анализ.
- Хаус...
- Ты спорить будешь, пока у него сердце стоит?! - шипит Хаус и пинает её ногой, потому что руки заняты. Всхлипывая, Пак подносит к игле пробирку. Спинномозговая жидкость капает вяло — давление не повышено.
- Скорее! Выдёргивай иглу к чёртовой матери и дуй за реанабором — там все, похоже, оглохли!
Он переворачивает Чейза на спину, взбирается верхом на кровать и, стоя на коленях, наносит толчки в грудину, косясь на монитор, где показатель оксигенации не внушает оптимизма. Нанеся четыре хороших пульсообразующих толчка, он срывает респиратор и обхватив губами рот Чейза, с силой вдувает воздух в его дыхательные пути, делая искусственное дыхание самым примитивным способом — рот-в-рот.
- Проходит не меньше ещё пяти минут, прежде, чем с реанабором появляются одетые в защитные костюмы Пак, Ней и Кэмерон.
- Пошла вон отсюда! - орёт на неё Хаус. Он уже взмок и от усилий, и от нервов.
- Идите сами к чёрту, Хаус! Это же Чейз!
- Скажешь ему спасибо, когда твоя девчонка умрёт от этой хрени?
- Есть синусовый ритм, - говорит Ней.
- Он не дышит. Нужен ИВЛ.
- Интубируйте — у нас всё готово...
Хаус вводит проводник — без малейшего затруднения, да он уже и по сопротивлению выдоху видел, что дыхательные пути проходимы. Значит, бульбарный паралич.
- Трубку... Всё, закрепляйте... Ставьте капельницу. Неовир, интерферон, бикарбонат... ну, и что ещё придёт в голову... Ней, пост к нему. Кэмерон, пошла вон. Пак, ко мне в кабинет.
- Нет, Хаус, вы отсюда не выйдете. Вы были в тесном контакте, вас теперь тоже нужно изолировать и наблюдать.
- Да брось! Мы все были с ним в контакте.
- Целовались с ним не все.
- Ну да... - недоверчиво хмыкает Хаус. - При его то прыти...
- Я имею в виду, во время латентного периода и периода клинических проявлений, - невозмутимо уточняет Пак. - Более ранние поцелуи — менее интересны.
- У нас нет достаточного количества боксированных помещений, чтобы всех по ним разогнать. Будем работать в режиме карантина всей больницей... Кэмерон, ты ещё здесь? Уходи. Ней, душевые работают? Во все душевые — цистерны с дезраствором. Утопить больницу в дезрастворе. Пак, пошли. Нам нужно работать.
- Итак, - Хаус берёт в руки маркер, - чем у нас отличаются три случая заболевания — пациента Бейли, Чейза и медсестры Какеётам?
- Симптомы развиваются не в той последовательности. У Бейли была продрома в виде учащения чихания. У Чейза этого не было, но температура поднялась прежде двигательных расстройств у обоих.
- Было. Он сказал мне, что уже два дня его беспокоит сухой кашель и чихание, - подаёт голос Пак.
- Так какого ты... молчала?
- Ну и что? Это мог быть катар. Сейчас сезон простудных заболеваний.
- Нет никакого катара — слизистые спокойные.
- Это по-любому бульбарный отдел. Значит, мы, вероятнее всего, имеем в активе вирус, любящий мозговые ядра.
- У Чейза не было психоза. У медсестры его тоже нет. А у Бейли был.
- Возможно, психоз — проделки спирохет.
- У Чейза паралич дыхательных мышц, а у медсестры его нет.
- А у медсестры кто анамнез собирал?
- Она заболела без продромы, - говорит Блавски. - И началось с температуры.
- А что мы можем считать продромой? Речь идёт о поражении бульбарного отдела продолговатого мозга. У Бейли это было чихание, у Чейза — чихание и сухой кашель, мы можем поклясться, что у медсестры не было ни того, ни другого?
- Не нужно клясться. Иди и спроси. Плюс сердечный ритм и любые непонятки.
- Сродством к мозговой ткани обладают не все вирусы. Кто у нас основные кандидаты?
- Коксаки и ECHO.
- Энтеровирусы.
- ВИЧ
- Слишком быстро для ВИЧ. Скорее уж герпес.
- Парамиксовирус
- Значит, если мы добавим к неовиру и интерферону ацикловир, мы покроем огнём весь сектор...
- И убьём выделительные системы.
- Нам нужно сузить круг. Хотя бы определиться с типом нуклеокислот. Пак, что со спиномозговой жидкостью?
- Куки работает. Как только будет предварительный результат, сообщит.
- Я отправил образцы тканей Бейли в ЦКЗ – говорит Лейдинг. - Полагаю, они получат результат раньше, чем мы.
Хаус несколько мгновений смотрит на него тяжёлым взглядом, но потом кивает головой:
- Хорошо. Сообщи им ещё о двух случаях. Три — это уже много. Ты прав. И скажи Венди, пусть свяжется с «Принстон Плейнсборо» - он и туда обращался.
Но Венди уже сама связывается с Хаусом через селектор:
- Вернулись Трэвис и Колерник. Там что-то непонятное...
- Что там непонятное?
- Видимо, адрес проживания указан неверно. Бейли никогда не жил в этом общежитии — его там никто не знает. Они очень недовольны тем, что врачи вломились среди ночи, обещали жаловаться.
- Но он сам назвал этот адрес,- возмущённо говорит Лейдинг. - Я и в ЦКЗ его же сообщил.
- Все врут, Лейдинг. Например, затаскивают девушку в постель, а потом смазывают пятки под идиотским предлогом не того размера груди. Или подвешивают ей фингал, и она сама убегает. Неужели никогда так не делал? Ты уже большой мальчик — за тобой, наверное, тянется целый хвост сироток. Возможно, что и покойный не хотел афишировать своё настоящее местопребывание под тем же предлогом. И, кстати, в пользу моего предположения говорят спирохеты, которые чаще заводятся у таких больших мальчиков, как ты, а не у юных ангелочков, вроде Куки или старых хрычей, как Сё-Мин... Прости, Тауб, что не причислил тебя к старым хрычам, но на стерильность в отношении ЗППП ты — кандидатура неважная. Кстати, почему ты оказался в зоне «В»?
- Потому что мои девочки сейчас не контактируют со мной — Софью увезли на время в Детройт, а Софи — в Ванкувер, повидаться с бабушками.
«Опять Ванкувер. Это проклятье какое-то! Почему он всё время лезет в мои мысли?».
Колерник входит в кабинет, от неё пахнет дождём.
- Погода портится, - задумчиво говорит Тауб. - Вирусы любят влагу...
- Мы опросили всех, кого сумели найти. Его там вообще никто не знает. Поскольку он говорил о рекламе, а не об учёбе, мы подняли даже списки выбывших. Администратор была в бешенстве. Но мы всё равно ничего не нашли — парень назвал неверный адрес. Трэвис пошёл проверять указанный адрес родителей, но я почти уверена, что и это пустая фишка.
- Отлично. Значит, анамнеза витэ у нас нет. Где тело?
- В морге. ЦКЗ запретил его трогать.
- Во-первых, мне, - Хаус прижимает ладонь к груди, - никто ничего не запрещал. Я с этими суровыми ребятами из «контроля заболеваемости» ещё двух слов не сказал. А во-вторых, поздно запирать конюшню, когда лошадь убежала — вы ведь его вскрыли уже. Так что никто не помешает мне устроить сеанс столоверчения, даже если этот стол будет секционным.
- У вас же есть результаты вскрытия — зачем вам самому идти в морг?
- Меня сейчас интересует не вскрытие, а таинственное прошлое нашего трупа. Может быть, мне о чём-то расскажут его мозоли, или ногти, или...
- Хотите поиграть в Шерлока Холмса? - укоризненно спрашивает Тауб.
- Ты прав, Кролик. Уотсоном будешь?
- А вам не кажется, что сейчас немножко неподходящее время? Чейз умирает...
- Если я не спущусь в морг, он не умрёт? Ты идиот, Тауб. Если мы будем знать, откуда вылез наш Чихун, мы, может быть, узнаем не только, что он нам принёс, но и что с этим делать. Пока же мы...
Снова оживает селектор:
- - Это Венди. У нас в зоне "А" заболела Чэнг. Рвота, температура. В «Принстон-Плейнсборо» тоже есть заболевшие. C вечера температура была у двоих. Они диагностировали это, как тяжёлую форму гриппа. Но первая заболевшая умерла через три часа при явлениях дыхательного паралича. А сейчас у них уже пять заболевших. В больнице карантин, у них уже работают люди из ЦКЗ.
- Почему они нам не сообщили? Мы — их ближайшие соседи.
- Они, видимо, просто не успели сообщить... Администрация обезглавлена.
«Кадди не пришла вечером... Первая заболевшая умерла при явлениях дыхательного паралича...», - сердце пропускает удар и подкатывается к горлу.
- Кто у них там умер, Колерник? Пациентка?
- Врач.
- Кто?
- Уитнер. Врач-лаборант, она проводила какие-то исследования на их базе. У неё была нижняя параплегия — ездила в инвалидном кресле...
- Да, помню... Я её помню. Мы с Кадди держали как-то пари из-за неё... вернее, из-за парковочного места...
- Возможно, из-за паралича пропустили начальные двигательные расстройства, - вслух предполагает Тауб.
- Да, возможно...
- Хаус, вы в порядке?
- Да, конечно... Кто у них ещё заболел? Ты сказала «Администрация обезглавлена». Как это следует понимать?
- Декан Кадди, Хурани, двое пациентов и девочка, дочка Кадди...
Сердце опять сбивается с ритма.
«Рэйчел! Она же говорила, что не привезла её... Значит уже привезла...»
Ещё один удар мимо. В глазах на мгновение темнеет. Что за чертовщина! Старость, что ли, подкрадывается.
- Я должен позвонить... Нам нужно скоординировать действия с соседями. Пак, что там у Куки, узнай... Тауб, спускайся в морг, жди меня там, я сейчас... Колерник, как там эта медсестра? Сходи, проверь. Лейдинг, иди в аптеку, скажи там, чтобы сразу с утра заказали ещё антивирусных...
Он видит, что разогнал из кабинета всех, кроме Блавски, и позволяет себе на миг расслабиться — прикрыть глаза, потереть ладонью грудь.
- Сердце?
- Яичники?
- Хаус!
- Мы разве с тобой не в слова играем?
- Ну, я надеюсь, ты не собираешься, по крайней мере, сыграть в инфаркт миокарда? Потому что опыт такой игры у тебя уже есть.
- Блавски, мне за пятьдесят — две-три экстрасистолы не должны тебя настораживать, - он нажимает кнопку селекторной связи. - Венди, свяжи меня с «Принстон-Плейнсборо»...
В «Принстон Плейнсборо» долго не откликаются. Наконец, в трубке оживает усталый голос:
- Слушаю.
- Это «Двадцать девятое февраля». Хаус.
- Да. Я узнал.
- А я — нет. Кто это?
- Бин. Я исполняю обязанности заведующего больницей.
- Бин? Ты здоров? Вот же... зараза к заразе не липнет...
- Нам тут не до шуток, Хаус. Кадди при смерти, на ИВЛ, её дочка умирает, ещё трое их вот-вот догонят...
- Что вы им вводите?
- Интерферон.
- Мы — интерферон с неовиром. У нас один на ИВЛ, и умер, кажется, источник инфекции. Что говорят ребята из ЦКЗ? Они что-то нашли?
- Ничего определённого. Поставили кучу иммунопроб. Мне кажется, они впечатлены больше, чем хотят показать.
- Что в спинномозговой жидкости? Вы пунктировали?
- Да. В трёх случаях получили жидкость типичную для серозно-геморрагического менингита, но в одном, по-видимому, имеет место чистый энцефалит — давление жидкости не нарушено. На анализ отправили все четыре.
- Как развивалась клиника?
Пока Бин описывает соотношение температуры, рвоты и бульбарных расстройств у каждого, Хаус вычленяет два основных вида протекания болезни — типичный менингит со всеми менингеальными проявлениями и очаговой двигательной дисфункцией и энцефалит без менингита с поражением бульбарных ядер, как у Чейза, как у Кадди.
- Или эти братья разноплацентарные, или у близняшек мамочка старается покупать им разные курточки, чтобы не путать. Надо выяснить, кто эта заботливая мамаша.
- О, эти ваши метафоры, Хаус!
- Ладно, звони мне, Бин. И я буду тебе звонить, если появится что-то новое. Нам стоит объединить усилия.
- Доктор Хаус, - окликает Венди, едва он кладет трубку — Звонили из ЦКЗ. Они сейчас будут здесь.
- Да, я понял. Сейчас начнут отжимать нас к периферии. Блавски, я низвергаюсь в царство мёртвых, пока к нам не ворвались эти властные ребята в красненьких скафандрах.
- У нас ещё один заболевший, - говорит Венди. - Стационарный пациент. Мальчик с лейкемией. Уверенности нет, но клиника похожа.
- Сообщи родителям, и не обещай им радуг. В Принстон-Плейнсборо заболела не только Кадди, но и её дочь, так что дети подвержены не хуже взрослых.
- Знаешь, о чём я подумала, Хаус? - говорит Блавски.
- О том, что у нас заболели все кто присутствовал на шоу в операционной?
- Не все. Тауб и Колерник пока здоровы.
- Я уже говорил, что «пока» звучит не очень оптимистично?
- Но я не об этом. Я подумала о Уилсоне...
- Ты мне напомнила старый армейский анекдот, Блавски. «О чём вы думаете при звуках боевого марша? - О сексе, мой командир. - Почему же? - Да, мы всегда только о нём и думаем».
Блавски улыбается:
- Да, смешно...
- Не очень. Знаешь, сколько педерастов вливается к нам из славных военных рядов? А Уилсон... Да, я тоже рад, что он не с нами. С его подавленным иммунитетом он бы здорово испортил нам летальную статистику. А мне ещё нужно победить в предрождественском конкурсе. Правда, пока Кадди на ИВЛ, у меня бонус.
- Если она не выживет... - начинает Блавски, - или если Рэйчел...
- Даже не говори об этом! - быстро перебивает Хаус. - Даже не думай! Кадди, Рэйчел, Чейз... Мне не пережить...
- Позвоню Марте, - говорит Блавски. - Ты хотел в морг идти. Пойдём, я разблокирую эскалатор.
- А на кой чёрт его заблокировали?
- Приказ ЦКЗ. Для усиления разобщения между этажами, оставлен только один проход — по центральной лестнице. Подожди, они ещё твою квартиру дустом засыпят.
- Эти парни, как голоса в голове — их нет, но при этом они незримо присутствуют и управляют нами. Идиотизм! Когда главный врач - хромой инвалид, блокировать эскалатор в его больнице — поступок на грани саботажа. Я могу на них нажаловаться, - он раздражённо лезет в карман за викодином, но в пузырьке только одна таблетка.
- Чёрт! Надо было с вечера пополнить запасы. Думал, ещё есть...
- Ты не настоящий наркоман, - чуть улыбается Блавски. - Настоящий знает свои запасные резервы до таблетки.
- Но ломать меня будет, как настоящего.Так. Блавски, найди мне викодин — у меня сейчас нет на это времени, а ты относительно свободна — слава богу, наши остальные пациенты не проявляют желания впасть в психоз.
Он спускается в секционную, где виновник эпидемии спокойно и мирно лежит на столе, а Тауб в защитном костюме жмётся к стеночке, явно желая держаться от него подальше.
- Ну, что там с мозолями и ногтями? Неужели ещё не посмотрел?
- Для спортсмена, занимающегося скейтингом, он полноват, - замечает Тауб. - А для девятнадцатилетнего слишком старо выглядит.
- Все врут.
- Я дал бы ему лет двадцать пять.
- И это всё, что ты заметил?
- И совсем незагорелый. Сейчас осень, а он выглядит, словно ранней весной.
- Постой. А это что?
- Татуировка. Ну и что? Думаете, он сидел в тюрьме?
- Нет, это не тюремная татуировка. И это не обычные буквы. Знаешь, что это такое? Это кириллица. Позови-ка мне сюда Сё-Мина.
- Сброшу ему на пейджер. И, кстати, о ногтях. Посмотрите, они необычно тусклые и ломкие. Конечно, это может быть тоже признаком болезни, но я видел подобные ногти у человека, который ничем таким хроническим не болен.
- О ком ты говоришь?
- О Чейзе.
- У Чейза плохие ногти?
- Тусклые и ломкие. Он говорил мне, что это от частого мытья и от дезрастворов. Он почти не пользуется защитным кремом.
- Почему?
- Он аллергик. У него развивается контактный дерматит, если он начинает мазать руки. Иногда он пользуется простым вазелином или ланолином, но не любит, говорит, слишком жирно.
- Да? Я и не знал...
- Ну, аллергия — не медаль, ею хвастаться не станешь.
- А у тебя какие-нибудь аллергии есть?
- Не знаю, не замечал...
- А ну-ка, спроси Чэнг и эту медсестру, если она ещё в состоянии что-то говорить.
- Вы думаете, аллергия в анамнезе может иметь значение?
- Откуда я знаю. Если выяснится, что все заболевшие — аллергики, я над этим подумаю.
Тауб послушно устремляется к выходу и чуть не сталкивается в дверях с Сё-Мином.
- О, великий мудрец, я воззвал к тебе, дабы прочесть письмена, начертанные на внутренней поверхности плеча этого несчастного! - высокопарно завывает Хаус, которого излишняя серьёзность и отсутствие элементов игры, видимо, дополнительно выводят из равновесия.
- Здесь написано «Аральск-семь», - говорит Сё-Мин приглядываясь к восковой коже. - И знаете что, Хаус? Когда я вижу название города, а затем цифру, и когда это всё вытатуировано на коже человека, который темнит о своём прошлом, я начинаю бояться. Вы всю жизнь прожили в наивной и благополучной Америке... Хаус, Тауб, вы верите в то, что я к вам искрене расположен?
- Да, я верю, - говорит Тауб очень серьёзно.
Хаус молча кивает.
- Хорошо. Так вот, я вам не советую упоминать об этой татуировке. Более того, я вам вообще не советую ни упоминать о таинственности мистера Бейли, ни пытаться здесь что-то прояснить. Отдайте всё в руки ЦКЗ.
- Почему?
- Потому что город не должен иметь номера. А если город имеет номер, то это не город...
- Не город ? А что же?
- Полигон. И я слышал про «Аральск-семь». Полагаю, этот человек оказался здесь незаконно. Полагаю, его ищут. И ещё полагаю, что с чиханием в больницу он обратился не просто так. Думаю, он догадывался, чем болен...
- Подожди... Так ты хочешь сказать...
- Ещё кто-нибудь интересовался этой татуировкой?
- Да вроде нет...
- Лучше сделать вид, что вы о ней ничего не знаете.
- Ты о бактериологическом оружии говоришь? - наконец, прямо спрашивает Хаус.
- Нет. Я не говорю о бактериологическом оружии. Я молчу о бактериологическом оружии. И боюсь, что, когда мы сосчитаем трупы, газеты узнают только о том, что грипп в Принстоне свирепствовал особенно свирепо.
- Не собираюсь я тут заниматься трупной арифметикой! У Чейза жена и дочь, у Чэнг большая семья, внуки... Кадди, Рэйчел Кадди, Хурани... Я с ним несколько раз пиво пил! Да чёрт побери! Я трахаю Кадди два раза в неделю, а Рэйч мою трость грызла, когда у неё зубы резались. Я, конечно, сволочь, и буду, конечно, трепетно беспокоиться о собственной шкуре, но и сволочизм имеет предел. Или ты, Кирилл, думаешь, я способен сидеть, сложа руки, и ждать естественного развития событий?
- А что ты можешь сделать? Ну хорошо, Ну, не сиди. Давай им противовирусные, надейся, что они подействуют. Если это то, что я думаю, мы всё равно не выделим возбудителя, а полагаться на статистику невозможно. Это может оказаться какая-нибудь африканская лихорадка, о которой тут слыхом не слыхивали. И тебе всё равно не скажут. Просто не упоминай о татуировке, Хаус. Поверь, я знаю, о чём говорю.
- Непонятно вот что: где Аральск, а где Принстон... - задумчиво говорит Тауб.
- Вот ты ещё! - Сё-Мин резко и раздражённо поворачивается к нему. - Забудь!
- Ладно, - решает Хаус. - Пошли отсюда.
Он идёт, опираясь на трость тяжелее обычного, и поднимаясь на несколько ступенек из морга, чуть не падает. Тауб подхватывает его:
- Вы в порядке?
- Пока да, - усмехается он, думая, что слово «пока» начинает преобладать в их лексиконе.
В его кабинете за столом спит Лейдинг.
- Первая жертва аврального режима работы, - замечает Хаус и с размаху врезает тростью по столешнице:
- Подъём!
Лейдинг вскакивает, чуть не забыв на столе глаза:
- Вы что? Я едва не обоссался!
- Обоссался ты раньше. А сейчас просто проснулся. И раз уж взял на себя бремя должности моего заместителя, спой мне арию дежурного врача.
- Пока все живы.
- Ещё от кого услышу «пока», уволю. Дальше!
- Высокая температура у Чэнг. У Чейза сто два, у Люс — сто один.
- Нерадостно. Значит, иммунитет страдает. Что параличи?
- Не прогрессировали.
- А поконкретнее?
- У Люс — нижняя параплегия, верхний парапарез, у Чейза - верхний парапарез, у мальчика - затруднения при глотании.
- А в «Принстон-Плейнсборо»? Бин не звонил?
- Нет. Мы нашли небольшое повышение сахара в крови у Чэнг и Люс.
- А что Куки?
- Пока ничего.
- Ты уволен.
- Хаус, по-вашему, сейчас подходящее время для игр? - морщится Лейдинг.- Мы все в опасности, и это не шутки...
- Кто «мы все»? Ты пока в опасности вывихнуть себе зевотой челюсть. В опасности наши пациенты, а наша работа, как врачей, спасать их жизни — серьёзно или прикалываясь, кто как умеет.
- Пришли люди из ЦКЗ, - говорит Венди в свой любимый селектор. - Они заберут тело.
- Скажи этим инопланетянам, что мы сделали все анализы и ждём результатов с минуты на минуту.
- Сами скажите. Они хотят с вами говорить.
- Не о чем и некогда. Я знаю меньше, чем они. Они могут посмотреть больных, которых я видел здесь, они видели больных в «Принстон-Плейнсборо», я их не видел... Венди, где Блавски? Она позвонила Марте?
Но вместо Блавски появляется Тауб.
- Хаус, я опросил насчёт аллергии. У Чэнг широкая лекарственная аллергия, у Люс поллиноз. Но у мальчика с лейкемией никаких данных за аллергию нет.
- Так... У Рэйчел, насколько я помню, был диатез. Кадди... нет, у Кадди вроде бы тоже нет ничего такого. Выходит, посыл неверный...
Наконец, поступают вести от Куки:
- При ПЦР на панели дэ-икс, си-ди-си реакция, характерная для реассортантного вируса гриппа. Я передал на секвенирование, окончательный результат мы получим утром. Но клиника всё равно никак не укладывается. Похоже, мы имеем дело с новым штаммом.
- Присвой ему условное имя «гриппА7», - советует Хаус.
- Почему «семь»?
- Счастливое число. Ты говоришь о пробе Чейза?
- Не только. У Люс то же самое.
- Ну, хоть что-то проясняется... Подключим озельтамивир вместо неовира. Лейдинг, аптека по-прежнему на тебе.
Утро, впрочем, уже давно наступило. Оставшись один, Хаус открывает жалюзи на окне. За окном уже светло, несмотря на пасмурную погоду. Он стоит, прижавшись лбом к стеклу, ожидая, пока хоть немного отпустит бешеная усталость.
- Твой викодин. Лови!
Но он не успевает среагировать и пузырёк падает на пол. Блавски поспешно наклоняется за ним.
- Извини. Я думала, ты поймаешь. Ты плохо выглядишь, Хаус...
- Да? Придётся отозвать заявку на участие в конкурсе красоты «Мистер Америка». Жаль. У меня были все шансы попасть в финал.
- Послушай, полежи полчасика...
- Во-первых, у меня нет лишнего полчасика, во-вторых... Ты звонила Мастерс?
- Да.
Это «да» сказано таким тоном, что сердце Хауса снова даёт сбой.
- Она заболела?
- У них обеих температура и катар. Она сказала, что если станет хуже, дочку придётся госпитализировать.
- Катар — в смысле «сухой кашель и чихание» или в смысле «красный нос и сопли ручьём»?
- Пока сухой...
- Блавски, я тебя сейчас убью!
- Любой катар сначала сухой. Стадия набухания. Ты что, в меде не учился?
- Я закончил институт благородных девиц в Ванкувере. Чёрт! Навязался на язык этот Ванкувер! Позвони ей снова — пусть следит за бульбарной симптоматикой. Госпитализировать их будем к нам, если понадобиться. Скажи в «скорой». И пусть принимает озельтамивир. Пусть то же самое принимают в «Принстон-Плейнсборо».
- Мы выделили штамм?
- Мы выделили штамм-пришелец. Надеюсь, ребята в скафандрах его заберут на свою тарелку до того, как он захватит землю.
- Хаус, ты шутишь или уже бредишь?
- Я говорю о ЦКЗ.
- У нас неизвестный штамм?
- Грипп А-семь. Я его так назвал на правах первооткрывателя. Венди в приёмной? - он нажимает кнопку. - Венди, мне нужны медкарты заболевших из ПП. Позвони Бину, пусть сбросит мне по электронной почте... Где моя стенка, Блавски? Мне не хватает стенки для мячиков...
- О чём ты опять?
- О пушистом детёныше панды. О стенке с грустными глазами идиота. Я бросаю — он отбивает. У него хорошо получалось...
- Хаус, у тебя жар, - она трогает его лоб, и рука её очень холодная. - Тебя не рвало?
- Меня не рвало. И у меня нет жара. Я не болен.
- Да? А вот я чувствую, что лоб горячий.
- Поди к чёрту. То, что я сыплю метафорами — мой модус вивенди, а не признак заболевания.
- Но повышение температуры — да.
- Блавски, мы должны остановить пришельцев. О, боже! Да не смотри ты на меня так — я в себе. Заболевают не все, заболевают неодинаково. Если мы поймём, почему, мы сможем предотвратить дальнейшее распространение этой дряни. Кстати, где Ней?
- Кварцует этажи.
- Младший персонал здоров?
- Пока...
- Блавски!!!
- Да. Все они здоровы.
- У них было сколько угодно возможностей заразиться — они рвоту убирали, и они здоровы. Чэнг находилась в зоне «А», и она больна. Этому должно быть объяснение.
- У всех разный иммунитет. Чейз был ранен недавно, мальчик с лейкемией, женщина-инвалидка из ПП...
- Чэнг выступала в первенстве среди больниц на лыжах. Люс никогда ничем не болела. Кадди здорова. Неужели наша Пак здоровее Хурани? Мне показалось, что заболевают аллергики. Возможно, дело в антигистаминных препаратах или других иммуноподавляющих — стероидах...
- Чейз не принимал стероиды.
- А у мальчика с лейкозом не было аллергии.
- Да быть того не может. Он получал прорву препаратов, у него стероидная язва. Наверняка он тоже аллергик, даже если об этом нет специальной записи в карте.
- Все аллергики. Кто-то не переносит лекарственные средства, кто-то пищевые продукты. Но они не пьют антигистаминные. Они просто адресно не употребляют эти лекарства и продукты. Это воздержание не могло повлиять на заражение. Я таких в рассчёт не беру. Астма, контактный дерматит, поллиноз... Хотя для поллиноза поздновато.
- Значит, ты не там ищешь. Хаус, гриппом тоже заболевают не все.
- Потому что практически на все виды гриппа сформирована имунная прослойка, которая...
- Хаус? - настороженно окликает Блавски застывшего, как в игре «замри» босса.
- Блавски... Ты прививалась от сезонного гриппа?
- Все прививались — это обязательный приказ. Наши привиты все. Ты опять не там ищешь.
- В этом сезоне была новая вакцина, с учётом Н1N1-штамма, и старая, ты помнишь?
- Ну... да.
- Мы можем поднять списки, кто какой вакцинирован?
- Конечно... Где твой ноутбук?
Пока она нажимает клавиши, Хаус беспокойно барабанит пальцами по столешнице.
- Кто-то состорожничал, - говорит он. - Были противопоказания. Аллергии, в частности...
- Пришла электронка из ПП, - говорит Блавски. - Карты, которые ты запрашивал.
- Хорошо, смотри вакцинацию и в них.
- Значит так... «Старой» вакциной прививались у нас... Кейт Аддисон, которая уволилась в августе, Дженнифер Люс, Йи Чэнг, Роберт Чейз, Брэннан Трэвис, Грегори Хаус...
- Йес-с!!!
- Знаешь, - говорит Блавски. - Я бы на твоём месте так этому не радовалась...
- Запрашивай списки из ПП.
- Начинай-ка ты сам озельтамивир...
- Успеется. Я здоров. Давай, я жду списков.
- О, да ты, кажется, кайф поймал...
- Давай-давай-давай, - Хаус в возбуждении делает несколько шагов по кабинету, оставляя «жезлом асклепия» вмятины в ламинате.
- Подожди, сейчас... Ага, вот: Биби, Уитнер, Лиза Кадди, Патрик Сабовски, Нэд Лебен, Хурани, Гровер, Абдул Кадам.
- А-а, уборщик Вдул тоже получит свой грипп... А Мастерс?
- Мастерс привита новой вакциной. Гинеколог, который вел её беременность, настоял.
- Местами умный гениколог... Отправь им этот список с комментариями. Я — на обход.
- Какой обход, Хаус? Ты болен!
- Я здоров. У нас ещё неизвестно, как они ответили на лечение. И парадокс близнецов в разных курточках тоже не раскрыт. Вообще, вопросов больше, чем ответов. Меня не устраивает такое соотношение.
В палатах больных новости противоречивы. Люс заметно лучше. Движения и сила мышц практически восстановились. Мальчик плох и ухудшается. Чэнг ухудшалась довольно быстро, но после начала терапии озельтамивиром ухудшение вроде бы остановилось. Хуже всех Чейз. Самостоятельное дыхание не восстановилось, он загружен, в крови сахар повышен — отказывает поджелудочная. Отекли и распухли слюнные железы. Озельтамивир работает, но его эффект явно недостаточный.
- Наш вирус любит не только бульбарные ядра, - говорит Хаус, ощупывая мошонку Чейза. - Он ведёт себя в железах, как паротит... нет, слава богу, до главного ещё не добрался... Значит, и лечить будем, как паротит. Ещё добавьте инсулин и усильте детоксикацию. Люс лучше, значит, должно подействовать...
- Люс не принимала виферон профилактически. Чейз принимал, - говорит Блавски. - Потому что у него была продрома, он думал на простуду и боялся заразить своих
- Да? Может быть, зацепка здесь, и мы имеем дело с парадоксальной реакцией? Чейз давал слабоположительные менингеальные симптомы, но менингит не развился. С другой стороны, заболевание протекает у него тяжелее. Блавски, ты здесь? Это странно, но мне кажется, что те, кто получал профилактическое лечение, заболел сильнее. В ПП на ИВЛ Кадди. Она точно проводила профилактику себе и дочке. Может быть, мы имеем дело с интоксикацией интерфероном за счёт нарушения выведения? Скажи, чтобы перестали давать банальные препараты, кроме озельтамивира. Сделайте биопсию печени и почек. Где Тауб? Он здоров?
- Пока... Ой, извини, пожалуйста! Да, Тауб здоров.
- Пусть берёт Лейдинга и делают. Потом — оба ко мне. Трэвиса отпустите домой, пока жив.
- Он не уйдёт. Ты начал лечиться?
- А ты видишь большой толк от лечения?
- У Люс...
- Ладно, сейчас приму.
- Не тяни. Поздно будет.
- Ладно...
Он идёт в кабинет, но в коридоре его ловит врач из ЦКЗ. Хаус немного знает его. Его фамилия Броуден. Они уже сталкивались на профессиональной почве и не питают в отношении друг друга иллюзий.
- Хаус, я говорил с вашим врачом-лаборантом. Подозреваю, что мы имеем дело с завозным штаммом или мутацией. Думаю, при имеющихся данных вы приняли оптимальное решение подключить озельтамивир. Пока ничего лучшего посоветовать не могу. Надеюсь, к вечеру мы дадим вам лучший ответ по поводу лечения. Мне нужно кое с кем связаться.
- Наш заболевший может не дожить до вечера. И в «Принстон-Плейнсборо» тоже есть тяжёлые. Откуда к вечеру возьмётся ваш ответ? Вы собираетесь связываться с ФСБ? С ЦРУ? С Пентагоном? С военной разведкой? Почему не сделать этого прямо сейчас? А знаешь, что я думаю? Ты уже напичкан директивами, как пончик повидлом, и тебе только отмашка нужна. Потому что материал от нас ушёл ещё ночью, а эти ребята, о которых мы говорим, берут след очень быстро. Человек, обратившийся к нам, чьё тело вы забрали из морга, должен быть кому-то известен, и штамм должен быть кому-то известен, и лекарство тоже должно быть, пусть у него нет торгового названия, пусть это только буквы и цифры. Ускорьте процесс, Броуден!
- Вы что, Хаус, не понимаете, что говорите?
- Отлично понимаю. Кто-то лоханулся и допустил утечку вируса в теле человека, как в резервуаре. И мне наплевать, сошёл он с ума или не поделил чего-то с начальством, сбежал из тюрьмы, прилетел в контейнере грузового самолёта или вылупился прямо здесь. Потому что если я не прав, значит, дело обстоит ещё хуже. Значит, кто-то ставит смертельный эксперимент на гражданах США, на врачах США, на детях, а кто-то этот эксперимент санкционирует... Звони сейчас, Броуден!
- Да ты опасный безумец!
- Я не опасный. Но это — моя больница, и это — мои люди. И я закачу такой скандал, что... Звони!
Лицо Броудена под бактериозащитным шлемом меняет цвет от пунцового до бледно-зелёного.
- Ладно, - наконец, говорит он. - Позвоню сейчас. Не при тебе. И ради твоего же блага, так что уйди.
- Ушёл, - Хаус послушно хромает в кабинет. Он пододвигает к себе ноутбук, но буквы на экране расплываются перед ним. Он устал. Блавски права: надо прилечь хоть на полчаса, просто полежать. О том, чтобы уснуть, он уже не мечтает. Голова болит нудной ровной болью. Нога болит дёргающей болью, как зуб. Сердце потихоньку ноет и покалывает. Ещё и желудок начинает болеть — надо бы поесть.
Словно в ответ его мыслям, входит сама Блавски:
- Принесла тебе кофе и йогурт с пончиком, не то от голода подохнешь раньше, чем от вирусов. На озельтамивир, глотай. Бин звонил.
- Тебе? - слегка удивляется он.
- Тебе. Венди разговаривала. У них всё то же. Рэйчел теперь тоже на ИВЛ. У остальных всё только на периферии. Я попросила, чтобы дослали сведения по профилактике анафероном и иже с ним. Скоро получишь, если уже не получил.
- Тогда какого чёрта ты суёшь мне таблетки, которые не работают?
- А где я тебе возьму те, которые работают? Глотай-глотай. Есть и хорошие новости. У Марты, по-видимому, банальный катар. Температура снизилась от обычного лечения, и малышке тоже лучше.
- Хорошо, - он прикрывает глаза. Веки сухие и горячие, их дерёт, словно от песка.
- Поешь, - жалостливо говорит Блавски.
Он пытается затолкать в себя йогурт — тем более, что желудок всё сильней напоминает о том, что викодин и озельтамивир, пусть даже вместе с кофе, пища неполноценная. Но после первой же ложки бросается к раковине, и его рвёт.
- Перестань! - тогда вдруг орёт на него Блавски. - Перестань строить из себя! Ложись в палату, в бокс! Ты болен!
- Я здоров. Реакция слизистой на таблетки.
- У тебя жар!
- У меня нет жара.
- Прекрати истязать себя! Ты не можешь отвечать за всё, что происходит! Не можешь!
- Что там Броуден? Что биопсия?
Блавски чувствует, что на её глаза наворачиваются слёзы, она только не может понять, это слёзы жалости или слёзы злости. Ей хочется стукнуть Хауса кулаком, но одновременно обнять его и, прижав к себе, гладить по голове. Впрочем, она подозревает, что первое он позволил бы ей легче, чем второе.
Между тем, в приёмной хлопает дверь, и в кабинет входит возбуждённый и взъерошенный Сё-Мин:
- Блавски, оставьте нас наедине, - с порога говорит он.
Немного удивлённая непривычной резкостью обычно мягкого Сё-Мина, Блавски выходит.
- У вас всё-таки не хватило ума держать язык за зубами, - укоризненно качает головой Сё-Мин. - Странно, что вы заговорили только с Броуденом, а не пошли проповедовать на площадь.
- Странно не это. Странно, что тебе об этом известно.
- Потому что со мной уже связались из миграционной службы. Вы подставили меня.
- Подожди... А говорил «Семипалатинск»... разве «Аральск-семь» и Семипалатинск — одно и то же? Я вижу общность только в цифре семь.
- Не только... - он понижает голос.
- Так ты имеешь отношение к этому?
- Когда-то имел, и мне теперь никого не убедить в том, что больше не имею!
- Подожди... - Хаусу трудно соображать, его головная боль делается пронзительной. - Так этот парень появился здесь не просто так? Он пришёл в Принстон-Плейнсборо, а потом сюда, потому что ты тоже пришёл сюда из Принстон-Плейнсборо.
- Он не знал меня в лицо, мог только догадываться. Я тоже не знал его в лицо. И даже догадываться не мог, пока не увидел татуировку.
- А что, и у тебя такая есть?
- Татуировки — удел идиотов. А наш покойник, точно, идиот. Я не знаю, как он сюда приехал — скорее всего, незаконно. Ещё меньше я понимаю, как он уехал оттуда и как он попал туда. Возможно, раньше с ним всё было в порядке, работал каким нибудь «подай-принесеем», а потом из-за сифилиса у него крыша поехала, да так, что никто не заметил. А когда появились первые симптомы, он наложил в штаны, потому что знал, чем это пахнет, и кинулся за помощью. Не знаю, может быть, ему кто-то подсказал найти меня. Не знаю, кто.
Хаус чувствует, что сейчас, сию минуту задохнётся, если не врежет по этой круглой физиономии с узкими щёлками глаз. Он даже поднимается с места, чтобы сделать это. Но Сё-Мин, предупреждая его порыв, говорит:
- Скажи я вам о том, что когда-то варился в этой каше, ни диагностике, ни лечению это бы не помогло. У меня нет нужных связей. Даже сейчас, когда на меня вышли, я не могу связаться с кем-то, кто может помочь. А вот меня могут и депортировать. Поэтому не надо меня бить, босс. Я не знаю, до сих пор не знаю, как это лечится. Может быть, Броуден...
- Пойду найду его, - говорит Хаус. - Вряд ли он захочет говорить с кем-то ещё... там странная какая-то взаимосвязь с интерфероном. Это может оказаться важно... - тяжело опираясь на трость и балансируя свободной рукой он идёт неуверенно, словно пол качается под ним. Но едва Сё-Мин делает попытку помочь ему, поворачивает к нему злое лицо:
- Ты же просил тебя не бить. Не нарывайся!
- Вы сейчас упадёте.
- Размечтался...
- Тупой упрямец! Упадёте — и разобьёте голову.
- Твою не разбить?
Венди, наблюдающая зреющий конфликт, принимает разумное решение.
- Доктор Блавски, пройдите живо в приёмную, - объявляет она по громкой связи. - Кроме вас, он всё равно никого не послушает.
Но уже и Сё-Мин, не обращая больше внимания на угрозы, обнимает сравнительно высокого Хауса за пояс и подставляет плечо:
- Держитесь. Вы больны. Я вас кладу.
- Я не болен... я устал... Где Уилсон?
- Чёрт его знает, где твой Уилсон, - говорит Блавски, входя. - Он бы тебя, во всяком случае, давно в постель загнал бы. Давай сюда, на кушетку. Сейчас поедем в палату... Кир, нам каталка нужна...
- Там не только А-7. Что-то вступает в заговор с интерфероном. Он — мутант... Где чёртов Броуден? Где результаты биопсии? Где наш чёртов онколог с биопсией?
- Лейдинг тоже заболел, - говорит Венди, отцепляя от пояса Хауса пищащий пейджер и глядя на его экран. - Это сообщение от Тауба.
- К чёрту Лейдинга! Где Уилсон? Он не мог бросить нас в такое... время... Только не пускайте его в зону «В», здесь опасно... Скажите Кадди, пусть отдаст команду перекрыть выходы... Чейз, Форман, берите пробы с поверхностей, Кэмерон, найди мне, наконец, Уилсона...
- Что он говорит? - склоняется над Хаусом Венди.
Блавски ладонью нежно проводит по пылающему лбу Хауса, отирая выступивший пот:
- Он не здесь. Он в «Принстон-Плейнсборо». В своём «Принстон-Плейнсборо». Он сделал в бреду то, о чём мечтал наяву — вернулся туда...
Хауса переправляют в бокс к Чейзу — свободных боксов нет, он больше не приходит в сознание, а Блавски скоро познаёт все «прелести» руководства больницей, охваченной эпидемией. С ужасом она представляет себе, что творится сейчас в «Принстон-Плейнсборо», где и штат, и помещение не в пример больше. Во-первых, начинаются звонки любопытствующих, журналистов и паникёров — информация о вспышке непонятной вирусной инфекции просочилась во вне. На них, слава богу, отвечает Венди. Во-вторых, Броуден, уходя, обещавший позвонить, не звонит. В третьих, у неё уже задействованы оба имеющихся аппарата жизнеобеспечения — на ИВЛ Чейз и Лейдинг - а у Хауса стремительно падает оксигенация. Она испытывает огромное искушение снять Лейдинга с ИВЛ и отдать аппарат Хаусу, но, подумав, всё же оставляет эту идею и принимается за отчаянные попытки раздобыть ещё один аппарат ИВЛ в кратчайшие сроки. У них не слишком большая больница, чтобы иметь несколько реапалат. А дыхательной недостаточности следовало ожидать. Конечно, Лейдинг принимал профилактические таблетки — он ведь такой осторожный, так трепетно относится к себе. И новую вакцину предпочёл не испытывать. Хаус не принимал анаферон, и дыхательная недостаточность у него обусловлена не параличом. Сё-Мин и Тауб осматривают его и осторожно высказываются насчёт слабого сердца и возможной пневмонии. Необходима визуализация лёгких, но это означает выведение заведомо инфекционно-опасного больного в относительно чистую зону «А». К тому же, приходится отвечать на бесконечные звонки родственников персонала и пациентов — объяснять, уговаривать, успокаивать.
- Сё-Мин, Броуден не звонит, - говорит она с тоской. - Что это значит?
- Это значит, что Хаус заболел очень невовремя. На ЦКЗ нужно давить по-Хаусовски.
- Иди и дави. Мне не разорваться. Представься заместителем главного врача по эпидслужбе.
- Такой должности нет.
- Теперь есть. Кир, не грузи меня...
- Блавски! Пусть Тауб. У меня и так с ними неприятности...
- Какие у тебя могут быть неприятности с ЦКЗ?
- Я не хочу тебе говорить, не хочу тебя впутывать, но эта наша эпидемия — не просто грипп с улицы.
- Кир, я и сама не идиотка. Броуден рванул, как наски*****енный. Это ведь необычный штамм и необычный пациент, правда?
- Правда.
- Лекарство есть, но это тоже необычное лекарство, правда?
- Правда.
- И мы можем его получить, если большие люди разрешат Броудену дать нам его. И оно будет эффективно, правда?
- Они едва ли разрешат, Блавски. Они вообще едва ли признают своё касательство.
- Но ведь мы ни в чём не виноваты! Они не могут просто смотреть, как умирают люди!
- Они могут. И не исключено, что им даже выгодно, чтобы больные умерли. ЦКЗ заберёт тела — и всё будет шито-крыто.
- Разве такое может быть?
Вместо ответа Сё-Мин вдруг спрашивает с интересом:
- Ядя, ты в Америке родилась? В Штатах?
- Да. Мои бабушка и дед были польские евреи, они приехали сюда в тридцать девятом. Папе тогда едва исполнилось три года. А я родилась здесь.
- А я родился в Советском Союзе. Поэтому о том, как оно может быть, знаю больше твоего.
- Тогда тем более звонить им должен ты. Тауб никогда ни на кого надавить не мог. Иди, я тебе сказала — они умрут без лечения. Иди, у меня почти не осталось в распоряжении людей. Иди!
Она делает очередной обход-оббег по палатам и застаёт у Чейза и Хауса Кэмерон — она переставляет Хаусу катетер.
- Элисон, почему ты в заразной зоне?
- Чэнг заболела в чистой. Ну и что?
- Что ты делаешь?
- Вылетел, - словно бы виновато говорит она. - Он мечется. Надо фиксировать.
- Хорошо, я сейчас скажу Ней.
- Да нет, я сама с этим справлюсь. Вообще, пригляжу за ними. Уж эти-то — мои, - она горько усмехается, и губы её дрожат.
- Мастерс обрывает телефон, - говорит Блавски — тоже виновато.
Кэмерон смеётся сквозь слёзы:
- Я у неё не отнимаю...
Писк пейджера. Умирает мальчик. Вызывает Трэвис. теперь и он в «заразной» зоне, и он привит «старой» вакциной.
- Брэннан, что ты делаешь! - налетает на него она. - Ты заболеешь!
- Я - инфекционист, Блавски. Я буду делать свою работу. У нас ещё пять стационарных, из них один вообще не привит от гриппа. Слава богу ещё, что все сёстры на ногах.
А ещё через час Блавски останавливает в коридоре Сё-Мин. Его глаза, и всегда-то узкие, превратились в щёлочки, губы жёстко поджаты:
- Я говорил с Броуденом. Мы не получим лекарства. Те, к кому он обращался, не берут на себя ответственности — очевидно, судьба штамма их волнует меньше, чем секретность препарата. Мне настоятельно советовали не болтать.
- Бин не звонил? - спрашивает она у Венди.
- У них есть ещё заболевшие. Биби и Сабовски.
- Всё по списку. Хаус был прав. А как у них остальные?
- Хурани на ИВЛ. Но вот девочку с ИВЛ сняли, дыхание самостоятельное, оксигенация не падает, сердце тоже в норме.
- Рэйчел! Господи, как хорошо! Что она получала?
- Озельтамивир и арбидол.
- Арбидол? Русский препарат? Откуда он у них?
- Бин не говорит. Но я думаю, из ЦКЗ.
- Чёрт побери! - Блавски топает ногой. - Почему для них есть, а для нас нет?
- Потому что это «Принстон-Плейнсборо» и Кадди, а не «Двадцать девятое февраля» и Хаус.
- Дай мне телефон Броудена!
Она набирает номер трясущимися пальцами, от спешки и злости тыкая не туда. Поэтому дело ещё не доходит до соединения, а телефон звонит в её руке. Незнакомый номер. Почему-то она уверена в том, что это ЦКЗ, и сразу резко спрашивает:
- Броуден?
- Ядя...
Она замирает с приоткрытым ртом, словно этот негромкий голос ударил её с размаху по голове. И только через долгую почти минуту выдыхает в телефон длинно и отчаянно:
- Джи-и-им!
- Ядя, что у вас происходит? В сети информация совершенно жуткая. Принстон закрыт. Я не могу приехать. Что там у вас? Хаус не отвечает. Чейз не отвечает. Я, как в могилу, звоню.
- Они оба без сознания. Умирают, - она говорит, чувствуя, как медленно наполняется клокочущей злостью, для которой теперь нашёлся адрес. - У нас эпидемия. Новый штамм гриппа. Поражение мозга. Нас не хотят лечить, нас хотят похоронить и зацементировать, как ядерный реактор, поэтому всё и закрыли. Интересно, под каким предлогом. А впрочем, и не интересно... Всё, отвяжись, Джим, не до тебя. Я должна сделать важный звонок, и мне тоже звонят непрерывно, так что не занимай зря телефон. Помочь ты всё равно ничем не можешь.
- Ядя... Ты зачем так со мной? Я же...
«А Хаус зовёт его в бреду. «Не могу приехать». А ты попытался? Держу пари, что нет. По телефончику-то и проще, и безопаснее. И вроде интерес проявил - совесть спокойна».
- Да пошёл ты, Уилсон!
Джеймс Уилсон опускает руку с телефоном. Его невидящий взгляд блуждает, постепенно наполняясь слезами. Хаус умирает. Это известие он не в состоянии осмыслить — всё в нём противится этому пониманию. И ещё слова Ядвиги, а главное, её тон... Как пощёчина. Ну да, в её глазах он теперь предатель, дезертир — у них там такое, а он далеко, и с ним всё в порядке.
- Сэр, с вами всё в порядке?
Девушка в форме участливо заглядывает ему в лицо.
Она не понимает, почему вместо ответа он зло смеётся.
И снова она не успевает дозвониться до Броудена — ей звонит Трэвис.
- Мальчик умер, Блавски. Мы будем его вскрывать или ждём ЦКЗ?
- Пока спусти его в морг, Брэннан. Я пытаюсь дозвониться до ЦКЗ. Где этот проклятый Броуден?
Броуден, наконец, отзывается, спустя целую вечность. К этому времени она уже настолько на взводе, что не владеет собой:
- Вы — мерзавец, - говорит она. - И вы — холуй ещё больших мерзавцев. Я немедленно даю материал в сеть о том, как на нас ставят опыты военные.
- Стоп, - говорит Броуден. - Успокойтесь. Кто это? Вы — секретарь Хауса?
- Хаус без сознания. Я — исполняющая обязанности главы больницы Ядвига Блавски, доктор медицины.
- Вы с ума сошли, Ядвига Блавски, доктор медицины,- спокойно говорит Броуден. - Не вздумайте выступать с вашими безумными заявлениями — погубите себя и всю вашу больницу. И так уже зреет паника. Мало вас и «Принстон-Плейнсборо», теперь ещё и в «Центральной» два похожих случая. Да что там! Вы не знаете, что такое массовая истерия, Блавски, особенно в свете всех этих баек о конце света. Скоро каждый чих в Принстоне станут принимать за гонконгский грипп. Не знаю, откуда просочилась информация, но уже с полудня люди атакуют вокзал и аэропорт — спецслужбы вынуждены ограничить въезд и выезд из города. Кто-то нагнетает обстановку, кто-то не только располагает информацией, но и щедро ею делится. А положения о врачебной тайне, между прочим, никто не отменял.
- Вы серьёзно думаете, что у нас было время собрать пресс-конференцию?
- Я ничего не думаю, но и вы не думайте о нас хуже, чем есть. Мы работаем. Никто вас не бросал на произвол судьбы — просто дайте нам время.
- У нас нет никакого времени. У нас даже нет достаточного количества аппаратов ИВЛ. Вы обещали позвонить, и молчите. Что я должна думать? Наши лекарства не работают. У нас ещё один умерший, а остальным ничуть не лучше. В Принстон-Плейнсборо у пациентки улучшение, потому что она получала препарат, который не импортируется в США. Откуда у них этот препарат, как не от вас? И если его получил Принстон-Плейнсборо, что помешало дать его нам?
- Едва мы получим обнадёживающие результаты по «Принстон - Плейнсборо»... Одно улучшение — ещё не закономерность. У вас ведь тоже стало лучше одной из больных.
С этим трудно спорить. Люс, действительно, лучше. Блавски чувствует, как её начинают одолевать сомнения, и в её голосе уже нет той уверенности, с которой она готова была наброситься на Броудена в начале разговора.
- С момента объявления карантина суток не прошло, - говорит Броуден. - Ничего не делается так быстро.
- Делается, - устало говорит Блавски, уже понимая, что ничего своим разговором не добилась. - Смерть делается быстрее. С ней очень трудно играть в догонялки.
Она засовывает телефон в поясной карман своего комбинезона и бессмысленным взором обводит коридор в котором стоит — мягкий бежевый цвет стен, светлый ламинат пола, двери из прозрачного пластика. Кажется, она больше не может ничего сделать...
И только через мгновение, почувствовав чьё-то присутствие, вздрагивает и оборачивается. Это Тауб.
- Я знаю, почему у тебя опустились руки, - говорит он, улыбаясь. - Ты решила, что ЦКЗ знает ответ на эту загадку, и у тебя пропал кураж. Тебя тянет заглянуть на последнюю страницу учебника, чтобы узнать ответ. Попробуй представить себе, что страница выдрана. Досадно — да. Но другого учебника у тебя нет, а решить задачу надо. И на кону больше, чем плохая отметка.
- Хауса ещё не взяли в аппаратную? - спрашивает она. - Нам нужна рентгенограмма лёгких. И подключить ему антибиотики. Чувствительность проверять некогда — начните широкий спектр. Что там с биопсией?
- Мы пока посмотрели слюнные железы. Картина, действительно, как при вирусном паротите. И у Чейза, и у Чэнг. У Хауса повышены трансаминазы печени.
- Это от викодина. Небольшое повышение — не важно. У других этого нет. Усильте дезинтоксикационную терапию. Что с его дыханием?
- Стабильно.
- Температура?
- Сто три.
- Глюкоза?
- Сто двенадцать.
- Значит, тоже повышена, особенно учитывая, что последние сутки он питался воздухом. Как Чейз? Как Лейдинг?
- Лейдинг стабилен, без улучшения. У Чейза показатели чуть получше. Чэнг продолжает медленно ухудшаться.
- Когда получите визуализацию лёгких, сообщите... - и почувствовав, что говорит приказным тоном, виновато добавляет: - Пожалуйста...
Броуден появляется уже ближе к вечеру. Он тоже не выглядит бодрячком. С ним ещё двое с мешками.
- Приехали за трупами? - неприязненно встречает их Блавски. - Пока только один. Ничего, будет больше...
- Боюсь, что препарат, на который вы, Блавски, возлагали такие надежды, себя не оправдал. В «Принстон-Плейнсборо» уже три смерти. Только сейчас ещё двое, буквально один за другим.
Она чувствует, как сердце обрывается и куда-то падает, но всё-таки спрашивает с надеждой:
- Пациенты?
Броуден медленно качает головой.
- Кто?
- Биби и Хурани. Мы ничего не могли сделать. В обоих случаях пневмония.
- Как у Хауса... - невольно вырывается у неё.
- Мы проведём вскрытие тела незамедлительно. У вас есть новые заболевшие?
- Лейдинг был последним.
- Средний и младший персонал почти весь здоров, - задумчиво говорит Броуден, - а если и болеет, заболевание протекает легче. Как и у пациентов.
- Наш пациент умер, - напоминает Блавски.
- Ваш пациент — мальчик с лейкозом, практически лишённый иммунитета. В «Принстон-Плейнсборо» пациенты даже не тяжёлые. И в «Центральной» речь идёт опять о врачах.
- Как вирус попал в «Центральную»?
Броуден снова качает головой.
- Понятия не имею. Но если нам удастся выяснить, чем врачи в корне отличаются от среднего персонала и пациентов, мы решим задачу.
- Подождите, - Блавски кажется, что это важно и она хмурится, опасаясь потерять нить. - У нас есть врач, работающий в заразной зоне и привитый «старой» вакциной. Он здоров. Я проверяла полчаса назад. Все остальные, кто был вакцинирован «старой» вакциной, заболели. А в «Принстон- Плейнсборо»?
- У них пока здоров только Лебен.
- У нас - Трэвис. У них — Лебен. Головоломка... Проклятье! Как же нам не хватает Хауса. С другой стороны, заболела Люс. Она обычно ассистирует при малоинвазивных манипуляциях. А в «Принстон-Плейнсборо» есть заболевшие медсёстры? Ну, или фельдшеры?
- Только рентгенлаборант. Хью Гровер.
Блавски молча кивает. С одной стороны, может быть, дело в вакцине — и только. Большее количество врачей привилось «старой» вакциной. Средний персонал менее осторожен и более законопослушен. Но всё-таки Гровер и Люс заболели, а Трэвис и Лебен — нет. Почему? Может быть, они не принимали анаферон? Хаус тоже не принимал. А может быть, принимали что-нибудь другое?
Броуден, кивнув, уходит свежевать труп. Блавски проходит по госпиталю, как полководец по полю сражения, в котором все полегли. В приёмной на полу валяется «жезл асклепия». Она поднимает его и аккуратно ставит у стены. И вдруг сама же хватает себя рукой за горло, задохнувшись от мысли: «А вдруг он больше никому не понадобится...»
И, словно в ответ, начинает пронзительно пищать пейджер:«Вызывает второй бокс»
«О, боже! Нет! Только не это!»
Она почти бежит по коридору, чувствуя, что мир вокруг неё вот-вот рухнет, засыпав её обломками с головой. Но в боксе нет той суеты, которую порождает ещё пока робкое, но устрашающее прикосновение смерти. Только Кэмерон плачет навзрыд, закрыв руками лицо, и у неё обрывается от страха сердце за мгновение до того, как взгляд чуть не вдребезги разбивается о серо-зелёное зеркало глаз Чейза, а саму её пригвождает к месту тихий и хриплый голос Хауса:
- Ну, самозванка, сколько у нас ещё трупов?
- Вы... симулянты... оба... - говорит она и начинает хлюпать и подвывать не хуже Кэмерон.
- Дыхание самостоятельное. Оксигенация не падает. Ритм в норме. Температура сто два. Роберт, ты можешь говорить? У тебя что-нибудь болит?
- Горло болит, - сипло отвечает он.
- Это нормально. У тебя стояла трубка.
- И грудь... рёбра...
- Делали непрямой массаж сердца.
Несколько мгновений Чейз пытается осмыслить поступающую из вне информацию: слёзы на лицах Кэмерон и Блавски, одетых в бактериозащитные костюмы, Хауса, распростёртого на соседней койке, и фиксированного к ней ремнями, громоздкий аппарат жизнеобеспечения — наконец, осторожно спрашивает:
- Что у нас происходит?
- Хороший вопрос. - голос Хауса едва слышен и прерывается от слабости, но в нём уже проступает привычный сарказм. - Ты... перезаразил всю больницу... жуткой дрянью... и спрашиваешь: «Что происходит»... Кто ещё умер, Блавски?
- Хаус, тебе лучше поспать...
- Кто... ещё умер? - повторяет он.
- Мальчик с лейкозом. Все остальные живы.
- А в «Принстон-Плейнсборо»?
Блавски старается спрятать глаза.
- Мне... трудно повторять... каждую фразу... дважды.
- Биби и Хурани.
Прикрыв глаза, Хаус мычит, как от боли. Но тут же снова втыкает в Ядвигу пронзительный взгляд:
- Кадди... жива?
- Да-да, она жива...
«Во всяком случае, я ничего не слышала о её смерти».
- Рэйчел?
- Рэйчел сняли с аппарата. Дыхание самостоятельное.
Он снова обессиленно закрывает глаза и проваливается в сон.
Ему снится тоскливый и малопонятный сон: в огромном полутёмном помещении на длинных, уходящих в бесконечность, рядах кресел сидят мужчины, женщины, дети, все почему-то в одинаковых больничных сорочках, неподвижные, как манекены, и их глаза закрыты, а какие-то люди в противогазах и защитных комбинезонах ходят между ними, распыляя мелкодисперсную взвесь среды, наполненной вирусами. И время от времени кто-то из сидящих, ни слова не говоря, молча валится лицом вперёд и остаётся лежать на полу. Люди в комбинезонах переступают через них, продолжая делать своё дело.
Ему снится, словно он смотрит на всё это со стороны, с кружевного моста, перекинутого на этот раз не с берега на берег оврага, а словно над всем миром, сидя верхом на своей старой «хонде», а рядом тихо рокочет уилсоновский «харлей».
- Ты только посмотри, что они делают! - возмущённо поворачивается он к Уилсону. - Они что, всех собираются заразить этой дрянью?
- Не мешай им, Хаус, - спокойно говорит Уилсон, не поворачивая головы. - Если они не успеют, умрут все.
- А мы? - спрашивает он, и Уилсон качает головой в шлеме, рассыпая цветные блики от бабочек — наклеек:
- Мы не умрём, Хаус.
- Почему? - спрашивает он. - Почему, Уилсон? Ведь все умирают.
Но Уилсон не отвечает, и он, наконец, догадавшись, снова спрашивает :
- Потому что мы... уже...?
Уилсон поворачивает наконец, голову и смотрит прямо ему в глаза.
- Нет, что ты, - говорит он серьёзно. - С нами всё в порядке.
- Ты врёшь, панда!
- Все врут...
- Ты спала? - спрашивает он вошедшую в палату Блавски. - Потому что если ты совсем не спала, от тебя очень скоро не будет никакого толку.
- Успокойся, я спала. Голова работает, а отсыпаться будем потом. Ты как?
- Как клизма. Внутри жидко, и понимаю, что в заднице...
Чейз тихо фыркает смехом.
- Вообще-то шутка не очень, босс, - тут же виновато говорит он, поймав укоризненный взгляд Блавски. - Просто мы все рады, что вам лучше.
- Какие новости, Блавски?
- Новых случаев не было. Люс встаёт. Чэнг на ИВЛ. Лейдинг — на ИВЛ. В «Принстон-Плейнсборо» заболели ещё два пациента, Кадди на ИВЛ. В «Центральной» выявили источник.
- Как, и «Центральную» подкосило?
- Ах, да! Ты же не знаешь... У них тоже есть заболевшие, в ЦКЗ приняли решение перевести их спецтранспортом в «Принстон-Плейнсборо» с жёсткой окончательной обработкой очага. У нас тоже кварц не выключается.
- Я хотел видеть Броудена когда вы так грубо меня прервали и силой утащили сюда, - говорит Хаус. - Где он?
- Не спеши впрягаться в работу, ты ещё очень слаб, - Блавски смотрит на показатели монитора и чуть хмурится. - Смотри, на кардиограмме изменения, давление низкое, температура за сто.
- Вижу. Всё в рамках. Что я получаю?
- Гемифлоксацин, астреонам и озельтамивир.
- Привет от печени. Трансаминазы?
- Твоя печень пока справляется. Не волнуйся, мы следим...
- И сколько времени я всё это получаю?
- Сейчас уже... - Блавски смотрит на часы, - почти шестнадцать часов.
Он несколько мгновений обдумывает что-то, сведя брови, после чего безапелляционно заявляет:
- Я был прав. Я не болен...
- Ну конечно, - с издёвкой перебивает она. - Ты здоров. Пневмония и девять часов без сознания — это же ведь такие пустяки...
В ответ он неожиданно улыбается, и улыбка, вообще не очень привычная на его лице, тем более теперь, когда это лицо всё ещё белее бумаги, приводит её в лёгкую оторопь.
- Ты похожа на Кадди, - говорит он, на миг прикрыв глаза, не то от усталости, не то, отдавшись воспоминаниям. - Не язви... Я просто не так выразился. Я не то, чтобы совсем не болен. Но я не болен «А-семь».
- А чем же? - оторопело спрашивает она.
- Гриппом, аденовирусной инфекцией... Чёрт его знает — я же не гадалка. Возьмите у меня пробы — узнаете.
- Да почему ты так решил?
- У меня нет паралича, нет бульбарных расстройств, нет менингита, - перечисляет он. - И я быстро ответил на банальную схему. И вот ещё... Чейз! - Хаус делает попытку приподняться — безуспешную, впрочем. - У тебя нет соплей?
Чейз старательно сопит носом, проверяя:
- Нет.
- А у меня — есть. Если это, конечно, не аллергическая реакция на вашу адскую смесь. Проверь мои эозинофилы на всякий случай.
- Тогда вас с Чейзом нужно разобщить, - пугается Блавски. - Или он тебя, или ты его заразишь.
- Нас не нужно разобщать. Если бы он мог меня заразить, он давно бы это сделал, если я мог его заразить, я это тоже уже сделал. Вам нужно взять у меня пробы и начать Чейзу профилактику, и чем скорее, тем лучше... Трэвис заболел?
- Нет.
- Вот ещё странность. Вообще, всё как-то странно... - его пальцы словно ищут карандаш, или резинку, или шарик для пинг-понга
Блавски несколько мгновений думает, подкинуть дровишек в этот огонь или пощадить еле живого Хауса, но интересы больницы побеждают:
- Броуден говорил, что заболевают в основном врачи, средний персонал и пациенты болеют меньше и легче. Но я не знаю, что это значит.
- Чейз! - Хаус повышает голос, и Роберт, вздрогнув, распахивает глаза. - Мне нужна команда, не спи. И поскольку нас отстранили от диагностического процесса, заперев, как нашкодивших малолеток, в обществе друг-друга, мне придётся довольствоваться тобой.
- В каком смысле «довольствоваться»? - хрипло интересуется полупроснувшийся Чейз. - Я не на всё согласен.
- Ты у меня дошутишься, хохмач! Итак, чем в корне отличаются врачи от среднего и младшего персонала?
- Вышим образованием, специальностью, другой формой одежды и характером выполняемого труда, - незамедлительно откликается Чейз, словно во сне только тем и занимался, что обдумывал этот вопрос.
- И всё?
- И всё.
- Тогда что из перечисленного тобой могло повлиять на характер и тяжесть заболевания?
- Форма одежды и характер выполняемого труда. Поскольку речь идёт о вирусной инфекции, вряд ли образование имеет особое значение, а специальности у заболевших разные.
- Как может одежда отразиться на тяжести заболевания?
- Медсёстры носят пижамы, врачи — халаты, они больше контактируют с больничной средой.
- Это имело бы значение, если бы мы вели речь о носительстве вируса... на брюках, например... Но сами по себе медсёстры и врачи контактируют с больничной средой одинаково.
- Нет, не одинаково. Врачи, в лучшем случае, разговаривают с пациентом и осматривают его. Медсёстры делают процедуры, они контактируют теснее. Санитары вообще вступают в контакт с биологическими жидкостями...
- Тогда они должны бы были инфицироваться скорее и тяжелее, а не наоборот. Парадоксальная ситуация.
- Ну, вы же любите парадоксы...
- Ты прав... - задумчиво говорит он и замолкает.
- Если вы кончили обсуждать и начали думать, - говорит Чейз, - можно, я ещё посплю?
- Можешь вообще впасть в спячку, как медведь, если тебе наплевать на тех, кто сейчас умирает. Ты-то, похоже, выкарабкался. А кстати... - задумывается Хаус, - почему ты выкарабкался?
- Запорол вам заманчивое вскрытие? - понимающе сочувствует Чейз.
- Ну смотри сам: ты — врач, значит, брюки инфицированы по полной, был тяжёлый, и ещё какой тяжёлый. Клиническая смерть, ИВЛ... Получал лечение ничуть не лучшее, чем все остальные. И тем не менее, Чэнг в коме, Лейдинг в коме, а ты здоров и почти бодр — желание впасть в спячку я не считаю, это для тебя нормально. Что такого произошло, что ты вдруг стремительно улучшился?
- Ваше целительное присутствие, босс, - хмыкает Чейз.
Он не успевает ничего услышать в ответ — в бокс входит Кэмерон.
- Пришли результаты анализов. «А-семь» у вас не выявлен. Внесезонный вирус — и только. В этом году высокий пик заболеваемости ОРВИ. Вы ведь не проводили себе профилактику анафероном, Хаус?
- А остальные? Ну-ка узнай мне, Кэм, кто из заболевших или не заболевших, но привитых «старой» вакциной пользовался анафероном или чем-нибудь подобным — здесь и в «Принстон-Плейнсборо»?
- Вы хотите, чтобы я их опросила сейчас?
- Ну, если есть возможность получить информацию, гадая по звёздам, то не обязательно. Но мы можем сыграть в игру. Дай клочок бумаги и ручку. Вот так. А теперь иди и опрашивай.
- У вас какая-то идея? - настораживает уши Чейз.
- Идея — да. А оправдается она или нет, скоро узнаем.
- И в чём она состоит?
- Смотри, - Хаус показывает ему бумагу. - Я делю этот лист на две части. Здесь ставлю «плюс», а здесь - «минус». И перечисляю сотрудников, принимавших или не принимавших анаферон у нас и в ПП. Спорим, что я угадаю?
- На что спорим? - живо загорается Чейз.
- На сто баксов, идёт? Кэмерон, поддержишь?
- А вы думаете, сейчас время открывать тотализатор?
- Хороший тотализатор делу никогда не помеха. Ставишь?
- Нет.
- Ладно, - пожимает плечами Хаус. - Как хочешь... Но без сведений не возвращайся.
Она возвращается со сведениями, и довольно скоро.
- Сверим результаты? - предлагает Хаус. Кто у нас анаферон-положителен?
- Чейз, Чэнг и Лейдинг.
- А в ПП?
- Кадди, Уитнер, Хурани, Биби. И в живых из них только Кадди. Но вообще-то многие принимали анаферон из-за роста ОРВИ — были зачитаны рекомендации ЦКЗ.
- Привитые «новой» вакциной — не в счёт. А кто анаферон — отрицательны?
- В ПП - Лебен, Сабовски Гровер и Кадам, а у нас — вы, Люс и Трэвис.
- Упс! - Хаус демонстрирует сначала Чейзу, а потом и Кэмерон исписанный клочок.
- Как вы догадались?
- Сначала гони мои сто баксов.
- Ну, не здесь же они у меня...
- Интересно получается, - говорит Кэмернон. - Те, кто проводил у себя профилактику, заболели тяжело, а те, кто не получал, или не заболели вовсе или заболели легче.
- Но с более яркой воспалительной реакцией.
- Но это же очень странно!
- Не более странно, чем воскресение Лазаря. Но зато объясняется и любовь «А-семь» к людям с высшим образованием. И, кстати, что ты можешь сказать о вирулентности нашего маленького неизвестного пришельца? Она высокая или она низкая?
- Она высокая. Мы получили практически одновременно несколько больных от одного источника, даже мало контактировавших с ним.
- А тогда, Кэмерон, объясни мне, почему не подхватил этот вирус я — ослабленный продромой простуды наркоман, привитый «старой» вакциной, контактировавший с Чейзом настолько близко, что теперь, как честный человек, жениться на нём обязан?
- Наш вирус и вирус внесезонного ОРВИ... - медленно говорит Кэмерон.
- Антагонисты? - успевает раньше неё Чейз.
- Красивое слово. Я бы сказал проще: конкуренты, старающиеся пожрать наши мозги, но при этом так яростно отпихивающие друг друга от кормушки, что большинство гибнет в давке.
- И воспаление мозговых оболочек, скорее всего, реакция на эту драку?
- Побеждает, как и везде, сильнейший. Поэтому наши предусмотрительные коллеги, постаравшиеся предотвратить ОРВИ, попали на пир этих каннибалов, практически не оказывая сопротивления. Тот, кто не принимал анаферон, являлся носителем энного количества банальных вирусов и сдался, огрызаясь и отстреливаясь одиночными выстрелами. Ещё в лучшем положении оказался тот, кто в лёгкую засопливел. Наиболее вероятно, что это были лица, чаще сталкивающиеся с другими сопливцами — медсёстры или, например, врач, просиживающий штаны в амбулатории, как Трэвис. Наконец, в моём случае банальные вирусы напились и распоясались так, что скромняги-гости даже сунуться в этот вертеп побоялись. А когда меня поместили сюда, они с криками и песнями рванули по соседним барам, распугивая мирных посетителей и оттуда, тем самым давая мне возможность сыграть в «святое исцеление».
- Поэтому у меня и началось улучшение? - спрашивает Чейз. - Я сделался носителем? Ну что ж, пока эта теория объясняет всё. Но... и что же нам теперь делать?
- Заражать умирающих тем штаммом, который вы высеяли у меня.
Несколько мгновений и Чейз, и Кэмерон молчат. Наконец, она робко подаёт голос:
- Вы думаете, ЦКЗ одобрит?
- А вы думаете, я собираюсь их спрашивать?
И Чейз, и Кэмерон ничего не говорят довольно долго, только переглядываясь между собой, как в старые добрые времена. И Хаусу даже начинает казаться, что между ними тихо присела на табуретку молчаливая тень Формана. От этого ему становится не по себе, и он резко спрашивает:
- Что?
- А если кто-нибудь умрёт? Знаете, что тогда с вами сделают?
- За что? За то, что я заразил человека ОРВИ? Если бы за это наказывали, у нас каждый эпидсезон тюрьмы бы переполнялись.
Чейза интересует техническая сторона вопроса:
- А как вы это собираетесь сделать ? Будете ходить и чихать на всех?
- Чих — дело ненадёжное. Нам нужно хорошую концентрацию. Культуру.
- Допустим. А дальше?
- Ввести интраназально. Если мы получим носительство, будет идеальный вариант, если заболевание — тоже не беда. Выждем денёк и дадим озельтамивир.
- Это опасно, - испуганно качает головой Кэмерон.
- Смерть опаснее.
- Вам нужно будет получить согласие медицинских представителей.
- На заражение ОРВИ?
- А вы как думали? Вы собираетесь ставить сомнительный эксперимент на людях и даже не ставить их в известность? Это неэтично.
- Неэтично знать, что можешь помочь, и сидеть, сложа руки.
- Знать? Вы уверены, что употребили именно то слово?
Но Чейз снова возвращает разговор к грубому материализму:
- Допустим, здесь, в своей больнице, вы это сделаете. Если удастся отвести глаза ЦКЗ. А в ПП?
- Если я получу результаты в своей больнице... - начинает он, но смолкает под откровенно насмешливым взглядом Чейза.
- Ты прав, - угрюмо говорит он. - Я начну не в своей больнице. Кадди умрёт быстрее, чем наши Чэнг и Лейдинг. Боюсь, у меня и так уже почти нет времени.
- Официального разрешения ни за что не получите. Пройти вам тоже никто не позволит. У дверей стоят охранники и здесь, и там...
- У окон они тоже стоят?
Повисает короткая пауза. Чейз и Кэмерон снова переглядываются. Инфернальный Форман осуждающе качает головой.
- Не смейте! - охрипшим голосом говорит Кэмерон. - Слышите, Хаус? Даже не вздумайте!
- А как бы я вздумал? - зло огрызается он. - Я не могу с моей ногой лазить по окнам, Кэмерон, - он переводит испытующий взгляд на Чейза, и Чейз под этим взглядом стремительно и сильно бледнеет.
- Он тоже не может сейчас, он слишком слаб, - поспешно говорит Кэмерон. - Вы же видите, что он не может. Он сорвётся, его увидят...
- Знаю, - отвечает Хаус, но за этим «знаю» таится что-то ещё — что-то такое, от чего Кэмерон становится вдруг страшно и неуютно. Она молча смотрит Хаусу в глаза и видит, как на эти обычно жёсткие, почти пугающие, но сейчас беспомощные и невероятно грустные голубые глаза наворачиваются слёзы. Это так жутко, что у неё занимается дыхание.
- Девочка моя... - хрипло говорит Хаус. - Моя храбрая девочка...
Кэмерон пятится и, наконец, упирается лопатками в дверь. Чейз с состраданием наблюдает за ней, закусив губу. «Купилась, - думает он про себя. - Хаус — великий мастер...»
Хаус на листе, вырванном из блокнота, набрасывает грубый план здания больницы «Принстон-Плейнсборо». Он уже не в больничной одежде — на нём привычные глазу джинсы и пиджак с настолько же привычной мятой рубашкой бежевого цвета — как всегда, без верхней пуговицы.
- Вы и Блавски ничего не скажете? - недоверчиво спрашивает Чейз, заглядывая в листок.
- Многия знания — многия печали. Значит так, Кэмерон... Ты помнишь второй этаж ПП? Нас интересует пожарная лестница — вот здесь. За выступом здания её практически не видно, тем более, когда совсем стемнеет. Это окно раздевалки — оно закрыто, но не заперто. Так всегда было, и вряд ли, что там что-то изменилось. Как только влезешь, скинешь плащ и наденешь защитный шлем — костюм будет уже на тебе. Культура в нагрудном кармане — пять доз.
- Пяти может оказаться мало, - сомневается Чейз.
- Заткнись, я не вируспродуцирующая фабрика... Наши костюмы точно такие же, как в ПП — никто не обратит на тебя внимания, если сможешь вести себя достаточно естественно. Сделаешь дело — выберешься тем же порядком. Я тебя подстрахую. Только не шарахайся от каждого шороха и посматривай по сторонам... Всё, пошли.
- Вас остановят, - напряжённо говорит Чейз. - Вас никто не выписывал.
- Я не болен, диагноз не подтвердился. А переносить насморк на ногах или лёжа в постели, моё дело.
- И с каких это пор пневмония называется насморком?
- Пневмония рентгенологически сомнительна. И это не она. Мне слишком быстро стало лучше для пневмонии.
- Потому что вас накачали антибиотиками по уши. Это кажущееся улучшение — посадите сердце, вспомните мои слова.
- Ладно, хватит уже квохтать. Твой «форд» на парковке?
- Так вы на моём «форде» ехать собираетесь? - пугается Чейз.
- Ну, не на моём же мотоцикле! Где ключи?
- В кармане куртки в раздевалке.
- Ну и пошли...
В машине Кэмерон трясёт. А Хаус вдруг вспоминает, как стоял на стрёме, пока Уилсон устраивал в почтовом ящике соседей дохлую кошку, и говорит:
- Если замечу что-то подозрительное, стану насвистывать «Жёлтую субмарину».
- Вот это уж будет точно подозрительно... - она качает головой, словно споря с кем-то невидимым, и снова настойчиво спрашивает: - Хаус, вы уверены, что поступаете правильно?
- Нет, не уверен. Что дальше?
- А если мы нанесём дополнительный вред? Если ваша теория не права, и вместо того, чтобы вылечить, мы убьём заболевших?
- Тогда это соображение станет мучить меня до конца жизни... Чего ты от меня хочешь? Гипотеза выглядит хорошей, и нам всё равно никто не скажет, верная она или нет, пока мы не получим её подтверждения... или опровержения.
«In vitro» опыт не поставишь, а если бы и можно было, у нас всё равно на это нет времени... Да, Кэмерон, с культурой будь осторожнее — сама не заразись. У нас и так пол-штата выбито, как зубы в пьяной драке... Кстати, кто сидит с твоей девчонкой, пока ты в больнице?
- Моя мама.
- У тебя здесь родители? Странно... Никогда о них не слышал. Ты их ненавидишь?
Кэмерон фыркает:
- Не судите по себе.
- Но вы ведь не жили вместе?
- Ну и что? Далеко не все дети живут со своими родителями, даже если их разделяет всего лишь несколько улиц. Когда я вышла замуж первый раз, мы купили квартиру. А потом... Осторожнее!
Её вскрик вызван появлением вылетевшего с пересекающей их маршрут улицы похожего на призрак мотоциклиста. Треск мотора, и вспышка света проскальзывает по лобовому стеклу.
- Сумасшедший лихач! - испуганно вскрикивает Кэмерон. - Разве можно так ездить!
Мотоциклист входит в поворот, не сбавляя скорости, почти укладывая машину на бок, но тут же выравнивает и исчезает далеко впереди — Хаус провожает его взглядом, не то осуждающим, не то восхищённым:
- Если парень хочет покончить с собой, то способ он выбрал классный. Мне нравится.
- Заодно и нас попутчиками прихватит, - испуганно и сердито отзывается Кэмерон.
- Не исключено... Но круто!
- Так, Мата-Хари, теперь осторожнее... - он сворачивает и паркуется в переулке неподалёку от больницы. - Ближе не стоит, привлечём внимание. Надевай плащ. И подай мне трость, она сзади.
Передавая трость, Кэмерон задевает его руку, и поскольку она пока без перчаток, кожа хорошо чувствует исходящий от него жар.
- Вы горячий, - говорит она.
- И ещё какой, - подхватывает он, непристойно подмигивая. - Но не сейчас, ладно? Дело прежде всего.
- Да бросьте вы шутить! - Кэмерон старается не отставать — при всей своей хромоте, Хаус шагает широко и быстро, только походка у него дёрганная, как у марионетки, и плечевой пояс перекошен, видимо, уже навсегда. - У вас жар, и если станет плохо...
- … придётся тебе вести машину. Давай, вон там пожарная лестница.
- Да помню я, где пожарная лестница.
- Я тебя подсажу. Не разбей пробирки. Видишь, окно тёмное, значит, можно не опасаться. Давай!
- Я чувствую себя домушницей, - говорит Кэмерон.
- Бери выше, сегодня ты — террористка.
Он подставляет ей сплетённое из рук «стремя», и, опершись ему на плечи, она дотягивается до второй перекладины.
- Вставай коленом. Ты что, никогда по деревьям, что ли, не лазила? Чёрт! Как только вернусь к руководству, введу для врачей обязательный зачёт по физической подготовке. И подай в суд на своего фитнес-мастера, он кретин.
Кэмерон, наконец, удаётся подтянуться, дальше дело идёт легче. Крадучись, она заглядывает в помещение сквозь стекло и, толкнув раму, проскальзывает вовнутрь. А через минуту на голову Хаусу, планируя, опускается плащ.
Эрика устаёт от плача часам к девяти и мирно засыпает. Поэтому Марта решает воспользоваться случаем для того, чтобы, наконец, спокойно поговорить с Робертом. До сих пор ей это удавалось коротко и отрывочно. Она только и поняла, что в больнице эпидрежим, звонить совершенно некогда, и у него, у Роберта, всё в порядке — был небольшой катар и кашель, немного «скакало» давление, но озельтамивир работает, и уже всё хорошо. Роберт врал ей «на голубом глазу» - чисто и вдохновенно, но поскольку своего мужа она знала немного лучше, чем он надеялся, она тут же перезвонила Венди, у которой узнала, что Чейз несколько часов был на ИВЛ, и что у него останавливалось сердце, но кризис миновал, и он теперь вне опасности, что у Хауса, похоже, гриппозная пневмония, и, хотя ему лучше, больница пока на Блавски. Марта решает, что новости стоят объяснения с не в меру заботливым Робертом, и, к тому же, надо бы сообщить ему, что Эрике стало лучше — она активно сосёт грудь и капризничает не больше, чем обычно. Мобильный телефон остался на тумбочке в прихожей, и Марта выходит туда, но когда она уже у входной двери, её внезапно охватывает острое беспокойство, похожее на страх. Ей кажется, что за дверью кто-то есть. Она его слышит. Чьё-то дыхание или шорох одежды...
Уже поздно и темно, и дома ли соседи, неизвестно. Замерев и затаив дыхание, Марта вслушивается.
Тихий стук...
Почему стучит, а не звонит? Почему так поздно? Она никого не ждёт, тем более сейчас, когда малышка нездорова...
- Кто там? - нервно спрашивает она. - Если что, у меня под рукой мясной нож, и воровать здесь абсолютно нечего.
- Как это «нечего», - насмешливо отвечает из-за двери негромкий знакомый голос. - Хороший мясной нож тоже в хозяйстве пригодится. Открой мне, Мастерс, я не стал звонить в звонок — боялся разбудить твою малышку.
- Уилсон? - она поспешно щёлкает замком и откидывает цепочку.
Уилсон странный, неузнаваемый, непривычный. Вместо обычного немного старомодного костюма на нём плотная куртка, из-под которой виднеется мятая рубашка, — мятая настолько, словно её постирали, выкрутили вручную, высушили и надели, на ногах узкие джинсы, заправленные в высокие ботинки и чёрные пластиковые наколенники, на лице трёхдневная щетина и длинный мазок машинного масла, сильно отросшие волосы взъерошены, на локте болтается подвешенный за ремешок, как корзинка, чёрный мотоциклетный шлем с засунутыми в него перчатками.
- Откуда ты взялся? - ошеломлённо спрашивает Мастерс, пятясь.
- Ну, строго говоря, сейчас из Нью-Йорка.
- Ты что, там живёшь?
- Нет... Впусти меня, я с ног валюсь. Мог побить рекорд Фогга, если бы ехал дальше.
Он делает движение, чтобы войти, но Мастерс заслоняет дверной проём и пока не собирается отступить.
- Ты насовсем? - строго спрашивает она.
- Нет. У меня там работа, больные... Я не могу так всё бросить.
- Здесь же ты бросил, - безжалостно уличает она.
- Это — другое дело... А там я нужен... Послушай, ты впустишь меня или нет?
- Ещё не знаю, впущу ли я тебя. Откровенно говоря, твой поступок с этим скоропалительным отъездом меня выбесил. И то, что ты сейчас несёшь, тоже не слишком приятно слушать. «Там он нужен», скажите, пожалуйста!
Вот теперь он становится узнаваем — опускает голову, трогает пальцами лицо, нерешительно приоткрывает рот, подыскивая слова.
- Чем я тебя-то задел? - спрашивает, наконец.
- Да при чём тут я! Ты и без меня много, кого задел. Хауса, например... А Блавски? По-твоему, она заслуживает такого обращения? Чейза... Он считал тебя приятелем, а ты всех отряхнул с подошв, как пыль. Ты та ещё сволочь, Джимми... Куда?! - резко окликает она, потому что он делает шаг назад, к лестнице, и, ухватив за рукав, втаскивает в квартиру. - Раздевайся. Давай сюда куртку. Господи, как извозился-то!
- В пригороде дождь, - виновато говорит он.
- Отстёгивай свои поножи. Ты голодный? Иди, мой руки.
- Нет, Марта, постой. Я не хочу есть... Скажи мне, что в больнице?
- Эпидемия в больнице — а то ты не знаешь. Половина врачей больна.
- Я... знаю, да... Говорил с Блавски по телефону. Она сказала, Хаус... Подожди, а Роберт? С ним... То есть, он... - он не знает, как спросить, его глаза мечутся беспомощно, а она не торопится ему помочь. Наконец, он находит формулировку:
- Какая у них динамика?
Марту разбирает смех. Выкрутился, мерзавец! Вместо «а они, часом, не умерли уже?» - «какая динамика?»
- Им лучше, - сухо сообщает она. - С ИВЛ сняли. Ты точно есть не хочешь?
- Есть умершие? - тихо спрашивает он.
Благодаря Венди, она теперь владеет информацией и может ему сообщить.
- У Хауса умер только пациент. В ПП — Уитнер, Биби и Хурани. Кадди на ИВЛ.
Уилсон отшатывается от неё, словно она не сказала ему несколько слов а ударила по лицу.
- Уитнер? - повторяет он побелевшими губами. - Биби? Хурани? - у него подкашиваются ноги, и он приваливается к стене, роняя куртку...
Хаусу кажется, что с тех пор, как Кэмерон исчезла в окне, прошла целая вечность. Он борется с искушением свистнуть и поглядывает на часы, подсвечивая телефоном, пока вдруг не соображает, что занимается ерундой — на экран телефона и так выведен таймер.
В какой-то момент ему по нервам проезжается полицейская машина с мигалкой — с некоторых пор он стал пугливым в отношении полиции и вжимается в стену, в тень выступа, чтобы не скользнули случайно фарами. Должно быть, он так выглядит, что каждому типу в форме неймётся хоть немного поучить его жить... Но Кэмерон реально долго нет. Уж не влипла ли?
Тихий скрип рамы заставляет сердце радостно заколотиться.
- Хаус, вы там? Посветите телефоном, а то я не вижу, куда лезу.
- Тебя за смертью посылать. Окно за собой закрыла?
- Не за смертью, а что если со смертью?
- Тьфу на тебя, пессимистка! Ты всё сделала, как надо?
- Ну, если верить, что именно это и было надо, то да, сделала.
- Давай, не болтай...
- Что там внизу? Колючки какие-то... - опасливо говорит она.
- Я там внизу. Иди на ручки.
- Я тяжёлая, - честно предупреждает она.
- Эти претензии опять своему фитнес-мастеру. Ну?
Она, наконец, решается спрыгнуть, и он подхватывает её, не давая упасть. При этом она тесно прижимается к нему - они почти соприкасаются щеками, и снова Кэмерон чувствует исходящий от него сухой жар.
- Не разбей пробирки, - напоминает Хаус. - Пустые хрупнут легче, чем полные, а если ты порежешься их осколками, чиханием не отделаешься. Снимай шлем и надень плащ — тут неподалёку патрульная машина околачивалась, лучше не привлекать внимание экипировкой... Что? - последний вопрос вызван тем, что Кэмерон как-то не торопится освободить его жизненное пространство.
- У вас мужской запах, - тихо говорит она.
- Ну, извини, в интенсивном блоке душ не предусмотрен.
- Мне нравится... - и она придвинув лицо ещё ближе, медленно глубоко вдыхает.
- Подожди... - он немного оторопело отстраняется. - Ты что... меня клеишь, что ли?
- А что? Обстановка располагает... - она вдруг смеётся. - Ночь. У вас температура. А у меня такое чувство, будто убила кого-то.
- И на запах твоего страха вот-вот пожалует полиция.
- Это не страх.
Несколько мгновений она смотрит на него пристально и очень близко — глаза в глаза — темно, но он видит возбуждённый блеск её роговиц.
- Ты... - наконец говорит он, чуть подаваясь назад, - заразишься. Мимолётно сорванный поцелуй не стоит вирусной инфекции.
- Это не вам решать, чего он мне будет стоить. И тем более, чем я согласна за него заплатить...
- Ты ведь сюда за этим и приехала, правда? - снова спрашивает он, отстраняясь уже более решительно.
- Я... не хотела приезжать...
- Ты... правильно не хотела, Кэмерон. Наши отношения... - он качает головой. - В общем, это плохая идея. На ночку-другую я бы тебя снял, но мне есть, с кем трахаться, а тебе нужно большее.
- Конечно, мне нужно большее, но, в конце концов, сойдёт и ночка, - она тяжело дышит, приблизив к нему запрокинутое лицо настолько, что её дыхание обжигает ему губы.
- Послушай... не сходи с ума...
- С ума? Да вы меня свели с ума ещё десять лет назад, Хаус, а теперь вы говорите «Не сходи с ума». Всё равно, что дать человеку цианистый калий, а потом просить: «Не умирай».
- Кэм... - он настолько растерян, что позволяет ей взять его лицо в ладони. Но в следующий миг растерянность слетает с него, как шелуха, уступая место суровой собранности, и он сам прикладывает ладонь к её лицу:
- Кэмерон, у тебя жар. Ты что, не чувствуешь?
- Нет... не знаю...
- Ты даже для меня горячая. Значит, больше ста двух. Дай пульс. Частит, и ещё как. Послушай, пошли поскорее отсюда, пока тебя не развезло. Судя по тому, как ты дрожишь, температура поднимается быстро. Давай-ка к машине...
Пока Марта укачивает захныкавшую Эрику, Уилсон успевает заснуть на диване, не расстилая и не раздеваясь - всё в той же жёванной рубашке и грязных джинсах — покрывало придётся стирать. Поза, в которой человек спит, может многое рассказать о нём — они с Чейзом кое-что читали, однажды заинтересовавшись этим вопросом. Но поза, в которой спит Уилсон, приводит Марту в лёгкую оторопь. То есть, конечно, в позе эмбриона, конечно, подтянув колени к груди, но при этом закрыв ладонями лицо, хотя приглушенный свет торшера никак не может его беспокоить. Вот такого она ещё, точно, не видела. Что это? Крайняя степень неприятия? Отторжение мира со всеми его «про» и «контра»? «Если бы ты был мой пациент, - думает она про себя, - я бы, пожалуй, проконсультировала тебя, голубчик, у психиатра». Но что-то удерживает её от звонка Блавски. Ей кажется нечестным за спиной Уилсона «сдавать» его. Второе желание — стащить с него эти чёртовы джинсы, но они узкие, будет много возни, и он проснётся. С другой стороны, непохоже, чтобы это могло вызвать у него злокачественную бессоницу. Ну, проснётся — уснёт. Ему же самому будет лучше спаться без этих доспехов, да и покрывало пострадает меньше...
Марта решается, наконец, и, приблизившись, расстёгивает пояс и молнию на джинсах своего нежданного гостя, осторожно взывая:
- Уилсон, давай ты снимешь джинсы, а? Они же все грязные, я бы пока почистила... Джеймс!
Он что-то бормочет в ответ, но не просыпается. Тогда она пытается сама стащить с него джинсы. Из кармана при этом выпадает и катится по полу флакон с таблетками. Присев, Марта поднимает его. Её лицо вытягивается, едва она прочитывает надпись на флаконе: «Метамфетамин». О, господи! Забыв о полуснятых джинсах, она тормошит Уилсона за плечо и, едва он открывает глаза, демонстрирует флакон:
- Что это?
Глаза Уилсона делаются на миг виноватыми, он пытается отвести их. Но почти тут же сон снова накрывает его.
- Ты что, на «спиде»? - настойчиво теребит его Марта. - Подожди, не закрывай глаза! Уилсон! Ты, действительно, принимаешь это?
- Оставь... - бомочет он сонно. - Всего один раз попробовал.
- Какой же «один раз», когда тут почти половины пузырька нет?
- Один «забег» я имею в виду...
- «Забег»? - Мастерс чувствует непреодолимое желание рукой поддержать отваливающуюся челюсть. - Подожди! Так ты сюда в «забеге» приехал? Ты в «забеге» мотоцикл вёл? Ты что, Уилсон, с ума сошёл, что ли? Ты мог разбиться! Ты мог задавить кого-нибудь!
- Ну, как видишь, я не разбился и никого не задавил... А сейчас у меня реакция, так что дай мне, пожалуйста, выспаться.
- Да как тебе только такое вообще в голову пришло!
- Нет, ты меня в покое не оставишь... - обречённо вздыхает он. - Слушай, мне просто надо было поскорее добраться сюда. Вышли некоторые проблемы с билетами. Я пролетел часть пути, потом взял мотоцикл напрокат, потому что не было никакой гарантии, что меня пропустят по центральной магистрали. Мотоцикл — не автомобиль, ездить на нём физически труднее. Я просто хотел немного облегчить себе задачу...
- Закинувшись «скоростью»?
- Он называется «скоростью» не просто так, Мастерс.
- И «дурью» всё это тоже называется не просто так, Джеймс Уилсон! Нет, в самом деле! С ума ты сошёл, что ли? Хаус выцарапал тебя у смерти не затем, чтобы ты затевал опасные игры с амфетаминами.
- Да брось, ничего опасного. Всё в терапевтической дозе.
- Ну ладно, хорошо, что всё обошлось, - наконец, сдаётся она. - Спи, я позвоню Хаусу, - она уже берётся за телефон, как он вдруг жёстко перехватывает его запястье:
- Нет! Я прошу тебя...
- Подожди... Но должен же он узнать, что ты приехал. У них закрытый режим, ещё неизвестно теперь, когда вы сможете увидеться. А ему сейчас, должно быть, не помешали бы положительные эмоции.
Но Уилсон, не выпуская её руки, упрямо качает головой:
- Не надо, не звони... Марта!
- Но...
- Пожалуйста, - и, отводя глаза, добавляет совсем тихо. - Я не хочу...
- Вы видите, я больна, - говорит Кэмерон. - Вам больше нет медицинских причин отказывать мне в поцелуе. Либо у меня ОРВИ, и, вероятнее всего, я заразилась от вас — тогда поцелуй ничего не изменит. Либо это «А-семь», и поцелуй даст мне надежду на заражение вирусом-антагонистом.
- У меня есть немедицинская причина — я за рулём, вообще-то.
- Да ведь машина стоит на месте.
- Но мотор-то работает...
- Ладно, - говорит она, горько и ненатурально смеясь. - Ладно, Хаус, вопрос снят. Поехали.
- Кэмерон... - он вдруг делается серьёзным. - А ты уверена, что хочешь этого, если, действительно, будет всего одна ночь? А если один час? Полчаса?
Сбитая с толку, она пытается прочесть его мысли по глазам, но почти задыхается от их ясной пронзительности и не может.
- Ведь ты же понимаешь: не будет никакого продолжения. Ты понимаешь: наступит завтра, и я стану, как прежде, язвить, и высмеивать, и задевать — ничего не изменится. Но тебе будет больнее... Ты же умная, Элисон. Ты уверена, что хочешь этого?
- Да, - отвечает она не задумываясь.
- Но сейчас у тебя жар.
- Он только развязал мне язык и убил стыдливость. Ничего больше.
- Ты же понимаешь, что фактически выписываешь мне индульгенцию? Дело может не ограничиться поцелуем.
- Я на это надеюсь.
- Потом не жалуйся, - предупреждает он, грозя пальцем, - Никаких судебных исков, телефонов доверия, никаких: «Мама, мы просто играли в бутылочку». Я мигом отопрусь. - Но, несмотря на шутливый тон, глаза его по-прежнему ничуть не шутят.
- Идиот! - Блавски держится за голову, как заполошная мамочка, которой сообщили, что её сын-ботаник задержан за пьяный скандал в стрип-клубе. - Зачем ты это сделал?
- Ты сейчас про вирус или про Кэмерон? - кротко осведомляется Хаус.
- В машине, на заднем сидении, как какие-нибудь прыщавые школьники, обезумевшие от гормонального всплеска! Скажи спасибо, что вас не арестовали!
- За что нас арестовывать?
- Полицейскому показалось, что вы пьяны вдребезги.
- Гиперемия и повышенное потоотделение - признаки не только пьянства.
- Он говорит, у вас язык заплетался.
Хаус весело хмыкает:
- У нас языки, конечно, переплетались — в какой-то степени — но на дикции это отразилось только у Кэмерон. Я очень внятно объяснил ему, куда он должен пойти.
- А когда он спросил, что на ней надето, что ты сказал, помнишь?
- Что она инопланетянка. Ну и что? Я пошутил. У него атрофировано чувство юмора — это болезнь.
- Господи, Хаус! На мне сейчас вся больница, у нас эпидемия, люди в тяжёлом состоянии, а главный врач между тем... Хаус, чему ты улыбаешься? - вдруг подозрительно спрашивает она.
- Ничего я не улыбаюсь. Хватит на меня орать, Блавски.
Но его глаза смеются. А у неё пропадает желание шумно возмущаться, и она тихо присаживается с ним рядом на узкий больничный диван:
- Хаус... Ты думаешь, сработает? Думаешь, твоя теория насчёт антагонизма правильная?
- Пока всё подходит.
- Пока? - Блавски иронично изгибает тонкую бровь.
- Утром будем знать точно. Если смотреть по Чейзу, до утра уже должно всё определиться.
- Ты ляжешь? - спрашивает она.
Покачивание опущеной головы:
- Мне не уснуть...
- Ну, полежи, в любом случае. Ты ещё нездоров. Хочешь, прямо здесь?
- Не хочу. Домой хочу... Слушай, а может... может, пойдём ко мне, Блавски?
Она удивлённо вскидывает взгляд:
- В каком... смысле?
- Ага... - криво улыбается он. - Размечталась - «в смысле». Я же тебе говорил уже: меня заводят только грудастые. Хотя, конечно, ноги у тебя — высший класс, но - помни это, как дважды два - никакие коленки грудей не заменят.
Почему-то она не обижается на Хауса за то, что от любого другого больно ранило бы её. Но выпад стоит, по крайней мере, вопросительного взгляда.
- Блавски... - говорит он совсем другим тоном. - Женщина, которую я, может быть, спас от смерти сегодня, а может быть, убил, не совсем безразлична мне... И вот я жду рассвета, жду, когда «может быть» станет «наверняка»...
- Ладно, пойдём к тебе. Хотя это нарушение эпидрежима.
- Плюнь на эпидрежим. Если я прав, он скоро станет не нужен. Если не прав... Тогда он, тем более, станет не нужен.
Она так и не решается позвонить, и сомнения в том, правильно ли она поступает, так терзают её, что, не смотря на усталость, засыпает она только под утро, а когда открывает глаза в первый момент пугается: Эрики в её кроватке нет.
Но уже в следующий миг из соседней комнаты доносится знакомое гуление и голос Уилсона.
Поспешно набросив халат, Марта выглядывает в гостиную: Уилсон с Эрикой на руках, расхаживая от двери к окну, напевает «Bei Mir Bist Du Schoen» на идиш. При этом выражение лица у него такое, что Марта замирает в дверях, затаив дыхание, чтобы не потревожить их тет-а-тет. Не просто улыбка, не просто ласковый взгляд — лицо Джеймса словно озаряет внутренний свет, с него, как паутина, счищенная хозяйкой, исчезли уже сделавшиеся привычными отстранённость и замкнутость.
Но в следующий момент Эрика взрывается воплем, Уилсон, вздрогнув, беспомощно оглядывается, всё-таки замечает Марту, и свет в его лице гаснет, на миг опередив улыбку.
- Ничего, что я взял её? Ты устала и спала очень крепко. Она плакала... Мы, по-моему, даже немножко подружились...
- Спасибо тебе. Но только она проголодалась. Похоже, дружбой пищу не заменишь.
- Да, правда, - соглашается он, и последние отсветы исчезают с его лица — его снова затягивает паутина.
- Пойду покормлю её. А ты пока переоденься — возьми там, в шкафу, спортивный костюм Роберта. И вот ещё что... послушай, Джеймс, она медленно сосёт - может быть, тебя не затруднит пожарить яичницу, пока мы с тобой тоже от голода не заплакали? - она инстинктивно чувствует, что лучше его чем-то занять, чем-то осязаемым.
- Конечно. Пара-тройка яиц найдётся?
- Да, кажется, на кухне есть всё необходимое. Фартук — на крючке.
Ещё занимаясь с Эрикой, Марта чувствует крепнущий аромат свежего кофе и бекона. Наконец, укачав сытую и умиротворённую дочку, она входит в кухню и видит, что Уилсон не просто пожарил яичницу с беконом, но ещё и нарезал листья салата, латук и помидоры с брынзой, а кофе сделал с густой шапкой пены и шоколадной крошкой.
- Любишь готовить, да? - спрашивает она с улыбкой.
- Люблю, если не на большую компанию. Прошу к столу.
- Когда вы жили вместе с Хаусом, наверное, ты готовил? Не могу себе представить Хауса у плиты.
- И напрасно. Он превосходный кулинар. Когда хочет, конечно... В ударе мог бы поспорить с шеф-поваром какого-нибудь второразрядного ресторана, я думаю... - он несколько мгновений молчит, нервно потирая указательным пальцем над верхней губой, и быстро вскидывает тёмные — тоже, как шоколадная крошка, глаза. - Марта, ты не позвонишь в больницу — что там у них?
Только теперь Марта замечает, что костюм Роберта не маловат ему, как она думала, а чересчур свободен — за те несколько месяцев, что она его не видела, он очень похудел.
- Тебе там, где ты сейчас обретаешься, совсем не сладко, - говорит она.- Почему ты не хочешь, чтобы Хаус узнал о твоём приезде? Почему не хочешь, чтобы Блавски узнала?
Уилсон отвечает не сразу. Долго смотрит в пол, потом резко мотает головой.
- Они будут меня уговаривать остаться... И мне будет тяжело отказать им.
- Не отказывай.
- Не могу...
- Но это глупо, Уилсон! Бежать оттуда, где тебе хорошо, туда, где тебе плохо, и делать это с упорством хомяка.
- Мне там не плохо...
- Не ври. И это, кстати, не первый твой «забег» - уже по отходняку видно. Ты привык к нему. Ты с самого отъезда время от времени «спидами» закидываешься. Счастливые так не поступают.
- Ладно, я вру. Просто я подумал... А что, если они не будут меня уговаривать остаться?
Она непонимающе смотрит на него, и он улыбается ей болезненной режущей улыбкой:
- Сейчас я могу себе позволить жить этой иллюзией, Мастерс. Она ещё как-то держит меня на плаву. Я фантазирую, что однажды откроется дверь, и они войдут, и скажут мне: «Вернись, ты нам нужен. Без тебя плохо». Я воображаю это, лёжа в постели перед сном, и мне не так... страшно одиноко.
- Ты... - она тщетно подыскивает слова. - Ты болен... Ты же болен, Джеймс! Предпочитаешь фантазии живым людям, выдуманную любовь настоящей. Это — не поведение психически здорового человека.
- Фантазии не могут причинить боль, Марта. А я стал бояться боли.
- То, за что всегда упрекал Хауса...
- Да... Похоже, какие-то высшие силы мстят мне за него.
Несколько мгновений Марта молчит. Потом говорит убеждённо.
- Он скучает по тебе — я знаю.
Уилсон чуть усмехается:
- Едва ли ты, действительно, знаешь, Марта. Едва ли он говорил тебе об этом.
- Я знаю. Потому что... Не хотела тебе говорить, да и обещала не говорить, но сейчас, по-моему, самое время. В тот день, когда Роберт удалил твою опухоль, и твоё сердце встало, он не объявил время смерти из-за Хауса.
Уилсон смеётся, и этот смех словно битым стеклом продирает её по душе:
- Я бы удивился, если бы из-за меня.
- Ну, подожди... Я, наверное, неловко выразилась, а ты болезненно чувствителен к таким оттенкам... Когда Хаус понял, что ты умер — ну, фактически умер — он... ну как бы... слетел с катушек. Ступор. Глубокий такой, качественный ступор — раскачивается взад-вперёд с закрытыми глазами и напевает. Больше часу не могли его вывести из этого состояния. Если бы ты был ему не дорог, разве такое случилось бы? Разве он мотался бы потом по всем ДТП, разыскивая тебе донора? Каких тебе ещё надо доказательств?
- Никаких не надо. Давай не будем об этом говорить, Марта. Просто позвони в госпиталь.
Это злит её, и она возмущённо всплёскивает руками:
- До чего же ты упрям, Джеймс! Ты не признаёшь даже элементарной логики. Ты ведь врач, в какой-то степени человек науки — я привожу тебе доказательства — и что? Ты просто плюёшь на них и гнёшь своё.
- Я не плюю на них. То, что ты рассказала... это... - он ищет слова на потолке, но находит там только слёзный блеск повлажневших глаз. Поэтому он, вытерев глаза ладонью, заходит с другого конца:
- Любое чувство может истощиться. Любая любовь может выгореть. Твоё счастье, что ты этого ещё не знаешь, Мастерс.
- Так это твоё чувство выгорело? Твоя любовь выгорела, Уилсон? Ты обвиняешь других в том, в чём виноват сам!
Но он снова качает головой:
- Я хотел бы, чтобы они выгорели, Мастерс. Хотел бы... Позвони в больницу, я тебя прошу! И ничего не говори обо мне. Обещай мне, Марта! Обещай, что ничего не скажешь!
- Ладно, как хочешь, - сдаётся она. - Правда, если Хаус узнает, что я скрываю тебя от него, мне будет перед ним стыдно. Я слишком многим ему обязана.
- Жизнью, да? - он вдруг снова смеётся. - Ну, конечно! По мелочам он не играет... Марта, у Блавски есть мой телефонный номер и полная возможность позвонить мне. Если бы им, действительно, хотелось связаться со мной, они нашли бы способ это сделать. С изобретательностью Хауса это не стало бы настоящей проблемой.
- Но если им, действительно, было бы невтерпёж без тебя, если бы они стали искать, где им тебя найти? Никто не знает, где ты. Скажи мне. Скажи, где ты живёшь сейчас.
- Нет. Ты расскажешь. Не им — так Чейзу. И получится, что я косвенно пытаюсь таким образом манипулировать...
- Обещаю, что не расскажу, если не будет крайнего случая.
- Крайнего случая? - недоверчиво. усмехается он.
- Если Хаус умрёт, куда тебе об этом сообщить? - безжалостно спрашивает она.
На это Уилсон вздрагивает, закрывает ладонями лицо и несколько мгновений молчит, не то раздумывая, не то представляя себе этот гипотетический случай.
- Ванкувер, - наконец, говорит он. - Онкоклиника для детей и подростков. И клиника, и хоспис — там всё вместе. Не очень большая клиника, и доходы невелики. Но мне дали жильё — это уже здорово. А теперь звони, Марта.
Блавски около часу боится шевельнуться, только пальцы её тихо и неустанно перебирают редкие кудлатые пряди Хауса на запрокинутой голове, лежащей на её коленях. Хаус ровно похрапывает, его рот приоткрыт, рука расслабленно соскользнула с края дивана и почти касается полусогнутыми пальцами пола, длинные ноги закинуты на боковой валик. Во сне его подвижное лицо очень спокойно, и это спокойствие идёт ему, придавая уязвимости и делая красивым в этой уязвимости. Его лица хочется коснуться, и Блавски давно бы это сделала, если бы не боялась разбудить. Её отношение к Хаусу немного тревожит её непонятностью. Раньше, во всяком случае, ей казалось, что любовь к мужчине не может не иметь сексуального подтекста. Оказывается, может. Ей хочется порой коснуться его щеки рукой, даже губами, прижаться к нему, взъерошить волосы, но ничего похожего на возбуждение она при этом не испытывает. Ей помнится, как это было с Лейдингом — тогда её заставляли дрожать поцелуи, и простой маммологический осмотр превращался в секс-шоу. Или с Уилсоном. Да она просто начинает истекать соками, едва вспоминается быстрый и нежный задыхающийся шёпот: «Ты красивая... хорошая... я с ума по тебе схожу... Блавски... Блавски!» Но и то и другое — лопнуло, как мыльный пузырь, растворилось, как дым, а Хаус осязаем и прочен, как само бытие. Иногда вдруг ей кажется, что он её старший брат. Да и он, кажется, испытывает к ней нечто похожее. Например сегодня так добродушно ухмылялся, когда она отчитывала его за легкомыслие, словно ждал, что в конце она скажет: «Ну ладно, а теперь мой руки и иди обедать». А сейчас устроился головой на её коленях и под бормотание телевизора вдруг заснул, и хорошо бы дать ему поспать подольше, но уже до рассвета всего ничего, и её не оставляет тревога, и его тоже, и он мигом проснётся, едва она перестанет перебирать его волосы — она знает это, чувствует.
Но проснуться ему приходится раньше, чем она оставляет его пряди — от телефонного звонка. Не открывая глаз, он вытаскивает телефон и лениво подносит его к уху.
- Я слушаю... - и вдруг садится так резко, что Блавски испуганно отшатывается.
- Где? - спрашивает он резко и напряжённо. - А это где — я там не был? Изуродован? По-твоему, это сексуальное насилие? Не знаю я его ориентации — свечку не держал... Нет, не можешь, у нас карантин, закрытый режим. Если ты сюда войдёшь, уже не выйдешь... - он вдруг отрывисто зло смеётся. - Поздравляю. Хорошо работаете. Это Чейза был форд, он тоже в режиме карантина, и мы прошли дезинфекцию. Это во-первых. А во-вторых мы ни с кем не контактировали, кроме глупого копа, который теперь тоже у нас в обсервации.
Блавски отчаянной жестикуляцией показывает, чтобы перевёл телефон на громкую связь, но он качает головой, а брови его сходятся всё ближе и губы сжимаются всё плотнее:
- Что? Конечно, обдолбан — а ты как думал! - резко говорит он. - Кто препятствует? Пожалуйста, приходи, палат свободных полно. За двадцать один день наговоримся всласть... А-а, ну так я и думал.
Он нажимает отбой и смотрит Блавски в глаза таким нехорошим взглядом, что она невольно сжимает пальцы в кулаки.
- На обочине шоссе за городом, - говорит он глухо, - только что обнаружили изуродованный труп в медицинской пижаме с бейджиком и индивидуальным радиоконтроллером. Кир Сё-Мин... Его больше нет с нами, Блавски, - и закрыв руками лицо, он с мычанием раскачивается, словно у него внезапно и невыносимо заболел зуб.
Он не может не чувствовать себя виноватым — он почти уверен, что смерть Сё-Мина — прямое следствие всей этой истории с ЦКЗ и гриппом «А-семь», а он, Хаус, несмотря на прямое предупреждение, отнёсся легкомысленно. Хотя... как тут скажешь «легкомысленно», когда речь идёт о жизнях. Но, может быть, следовало быть хитрее, рассчётливее? Неужели он просто поддался панике? Да, он заболевал, мозг работал не на полную силу, отравленный вирусной инфекцией, но это не извиняет плохое прогнозирование ситуации. То, что тело Сё-Мина было одето в пижаму, означает, что взяли его прямо из больницы — скорее всего, подъехали, и он сам вышел к ним, возможно даже, сам сел в машину. В условиях эпидрежима посторонний человек с улицы не зашёл бы, если, конечно... если он не из ЦКЗ. Да, есть ещё один неучтённый путь проникновения — отчего они с Кэмерон забыли о нём? Это морг. Оттуда есть прямой выход в малозаметный закуток больничного двора. Кстати, туда и подъехать можно через задние ворота. Да, похоже, Кир был очень тёмной лошадкой, но каков бы он ни был, они не ссорились, и он был хорошим врачом. Это — больная заноза в сердце, она будет ему мешать ещё очень долго.
- Доктор Хаус, - окликает Венди, едва он входит в приёмную, и протягивает телефонную трубку. - Вас спрашивает миссис Чейз.
«Миссис Чейз» звучит так непривычно-дико, что он принимает трубку, ещё не успев отказаться, и, прижимая её к уху, хромает к себе в кабинет.
- Да, Марта? С Чейзом всё в порядке. Ещё слабый, но сегодня я уже силой, данной мне Высшим Разумом Вселенной превращаю его из больного во врача. Резать не дам, не волнуйся. Пусть рука отвердеет. Да и некого у нас резать — мы же закрыты.
- А что остальные? - спрашивает она. - А в «Принстон-Плейнсборо»? Вы звонили?
- Ещё нет, - отрывисто признаётся он и вдруг, сам не зная, зачем, говорит ей. - Марта, Сё-Мина убили. Теперь будет полицейское расследование. Ты ведь его хорошо знала...
Слышит, как она со свистом втягивает воздух. И всхлип обрывается — он тоже знает, почему — сама зажала себе ладонью рот. А он раскаивается — зачем было говорить? И с каких это пор слова срываются у него с языка на спинномозговом автоматизме? Осложнение ОРВИ?
- Как убили? Когда? - в голосе близкие слёзы.
Ну, вот. Теперь уже поздно говорить, что пошутил.
- Ночью. Звонил Триттер. Изуродованный труп нашли за городом — его, похоже, даже не пытались спрятать. Жаль Кирилла, и нервы нам теперь повыматывают от души... Что-то я разболтался, - вслух сетует он, потирая лицо ладонью. - Устал... Ну да тебе можно, мисс Бескомпромисс, ты же у нас — могила.
- Хаус, вы что-то знаете, - вдруг убеждённо говорит она. - Я уже по вашему голосу слышу. Вы словно ждали, что с ним непременно что-то случится.
Ну вот! Этого ещё не хватало! Теперь и мисс Прозорливость и Проницательность в одном флаконе.
- Помехи в эфире, Мастерс, искажения... Ничего я не знаю.
Он слышит, как неподалёку от телефона, но не совсем близко, заходится воплем Эрика и вдруг смолкает, как будто её плач ножом отрезали. Это почему-то пугает его.
- Кто взял ребёнка? - нервно спрашивает он.
- Что? - растерянно переспрашивает Мастерс.
- Ты не одна? Кто-то взял ребёнка на руки, и это не ты. Кто?
- Н-никто... - пугается Мастерс.
- Никакие помехи в эфире не скроют твоего вранья. Что там у тебя происходит, Мастерс? Кто с тобой?
- Мой... мой друг...
- Завела любовника, пока Чейз в больнице? На тебя это не похоже. И вряд ли круглосуточное бдение над твоей крикуньей повышает либидо. Не сходится.
- Не сходится, потому что он не любовник. Это... наш общий друг. Чейз его знает. Просто зашёл меня проведать, - тон у неё виноватый, оправдывающийся.
- Если он его и знает, то, уж наверное, терпеть не может — иначе с чего бы тебе так бормотать и заикаться... Подожди, - соображает он, сдвинув брови. - Тебе не с чего бормотать и заикаться, даже если это — твой любовник. Ты прекрасно знаешь, что тебя Чейзу я не заложу. Тогда в чём дело? Будь я геем, подумал бы, что у тебя мой любовник... Кто у тебя, Мастерс?
- Позвоню в «Принстон-Плейнсборо», - говорит она и нажимает «отбой». - Чему улыбаешься Уилсон? Он нам о смерти сообщил...
- Как-кая у него «чуйка»! - говорит Уилсон, восхищённо качая головой. - Ведь он меня почти вычислил - ты слышала?
- Положи Рики в кроватку, конспиратор! Нужно мне было сказать, что ты здесь.
- Это было бы нечестно, ты нечестно не поступишь.
- А скрывать тебя нечестно по отношению к Хаусу... За что его могли убить? Он никому ничего плохого не сделал.
- Ох, Мастерс! По-твоему, убивают только из мести? Мотивов тысячи, - он осторожно укладывает задремавшую Эрику в кроватку и, выпрямившись, пристально смотрит на Марту — так напряжённо, что его левый глаз «уходит», и взгляд становится расфокусированным, беспомощным.
- Знаешь, у меня, кажется, атрофия способности к сопереживанию, - вдруг говорит он. - Сё-Мин был моим коллегой, приятелем, а я не могу отвлечься от мыслей о себе, чтобы попечалиться о нём.
- А ты что, кому-то обещание дал печалиться? Ты всегда так изводишь себя по пустякам, Джеймс, что на главное у тебя просто не остаётся сил — ничего удивительного. И сейчас не печаль по Киру, а терзание из-за того, что печали не хватает. Подменяешь настоящее суррогатом. И всегда таким был, сколько я тебя помню.
Его поражает упрёк, словно отзеркаливший его собственную укоризненную фразу, не так давно брошенную Хаусу. И он уже не впервые задумывается, а не он ли и есть во всей этой истории главный дурак?
- Мне поздно меняться, Мастерс.
- Никогда не поздно меняться, Уилсон. Помолчи пока, я позвоню в «Принстон-Плейнсборо»...
- Эпидемия пошла на спад. Новых случаев нет. У девочки нормальная температура, расстройство глотания купировалось, переводим на обычный стол. Кадди дышит самостоятельно. Преходящая гипергликемия фиксируется у всех — даже в отсутствии других симптомов, фактически при носительстве. Очевидно, особенности метаболизма нового штамма. Но, возможно, клетки лангерганса — объект первого нападения.
- Бин, я сам пока при зубах — можешь мне не разжёвывать, - и не удерживается от шпильки. - Скоро Кадди встанет, и твоему владычеству конец.
- В гробу я видел такое владычество!
- Да ну? Так плохо? А у меня тут Блавски справляется — я немного приболел, решил уменьшить административные нагрузки. Хочешь, позвони, она тебя поучит, как надо работать.
- Хватит издеваться! - рявкает Бин. - Сравнил свою конуру с моей больницей!
- «Моей», - Хаус фыркает в трубку.
- К нам заболевшие из «Центральной» поступили, у нас пациентов невыписанных больше сотни. Двенадцать отделений. Студенты. Вчера один умер. Китаец. А сегодня утром была кремация индуса — ещё с позапрошлого вечера лежал, так из морга звонят, что индус как лежал, так и лежит, а китайца нет. Не того кремировали. Тебе в твоём «двадцать девятом» такие заморочки и не снились.
- Я тебе сочувствую, - насмешливо говорит Хаус. - Тебя теперь его родственники нарежут на китайскую лапшу. А с другой стороны... Это тебе не больного начальника с ума сводить. За что боролся, на то и напоролся. Ешь.
- Вот знаешь, я за это не боролся — мне онкологического отделения хватало. Тихо, спокойно, больные закономерно мрут, процент допустимой летальности — просто песня. Что молчишь? Думаешь, твой Уилсон пошёл в онкологи по велению сердца? Да это мечта, работать там, где пациентам дозволено умирать в своё удовольствие, а зарабатывать можно выше головы. И всякий нормальный человек это понимает. Вот он и слинял от тебя в какой-нибудь хоспис, где он снова царь и бог, раздающий морфий, а не смазливая секретарша при «Великом и Ужасном». Тряпка-то он, тряпка, но и у тряпки есть самолюбие — на последнем «межбольничном» по летальности ты об него прямо ноги прилюдно вытирал. Что молчишь?
Хаус, зажмурив глаза и сморщив нос, улыбается волчьей улыбкой, запрокинув голову и прижимая телефонную трубку к уху. Что это значит «вытирал ноги»? Да, наверное, он был резок. На последнем «межбольничном» нога напомнила ему, кто здесь главный, и он еле сидел, почти теряя сознание от боли. За тоном не следил — да. Старался хотя бы за смыслом выступлений уследить — говорили о важных вещах и говорили по делу, а он впервые присутствовал в качестве главврача. Но ведь Уилсон всё понимал — это же он сказал, когда выходили из здания на парковку: «Ну, слава богу, закончили - я боялся, ты в обморок грохнешься. Ещё дорогу потерпи, дома я тебя обезболю, поспишь...». Да и когда они обращали внимание на тон?
- Выговорился? - насмешливо спрашивает он Бина. - Пожалеть, что ли, тебя, бедолагу — вон, сколько власти свалилось на несчастного, а ты и не просил, да? Удачи, мистер Бин, перезвоню ещё.
- Слыхала? Вышел новый ситком: «Мистер Бин заведует больницей», - хмыкает он, возвращая телефон Венди. Но шутит рассеянно - его мысли крутятся вокруг большого белого пятна по имени Уилсон. Шум вокруг этого «А-семь» подняли порядочный. Что он, телевизор не включает, в сеть не выходит? А если да, было бы, кажется, закономерно... ну, хоть позвонить, что ли. «Что там у вас? Никто не умер? Ты сам-то не подцепил эту таинственную холеру? А Блавски?» Выходит, ему до лампочки, живы ли они?
Такие мысли не доставляют ему радости, и он морщится не то от них, не то от боли в ноге, всё сильнее напоминающей о себе. Но сидеть и пережёвывать обиду — не его стиль. Нужно работать. Для начала не мешает проверить, как там Кэмерон...
Однако, едва он выходит в коридор, ему приходится поменять планы и визит к Кэм пока отложить.
- Хаус! - окликает, спеша по коридору, Тауб. - Лейдинг задышал. Но у него... В общем, вы лучше сами взгляните. Он кричит от боли.
- Иду...
На самом деле Лейдинг не кричит — он, скорее, потихоньку подвывает, и в его залитых слезами глазах — тоска. В палате только что приступивший к врачебным обязанностям Чейз и Тростли. Чейз ставит капельницу, Тростли выпрямляется, держа в руках пробирку — очевидно, взяла на анализ содержимое мочеприёмника. Тауб отбрасывает одеяло, и Хаус видит чудовищно раздутую мошонку цвета спелой сливы, блестящую и напряжённую.
- Двухсторонний орхоэпидедимит, - виновато говорит Тауб. - Гнойный, по всей видимости. Она горячая.
- Что, только начался? - ехидно прищуривается Хаус.
- Он был без сознания...
- То есть, если бы его не сняли с ИВЛ, мы бы дождались мирового рекорда в дирижаблестроении? Кто гений-авиаконструктор? Кто наблюдал, я спрашиваю? Видимо, никто...
- Сё-Мин. Но я его не видел со вчерашнего вечера, - в голосе Тауба виноватость.
- Ясно... И долго вы собираетесь любоваться на эту манговидную дыню? В операционную его! Пусть Колерник поковыряет ему этот подгнивший фрукт, тебе, Чейз, разрешаю ей крючки подержать. К колюще-режущим инструментам с трясущимися руками даже не лезь. Защитные костюмы тоже не снимать пока. А ты, Тауб, зайди ко мне. На пару слов.
Тауб послушно семенит за ним по коридору, ожидая, по всей видимости, начальственной выволочки, хотя больной не его. Но Хаус, кивнув ему на стул, плотно закрывает дверь в приёмную и сам присаживается на край стола, устроив трость между колен:
- Ты никому ничего не говорил про «Аральск-семь», Крис?
Кажется, впервые Хаус обращается к нему по-имени, и душа бедняги Тауба совсем уходит в пятки.
- Н-никому...
- А тебя самого никто ни о чём таком не спрашивал? Может быть, кто-то из ЦКЗ? Нет?
- Да нет, никто. Ну, то есть, они спрашивали, кто вскрывал тело, и я сказал: «Доктор Чейз», спрашивали, какова, по-нашему, причина смерти...
- И ты сказал...
- Серозно-геморрагический менингоэнцефалит, по-видимому, вирусный.
- Ничего о неизвестном штамме? Ничего о татуировке?
- Да нет же!
- А о Сё-Мине?
- Никто ничего... Хаус, почему вы спрашиваете?
- Сё-Мина убили, мне звонили из полиции. Рано утром тело нашли на шоссе за городом.
Челюсть Тауба отвисает. Он выглядит настолько потрясённым и испуганным, что в другой ситуации это могло бы показаться комичным.
- За городом? Как он попал за город?
- Не знаю. Когда ты его видел?
- Часов в восемь... Хаус, но вы же не думаете, что это... - он понижает голос и оглядывается на дверь, - что это из-за нашего «А-семь»?
- Да нет, Тауб. Я именно это и думаю, - он наклоняется и тоже понижает голос. - Триттер сказал, процедура опознания может быть затруднена — тело сильно изуродовано, особенно лицо и промежность, но на нём наша пижама с числом на кармане, его бейджик и личный радиоконтроллер - номер они уже, очевидно, пробили...
- А указатель? - спрашивает Тауб, склоняя голову к плечу.
- Какой указатель?
- Дорожный. Стрелочка и надпись: «Это, действительно, Кирилл Сё-Мин, заинтересованных лиц прошу не сомневаться».
Хаус коротко отрывисто фыркает.
-Что? - Тауб наклоняет голову к другому плечу.
- Ничего. Я то же самое подумал. Стрелочки не хватает...
Уже к середине дня Марта понимает, что сорвала в лице Джеймса Уилсона джек-пот. В отличие от слегка безолаберного Роберта, в быту Джеймс аккуратист и педант, и хотя она прекрасна понимает, что не выдержала бы его дольше недели, один-два дня его пребывания, пожалуй, стоит воспринимать, как подарок. Во-первых, он живо приводит в порядок испачканное покрывало, собственноручно вычистив его каким-то дорогущим специально купленным средством, во-вторых, он придаёт их захламлённой гостиной почти парадный вид. В третьих, уезжает на часок, возвращается, нагруженный продуктами и собственноручно же готовит из них обед — притом, не холостяцкий обед из полуфабрикатов, а вполне добротный — с салатом, соусом и карамелизованным луком к мясу, блинчиками с творожным кремом и кусочками груш в шоколаде на десерт. Да ещё спрашивает, не хочет ли она торт на ужин.
- Ты раскормишь меня, и я не влезу в дверь, - шутит она, стараясь шуткой заглушить чувство неловкости за такую бессовестную эксплуатацию случайного гостя.
- У тебя маленький ребёнок, - спокойно говорит он, вытирая кухонным полотенцем сотейник из-под мяса. - Это очень тяжёлый, хотя и радостный труд. Она не богатырского здоровья, тебе не до хозяйства. Поэтому просто успокойся и дай мне тебе помочь. Займись ребёнком. День твой — ночь моя. Сцедишь только молоко с вечера, ладно? Чтобы я мог её покормить из бутылочки.
- Но... нет, Джеймс, это тяжело... Я не могу...
- Для меня это будет только одна ночь, для тебя — ещё сотни. Роберт ведь помогает тебе, когда он дома?
- Ну... да, он встаёт к ней, когда её не нужно кормить...
- Сейчас он занят. Я — свободен.
- Но... он её отец. А ты...
- А у меня нет детей и уже не будет... Может быть, ты боишься, что я не справлюсь, не услежу за ней? Не бойся — я буду внимательным.
- Ты — завидный муж, Уилсон, - серьёзно говорит она.
Он грустно смеётся:
- Не думаю...
- И всё-таки напрасно ты не хочешь повидаться с Хаусом, - не удержавшись снова говорит она.
- Сейчас ему не до реанимации отношений — у него другая реанимация на уме. Может быть, позже. Завтра или послезавтра... Марта, я отлучусь на пару часов — хочу заехать туда, где жил последнее время. Кое-какие вещи забрать, если, конечно, Блавски их уже не выбросила. Не хочется на новом месте делать лишние покупки.
- «На новом месте», - снова, не удержавшись, передразнивает она. - Ты всё-таки глупый пень, Джеймс.
- Марта, - серьёзно говорит он, вдруг усаживаясь на стул, и её, взяв за руки, понуждает тоже сесть напротив. - У меня сейчас такая работа... Дети тоже умирают от рака. Чаще дома, конечно, на руках любящих пап и мам. Но так бывает не всегда. Папы и мамы есть не у всех, а некоторым родителям не под силу влачить этот груз и смотреть на угасание своего ребёнка. А смерть от рака редко бывает тихой — ты знаешь. Боли, отказ органов, медленный яд, который вливается по капле. При больнице есть хоспис для таких детей. Они могут находиться там одни или с родителями — кто как хочет. Условия созданы и для учёбы, и для игр, чтобы создать иллюзию нормальной жизни. Дети иногда поддаются на эту иллюзию, и им легче уходить. Я — врач этого хосписа. И там я очень нужен — меня с трудом отпустили на неделю. А здесь... Это — больница Хауса, и жизнь Хауса, и всё остальное... Здесь уже я чувствую себя в хосписе, где созданы условия для игр и учёбы.
- И ты опять мне врёшь, - с убеждением говорит Марта. - Будь это так, ты не прятался бы. Ты просто пошёл бы к Хаусу и сказал ему всё, как есть. Он бы понял тебя, вы распили бы по банке пива, и ты уехал бы в свой хоспис со спокойным сердцем, а он помахал бы тебе вслед рукой.
-Ты думаешь? Хаус вообще-то не умеет отпускать.
- Умеет. Ты не умеешь отпускать. Хочешь так думать, хочешь убедить себя, что так и есть, но сам не веришь себе. И я тебе не верю. Ты хороший, Джеймс, ты, наверное, просто золотой парень, но пока ты не перестанешь сам себе врать, ты будешь несчастлив. Не обижайся, ладно?
- Гнойный орхоэпидедимит, - говорит Чейз, входя в кабинет главврача. - Поразительно быстро развился. Я отправил образец Куки. Для вирусного заболевания это странно...
- Ну что ж... Возможно, наш вирус тайно подрабатывает в полиции нравов. Ты же помнишь, как забавно повёл себя сифилис у этого как-бы-Бейли — устроил у него в мозгу весёлую тусовку спирохет и свёл парня с ума. Если он так же забавляется с гонококками, я не удивлюсь желанию яиц Лейдена отправиться в самостоятельный полёт.
- Но гонококки и спирохеты настолько разные, что...
- Вирус «А-семь» определённо любит ганглии и ядра. Он неравнодушен и к железистой ткани. Может быть, он просто, как предатель в осаждённом городе, открывает ворота всем, кто ни попросит? В любом случае, радуйся, что твои собственные бубенчики не превратились в церковные колокола.
- Я радуюсь, - поспешно говорит Чейз. - А было бы интересно поизучать этот вирус, экселенц?
- Никто нам не даст его изучать — для этого есть другие учреждения, покруче наших. Иди в приёмную, позвони жене и оставайся там. Я отпустил Венди поспать, ты пока за неё. Отвечай на звонки и не болтай лишнего. Я пойду на обход, если меня кто-то будет разыскивать, сбрось на пейджер.
В больнице тихо и пусто. Шаги гулко разносятся по коридорам. Амбулаторное отделение пустует, в стационарном осталось несколько пациентов, которые встревоженно поднимают головы, когда он входит. Их тревога объяснима — Хаус никогда не обходит палаты, но сейчас что-то гонит его по больнице.
Он смотрит температурные листы, задаёт вопросы, направленные на выявление новых заражённых вирусом: катаральные проявления, тошнота, рвота, нет ли затруднений при дыхании, и всё это время чувствует себя так, словно проводит своим владениям последний смотр, прощается с ними. Откуда у него такое чувство? И со своей вечной привычкой всё анализировать он, наконец, докапывается до уже созревшего, почти готового решения, к которому всё исподволь подталкивало его последние недели — решения, которое он не мог принять из-за некоего внутреннего протеста, который вдруг отступил на второй план.
- Вы лечите грипп? - спрашивает пожилая еврейка, поступившая с болью в плече, оказавшейся в конце концов атипичной стенокардией. - Когда же вы начнёте лечить мою болезнь? У меня нет страховки, имейте в виду, и Хаим оплатил мне только лечение плеча — наша семья не может финансировать борьбу с эпидемиями.
Хаус вспоминает вдруг мать Уилсона, уже, должно быть, умершую от рака. От рака, о котором сыну-онкологу даже не сообщили — так же, как он не сообщил семье о своём раке и пересадке сердца. Уилсон, безусловно, любил мать, но Хаус помнит, что после каждого телефонного звонка от неё в последнее время Джеймс на полдня делался болен, на него становилось жалко смотреть.
- Борьба с эпидемиями для вас абсолютно бесплатно, мэм, - говорит он пациентке и хромает дальше.
Последняя на очереди Кэмерон. Последняя, потому что он до последнего оттягивает этот визит и, входя в палату, чувствует стягивающий ноги тонус «по типу зубчатого колеса», как при паркинсонизме.
Кэмерон не лежит, а сидит на кровати, что-то черкая на листке блокнота.
- Меня нужно выписать, - напористо говорит она, едва он переступает порог, а вернее, лишённую всяких признаков неровности демаркационную линию между палатой и коридором. - Температура снизилась, у меня всё в порядке — зачем я здесь лежу?
Всем своим видом она демонстрирует: «Ничего не случилось. Между нами всё, как раньше». Но её выдают неровные розовые пятна на щеках и слишком взволнованное дыхание.
Зацепив тростью стул, он пододвигает его ближе к кровати и садится.
- Надеюсь, ты понимаешь, что продолжения не будет? - скованно спрашивает он, изучая межфаланговые суставы своей левой кисти. - То, что я не удержал своё при себе — ещё не повод для чистых и прочных отношений.
- Это не проблема, доктор Хаус, - с ненатуральной лёгкостью откликается она. - Я знала, на что подписываюсь, и никакого продолжения не жду. Вот только жаль, что этот полицейский так невовремя появился. Кстати, где он теперь?
- В обсервации — где ещё?
- Жалуется на судьбу? - губы Кэмерон трогает улыбка.
- Пусть пеняет на своё любопытство. В машине никто не кричал о помощи и не звал полицию.
- Наверное, мы всё-таки нарушали общественный порядок...
- Машина — не общественное место. И задворки больницы Принстона ночью — тоже не общественное место. Мы расположились не под фонарями, и ты стонала тихо, а я вообще молчал.
- Но вам же всё равно было хорошо, - вдруг лукаво усмехается Кэмерон.
- Конечно, мне было хорошо. Природа ради сохранения численности вида позаботилась о том, чтобы это приносило удовольствие и у животных имелась бы мотивация на продолжение рода. А мы — всего лишь высшие приматы, да и то слово «высшие» добавили туда сами.
- Как цинично!
- Цинично было согласиться целовать тебя, уже предполагая, что молния на моих джинсах слишком легко расстёгивается. В народе это называется «слаб на передок» - как-то так... И мне не было большой разницы, к чьей прекрасной душе прикреплена очень материальная вагина.
- Значит, вы, Хаус, страстный и безудержный любовник? Представляю себе, в какие суммы ежемесячно вам это обходится. Рада, что помогла вам сэкономить.
Он чувствует, что разозлил её, и испытывает своеобразное удовлетворение — злость скорее поможет ей избавиться от иллюзий. А он, похоже, действительно становится слаб — не на передок, так на эмоциональные атаки — из вне и изнутри, против которых всегда использовал, как верное средство, свой цинизм — словесно или мысленно. Почему он вдруг перестал помогать? Почему в его гадство верят всё меньше? Ему это не подходит, ему это помешает. Уже одно то. что он не устоял перед Кэмерон, должно настораживать, но ещё хуже, что не устояла сама Кэмерон. Она всегда была активной соблазнительницей, но действовала тоньше, изворотливее, и он ускользал. А тут такой грубый нахрап — и он повёлся. И она права — ему было хорошо. До тех пор, пока в боковом стекле небрежно припаркованного автомобиля не появилась круглая курносая физиономия этого парня в форме, обломав кайф так, что до сих пор тупо ноет внизу живота. «Помогла сэкономить». Скорее, развела на лишний гонорар профессионалкам, потому что ходить с этим ноющим чувством мимо её палаты — хуже паркинсонизма, а средство от него одно, и патент на него выдан тысячу лет назад.
Мягкий кошачий прыжок на колени заставляет вздрогнуть. И он понимает что просидел здесь неподвижно и молча больше двух часов. Пора идти. Хорошо ещё, что его не застали в минуты этого странного нездорового оцепенения — кто-то здесь непременно регулярно бывает, ведь должен кто-то приходить, чтобы ухаживать за Сарой, пока Блавски нет дома.
Словно в ответ его мыслям щёлкает язычок замка входной двери, и прежде, чем он успевает сообразить, как вести себя, спинной мозг всё решает за него — сигнал ногам: «вскочить», телу - «метнуться», рукам - «прикрыть за собой дверцы шкафа», и вот он в шкафу, а до мозга головного ещё только доходит, что едва ли вошедший широкоплечий белокурый мужчина пришёл сюда покормить кошку.
«Мать твою так! - говорит про себя интеллигентный Уилсон, прижимаясь глазом к щели. - А ты что здесь делаешь, приятель?»
Между тем то, что делает в квартире Блавски Майк Триттер, самоочевидно: он проводит обыск. И Уилсон холодеет, сообразив, что без шкафа этот обыск вряд ли обойдётся, и что лучше бы ему было сразу не прятаться, потому что теперь объяснить своё пребывание в шкафу будет куда труднее. С другой стороны, он прекрасно понимает, что обыск проводится совершенно незаконно — Триттер один, в отсутствие хозяйки и то и дело оглядывается на дверь. Он открывает ящик, в котором Ядвига хранит договорные документы и счета, и внимательно изучает одну бумагу за другой. Закончив с этим, он переходит к ящику, обыкновенно запертому. На свет божий извлекаются металлические крючки на связке. «Отмычки, - соображает Уилсон. - Забавно...» Но в следующий миг его вдруг прошибает холодный пот — а что, если с Блавски что-то случилось, и этот дотошный полицейский обыскивает квартиру жертвы убийства, например? Мысль эта заставила его шумно шевельнуться или Триттер сам что-то услышал, но он вдруг поднимает голову, делает мягкий кошачий прыжок, и в лицо ослеплённому светом из широко распахнувшейся дверцы шкафа Уилсону уставляется чёрный глазок полицейского «глока».
- Руки за голову!
Спорить, когда на тебя в упор смотрит дуло, по меньшей мере глупо, и Уилсон подчиняется.
- Ба, кого я вижу... - медленно говорит Триттер. - Доктор Уилсон, собственной персоной... А я-то думал, вы всё ещё в Слокане... А вы в шкафу... Забавно... - он убирает оружие в кобуру под мышкой.
- Ну, я тоже не думал, что вы начали карьеру квартирного вора... - Уилсон выходит из шкафа.
- Это просто досмотр. А вы?
- А я здесь живу... жил.
- В шкафу?
- В квартире. Пришёл за своими вещами и залез в шкаф за ними, когда вы нагрянули.
- Значит, это, - Триттер кивает головой в сторону шкафа, - ваши вещи?
- Мои, да.
- И вы не взяли их с собой в своё...хм... путешествие?
Допрос, в котором Триттер явно берёт инициативу, начинает раздражать Уилсона.
- Это ваше дело? - уже слегка вызывающе спрашивает он. - Покажите документ, по которому вы сюда вторглись.
- Доктор Уилсон, - проникновенно говорит Триттер, усаживаясь на стул и вытягивая скрещенные в лодыжках ноги. - Не в вашем положении требовать соблюдения процедурала. Вы с вашим Хаусом ещё не ответили за ДТП со смертельным исходом — это в лучшем случае — или преднамеренное убийство и махинации с наркотиками — в худшем.
Уилсон чувствует, что на него внезапно наваливается страшная — до изнеможения — усталость.
- Оставьте вы нас с Хаусом в покое, - измученно говорит он. - Вы нам и так жизнь изломали. Нельзя так дорого ценить свою задницу, это уже отдаёт нарциссизмом.
- Каким же образом я мог изломать вам жизнь? - искренне удивляется Триттер. - Просвятите меня, пожалуйста.
- Пожалуйста. Вы заставили его почувствовать уязвимость, заставили поверить в то, что сила ломает гордость, заставили быть виноватым перед теми, кого взялись изощрённо гнобить. Вы заставили меня предать нашу дружбу, встав на вашу сторону. Он не простил мне предательства, да я и сам не простил его себе. В конечном итоге, поэтому я и в Слокане, а не в Принстоне. И ещё вы заставили меня поверить в то, что ни законность, ни справедливость ровно ничего не значат, когда задница на карте. Я больше не верю ни в то, ни в другое. И полиция — последнее место, куда я обращусь за помощью. И Хаус — тоже. Из-за вас...
- Как трогательно вас слушать, - насмешливо говорит Триттер. - Но вы встали на удобную позицию — объяснять свою склонность к предательству и лицемерию влиянием моей оскорблённой задницы. Хаус — природный отморозок, но он хотя бы гений. А вы напрасно интересничаете — вне мира Хауса вы простое среднестатистическое дрянцо, в этом всё дело. О, я таких тоже повидал. Как свидетели, они незаменимы, желание кляузничать и доносить у них в крови. А потом они поджимают хвост и уходят под эгиду программы защиты свидетеля — где-нибудь в Слокане. И прижми я вас с рецептами тогда покрепче, вы бы написали на Хауса столько и правды, и вранья, что мне ещё и адвокатом для него выступать пришлось бы. Отделять зёрна от плевел. Я, кстати, читал ваши показания в деле о «разрушении жилища». Это не показания друга подсудимого.
- Я рассказал всё, как было.
- Вот именно, - смеётся Триттер и, протянув руку, фамильярно треплет Уилсона по плечу. - Да ладно, это дело прошлое. Пока вы не нарушаете закон, мне плевать, какое дерьмо у вас вместо души. Мендельсона со товарищи я не считаю — они своей участи заслужили, а доказать, что авария была неслучайной, не так просто. Не будем, как вы выразились, доламывать вашу с Хаусом жизнь... Значит, Ядвига Блавски — ваша любовница? Бывшая, я имею в виду... Но тогда вы, наверное, знаете, в каких она была отношениях с Кириллом Сё-Мином.
- Ну, вы ещё не прижали меня настолько крепко, чтобы у меня появилось желание вам отвечать, - говорит Уилсон. Знакомое чувство сосущей пустоты заполняет его грудь, дыхание перехватывает, и он боится, что Триттер это заметит.
- О-о, вы начали огрызаться! Значит, я задел вас за живое. Видите ли, Уилсон, Кирилл Сё-Мин вроде бы мёртв. Есть подозрение, что его убили.
- Какое отношение может ко всему этому иметь Блавски?
- Надеюсь, что никакого. Но он был найден в форме и с бейджиком, словно доставлен прямо из больницы, а ваша Блавски в тот момент исполняла обязанности главы больницы — больницы, находящейся в карантинном режиме... Я пока не знаю, как увязать эти факты.
- Дело ведь поручено не вам, - наудачу говорит Уилсон.
- Дело поручено как раз мне. Но вот процедурал я соблюсти, увы, не могу. Из-за карантина тело даже ещё официально не опознано. Кстати, если вы не возражаете, давайте съездим с вами скоренько в морг, опознаем труп, подпишем пару бумажек, и будем считать, что наша встреча в шкафу была ошибкой. Соглашайтесь, это взаимовыгодно. Мне так же неприятно, если моё начальство узнает о самостоятельном вторжении в эту квартиру, как и вам будет неприятно, если о вашем вторжении в неё узнает Блавски. Я почему-то уверен, что вы ей не позвонили предварительно, и не собираетесь. Как и Хаусу. Мне-то от них обоих мало проку. Они не могут покидать территорию карантинной зоны. Вообще, вне карантина осталось очень мало тех, кто мог бы участвовать в опознании. Сё-Мин жил затворником, друзей у него практически нет. Если откажетесь опознать его вы, в морг придётся везти миссис Чейз.
- Почему мне отказываться?
- И верно: почему? Ведь вы законопослушный гражданин, не так ли?
- Я не понимаю вашей иронии. Послушайте, давайте всё закончим быстро, ладно? Я... не совсем здоров.
- Желание клиента — закон. Вы на машине?
- На мотоцикле.
- Вот и отлично. Не откажетесь подвезти меня?
- Почему мне отказываться? - снова повторяет Уилсон.
- Не наденете шлем? - небрежно осведомляется Триттер, гоняя во рту жвачку.
- У меня только один. Тот, кто сидит сзади, подвергается большей опасности. Надевайте вы. И, надеюсь, у вас не хватит подлости потом оштрафовать меня за езду без шлема...
- Пока вы мне будете полезны, нет. Поехали.
Это странная езда. Присутствие сзади Триттера костенит Уилсона, словно Кая дыхание снежной королевы. А как было бы классно сейчас мчаться, обгоняя ветер, если бы за спиной сидел, гикая на особенно лихих поворотах весёлый обдолбанный Хаус, или Блавски, обхватив его пояс руками, кричала в ухо что-нибудь, стараясь перекричать мотор, а ветер развевал бы выбившиеся из-под шлема длинные рыжие пряди. Пожалуй, Марта, права, он сам всё испортил и продолжает портить — вместо того, чтобы просто прийти в их общий дом, плюхнуться на диван с банкой пива и весь вечер уворачиваться от ехидных колючек, изо всех сил стараясь не засмеяться, или слушать то, что может извлечь бег гибких пальцев из клавиатуры органа, или зарыться в те самые рыжие волосы лицом и вдыхать их неповторимый аромат, он сначала прячется в шкафу, а потом едет в морг с Майклом Триттером, без чьего общества прекрасно обошёлся бы.
- Стойте! Сюда, - указывает Триттер, возвращая его к мрачной действительности. - По лестнице вниз, не споткнитесь.
В морге какие-то ещё люди — полицейские в форме, в штатском, Триттер здоровается с ними кивком головы и подталкивает Уилсона к столу, на котором тело накрыто зелёной бумажной простынёй.
- Я вас предупреждаю, - мягко говорит кто-то из присутствующих. - Зрелище не для слабонервных.
- Ничего, - хмыкает Триттер. - Доктор Уилсон — онколог. Полагаю, его зрелищем смерти не удивишь. Итак: проводится стандартная процедура опознания мёртвого тела сослуживцем предполагаемого убитого Джеймсом Эваном Уилсоном, шестнадцать часов, двадцать две минуты. Взгляните, доктор Уилсон, перед вами тело знакомого вам человека?
Тот, кто предупреждал о неприятном зрелище, сдёргивает простыню. В первое мгновение Уилсон отшатывается. Но затем, вглядевшись, наоборот, низко склоняется над трупом.
- Что с его гениталиями?
- Ну... практически то же, что с его лицом.
- Это не Кирилл Сё-Мин. Я вижу, что этот человек не обрезан.
- Так-так... А Сё-Мин?
- А Сё-Мин был обрезан — это совершенно точно.
- Откуда вы знаете? Видели его гениталии? Вы что, состояли в любовной связи?
- Ещё чего не хватало! Я осматривал его, как врач.
- Вы можете подписаться под своими словами?
- Конечно.
- Тогда, пожалуйста, подпишите вот здесь и здесь. Всё, доктор Уилсон, вы можете быть свободны. Спасибо.
- Блавски, у меня к тебе серьёзный разговор, - говорит Хаус, ловя её в коридоре за руку. - Пойдём, посидим у меня, без лишних ушей.
- Какие у тебя секреты, Хаус?
- Да так... накопилось. Пойдём-пойдём. Не рухнет без нас больница за полчаса.
Она позволяет увлечь себя, и её слегка покусывает тревога — в серьёзности Хауса сквозит мрачная решимость.
В кабинете он усаживает её на диван и сам садится напротив неё верхом на стул.
- Блавски, я становлюсь рядовым главврачом, - говорит он. - Ты этого не замечаешь?
- Ну а ты, конечно, рассчитывал на первое место среди всех главврачей мира?
- Главврач имеет обязательства, которых я раньше не имел. Полагаю, Уилсон делал ставку именно на это, и он получил своё. Отличная манипуляция, вполне в его духе — повязать меня чувством благодарности, привязать к этому стулу, а уж стул сам выправит мои изгибы и спрямит углы. Я перестал безумствовать, облечён ответственностью, сдержан, осторожен, учусь ладить с людьми...
- И...?
- Я как-то прежде не задумывался о том, что именно делает меня несчастным...
- А ты несчастен, Хаус?
- Знаешь, у меня есть прибор, измеряющий дерьмовость моей жизни, и сейчас он просто зашкаливает. У меня болит нога. Это моя нога. Я привык ей доверять.
- Значит, Уилсон прав, и это психосоматика?
- Значит, Уилсон прав гораздо чаще, чем кажется. И этот его чёртов подарок, эта больница — троянский конь. Это она делает меня несчастным. Я не сплю, вижу кошмары, дошёл до того, что трахаю школьниц в тёмных подворотнях, лишь бы отвлечься.
- Это ты про Кэмерон сейчас? - кротко осведомляется она, - Или успел ещё кого-то снять?
- Я почувствовал вкус к жизни, раздевая её на заднем сидении чейзовского «форда», и сегодня я весь день думаю, почему, откуда это забытое чувство? Я думал, дело в сексе, но нет, не в нём. И только недавно до меня дошло: в тот миг я не был главврачом — я был нарушителем карантинного режима, удравшим втихаря для того, чтобы проверить бредовую идею. То есть нет, не бредовую — мою коронную, чисто хаусовскую идею, из тех, которые казались бредовыми и, тем не менее, себя оправдывали. И когда я узнал о том, что состояние пациентов улучшилось, и что я, стало быть, был прав, я вдруг словил кайф. А я ведь уже почти забыл это чувство, Блавски.
- Ну, хорошо... Но чем я тебе могу помочь?
- А потом, когда мы приехали сюда с этим копом и ты отчитывала меня, я вдруг подумал, что ты похожа на Кадди. Ту, прежнюю Кадди — Кадди моей... чёрт! Моей молодости, что ли... Блавски, ты ведь пришла сюда из-за меня и из-за Уилсона, правда? Ты же тут со скуки умрёшь — у нас от психиатрии одни огрызки...Блавски, прими у меня больницу.
- То есть... - теряется она. - Подожди, ты что... ты хочешь...?
- Я хочу диагностическое отделение. Мы расширяемся — ты видишь, у нас скоро появятся ещё профили. Я буду подчиняться тебе, ты будешь доставать меня, я буду доставать тебя. Мы отлично споёмся, Блавски.
- Ну уж нет. Я наруководилась этой больницей за эти дни...
- Блавски! Эпидемии бывают не каждый день. Венди — чудесная помощница, ты возьмёшь ещё, мы заработаем деньги, мы сделаем «Принстон-Плейнсборо», они ещё нашим филиалом будут... Ну, правда, пока придётся нам быть их филиалом.
- Почему?
- Потому что я проиграю Кадди наше пари. Потому что... потому что я не хочу, чтобы она отказывалась от лицензии и уезжала отсюда... Блавски, ты психиатр, ты умеешь ладить с людьми. Всё будет хорошо, всё будет просто чудесно! Соглашайся, Блавски!
- Подожди, не дави на меня, - она невольно хмурится. - Мне нужно подумать.
- И, что немаловажно, я не люблю тебя, как женщину, Блавски, - добавляет он. - Мы — друзья, и больше никакие осложнения нам не грозят. Разве не так?
- Ты мне говорил, что друг у тебя один, - не удержавшись, напоминает она.
- Друг, подбросивший мне троянского коня? Друг, исчезнувший в небытие? Ну, хорошо. Ладно. Он имеет право на существование. Сейчас не это имеет значение... Блавски?
- Мне нужно подумать, - повторяет она. - А ты что-то чересчур возбуждён, Хаус. Дай-ка лоб... Ну, так и есть. Иди сейчас же под капельницу и ещё раз подумай — на холодную голову - так ли тебе нужна начальница вроде меня...
Эрика, спокойно проспавшая большую часть дня, ночью задаёт Уилсону жару и перцу, поэтому когда около шести благодарная Марта, наконец-то проспавшая всю ночь без перерыва, просыпается и выходит в гостиную, её добровольная нянька выглядит не лучшим образом — бледный, со взъерошенными волосами, он явно смертельно хочет спать и больше всего на свете боится, задремав, нечаянно уронить спящую у него на руках девочку.
- Джеймс, ну, она же спит, - Марта садится рядом и принимает у него тихо посапывающую дочку. - Положил бы её в кроватку...
- Думаешь, я не пытался? Раз двадцать за ночь, но она тут же просыпается и заявляет протест. Она явно что-то имеет против этого образца детской мебели. Или, возможно, её не устраивает расцветка белья...
- Она высосала своё молоко?
- Досуха. Так смешно сосёт. Она очаровательна, Марта. Но я просто не представляю себе, как ты со всем этим справляешься...
- С трудом, - смеётся она. - И ты мне очень помог, спасибо. Я, кажется, выспалась впервые за два месяца. А вот ты совсем вымотался. Ложись, отдохни. И не здесь — здесь мы тебе помешаем. Иди в спальню, на место Роберта. Там сверху покрывало, ничего с ним не делай — просто ложись и поспи. А хочешь, я тебе по-настоящему постелю? - вдруг спохватывается она. - Правда, давай, а? А то ты и ту ночь провёл не пойми, как, и эту. Пойдём, Джеймс.
Он покорно идёт за ней и засыпает, едва коснувшись головой подушки. Марта стоит, машинально покачивая на руках Эрику, и смотрит на него, спящего, кусая губы. Снова ей бросается в глаза, как сильно он переменился за то время, пока они не виделись. Лицо осунулось, скулы вдруг оказались слишком острыми, волосы с сильной проседью, но эта проседь не идёт его помолодевшему от худобы лицу, и кажется, что это какая-то шутка, маскарад. А ещё они почему-то стали у него довольно сильно виться после химиорентгенотерапии. И волнистые пряди выглядят непривычно. Но разительнее всего изменилось выражение лица — Марта с самого начала запомнила Уилсона, как приветливого, всегда готового помочь советом, откликнуться на реплику, добродушного человека. Сейчас на этом лице постоянно выражение угрюмой замкнутости, сменяющееся мягкой, но глубокой печалью, когда он говорит с ней или берёт на руки Эрику. Она чувствует боль, глядя на него, и всё больше утверждается в мысли, что он сильно нездоров, что ему нужна помощь. «Может быть, всё-таки позвонить Блавски? - думает она. - Хотя, там карантин, его не пустят».
Около десяти ей звонит Роберт:
- Устала одна? Ну потерпи, малыш, потерпи, ещё три дня — карантин снимут, я приду домой.
- У тебя всё в порядке? - спрашивает она. - Только не обманывай — говори, как есть.
- Я здоров, просто устал быть не дома и соскучился по вам.
- А как остальные?
- Кэмерон немного хандрит. Но это банальная простуда. Хаус уже почти в норме. Его достали звонками полицейские по поводу Сё-Мина.
Её так и подмывает сказать, что у неё Уилсон, и что он вчера не опознал найденный за городом труп, но она удерживается. Ей по-прежнему кажется нечестным выдавать Джеймса за его спиной, несмотря на ясную просьбу. «Нужно, чтобы он сам, - думает она. - Вот он проснётся — я всё-таки уговорю его позвонить Хаусу»
Но Уилсон спит долго, и ей уже и этот глубокий сон кажется патологическим, но она не может решить, мнительность это или проснулась её достаточно надёжная, но непостоянная «чуйка». К тому же, у неё из головы не идёт флакончик «спида», и хотя никаких признаков очередного «забега», она не видит, эта мысль тоже причиняет определённое беспокойство.
Когда он, наконец, открывает глаза, солнце уже клонится к закату. Эрика, видимо спит, потому что Марта сидит рядом в кресле и читает журнал — что-то по уходу за детьми или про воспитание детей — во всяком случае, не глянцевой обложке смешной карапуз.
- Слава богу, я уж думала, не заразился ли ты тоже этим таинственным вирусом, - говорит она. - Спишь и спишь весь день. Есть хочешь?
Но он не отвечает — вообще, выглядит немного отрешённым.
- Мне снился сон, - говорит он вместо этого. - Помнишь, я тебе рассказывал: белая штора, белый рояль... - вздрогнув, он вдруг диковато смотрит на неё. - Марта? О, господи! Я, должно быть, ещё не совсем проснулся...
-Ты меня не пугай, - встревоженно просит она. - Ты и в самом деле не заболел ли, Джеймс?
- Я в порядке. Можно душ принять?
- Конечно, что же ты спрашиваешь!
И он уходит в ванную, и пропадает там битый час, но когда она, встревоженная тишиной, сначала робко стучит, а потом поворачивает ручку, она видит, что душ принимать он и не думал, а сидит на краю ванны, как был, в футболке и зелёных гринписовских боксёрах.
- Джеймс! - окликает она. - Ты что здесь делаешь, Джеймс?
- Ничего, - отвечает он, встрепенувшись, и виновато улыбается. - Я задумался. Прости... Тебе нужна ванная? Я сейчас.
Всё это ей очень не нравится, и её решимость вмешаться всё крепнет.
- Послушай, - начинает она, когда они ужинают на кухне ореховой запеканкой — тоже авторства Уилсона. - Всё-таки тебе нужно позвонить Хаусу. Карантин продлится ещё три дня, всё это время ты не сможешь туда войти, тебя просто не пустят. Но, мне кажется, тебе уже трудно ждать. Ты должен поговорить с ним. Если между вами остались какие-то недоразумения, они будут тебе мешать всё сильнее, они уже мешают тебе всё сильнее. И ты непременно должен будешь увидеться с Ядвигой Блавски, а потом и со всеми - с Робертом, с Крисом, с Кэмерон. Ты не простишь себе этого решения пройти стороной, Джеймс. Если ты захочешь потом уехать в свой хоспис, они не станут тебя удерживать, но ты уедешь если не с лёгким сердцем, то хотя бы без этой тяжести на душе... А сейчас просто позвони. Он твой друг.
Но Уилсон , продолжая вяло ковырять вилкой в тарелке, опускает голову и покачивает ею из стороны в сторону.
- Нет? Почему же нет? Джеймс! Мне кажется, ты как будто чего-то боишься?
- С тобой легко разговаривать, - говорит он с неожиданно светлой улыбкой. - Называешь вещи своими именами и не врёшь, и у меня тоже пропадает охота врать и изворачиваться. Марта, я, действительно, боюсь. Я поступил, как ребёнок — знаешь, когда обиженный малец мечтает: «вот я умру — то-то вы поплачете». Ему, дурачку, невдомёк, что плакать, скорее всего, никто не будет. Я ждал исподволь... каких-то попыток связаться со мной, объясниться, вернуть меня, - он смеётся, ещё ниже опустив голову. - Я не дождался, хотя у меня был тот же номер. Я связался с Хаусом сам. Мы мило болтали по е-мэйлу, обсуждали кое-что, по мелочи, перетирали косточки общим знакомым, и я снова ждал... Ждал, что он скажет: «Уилсон, я скучаю, вернись». Не сказал... Ничего не сказал о Блавски, ни о чём не спросил меня... Я снова связался с ним, когда у меня умирала мать, а я рассорился с родственниками, был в жуткой депрессии. И я снова ждал, что он спросит хотя бы, где я, попытается приехать. Не спросил. Не попытался... А теперь эта эпидемия, и я просто испугался, что кто-то из них мог заразиться и умереть. Принстон не пускал рейсы, я позвонил из аэропорта. Хаус не отвечал, Чейз тоже, я позвонил Ядвиге... - он снова смеётся, и Марту скребёт по нервам и пугает этот смех.
- Перестань так смеяться, - просит она. - Что она сказала тебе?
- Сказала «Пошёл ты». Нет, я не в претензии по содержанию — пойми меня правильно. У неё был усталый голос, а я представляю себе, что такое эпидемия и карантинный режим в больнице. Конечно, у неё не было ни сил, ни желания тратить время на пустые разговоры с досужим бывшим сослуживцем. И я бы отнёсся совершенно спокойно, будь я, действительно, просто сослуживцем, и ещё, будь это просто досадой. Но в её тоне было... не знаю, как сформулировать... Презрение... брезгливость...
- Может быть, обида? - осторожно предполагает Марта. - Может быть твой внезапный отъезд она расценила, как то, что ты её бросил, и обиделась?
- Я пытался себя этим утешить. Но вчера я виделся с Триттером и, знаешь, он мне объяснил популярно, почему я не заслуживаю ничего другого... Это было жестоко, но это было правильно. Я — среднестатистическое дрянцо.
- Ну вот зачем ты слушаешь этого козла! - всплёскивает она руками.
- Нет-нет, он прав. Козёл или не козёл, но он говорит верно. Я, действительно, среднестатистическое дрянцо, склонное к предательству и лицемерию. Но дрянцу тоже больно слышать это о себе — особенно от любимых людей. Правда, может, дрянцо не должно любить — только притворяться? Может быть, я и сейчас, перед тобой, рисуюсь? А что? Вполне может быть... Да?
- Ты любишь плакать, да? - мягко участливо спрашивает она. - Любишь жалеть себя? Тебя не слишком ласкали в детстве... Но неужели ты думаешь, что Хаус будет сидеть и гладить тебя по голове, пока ты плачешь? Ты что, первый год его знаешь? Позвони ему. Просто позвони. А потом плачь здесь, сколько хочешь, и я буду гладить тебя по голове хоть до полуночи.
- Нет, ты меня не понимаешь. Дело не в том, будет или не будет он меня гладить по голове. Если у него возникнет хоть тень такого желания, пусть он сдержит себя и отпустит любую из своих шуточек — я спокойно съем это и буду счастлив. Но я не смогу увидеть его глаз по телефону. И я не смогу понять, хочет он погладить меня по голове или треснуть по голове или, что хуже всего, поскорее закончить разговор и перейти к вещам более важным и более приятным — посмотреть телик, выпить пива, переспать с Кадди...
- М-да... - помолчав, негромко, словно сама себе, говорит Мастерс. - Пожалуй, ты прав. Не звони пока... ты не в том настроении, чтобы признавать себя виноватым.
- Признавать себя виноватым, - с непередаваемой интонацией повторяет он. - Ну конечно!, - и снова, не поднимая головы, смеётся. Смеётся тихо и долго. Жутко. Пока Марта в отчаяньи не стукает кулаком по столу, и он, оборвав смех, не вскидывает голову:
- Что?
- Ничего. Я, во всяком случае, не считаю тебя никаким дрянцом, а считаю, что ты добрый и славный. И ты заслуживаешь любви и не заслуживаешь боли. Особенно если поможешь мне выкупать Эрику.
Теперь это, слава богу, совсем другой смех.
«Бессоница меня доконает», - думает Хаус, нащупывая под подушкой что-то совершенно несуразное — то, чего не должно здесь быть. За минуту до этого он дремал, и ему снилось, что в комнате кто-то есть. Постепенно, в зыбком состоянии полусна до него дошло, что в комнате, действительно он не один, и он сел рывком с заколотившимся сердцем, ощущая странное дуновение ветра — непонятно, откуда.
Оказалось, что ветер распахнул окно, оказавшееся почему-то незапертым. За ночь резко похолодало, и хорошо ещё, что он проснулся, не то непременно простыл бы, поспав хоть немного на этом сквозняке.
На часах половина третьего — значит, он проспал — подумать только — целых сорок минут. Личный рекорд. Подумывая, не плюнуть ли на всё и не пригласить ли на ночь Кэмерон со всеми отсюда вытекающими обстоятельствами, он встаёт и подходит к окну, чтобы его закрыть. По другой стороне улицы быстрым шагом удаляется какоёй-то полуночник, которому, как видно, нравится, когда порывистый ветер бросает в него редкие, но совершенно ледяные пригоршни дождя, потому что он даже капюшон поднять не озаботился.
Хаус захлопывает створки и снова ложится в постель, дрожа и стараясь поскорее согреться. Мало помалу тепло охватывает его, он вытягивается во весь рост и, засунув руку под подушку, вдруг нащупывает там то, чего под ней прежде не было — судя по шелесту, это бумага. «Бессоница меня доконает, - думает он про себя. - Или у меня что-то с памятью, или я лунатик, или я попал в какой-то странный детектив, потому что бумага под подушкой, похоже, появилась именно в тот сорокаминутный промежуток, пока я как бы спал».
Он осторожно вытягивает её — это исписанный мелким почерком лист. Хаус протягивает руку к включателю настольной лампы. Свет ударяет по глазам, и он не сразу может начать читать, поэтому узнаёт почерк прежде, чем разбирает первое слово.
«Мне было очень стыдно вызвать ваше огорчение своим поступком, продиктованным исключительно эгоистичным инстинктом самосохранения. Но этот человек со своими вирусами поворошил палкой в муравейнике с кусачими муравьями. То, что я вам рассказал — лишь верхушечная часть айсберга. А вам лучше отвернуть ваш корабль с этого курса и не пытаться ничего узнать, тем более, что это уже и не нужно. Ночью я следовал за вами. Вы сделали всё правильно. Надеюсь, больше никто не пострадает, а мне лучше исчезнуть. К счастью, у меня нет таких близких, кому небезразлична моя смерть и кого при этом я не могу забрать с собой. Я уверен, вы слышали что-то о программе защиты свидетелей и раньше. Считайте, что моё так называемое «убийство» - тоже что-то вроде того. И будьте осторожны. Вы под подозрением у полиции — к сожалению, моё исчезновение почти совпало по времени с вашим моционом в «Принстон-Плейнсборо», и один не в меру ретивый коп вбил себе в голову, будто между этими двумя событиями может быть связь. Скорее всего, его приструнят те, кто заинтересован в неразглашении тайны, но, боюсь, он может успеть попортить вам нервы. До окончания карантина осталось всего несколько часов. Наверняка вас потребуют в полицию и в морг для опознания трупа. Прошу вас, уничтожьте эту записку, опознайте труп, как мой — уверяю вас, он не криминальный - и примите мою вечную благодарность. Вы были хорошим начальником. К.А.Сёмин».
Он долго смотрит на записку, снова и снова вчитываясь в строки. Наконец, покачав головой, сминает её в кулаке. Окно распахнулось не случайно, понимает он. Кто-то влез через него, потому что обе двери заперты, а под окном удобное дерево и широкий карниз. Потом он проник в комнату, оставил записку и ушёл тем же путём, каким явился. Всё это тишайшим образом, даже не потревожив полуспящего Хауса. Прямо ниндзя какой-то. И едва ли это под силу человеку, не тренировавшемуся специально. В самом деле, детектив... Опасность должна быть серьёзной, чтобы заставить немолодого Сё-Мина проделать такой аккробатический трюк. И ради чего? Он хотел предупредить его о «ретивом копе»? Или просто попрощаться? Они не были особенно близки, но испытывали взаимную приязнь и порой играли в шахматы. А может быть, всё это — подстава? Но нет, почерк, определённо Сё-Мина, и так выводит буквы только человек, привыкший писать кириллицей.
Ну что ж, он просил уничтожить письмо. Хаус поднимается и бредёт на кухню, где можно зажечь плиту и спалить улику на огне. Мысли скачут, перебивая друг друга, и он трёт лоб, чтобы привести их хоть в какой-то порядок. Получается, его, Хауса, заподозрили в причастности к убийству Сё-Мина только потому, что он куда-то выезжал ночью? Ну, так притягивать за уши можно только с риском полного отрыва этих самых ушей! С другой стороны — и это самое смешное — спроси его кто, где он был ночью, он не сможет дать вразумительный ответ, кроме того, что ездил пообжиматься с Кэмерон.
Просыпается он от боли в ноге и понимает, что, точно, дошёл уже до ручки, потому что спит сидя за кухонным столом, положив голову на сложенные руки, спит давно, потому что за окном — дневной свет, и совершенно не помнит, как заснул. Мобильный телефон звонил, должно быть, раз десять — на нём номера Блавски, Мастерс, Венди, Чейза... Странно, что никто не пришёл колотить в дверь. На часах — половина одиннадцатого. Ничего себе! Наскоро побрызгав водой в лицо, чтобы прийти в себя, он закидывает в рот пару таблеток, с сомнением смотрит на зубную щётку, но всё-таки выдавливает на неё пасту и небрежно ширкает несколько раз искусственной щетиной по зубам, после чего, так же небрежно сполоснув рот, одевается.
Телефон снова напоминает о себе. Это Блавски:
- Ну что, проснулся, наконец?
- Откуда такая уверенность, что я сплю, а не в коме и не умер?
- Чудак. Я видела своими глазами, что ты не в коме и не умер. Разве не помнишь, что у меня есть ключ от твоей берлоги? Неужели ты думаешь, что если бы у нас были сомнения, мы бы ждали до одиннадцати. Я заходила.
- А прогнать меня в кровать не додумалась? У меня теперь нога такую жизнь мне устраивает...
- А ты снова заснул бы так сладко, если бы я разбудила тебя и прогнала в постель? Просто выбрала из двух зол меньшее. Когда тебя ждать?
- Ты уже ждёшь. Правильнее было бы спросить, когда я приду.
- Не цепляйся к словам. У нас дел полно, а ты решил поиграть в лингвистические игры? Завтракай и тащи свою задницу сюда, спящая красавица.
- Позавтракаю в кафетерии. Его пора открывать — ты не находишь?
- Ну, конечно! Прямо с кафетерия и начнём. Звонили из «Принстон-Плейнсборо» - Кадди с сегодняшнего дня приступает к своим обязанностям, хотела говорить с тобой, что-то обсудить - перезвонит позже...
- Подожди. Как так? Её только три дня назад с ИВЛ сняли...
- На себя посмотри. Будет долечиваться, работая. Ну и Бин, конечно, пока возьмёт на себя львиную долю.
- А Рэйчел?
- Извини, Хаус, я её об этом не спрашивала. Вообще, она разговаривала со мной без особенной приязни.
- Почему? Где ты ей успела дорогу перебежать?
- Мне кажется, в твоей постели. Мне так кажется...
- А... какое отношение... - теряется он.
- Я имею к твоей постели? Никакого. Но такие мысли почему-то витают в воздухе.
- Подожди-подожди. Где они витают?
- Среди нашего среднего персонала, например. Кто-то пустил слух. И если уж меня расспрашивает о связи с тобой полиция...
- Полиция?
- Ты повторяешь за мной, как Чейз. Да, мне звонил в приёмную детектив Триттер, набивался с визитом и расспрашивал, как ты в постели.
- «Ретивый коп», - усмехается Хаус. - Ладно. Тебя это волнует?
- Нет. Но мне показалось, тебя это волнует.
- Меня это не волнует. Вот если бы пустили слух, что я сплю с толстухой Пэм из лаборатории или, скажем, с Венди...
- Ты — расист?
- Я — эстет. Ладно, Блавски, я сейчас приду...
- Если считать по Лейдингу, мы больше не заразны. Я открываю больницу на приём — мы и так потеряли приличную сумму из-за этого карантина, - говорит Блавски, едва он переступает порог кабинета. - Амбулатория уже работает.
- Подожди... По этому «я открываю» я должен понять, что ты принимаешь моё предложение насчёт заведывания?
- Дай мне ещё неделю разобраться. И сам разберись в себе. Ты был рад этой больнице...
-Доктор Хаус, - голосом Венди оживает селектор. - К вам пришли. Это...
- Мне некогда, - перебивает он. - Я никого не звал, и мы ещё не открылись. Если хотят, пусть ждут.
- Но это...
Хаус нетерпеливо щёлкает тумблером.
- Она никуда не денется, Блавски. Ты просто будешь её возглавлять. И контрольный пакет — мой.
- А не будет у нас потом «кто платит музыку, тот и танцует девочку»? Я тебя знаю, Хаус. Мне всё равно придётся давить на тебя, и если у тебя будет рычаг ответного давления...
- Ладно, забирай контрольный пакет тоже.
- Ты спятил? Хаус, это мальчишество.
В дверь стучат.
- Может быть... Не знаю. Сейчас мне важнее всего избавиться от этой чёртовой больницы, которая, как ярмо у меня на шее, не даёт мне жить. Уилсон кретин, и если он хотел обтесать меня, лучше бы взял простой топор — дешевле обошлось бы ему.
Снова стук.
- Нет, она не отстанет, - он щёлкает замком и открывает, продолжая говорить: - Я же сказал, Венди, я занят, у меня... - и замолкает, осекшись.
В дверях детектив Триттер и Уилсон. Триттер в безупречном костюме с неизменной жвачкой за щекой, Уилсон какой-то чужой, незнакомый, не похожий на себя, и он не может сразу понять, что в нём изменилось.
- Я вынужден настаивать, - говорит Триттер, и его низкий голос отзывается у Хауса где-то под ложечкой.
- Я не хотел тебя обтёсывать, - говорит Уилсон. - Привет.
- Привет. Чему обязан визитом?
За его спиной короткий вздох, и Блавски подходит и встаёт у его плеча. Он не видит её, но чувствует. Видит он лицо Уилсона, на котором мечутся эмоции, буквально сбивая друг друга с ног.
- Доктор Хаус, - мягко говорит Триттер, но это не настоящая мягкость, это издёвка. - Не подскажете, как может быть связана ваша ночная поездка к больнице «Принстон-Плейнсборо» в машине «форд», принадлежащей доктору Роберту Чейзу, с исчезновением трупа мистера Ли Хуаня, бывшего пациента доктора Уилсона, обратившегося месяц назад в «Принстон-Плейнсборо» в последней стадии рака яичка?
- Ничего не могу вам сказать, детектив Триттер. Я не торгую трупами.
- Когда вы в последний раз видели доктора Сё-Мина?
- Как и все. Вечером, за несколько часов до того, как ваши коллеги нашли его труп.
- Хаус, это не его труп, - говорит Уилсон. - Это труп Ли Хуаня.
- Вы об этом что-нибудь знаете? - Триттер щурит глаза и улыбается ещё более насмешливо.
- Ничего. Трупов я не видел, с Ли... как его там - не знаком.
- И вы, как всегда, стараетесь ввести полицию в заблуждение. Сегодня ночью за вашей квартирой, находящейся в другом крыле этого же здания, было установлено наблюдение — вы понимаете?
Конечно, он понимает. Понимает, в какой опасности снова оказался Сё-Мин из-за того, что позволил полиции «сесть» себе «на хвост».
- Установлено наблюдение, - повторяет он. - Да, я, как будто бы, понимаю значение этих слов. Что дальше?
- У вас был посетитель...
- Нет, не был.
- Знаете, - говорит Триттер, - ваше запирательство вам не на пользу. Маленькая ложь вызывает большие подозрения. А в вашем случае она не такая уж маленькая. У вас ночью был человек. Он влез в окно, и вы разговаривали с ним.
- Триттер, я спал ночью и ни с кем не разговаривал.
- Спали, не просыпаясь, всю ночь?
Хаус усмехается — Триттер «ловит» его слишком грубо.
- Нет, просыпаясь, - говорит он. - Я встал и закрыл окно, которое распахнул... Боже! Это же был не ветер! Ко мне кто-то забирался, говорите вы? Неужели это был вор или, того хуже, убийца? Да я чудом уцелел в эту ночь! Я буду жаловаться на ваше ведомство, Триттер, вы не можете обеспечить спокойный сон мирных граждан... Слушайте, чего вы ко мне прицепились, а? Из-за моей судимости? Или всё не можете мне простить тот градусник? Или, может, не можете простить того, что судья из-за меня назвала вас при всех мстительным и необъективным сукиным сыном? Едва только где-то возникает очередной труп, вы тотчас являетесь плакаться на него ко мне. Спасибо ещё, что обращаетесь только по крупному, не вешаете на меня заодно угоны машин и карманные кражи...
Триттер добродушно смеясь, протягивает руку и треплет Хауса по плечу. Он — настоящий гигант, высокий Хаус кажется рядом с ним подростком, и вся сцена напоминает визит Санта-Клауса к непослушному мальчугану, которого он всё-таки решил милостиво одарить подарками.
- Ты забавный, - говорит он. - Живи пока... Ладно, я пошёл. Удачи, ребята!
Блавски снова вздыхает за его плечом — так, словно весь этот разговор сдерживала дыхание.
- Ну, кажется, всё обошлось... - говорит, улыбаясь, Уилсон.
Как ни в чём не бывало. Не иначе, ожидает, что они оба сию минуту кинутся к нему обниматься.
- Давно ты в Принстоне? - спрашивает Хаус, хмуро глядя исподлобья.
- Пятый день.
- Пятый день? Ловко... А зачем приехал? Труп опознать? Ты молодец... Как всегда, кстати...
Улыбка гаснет. Уилсон, отступив на шаг, удивлённо моргает. Правильный мальчик — носит отличные отметки, питается по кашруту, совесть чиста и сон глубок.
- Не надо... - тихо не говорит даже, а выдыхает ему в ухо Блавски. Но он продолжает, не слушая:
- Какого чёрта ты это сделал, а? Господи, Панда убогая, да что же у тебя всё, за что ни возьмёшься, через задницу, а?
Уилсон отступает на шаг. Он словно не верит своим глазам, своим ушам...
- Нашёл себе друга и покровителя, да? - Хаус кивает в сторону, куда только что удалился Триттер. - Ты с ним все пять дней следствием занимался? Наверное, горы бумаги показаниями исписал, все пальцы измозолил!
- Да, вроде того, - говорит вдруг Уилсон глухим, незнакомым голосом. - Описал в подробностях всю твою криминальную жизнь. Он просил не привирать, да я сдержаться не мог — так хотелось упечь тебя на подольше... Ладно, Хаус, бывай. Счастья вам с Ядвигой. Пока, Ядя.
- Стой! Ты куда? - опомнившись, окликает Хаус. - Стой, Уилсон!
Его охватывает дежа-вю. Это уже было, точно так же было в прошлый раз. И так же Уилсон повернулся и ушёл. Сбежал. Это почти смешно. Джеймс повторяется. Не оглядываясь, сбегает по лестнице — из кабинета через приёмную ему видно пролёт, видно перила, по которым скользит худая кисть руки с кольцом-печаткой на безымянном пальце, и видно, как подпрыгивают на воротнике тёмно-серой, почти чёрной мотоциклетной куртки упругие седые завитки. Вот в чём изменение, понимает он, Уилсон сильно поседел. А ведь они не виделись только несколько месяцев.
И отмирает от того, что чувствует, как Блавски колотит его кулаками по спине, пытаясь отпихнуть — он загородил ей проход.
- Что ты наделал! Что ты наделал! - плачет она. - Зачем ты прогнал его?
- Я его не прогонял, - растерянно оправдывается Хаус.- Ты же ничего не знаешь. Сё-Мин...
- Мне плевать на Сё-Мина, живой он или мёртвый! Пусти, дурак! Ты видел его руки? Ты видел его глаза? Пусти!
- Да подожди ты, успокойся, - он обнимает её, прижимает к себе. - Не истери, Блавски... Ну ты что, мотоцикл догонишь? Слышишь мотор? Я, кажется, знаю, у кого он остановился. Сейчас возьму машину — у того же Чейза, съездим и заберём его тёпленького. Объяснюсь, напою... Вообще-то, я чертовски рад, что он вернулся.
Но Блавски упрямо качает головой, и слёзы на её глазах не высыхают:
- Он не вернулся. А теперь, наверное, и не вернётся...
- Я не ждала тебя так рано, - удивлённо и обеспокоенно говорит Марта, открывая дверь. - Ты виделся с Хаусом?
- Да. Всё в порядке.
- Вы помирились?
- Мы не ссорились... Марта, я уезжаю. Зашёл только попрощаться, поцеловать тебя и Эрику. Да, кстати, у них карантин закончился — Роберт, наверное, скоро придёт домой.
Но она пропускает его слова о карантине и Роберте мимо ушей.
- Как уезжаешь? Почему? Я думала... была уверена, что ты останешься...
- Ну, почему... Я же говорил: работа... у меня там работа... знаешь... - а его глаза ускользают, ускользают от её глаз и руки дрожат. - Я же... сразу говорил... - бормочет он, суетливо перекладывая какие-то бумажки из кармана в карман.
Она останавливает эти суетливые движения, взяв его руки в свои.
- Джеймс, - спрашивает она так мягко, как только может. - Что случилось, Джейми? Он... плохо встретил тебя? Что-то сказал? Что он тебе сказал?
Уилсон сжимает губы, на его щеках заламываются ямочки, только эти ямочки не имеют ничего общего с улыбкой. Несколько мгновений он старается справиться с собой, но слёзы вскипают на его глазах и он, словно внезапно сломавшись, вдруг утыкается лбом Мастерс в плечо, сотрясаясь в приступе бурного плача.
- Я банкрот, - всхлипывая, причитает он. - Полный банкрот, Марта... Прожил пятьдесят лет, как будто не рождался... У меня ничего нет! Ни родни, ни семьи, ни любви, ни друзей, ни детей, ни дома — ничего! Только чёртова работа, проклятая работа, обезболивать умирающих детей! Зачем я живу? Кому я нужен? Господи! Да у меня даже сердце — и то не моё! Я — банкрот, полный банкрот! И чего я сразу не умер! Проклятый инстинкт самосохранения! Проклятый, проклятый инстинкт!
- Уилсон, хороший мой, не надо, - она гладит его по волосам, стараясь не показать, как напугана, стараясь быть строгой и справедливой утешительницей, потому что инстинктивно чувствует, что она может дать ему сейчас именно это, и только это. - Ты не должен так говорить. Ведь это всё не во вне, это в тебе самом. Ты зациклился на себе, на своих чувствах, на своих обидах, ты не хочешь жить навстречу, живёшь только в себя. Не можешь поднять голову и оглядеться. Ты жалеешь только себя, Джимми, любишь только себя, и все твои чувства ценны тебе тем, что они твои. А остальные для тебя — просто объекты чувств, средства, но не люди. Попробуй любить их, а не свою любовь к ним, и тебе станет легче.
Всхлипнув, он поднимает голову и несильно отталкивает её, а она пугается, что сейчас в нём возьмёт верх ответный негативизм на её слова. Но он смотрит на неё, скорее, с любовью, чем с ненавистью.
- Ты очень умная, Марта. И ты читаешь в душах. И ты во многом права. Но только в одном ты ошибаешься. Я не люблю себя — я себя ненавижу. С детства. И разреши мне всё-таки поцеловать Эрику — у тебя такая славная девочка. Она спит? Я не разбужу её, я осторожно...
Он проходит и склоняется над кроваткой. От малышки пахнет молоком.И это грудное молоко Мастерс. Мастерс стала совершенной женщиной, матерью. А вот у него не будет детей, у него уже ничего не будет кроме пяти-шести лет бесцветной жизни на горстях таблеток, а потом он останется в том самом хосписе, но уже не работать — умирать. Пусть Хаус и Блавски не вспоминают о нём — даже в виде воспоминания он не хочет отравлять им жизнь. Марта не права, он умеет любить. Зачем вот только он проболтался ей про Ванкувер? Неужели, действительно, надеялся, что больше не вернётся туда? Но что же он, чёрт возьми, всё никак не может унять слёзы? Как же он поведёт мотоцикл — ему ещё больше семидесяти миль ехать. Надо успокоиться...
Он выпрямляется, глубоко вздыхает и вытирает глаза:
- Ладно, Марта, я пошёл.
- Останься! - в её просьбе почти отчаяние.
- Я не могу.
- Джеймс, чёрт тебя побери! Останься! Оставайся! Не делай того, о чём будешь жалеть!
- У меня, должно быть, такая дрянная натура, - говорит он, усмехаясь, - что я почти всегда, едва сделав что-то, начинаю жалеть. Уже привык не обращать на это внимания.
- Останься же, я прошу!
- Нет. Не могу. Ты ведь уговариваешь, потому что боишься за меня. Не бойся, я прекрасно понимаю, что некоторые из джипов могут вполне реально сбить обдолбанного мотоциклиста. Я буду осторожен. И я не буду обдолбан.
- Джипы? - переспрашивает она. - Какие джипы, Джеймс?
- Чёрные. Последнее время их многовато развелось, и я подозреваю, что они не все вполне реальны.
- Джеймс, ты меня теперь уже совсем пугаешь, - говорит она, плача. - Тебе нельзя за руль. Ты не можешь...
- Да ты не бойся, я — в порядке, - мягко улыбается он. - Я позвоню тебе. Или напишу. Чтобы ты не волновалась.
Он застёгивает куртку, целует в щёку саму Мастерс - а щека у неё мокрая и солёная - и выходит, несмотря на её попытку схватить его за куртку. И уже за дверью вытаскивает из кармана флакон, вытряхивает на ладонь и закидывает в рот таблетку. «Совсем, как Хаус, - мелькает у него. - Хотя нет, Хаус глотал по две».
Он сворчаивает за угол ровно за семь минут до того, как в противоположном конце улицы появляется серый «форд» с медвежонком в зелёных штанах на ветровом стекле, и его мотор уже не слышен, не то Хаус, возможно, поиграл бы с ним в «супергонки» на правах ветерана гейм-боя. Но он паркуется у подъезда дома и поднимается в квартиру. Он один — Блавски осталась в больнице, потому что явились для «серьёзного разговора» двое в штатском, и вид у них был такой, что лучше с ними не спорить. Правда, Ядвига всё равно собиралась наплевать на их вид, но он уговорил, клятвенно заверив, что сделает всё, что нужно сам.
На звонок Марта распахивает дверь так поспешно, словно стояла прямо у порога. Её лицо заплакано.
- Где он? У тебя? - без обиняков спрашивает Хаус. Стараясь заглянуть ей за спину, в квартиру.
- Он уехал, - говорит Марта сбивчиво. - Только что. Несколько минут. Я думала, это он вернулся, когда вы позвонили...
- Уехал? Куда? В аэропорт? Или для начала в бар?
- Он сказал, что возвращается туда, откуда прилетел.
- Быстро же он упаковался! Что, так, наверное, и не разбирал рюкзак — пять дней в одних носках... - Хаус насмешничает, чтобы скрыть едкую досаду.
- У него не было с собой вещей — только деньги. Я дала ему вещи Роберта.
- Ладно, перехвачу его в аэропорту, - он делает движение, чтобы уйти, но Марта, ухватив за рукав, останавливает:
- Нет. Он не в аэропорт. Он на мотоцикле. Наверное, в Нью-Йорк или в Филадельфию. Оттуда есть рейсы.
- Так... Мотоцикл прокатный, очевидно... - Хаус, постояв, стряхивает с плеч куртку. - Чаем напоишь? Я голодный.
- Даже не попытаетесь его догнать?
- Его уже не догонишь. Я даже не знаю, по какой дороге, и не факт, что вообще по дороге - гоняет он, как безголовый подросток. Давай, покорми меня, пока твоя визгля не проснулась, а Блавски не начала названивать. Где руки помыть? Я тебе кровь давал, между прочим — имею право на бутерброд в твоём доме?
Пока он моет руки, Марта быстро и нервно готовит ему завтрак. Хлеб она, скорее, рвёт ножом, чем режет, а ветчину гильотинирует с палаческим рвением.
- Что вы сказали ему, Хаус? - резко спрашивает она, едва он заходит на кухню. - Он плакал, когда пришёл сюда, сказал, что у него нет друзей, и сказал, что не хочет жить.
- Ну, развешивать сопли — это в его стиле. Особой причины не надо. А что не хочет жить... Я помню, он обычно хочет жить только по понедельникам, четвергам и пятницам. А сегодня среда.
- Не лгите! Вы были жестоки и несправедливы. На справедливые упрёки он, возможно, разозлился бы, но никогда бы так не обиделся.
Хаус становится серьёзен, даже хмур.
- Ему не на что обижаться, - говорит он. - Если я и был резок, я не сказал неправды. Он, действительно, обладает поразительным даром, желая только добра, вляпываться в совершенное дерьмо.
- Вы ему это сказали? Ну, знаете, очень вовремя. Почти то же ему говорил Триттер. Правда, насчёт того, что он желает добра... тут вы были щедрее. Трттер назвал его среднестатистическим дрянцом и ещё сказал, что страсть к доносительству у него в крови... Кажется, он в это поверил... Чёрт! Мне надо было вам позвонить — и чего я тянула? Он просил, я прогнулась, а вышло всё из рук вон плохо.
Хаус молча размешивает в стакане сахар, глядя на движения ложечки с упорством физика-механика. У него угрюмый вид.
- Мне кажется, он совсем болен, Хаус.
- Это тоже не новость...
- Я сейчас не имею в виду соматику.
- Депрессия — тоже не новость, - не поднимая головы, кивает он.
- Мне кажется, это уже и не депрессия. Мне кажется... Кажется, он сходит с ума... Он говорил что-то о джипах, которые не всегда реальны — уже на пороге, я даже не успела понять... По-моему, у него галлюцинации. И он на метамфетамине.
- F-fuck! - Хаус, выматерившись, вдруг с силой ударяет обеими ладонями по краю стола — так, что стакан с чаем, подпрыгнув, опрокидывается, а крышка с сахарницы соскакивает, падает на пол и укатывается. - Какого ж ты... не позвонила мне, Мастерс?
- Он сам хотел увидеться с вами. Я уговаривала его, он всё тянул, не решался. Боялся, что вы... не обрадуетесь, что он не нужен вам. Сегодня он был спокойный, даже в приподнятом настроении. Сказал, что карантин снят. Что он увидится с вами непременно... Я не думала что... всё может так закончиться.
- Так. Хватит реветь. Он не сказал тебе, где обретается?
- Какой-то хоспис в Ванкувере для раковых детей. Он там работает.
- В Ванкувере? Быть не может!
- Он так сказал.
- В Ванкувере, действительно, есть онкоклиника для детей и подростков с каким-то совершенно идиотским названием — не то «Последний рассвет», не то «Последний закат». И у них даже, действительно, работает какой-то Джеймс Уилсон. Но это не он. Я наводил справки. Мне говорили о молодом человеке — Уилсона сейчас молодым даже слепой не назовёт. Похоже, он кинул тебе «дезу», Мастерс... Что-то я расхотел завтракать. Пойду. Посочувствуй мне, мисс Бескомпромисс — меня сейчас ещё Блавски убьёт.
- Он звонил Блавски несколько дней назад, - говорит Мастерс ему в спину, и он круто оборачивается:
- Когда?
- Он хотел прилететь, когда началась вся эта история с вирусом. Принстон был закрыт. Он говорил, что звонил из аэропорта. Наверное, из Ванкувера... Ну, или ещё откуда-то... Говорил, Блавски послала его подальше... Всё одно к одному.
- А она мне ничего не сказала... Вот же... То-то её так разнесло, когда он... Ясно... Бедняга Панда... «Ну, у кого поднимется рука...» Выходит, мы оба оправдали худшие его опасения... F-fuck! - и он выходит, от души хватив дверью о косяк. Впрочем, Марту это не обижает.
- Слушай, ты уже три часа ревёшь — я засекал, - говорит Хаус Блавски, раскачиваясь на двух задних ножках запрокинутого назад стула. - Успел уже больницу открыть, спецагентов выгнать, с Мастерс раза три созванивался, а ты всё на одном месте. Заканчивай уже, и давай думать продуктивно. Если Марта правильно поняла насчёт галлюцинаций, это может быть не только эндогенный психоз, он даже маловероятен. Уилсон принимает прорву таблеток — те же стероиды. Схема могла меняться — мы не знаем, куда он за эти месяцы обращался, и что ему назначили. Я уж не говорю о «спиде».
- Он не принимает стероиды, он похудел. Много ты видел худых больных на стероидах?
- Жиреют не от стероидов, а от еды, стероиды только повышают аппетит и ассимиляцию жиров. Если он не ест, если у него, например, анорексия, он обопьётся стероидов, но всё равно будет худеть.
- Много ты видел больных с анорексией на стероидах?
- У него прогрессирующая седина. Это — микронутриеновая недостаточность. Он или плохо питается, или нарушено пищеварение.
- Или ему уже не двадцать лет.
- Ему уже довольно давно не двадцать, в мае тоже было не двадцать. Так не бывает, чтобы в июне было сорок, а в ноябре — уже пятьдесят.
- Возможно, у него в генах прогрессирующее поседение...
- И он поменял генотип только этим летом? У него микронутриеновая недостаточность. Если депрессивные больные не обжираются, заедая стресс, они едят плохо. А микронутриеновая недостаточность сама по себе уже может спровоцировать психоз. Только это уже не будет зндогенным фактором, и, значит, это легко лечится.
- Тебе просто хочется так думать.
- Да, мне хочется так думать. И я буду так думать, пока ты не найдёшь мне убедительных возражений... Ты пыталась набирать ему? Он же тебе звонил — у тебя номер должен был определиться.
- И что я ему скажу?
- Не тормози, Блавски. Если откликнется, ори в трубку: «Я тебя люблю, жить без тебя не могу, вернись назад, не то повешусь!» Он клюнет. Всегда его на это ловил.
- Ой, заткнись!
- Ты сама спросила.
- Хватит качаться на стуле — мало уже с него падал?
- Ну, ма-а-ама...!
- Хлопнешься затылком — потом не плачь, - одной рукой нажимая на клавиши мобильника, другой она, не глядя, ловит его за этот самый затылок и возвращает и его, и стул в безопасную позицию. Но Хаус упрямо тут же опять возвращает своё сидение в положение «эквилибрист отдыхает».
- Хаус, - вдруг испуганно говорит Блавски. - нет номера...
- В смысле? - стул с грохотом падает на четыре ножки.
- Ну, я не сохранила в памяти, а из «принятых» он удалился — места не хватило, мне же эти дни названивали прямо как на комутатор. Хаус... - она снова чуть не плачет.
- Что у тебя за телефон! Китайский кустарный промысел? Не можешь покупать модели без Альцгеймера? Слушай, прекрати! Ещё одна слезинка, и я тебя стукну тростью.
- Это была последняя нить к нему.
- Это далеко не последняя нить. И у нам ещё на крайний случай Триттер в резерве. Он срежиссировал эту сцену — пусть он и расхлёбывает... - он осекается под её иронично-удивлённо-заплаканным взглядом. - Ну, да, да! Это на совсем крайний случай. Триттер — скотина, не хочу к нему обращаться. Давай рассуждать логически: на мотоцикле до места он, скорее всего не поедет — для дальних расстояний это не средство. Значит, поедет только до ближайшего аэропорта.
- Ближайший — в Принстоне.
- Ладно, до не самого ближайшего, до ближайшего, кроме Принстона. Что мы получаем?
- Нью-Йорк и Филадельфия.
- Мотоцикл у него, по-видимому, прокатный. Значит, должен его вернуть. Приехал из Нью-Йорка...
- Брось. Думаешь, в Филадельфии нет прокатных пунктов той же фирмы?
- Какой «той же»?
- Хаус, их — море.
- Уилсон не будет связываться с однодневками, ищи солидную фирму. Дай ноутбук!
Они соединяют головы перед экраном.
- Семь-восемь мест — не больше. Звоню во все. Убью на это — максимум — час. Жаль, байка не видел. Но попробую угадать — Уилсон однолюб... Когда дело касается мотоциклов — не улыбайся...
- А что скажешь?
- Скажу, что ... Да какая разница, что я скажу!
Он «попадает» с пятого раза. Делает Блавски рожу: «Йес-с!», и она быстро подсовывает голову, чтобы тоже слышать, что отвечают Хаусу, наскоро плетущему, что попало.
- Я вас очень прошу... Мотоцикл не пострадал, но велик буквально всмятку. Он паркуется, как урод... Да-да, подожду... Вот как? Ну что ж, спасибо за помощь, - он нажимает «отбой» и поворачивается к Блавски:
- Странно... Он, действительно, арендовал у них «харлей» на три дня с возможным продлением. В понедельник продлил, срок истекает сегодня. Но он его ещё не сдал.
- А сколько времени прошло с его отъезда? - Блавски смотрит на часы.
- Почти пять часов.
- Ну, может быть, он остановился где-то?
- Не будет он нигде останавливаться. Он «мет» глотает, его сейчас несёт, как боб по трассе. Звоню в Филадельфию.
- А если не туда и не туда? Мало ли дорог в Штатах.
- Дорог полно. Но мотоугонщиков на них ловят. Ему нужно сдать мотоцикл или хотя бы продлить срок аренды. А он не сделал ни того, ни другого... Ладно, подождём ещё немного.
- Может, попробовать позвонить в аэропорт?
- Жаль, что у него фамилия не Штримфаншпрютцель. Представляешь, сколько Джеймсов Уилсонов берут ежедневно билеты на самолёты?
- А если точно столько же арендуют мотоциклы?
- Ладно, подождём...
- Марта сказала: Ванкувер, онкоклиника с хосписом, - снова заговаривает Хаус через несколько минут молчания. - Вот я сижу и думаю: почему он наврал ей, если легко мог просто ничего не говорить?
- Хоспис в Ванкувере? «Ласковый закат»?
- А-а, ты тоже уже лазила по их сайту?
- Нет. Я слышала об этом проекте ещё когда он был на стадии именно проекта.
И по тому, как она отводит глаза, Хаус понимает, когда именно она слышала про этот хоспис — когда у неё самой решался вопрос, чёт или нечет.
- Мы имеем два взаимоисключающих друг друга утверждения, - говорит он, щёлкая спуском механической трёхцветной ручки по своему лбу, отчего цветные стерженьки по-очереди высовываются и прячутся. - Уилсона — о его работе в этом хосписе, и дежурного врача, ответившего мне по телефону, о том, что Джеймс Уилсон — белокурый молодой человек. Даже если принять, что он ходит на работу в парике, ботокс и круговая подтяжка всё равно не укладываются в логическую схему.
- Дежурный врач может не знать всех в лицо. Вдруг он ошибся? Позвони в отдел кадров.
- Это был не «он», а «она», поэтому принять твою версию не могу. Все лица женского пола от пятнадцати до семидесяти узнают Уилсона на третий день его появления в совершенно незнакомом коллективе. Ты, например, с ним на какой день познакомилась?
- На первый. Я как раз шла на собеседование.
- Вот видишь...
- Это случайность.
- Один случай — случайность, два — совпадение, три — закономерность.
- Всё-таки позвони в отдел кадров. Кадровики почти всегда женщины.
- Им тоже врать о наезде на велосипед?
- Зачем обязательно врать? Скажи правду. Скажи, что ищешь его.
- Боюсь, сейчас уже поздновато — там никого нет, вечер. Всё что я могу...
Их отрывает короткий резкий стук в дверь, которая почти тотчас же распахивается — Чейз не ожидает даже короткого «да», и он очень взволнован:
- Мы уже открыты на приём для хирургии? В любом случае, я сказал, чтобы полицейские везли его прямо к нам. Ему повезло с патрульной машиной, потому что пролежи он хоть четверть часа — и всё. Похоже, там кишечник разорван, и кровотечение в брюшную полость — у нас считанные минуты... Можно разворачиваться? - Чейз говорит торопливо, захлёбываясь словами, его щёки порозовели от волнения.
Почему-то им обоим приходит в голову, что речь идёт о Уилсоне. Но Хаус всё-таки спрашивает:
- Ты о ком вообще? Успокойся и говори внятно.
- Детектив Триттер. Его сбила машина в двух милях отсюда.
Блавски ахает, Хаус низко опускает голову и смотрит на Чейза, набычившись:
- Разворачивайтесь, - кивает он. - Возьми Колерник и Тауба — может хоть крючки подержит. Кто его встречает?
- Кэмерон.
- Хорошо. Я сейчас приду в приёмное, сам посмотрю.
Чейз поспешно выходит, Хаус встаёт и тянется за тростью.
- Веришь, что детектив Триттер переходил дорогу в неположенном месте? - спрашивает недоверчиво Блавски.
- Наверняка. И даже догадываюсь, кому.
- Я мечтал об этом моменте...
Детектив Триттер слышит голос и видит наплывающие из тумана ярко-голубые глаза. Он чувствует болезненную тяжесть, словно ему напихали в тело острых камней. Сильно тошнит, но рвотный позыв отдаётся такой болью в животе, что он едва удерживается от крика, а сплёвывает в подставленный Хаусом лоток только тягучую нитку желтоватой слизи.
- А знаешь, как тошнит во время детоксикации? - издевается Хаус. - Ну ничего, узнаешь... Я ведь вечно обдолбан, перепутаю тебе какой-нибудь укол... Нет, в самом деле, - он, зацепив тростью, пододвигает табуретку к кровати и усаживается верхом. - Я прямо кайф ловлю — веришь? Как если бы я был полицейским, а ты ехал со скоростью сорок километров под знак «двадцать пять» с викодином в кармане. Наконец-то я до тебя добрался, детектив!
На экране монитора цифры начинают скакать — сердце Триттера «набирает обороты». Ему больно, и от слов Хауса легче не делается.
- Вау! - говорит Хаус, косясь на монитор. - А ты, оказывается, трусишка... Или, как вариант, у тебя внутреннее кровотечение. Как насчёт релапаротомии? Знаешь, что это такое?
Триттер молчит, сжав губы. Живот нестерпимо ноет, словно его что-то разрывает изнутри.
- Расслабься, я пошутил, - Хаус втыкает иглу шприца в переходник пластиковой «капельницы». - Это морфин, так что обдолбанный сейчас будешь ты. Лежи тихо — не двигайся, мы твои кишки еле собрали. Поспи лучше всего - переспишь боль. Первые часы — самые трудные, к утру полегчает. Обойдётся, коп, выживешь. Спи...
Он уже загружен, когда в палату входит озабоченный Чейз:
- Слишком большое загрязнение брюшной полости. Гемоглобин низкий. Нужно массивную антибиотикотерапию...
- Я что, просил его мне докладывать? Нужно — делай.
- У нас совсем нет анамнеза. Вдруг у него аллергии?
- Нет анамнеза — нет аллергии. Прикройся антигистаминными, если боишься — тебя уже поздно учить... - он молчит некоторое время, косясь на Чейза и, наконец, убеждённо кивает. - Ты не за этим пришёл.
- Да, не за этим. Вы говорили, что я могу принять ещё одного хирурга. Он русский эмигрант, но университет закончил здесь, в Массачусетсе.
- Ради бога, Чейз! Хватит с нас русских эмигрантов — от них одни неприятности.
- Хаус, парень реально хорош, но у него проблема, из-за которой он не может получить работу. Мы — его последний шанс.
- Что за проблема? Алкоголизм? Стервозность? Тёрки с миграционной службой?
- Лучше сами взгляните. Он у вас в кабинете.
- Чейз, как я могу «взглянуть» на хирурга у себя в кабинете? Что там резать?
- Вы всё-таки взгляните, - настойчиво просит Чейз, убегая глазами.
- Ну... пошли.
При первом взгляде Хаусу кажется, что кабинет пуст, при втором он понимает, что кто-то впустил сюда ребёнка, но только одетого в очень даже недешёвый «взрослый» костюм, и только присмотревшись, видит, что перед ним гипофизарный карлик.
- Упс! Чейз, ты издеваешься? Это и есть твой хирург?
- Обращайтесь ко мне, мистер начальник, - резким высоким голоском вдруг с вызовом говорит новоявленный хирург. - Я мелкий, но не глухой и не мёртвый.
- Но, может быть, целлулоидный? - ухмыляется главврач «Двадцать девятого февраля».
- Вы думаете, если я до вашего носа не достану, можете безнаказанно быть гадом? - спрашивает, запрокидывая голову, малыш. - Болевые точки есть и пониже, мистер Сильвер.
- До носа точно не достанешь. Как и до хирургического стола, кстати.
- Я подставлю скамеечку.
- Точно. А кто-нибудь в самый ответственный момент толкнёт её, и ты полетишь вверх тормашками на пол.
- Это будет плохо, придётся перемываться. А что, все ваши хирурги неуклюжие идиоты?
- Да нет, я стараюсь таких не брать...
- Если бы в своё время вы лечились у меня, - говорит карлик, запрокидывая голову и смеривая Хауса надменным взглядом, - вы сейчас играли бы в сквош или бейсбол, а не пользовались подпоркой.
- Да ну? Вы просто, как растопленный желатин.
- Заливаю? Дайте мне бумагу и карандаш.
Он взбирается с ногами на стул и быстро, в несколько штрихов набрасывает на листе схему кровоснабжения бедренных мышц:
- Закупорка была вот тут, правильно? И сделали вот такую резекцию, - он быстро заштриховывает почти всю четырёхглавую мышцу. - А можно было сразу во время реканализации убрать вот здесь и здесь. Болевой синдром свёлся бы к минимуму или вообще на нет, и квадрицепс сохранил бы разгибательную функцию, но при реканализации мышцу не тронули, и отёк вот тут, - резкий тычок карандаша, - вызвал ишемию здесь и здесь. Хирурги пошли у вас на поводу и потеряли время, так? Вам сделали резекцию не на четвёртые сутки, и даже не на пятые, а где-то на седьмые, когда поздно было спасать квадрицепс, нужно было спасать вас.
- Осталось сдать доброхота, который слил тебе инфу, - насмешливо говорит Хаус, но видно, что он впечатлён.
- Никаких доброхотов. Я понял по вашей походке, что у вас с разгибателями полный швах. От квадрицепса мало, что осталось. Такое удаление части мышцы ясно говорит о некрозе. Хронические боли — видно по лицу и по стервозности. Значит, сделали поздно, когда уже сформировался ноцицептивный синдром. И сделали давно — у вас скелет искривился от неправильной походки, так что больше десяти лет. А будь что-то системное или диабет, проявилось бы в других сосудах, но когда вы заболели, с диагнозом прочухались чуть ни неделю, значит, медкарта была чистой, да и сейчас вы энергичны, трудоспособны — значит, случай был единичный. Аневризма или эмбол. Угадал?
- Сколько вам лет? - спрашивает Хаус, хмурясь. - лет тридцать-тридцать пять, так?
- Тридцать девять.
- Вряд ли, что вы нигде не работали. У вас есть справка предыдущего работодателя?
- Он мне её не даст. Мы немного повздорили.
- Повздорили?
- Ну... я же вам объяснил про болевые точки. Пришлось поколотить его.
Хаус уже едва сдерживает смех:
- За что?
- Он назвал меня «бэби» при девушке, с которой у меня были отношения.
- А у тебя... были отношения с девушками?
- Не понял... - карлик снова вскидывает голову, выдвигая нижнюю губу вперёд. - А почему бы мне, собственно, не иметь отношений с девушками? Я что, урод?
- Вообще-то да... - безжалостно соглашается Хаус.
- Может быть, в таком случае, вы мне зачитаете положение международной конвенции, запрещающее уродам заводить отношения?
- А ты, я смотрю, за словом в карман не лезешь... Слушай... Слушай, как к тебе обращаться?
- Меня зовут Кир Корвин.
- Кир? Кирилл? Да быть не может!
- Кирьян. Означает «владыка».
- Слушай, «владыка», я бы тебя взял с испытательным сроком. Но насчёт твоей профпригодности, боюсь, сомнения будут не только у меня.
- Сомнения можно развеять практикой. Доктор Чейз видел мою работу, он знает, как я хорош, а вы, если ставите человека руководить отделением, должны ему доверять, иначе ставьте другого.
- Слыхал, Чейз? - Хаус поворачивается к скромно ожидающему в сторонке Роберту. - Он здраво рассуждает. Значит так: я его беру с испытательным сроком. Не справится — выгоню его из больницы, тебя — из завов. Договорились?
- Соглашайтесь, доктор Чейз, - пищит новоявленный хирург. - Вы поставили на правильную карту. Я — лучший хирург штата.
- Стоп-стоп-стоп. А разве не ты у нас, Чейз, лучший хирург штата?
Чейз дипломатично пожимает плечами:
- Ну, когда я это говорил, Корвин... он в другом штате проживал...
- Ладно, иди покажи ему больницу, да смотри, чтобы неуклюжие уборщики не затоптали светило хирургии.
- Что, здесь и неуклюжее вас есть? - вслух изумляется Корвин. - Слушайте-ка, у вас не больница, а просто дом инвалидов. Тогда тем более вы должны меня принять — такой паноптикум просто необходимо разбавить нормальным человеком.
- Ну, зачем ты его обнадёжил? - хмурится Блавски, узнав о пополнении. - Как он будет работать?
- Не знаю. Может быть, он знает...
- Это было жестоко. Лучше отказать сразу, чем помучать и отказать.
- Может быть, отказывать не придётся...
- Не придётся? Хаус, у него инвалидность. Он на пенсии.
- У меня тоже инвалидность. Может, и меня выгонишь на пенсию?
- Да, я бы тебя выгнала непременно, затесайся ты в инструкторы ЛФК. Для каждой профессии свои ограничения — неужели это не очевидно?
- Ограничения для хирурга — отсутствие рук, да и то, я слышал, есть крутой парень, который, лишившись рук, управляется ногами.
- Делает операции?
- Рисует.
- На рояле не играет?
- Для рояля нужна кистевая растяжка, а ступни... Ах, ты! - он грозит ей пальцем. - ты меня подловила! Ну, да, да! Конечно, понятие профнепригодности существует, вопрос только в том, что считается профнепригодностью, а что является ею. Хирургу нужны хорошие руки, а не высокий рост. А миниатюрные пальцы — это не всегда плохо.
- Слабосильные миниатюрные пальцы, - уточняет она.
- Давай просто посмотрим его в деле.
- Ты представляешь, какой катастрофой будет для него, если ты потом вынужден будешь ему отказать?
- Не будет это для него катастрофой. Сдаётся мне, он привык к отказам. А вдруг он прав, и мы в его лице поставим на правильную карту?
- Ты раньше что-нибудь о нём слышал?
- Чейз слышал. И говорит, что даже видел его в деле — тебе этого не довольно?
- Откуда? Чейз безвылазно работал в «Принстон-Плейнсборо», а теперь здесь. Откуда ему знать этого карлика?
- Думаешь, он мне врёт?
- Не знаю... Хаус, я трижды звонила в проклятую контору — Джим не появлялся. Уже больше десяти часов прошло.
- Контора давно закрылась. Скоро полночь — ты что? Он просто опоздал. Сдаст мотоцикл утром, или позвонит им, или поручит кому-нибудь.
- Там остаётся дежурный. Я упросила его посмотреть в базе телефонный номер — клиенты ведь оставляют телефон для связи.
- Ну? - Хаус оживляется, хотя и чувствует досаду, почему ему самому не пришло в голову такое простое решение. - Ты позвонила?
- Я почему-то боюсь. Позвони ты, - Блавски протягивает ему телефон.
Трубку не берут долго. Крутится, насилуя слух, монотонная джазовая «Битва за Иерихон». Хаус терпеливо ждёт. И вдруг музыка обрывается щелчком связи, и Хаус слышит на том конце сдержанный шум ночной улицы.
- Кто это? - незнакомый ломкий голос. Кажется, подросток. - Вы спутали номер...
- Парень, только не бросай трубку, даже если ты её спёр, - поспешно говорит Хаус. - К тебе никаких претензий. Я просто ищу владельца телефона. Откуда он у тебя?
Несколько мгновений мальчишка явно колеблется, отвечать или нет, но, наконец, всё-таки решается:
- На дороге подобрал. А что? Тому перцу мобильник больше не понадобится.
- Почему? - Хаус чувствует, как у него холодеет спина. - Почему не понадобится?
- Да ему аминь, кажется. Разбился на байке.
- Когда?
- Ещё светло было...
- Где?
- Да на шоссе. Туман, шёл дождь. Похоже, он не вписался в поворот, пробил ограждение. Байк всмятку. Кровищи — ужас! Его спасатели увезли, только я слышал, как парень из службы спасения звонил трансплантологам, запрашивал базу данных. Значит, точно, конец, раз хотят на органы разобрать...
- Подожди... Постой! Это какой город?
- Это Бриджуотер.
- Куда они его повезли? У вас есть больница?
- Нет, они не отсюда. Наверное, в Нью-Йорк... Откуда мне знать, куда они его повезли! Ничего я не знаю. Мобильник в сторону отлетел, я уже потом поднял. Всё. Больше ничего не знаю, хоть режьте!
Когда Уилсон, встрепенувшись, поднимает голову, он с удивлением замечает, что прошёл, по меньшей мере, час с тех пор, как он запарковался у обочины. Странно: он просидал в седле мотоцикла под накрапывающим дождём целый час и не заметил этого, словно выпал из жизни. А может, он заснул? Но он не чувствует себя только что проснувшимся. В душе словно ворочается какой-то остроугольный кубик, беспокоя и тревожа, ноет зудящим чувством не то вины, не то страха. А ведь он принял метамфетамин всего-то три... нет, шесть часов назад. Или восемь...?
Проклятый джип, кажется, отстал. Вёл его всю дорогу от Принстона, не приближаясь, но и не упуская из виду. Чёрный, весь покрытый грязью из полувысохшего ручья, видимый только ему одному, зловещий.
Что он наделал? Зачем покинул Принстон? Если Блавски и Хаус... если у них серьёзно, он должен просто принять это. Как друг... Почему так глупо психанул? Почему не сказал: «Хаус, мне нужна помощь — я, кажется, серьёзно заболеваю»? Побоялся насмешки: «Да ты, Панда, только и делаешь, что заболеваешь». Но даже если бы он и сказал так, это не было бы всерьёз. Он знает, помнит, как это бывает. Вспыхнула бы в глазах тревога, боль, и рука, ухватившая за плечо, была бы тёплой и надёжной. «Мой друг решил свихнуться, Блавски. Ну-ка подбери ему таблеток повкуснее». И зелёные глаза Ядвиги — умные, понимающие, ласковые: «Что с тобой происходит, Джим? Рассказывай, стесняться нечего. Ты ни в чём не виноват — это только болезнь».
Чёрт! А почему не поехать назад? Куда, кстати, его занесло? Ведь он ехал в Нью-Йорк — откуда же взялся этот мост? Где он? Спросить? Но, в любом случае, если он хочет вернуться, надо просто развернуть мотоцикл на сто восемьдесят градусов и дать газ. Дорога одна, а спросить можно встречных автовладельцев.
Дождь становится плотнее и туман сгущается. Уилсон застёгивает куртку до верха. Из-за тумана, что ли, встречные авто похожи на смутные силуэты, толкающие перед собой узкие световые столбы. Или у него что-то со зрением? Но чёрный джип в потёках грязи он постоянно чувствует за собой, даже не видя. «Ну что ты, дурак, - пытается он уговаривать себя, диковато озираясь. - Это же только кажется — на самом деле там ничего нет». На какое-то время это помогает, но чувство тревоги продолжает ворочаться, и горло перехватывает, а сердце то и дело пропускает удары, словно деструктированные золотыми руками Чейза дополнительные проводные пути снова вспомнили, как прогонять короткой дорогой по миокарду импульсы. «Нужно принять ещё таблетку, - думает он. - Всего одну, только на время дороги». Но он не успевает даже этого: прямо перед ним чёрный заляпанный грязью джип останавливается и неторопливо разворачивается боком. Глаза заливает холодный пот, и руки слабеют так, что он не может удержать руль.
Рывок в сторону, крен, удар, хруст ломаемого ограждения, и злорадный хохот мёртвого Мендельсона наслаивается на яркую вспышку боли.
Он лежит на спине, и он впервые за несколько месяцев абсолютно спокоен. В голове звенящая пустота, и главное не шевелиться, потому что едва он попробует шевельнуться, притихшая боль набросится на него, сделается нестерпимой. Он знает об этом и, не пытаясь двигаться, просто смотрит вверх, где в сплошной пелене туч прорезался вдруг небольшой клочок чистого неба — голубого и холодного, как глаза Хауса. И край тучи золотится предзакатной медью — совсем, как рыжий локон Блавски. В том, что он находит это сходство, ему видится добрый знак, и он всё продолжает смотреть в небо, даже не подозревая о том, что его глаза уже закрыты.
- Счастливчик, - говорит спасатель Джексон, ощупывая бесчувственное тело пострадавшего. - Даже шею не сломал. Я думал, придётся его по отдельным костям собирать.
- Ему повезло, что здесь склон. Он сразу вылетел из седла и закувыркался. И повезло, что не на голову пришёлся, а боком. Ключица сломана. Со смещением.
- Носятся обдолбанные байкеры! И ведь не мальчишка уже — смотри.
- Ну, знаешь... В сорок лет ума нет, и в пятьдесят не будет... Из носоглотки кровит — надо заднюю тампонаду. Свёртываемость, что ли, низкая? Смотри , всё залил. Как ещё не захлебнулся...
- Пульс сто сорок, у него острая анемия.
- Это не анемия. Это амфетамин. Вот, смотри, - парень демонстрирует напарнику флакон.
- Череп цел. Сейчас рёбра посмотрю... Упс! Глянь-ка, Грэм, что у него тут...
- Операция на сердце. Ничего себе, распахали!
- Так он ещё и сердечник? И у него «мет» в кармане. Экстремал!
- Да брось — может, врачи прописали...
- Вот же, блин! Надо выяснить личность — мало ли что там в анамнезе. Может, он гемофилик какой-нибудь...
- Ну, ты же полез уже по карманам — ищи права.
- Смотри, тут телефонный номер. Доктор Бойль... Набери-ка, будет нам сейчас анамнез в лучшем виде.
- Алло! - говорит в телефонную трубку Грэм. - Я Грэм Аткинсон из «Службы спасения». Это доктор Бойль? Нет? Как? Отделение трансплантологии? У нас ДТП. У пострадавшего на карточке записан этот телефон, он сам без сознания. На груди — рубец характерный для операций на сердце... Да... Судя по правам, Джеймс Эван Уилсон... Как, простите? Нет в базе? Странно... Ну ладно, спасибо за помощь... - он суёт телефон в карман и разочарованно оборачивается к напарнику. - Они его не знают. Ладно, поехали... Всё-таки везунчик нам попался, если это не внутричерепное...
Телефон выпадает из опущеной руки, пальцы не могут, не успевают его удержать.
- Ты всё слышала, Блавски? Не надо пересказывать?
- Хаус... Как же это... Хаус! - её зелёные глаза огромны, как настенные зеркала. Зеркала, в которых отражается ужас.
- Не смей, - говорит он побелевшими губами. - Не говори ничего. Не плачь. Пощади меня...
- Хаус... - начинает было вошедший Чейз, но тут же замирает в дверях, приоткрыв рот. - Что случилось?
- Уилсон... разбился, - Хаус, кажется, сам не верит в то, что говорит.
- Насмерть? - ахает Чейз.
- Кажется, да...
- Как «кажется»? Где он?
- Не знаю...
- Блавски?
Ядвига, закрыв лицо руками, начинает рыдать. Хаус медленно переводит на неё диковатый взгляд, несколько мгновений смотрит и снова отворачивается, опять натыкаясь при этом на взгляд Чейза.
- Но... надо же что-то делать, - растерянно говорит Чейз. И Хаус вдруг фыркает ему в лицо смехом.
- Он перевернулся на мотоцикле на шоссе у Бриджуотера, - несмотря на рыдания, Блавски говорит довольно внятно, донося информацию. - Его подобрали ребята из службы спасения. Какой-то мальчишка поднял и взял себе его телефон. Он сказал Хаусу, что видел, как его забирали. Сказал, было много крови. Ещё... ещё он сказал, что они... проверяли трансплантологическую базу. Значит, ранения несовместимы с жизнью...
- Я так понимаю, о том, что Уилсон здесь побывал, ты знаешь? - тяжело и хмуро спрашивает Хаус, потирая грудь так же машинально, как привык потирать разболевшееся бедро.
- Да. Марта мне сказала... - у Чейза тон виноватый. - Как-то нелепо всё получилось...
- Да у него всегда всё нелепо! - взрывается Хаус и, вдруг опомнившись, плотно зажмуривает глаза: «Прости меня, прости, Панда! ».
Несколько мгновений Чейз молчит, потом, подняв руки, с силой трёт ладонями лицо:
- Где это случилось?
- На шоссе возле Бриджуотера, - подсказывает Блавски. Глаза Хауса по-прежнему зажмурены. Боль в груди делается почти нестерпимой. Он вслепую нашаривает позади себя стул и падает на него, едва не угодив мимо.
- А спасатели тоже из Бриджуотера? - Чейз нажимает кнопку селектора: - Венди, возьми на сестринском посту нитроглицерин и принеси сюда. Живее!
- Парень сказал, что нет, они не местные. Может, из Нью-Йорка, а может, и ещё откуда-то...
- Ладно... - Чейз забирает у встревоженной Венди блистер с таблетками. - Хаус, возьмите под язык... Куда они могли его отвезти? Всё равно ведь в больницу, даже если в морг. Значит, нужно обзвонить больницы.
- Зачем? Что, его без нас не кремируют? Чейз, что там у Триттера? - он словно даёт понять, что тема исчерпана.
- Подожди... - Блавски, кажется, вот-вот задохнётся от изумления. - Ты что? Ты... Тебе всё равно?
- Мне не всё равно. Но на аукцион Сотби за урной с прахом я не поеду. Если Джеймс Эван Уилсон исчерпал себя, значит, так тому быть.
- Подожди... - она не верит своим ушам. - Он... твой друг!
- С прахом телик не посмотришь, пива не попьёшь, задницы девчонок не обсудишь. Унылая будет дружба... Сосредоточимся лучше на живых... Как там Триттер, Чейз? - он выцарапывает из упаковки ещё одну прозрачную горошину нитроглицерина и закидывает в рот привычным жестом.
- Не могу поверить, что ты это говоришь... - Блавски смотрит на него во все глаза. - не могу поверить, что Триттер тебе важнее...
- Живой всегда важнее мёртвого, Блавски. Как он, Чейз? Температура? Боли?
- Он загружен. Температура сто. Небольшая тахикардия.
- Хорошо. Я буду у себя. Если понадоблюсь, зовите, - и бросает в рот третью горошину.
Блавски и Чейз смотрят ему вслед, когда он, хромая, выходит из кабинета.
- Он не простит себе... - тихо говорит Блавски. - Ты же веришь в бога, Чейз?
- Не знаю. Наверное... да... Да, верю!
- Разве может бог так терзать одно из самых удивительных и неповторимых своих созданий?
- Ты о Хаусе сейчас говоришь?
- Я говорю о Человеке, Чейз. Вложить ему в руки инструмент пыток и направить этот инструмент на него самого. Никто не способен так изводить и мучать человека, как он сам.
- Ну а вот я, - вдруг говорит Чейз, - не хочу в этом участвовать. Не хочу себя терзать — хочу определённости. Поэтому я сейчас возьму телефон и начну обзванивать диспетчерские «спасателей» и больницы.
- Во всех Соединённых Штатах?
- Начну с Нью-Йорка. А там как пойдёт.
Орган гудит и завывает на разные голоса. Пальцы Хауса мечутся по клавишам, нога прижала педаль, лицо запрокинуто, поэтому слёзы стекают в уши — щекотно и мокро. Начатый блистер нитроглицерина валяется на крышке органа. Музыка, которую он играет, неуместна настолько, что сторонний наблюдатель решил бы, пожалуй, что владелец инструмента свихнулся. Это «Таракашка», исполняемый, к тому же, в бешеном темпе. Но он знает, почему именно эта мелодия. Летний вечер после позднего сеанса в кино. Он вот так же яростно наяривает «Таракашку» на своём старом раздолбанном фортепьяно, ещё студенческом, Стейси, сидя на диване, задыхается от смеха, стараясь не расплескать свой бокал, а на середине комнаты яростно «нарезают» рок-н-ролл Уилсон и Бонни, его вторая жена. Уилсон в белой рубашке и съехавшем галстуке, раскрасневшийся, хохочущий, молодой. А Стейси кричит сквозь смех:
«А мы что же, не будем танцевать? Грэг, мы же не будем так танцевать?»
«Не сегодня, - отвечает он — громко, чтобы перекричать музыку. - Сегодня точно не будем. Завтра!»
«Завтра Уилсон уезжает».
«Обойдёмся без Уилсона. Эй, мы ведь обойдёмся без Уилсона?»
«Без меня?» - возмущённо вопит Джеймс, не прерывая бешеный танец.
На следующий день он уехал, а они пошли играть в гольф с Дредвудами и Локками. Ему тогда сначала показалось, что ногу свело судорогой. Он упал, поднялся и — не смог идти от сжимающей бедро нестерпимой боли — такой же, как сейчас у него за грудиной.
Он бросает в рот ещё таблетку — пятую по счёту.
«А кукарача! А кукарача!»
Примерно через сутки после операции детектив Триттер, проснувшись после очередного глубокого медикаментозного сна в своей палате, вдруг с ужасом замечает существо, напоминающее фигурой трёхлетнего ребёнка, в бумажной хирургической пижаме и резиновых перчатках, неловко сидящих на маленьких детских кистях. Существо стоит коленями на краю его кровати и силится дотянуться до автоматического дозатора.
- Кто это? - спрашивает Триттер, чуть ли ни с ужасом — ему на мгновение кажется, что у него что-то с головой, что он галлюцинирует.
- Морфиновый мультик, - раздражённо фыркает карлик, - Так больно? - маленькие, почти детские пальцы щекотно пробегают вокруг шва.
- Кто... кто вы такой?
- Твоя нечистая совесть, несчастный! Конечно, я врач, идиот! А вы что подумали? Что сюда пустили первого попавшегося кретина с улицы, обрядили в пижаму и позволили щупать послеоперационных? Говорите, больно или нет, а то нажму посильнее и буду определять степень интенсивности боли по громкости крика.
- Больно, - наконец, отвечает Триттер, продолжая глядеть во все глаза.
- Я читал вашу карту. Доктору Чейзу вы по гроб жизни обязаны — имейте в виду. Клеили когда-нибудь трёхмерные пазлы? Занудное занятие. Человеку с нормальной психикой не по зубам.
- Кто вы?
- Ну вот заладили: «кто» да «кто». Моя фамилия Корвин. Доктор Корвин.
- Я вас раньше здесь не видел...
- Раньше вами занимался доктор Чейз. Сегодня он не может. Вообще едва ли сможет в дальнейшем заниматься с вами. Он очень расстроен и зол на вас. Как и другие мои коллеги. У них несчастье, главе больницы пришлось взять трёхдневный отпуск по состоянию здоровья, а я, поскольку я — человек новый, обречён щупать ваш живот вместо них, как ни неприятна мне эта миссия.
- Вы... Кем вы здесь работаете?
- Я же сказал. Врачом. Я — хирург.
- Но ведь вы... карлик?
- Вы находите здесь какое-то противоречие? Слушайте, мистер, у вас явное нарушение когнитивных функций. Если будете впоследствие оперироваться, просите местное обезболивание... Я, кстати, кое-что знаю о вас. Вы — Триттер, верно? Детектив Триттер. Считаете себя вправе исправлять людей, если они вам не нравятся. Вы и на меня так смотрите, будто хотели бы меня исправить. Кто-то не устраивает вас внешне, кто-то привычками, кто-то вам кажется более слабохарактерным, чем это позволено в вашей системе ценностей. Вы, наверное, представляете себя этаким героем, выполняющим особую миссию высшей справедливости на земле, а на самом деле вы, мистер, говнюк, привилегированный безнаказанно делать людям больно. На месте Чейза я сразу не стал бы с вами возиться.
- Я сделал вам больно упоминанием о вашем физическом недостатке? - Триттер уже успел взять себя в руки, и на его лице появляется привычное снисходительное выражение. - И это повод отказывать мне в медицинской помощи?
- Нет, дело не в моём физическом, как вы выразились «недостатке» - я мелок, но не мелочен. Но вы пару дней назад столкнулись с психически уязвимым человеком — я доктора Джеймса Уилсона имею в виду — и «обработали» его в своих целях. В частности, рассказали ему о любовной связи между доктором Хаусом и психиатром Блавски, в которую он сам был влюблён. Целей этих мы касаться не будем, хотя одна из них — показать доктору Хаусу, кто главный — отдаёт подростковым членомерством, но человека, о котором я говорю, вы, во-первых, обманули, во-вторых, унизили, в-третьих, стравили с его другом доктором Хаусом, выставив его как бы предателем интересов своего друга и вашим союзником, и в результате они поссорились.
- Подождите... С чего вы всё это взяли и какое вам до этого дело?
- Мне рассказал мой друг доктор Чейз. И ему до этого очень даже есть дело. А значит, и мне. Уилсон был ему добрым товарищем — и ему, и его жене. Слабохарактерного и эгоцентричного Уилсона они любили за тактичность и отзывчивость, за доброту, за незлобивость — за те качества, которые подобным вам людям кажутся ничего не стоящими против стойкости и верности идеалам — против бойцовских качеств, как у нас с вами. Против тех, которыми обладают люди - великаны.
- Это вы человек-великан? - не удерживается от реплики Триттер.
- Не претендую. Люди-великаны ведь считают вправе походя топтать людей-лилипутов. А Уилсон, видимо, совсем не был бойцом, как вы или я, он был тряпкой и истериком, готовым сорваться в психоз. В вашем понимании, он был просто карликом. И вы запросто наступили на него, чтобы вернее наподдать Хаусу — человеку куда большего размера, чем вы сами. Наступили между делом, даже не задумавшись. Он погиб — разбился на мотоцикле вчера вечером. Был не в том состоянии, чтобы садиться за руль — состояние раздавленного лилипута, понимаете? И теперь стойкие и верные идеалам великаны горько оплакивают смерть этого карлика, причиной которой косвенным образом послужила ваша комбинация. Настолько горько, что, как я уже сказал, пощупать ваш живот и не надавить на него так, чтобы дерьмо через рот полезло, сейчас кроме меня во всей больнице едва ли кто-то в силах.
- Уилсон разбился? - переспрашивает Триттер. - Как это случилось?
- Я там не был. Чейз созванивался со «службой спасения». Спасатели подобрали его, умирающего, на шоссе - он не справился с управлением, столкнулся с джипом. Перелом основания мозга, массированное кровотечение. Умер в машине по дороге в больницу... Вас, действительно, интересуют эти подробности?
- Я в этом не виноват.
- Виноваты. Если бы не вы, он вообще бы никуда не поехал.
- Это не вина. Это стечение обстоятельств.
- Не вам так говорить. Вы лежите здесь с едва стянутой нитками толстой кишкой, ушитой печенью и простившись с селезёнкой, и всё ещё пытаетесь говорить о стечении обстоятельств. Стечение обстоятельств ни при чём. У всего на свете существует причина, и оттого, что мы не знаем этой причины, следствия не отменяются. А поскольку мы не знаем причины слишком часто, тем больше нам мотивации быть аккуратнее и смотреть под ноги. Впрочем, вы свою причину, я думаю, знаете. И если человек с галлюцинациями глотает «мет» и садится на байк, причина его смерти тоже самоочевидна. Но вы выживете — со следствиями вашей причины доктор Чейз справился.
Он, кивнув головой, спрыгивает с кровати на пол и семенит к выходу. Триттер видит, что на ногах у него детские кроссовки — яркие, как игрушки, но пижама явно сшита на заказ с надписью на спине: «Не пяльтесь - я не игрушечный».
За сутки к нему уже привыкли — приветливо кивают, здороваются с улыбками. Он не любит этих улыбок и хмуро сводит брови, но на кивки отвечает.
В кабинете Хауса Чейз за столом бездумно переставляет карандашницу, подставку для телефона, стаканчик из-под кофе и игрушечный афтомобильчик — модель «Volvo S80».
- Привет, - пищит Кир. - Как Блавски?
- Я же тебе говорил: ушла на три дня реветь дома. С кошкой. Так и сказала. Я пока за главного.
- А Хаус?
- Пьян и обдолбан. Играет на органе. Как и следовало ожидать. Не надо мне было ему говорить. Иногда неопределённость лучше...
- Ты не мог не сказать. И неопределённость — хуже.
- Верно... Не мог... Марта тоже вся обревелась. Эх, Уилсон-Уилсон..., - по-стариковски вздыхает он. - Натворил дел!
- А что теперь с телом?
- Они сказали, отдадут родственникам. Я дал им телефон его брата. С одной стороны, хорошо, что я позвонил, не то похоронили бы, как неизвестного — с ним же никаких документов не было, ни прав, ничего...
- Хаус поедет на похороны?
- Не думаю. Он не выносит демонстрировать чувства, а удерживать такое в себе на похоронах просто невозможно. Хаус не безбашенный — он прекрасно понимает, где у него предел, и хвататься за сердце на глазах у Уилсоновской родни не захочет. Нет, он не поедет. Мне кажется, он уже прощается с ним. Я подходил к двери, слушал — орган вообще не смолкает, ни на минуту. Думаю... думаю, он играет для него...
- Не растравляй себя, не то тоже заплачешь, - предупреждает Корвин. - А на тебе больница, это — ответственность. Вдруг привезут ещё кого-то с неизвестным вирусом, и тебе придётся отбиваться от спецслужб.
- Уже. Только что приходили двое. Расспрашивали о Сё-Мине, а потом попросили забыть разговор. Обещали, что больше нас в связи с этим не потревожат. Я не знаю, Кир, кто он на самом деле, но подозреваю, что наш Сё-Мин имел когда-то отношение к русским спецслужбам, а теперь они об этом вспомнили — вот ему и пришлось прикидываться трупом. И дай бог, чтобы ему удалось залечь на дно без потерь. Тауб тоже что-то знает — вижу, как он темнит. И Хаус... Думаю, Хаус знает больше, чем кто-либо — он всегда знает больше, чем кто-либо.
- Моё присутствие на тебя не лучшим образом действует, Роб, - замечает с усмешкой на своём кукольном личике Корвин. - Ты мне все тайны выбалтываешь.
- Неужели удивляешься? Ты мой учитель — как я могу устоять? Ты же на мне практиковался тайны «вытягивать». У меня теперь от одного твоего взгляда логорея.
- Разве твой учитель — не Хаус? - усмешка становится ещё насмешливее.
- Хаус научил меня думать и делать, ты — чувствовать и говорить. Только не скажи Хаусу, что мы знакомы — он меня убьёт за протекционизм.
- Я, действительно, прекрасный хирург — тебе нечего бояться.
- Я знаю.
- Знаешь потому, что я когда-то зашил тебе ступню? Это же не трепанация черепа...
- Мне не было больно. И шов не загноился.
- Морская вода — приличный антисептик. А с нервным проведением... Надо просто знать, куда и с какой силой стукнуть.
- В человеческих отношениях, кажется, всё так же... Триттер, например, специалист по стуканью. Надеюсь, ему хоть раз в жизни по-настоящему больно.
- Ну а чего ты так взъелся на Триттера? - небрежно спрашивает Корвин, карабкаясь на довольно высокий стул. - Он строил свою комбинацию — мы все так делаем. Подсади меня — чего смотришь?
- Нет, все по-разному, - Чейз помогает Корвину преодолеть эверест кабинетной мебели, продолжая говорить: - Хаус, например, тот ещё комбинатор, но я про него никогда так не скажу, потому что можно дёргать за нужные ниточки, чтобы кукла сплясала, а можно подпалить ей ноги. Триттер бьёт по самому больному. У Уилсона самое больное — реноме, внешний облик, имидж, больше в своих глазах, чем в чужих, с другой стороны, ущемлённое чувство достоинства, неуверенность в себе, у Хауса — Уилсон и навязчивая мания всё контролировать, быть в курсе. Вот он и врезал им обоим. Без особенной нужды, просто интереса и спорта ради. И не первый раз. И если Хаус ещё когда-то оскорбил его мироощущение ректальным термометром, то Уилсон ему вообще ничего плохого не делал. Как и никому на свете — разве что самому Хаусу. Да и то... что-то я не замечал, чтобы Хаус был рад избавлению от дружбы с ним — что сейчас, что прежде.
- Странно, правда?
- Не странно. Я тоже никому бы не позволил того, что позволяю тебе. На отношения друзей смотреть из вне — такое же идиотское занятие, как изучать жизнь глубоководных рыб, глядя на воду из лодки.
- С сёрфа, - хмыкает Корвин.
- Да, - без улыбки соглашается Чейз. - У них были тысячи мостов между душами, о которых никто даже не подозревает. А теперь они все обрушились, и Хауса, похоже, завалило обломками.
- Жалеешь его?
- Да. Знаешь... как-то это странно и несправедливо... Мы вот буквально только что говорили об этом с Мартой... Все жалеют Блавски, жалеют Хауса. И я... Но не самого Уилсона... Его словно стёрли с доски.
Корвин качает головой:
- Мёртвых незачем жалеть. Они не несчастны.
- Однако, и поменяться с ними местами что-то никто не рвётся, - укоризненно говорит Чейз.
- Думаю, Блавски и Хаус жалеют именно его. Лично. Да и вы с Мартой. Не убивайся так, всё по-честному...
- Хаус, открой! - голос резкий требовательный. И стук резкий, словно пришла полиция с обыском.
- Проваливай, - говорит он, почти не повышая голоса. - Сегодня нет настроения трахаться.
- Открой сейчас же! Ты, сволочь! Он мне не чужой! И ты тоже! Впусти, блин! - теперь она, кажется, колотит ногой.
С ворчанием, как старый пёс, Хаус тянется за тростью и, тяжело опираясь на неё, шатаясь и чуть не падая, идёт отпирать дверь.
- Хреново выглядишь, - констатирует он, окинув взглядом бледную похудевшую Кадди.
- А ты ещё хреновее пахнешь. В чём это у тебя рубашка? Ф-фу, мерзость! Масло из-под шпрот. Сколько же ты выпил?
- Много. А главное, без толку. Координация ни к чёрту, язык заплетается, в клавиши попасть не могу, а голова, как стёклышко. И потенция, кстати, обвалилась до лучших времён, так что... не сегодня. Уходи!
- Я хочу с тобой побыть, - настаивает она. - Хаус! Хаус, не делай этого! Не ускользай, не закрывайся, хоть раз в жизни дай волю чувствам.
- Спасибо. Я уже дал один раз. Восемь месяцев тюрьмы.
- Хаус, не смей! Не смей отгораживаться, не повторяй путь Уилсона...
- Пошла вон отсюда! - рявкает он. - Я не нуждаюсь в утешениях.
- Я! Я нуждаюсь! И ты сейчас будешь меня утешать, как миленький, иначе я... иначе поколочу тебя! Хаус! Хаус, скотина! Уилсон умер! Наш Уилсон умер, а ты сидишь здесь, запершись, и пьёшь, и не впускаешь меня! Ты что... ты свихнуться хочешь? Что ты наяриваешь эту идиотскую «Кукарачу»?
- Реквием Моцарта сыграть?
- Сыграй «У дороги дерево», - вдруг просит она. - Ты же можешь, ты помнишь... Сыграй «У дороги дерево» - я хочу поплакать.
Он низко опускает голову и отступает, пропуская её в комнату.
- Ты попала в психушку тогда... из-за меня? - вдруг спрашивает он.
- Из-за себя... не надо, Хаус, не хочу об этом. Тебе Орли рассказал? А я просила не говорить...
- Наверное, он решил, что я должен знать... - он проходит к органу и уваживается. - Могу наврать с мелодией... Ладно.
- Поминальный секс — крутое извращение, - говорит он, закрыв глаза. - Ты поедешь на похороны?
- А ты?
- Единственные похороны, на которых я намереваюсь присутствовать — мои собственные. Но там уж никуда не денешься. Не понимаю, как можно использовать смерть близкого человка, чтобы поупражняться в красноречии и съесть поминальный обед, к концу которого, кстати, большинство забывает, по какому поводу веселье.
- Ты циник.
- Знаю... И меня это устраивает. Я люблю живых друзей, Кадди. К мёртвым я равнодушен.
- Если бы Уилсон тебя слышал...
- Он бы усмехнулся и осуждающе покачал головой — вот как ты сейчас. Труп не может ни того, ни другого. Труп не может обижаться, не может осуждать, не наорёт на меня, не засмеётся шутке. С ним скучно. С Уилсоном мне скучно не было. С ним было здорово общаться. Общаться с трупом... я не поеду.
- Я слышала, ты взял в штат Кира Корвина, - неожиданно меняет тему Кадди.
- Знаешь его?
- Надменный карлик. Сталкивались на конференции в Бостоне — он громил оппонентов, стоя на стуле, потому что иначе трибуна скрывала его с головой. Но он сугубо практик. Золотые руки.
- Где он работал, не знаешь?
- Он не работал. Он в тюрьме сидел. Наверное, только выправил лицензию.
Хаус быстро приподнимается на локте:
- За что?
- Избил своего начальника, причём чужими руками.
- Как так?
- Не слышал? История была шумная... Впрочем, погоди... ты же и сам тогда сидел — вот и не знаешь. У него теперь волчий билет, не особо хотят принимать на работу. А ты, значит, взял... Ну, и провёл он тебя!
- Почему «провёл»? Если он толковый хирург, мне плевать. Расскажи историю.
- Ну, история элементарная. Он симпатизировал одной девушке, начальник положил на неё глаз, повёл себя, как скотина, принялся его унижать при ней. Он болезненно-самолюбив, не выдержал, психанул, расплакался... Пытался вроде даже покончить с собой. А потом, говорят, во время корпоративного отдыха на пляже загипнотизировал какого-то парня — сёрфингиста, и тот отлупил соперника.
- Загипнотизировал?
- Он — отличный гипнотизёр, обучал технике гипноза в Мельбурне.
- В Мельбурне? В Австралии или в Арканзасе? Подожди-подожди... В Мельбурне? Ах, ты ж... Ну, а дальше?
- Был суд, он прямо на суде ввёл в транс и заставил вести себя непотребно кого-то из добровольцев, так что того парня-сёрфингиста оправдали, а его посадили. Не то три месяца, не то шесть.
- Круто! - восхищённо смеётся Хаус. - Мне нравится... Надо рассказать... - и, осёкшись, замолкает, словно вдруг ему перехватило горло. Дико, безумно смотрит на Кадди и вдруг начинает грубо, почти насильно тискать её, яростно целуя, дёргая за волосы, словно ослеплённый похотью маньяк. Но она, морщась от боли, не пытается сопротивляться — напротив, сама обнимает, прижимает его, только просит, шепчет: « Успокойся, Грэг, успокойся...успокойся...» Это те же самые слова, те же интонации, которые она позволяла себе прежде, только зная, что он крепко спит: «Тише, тише, мой хороший... мой любимый... успокойся, тише...»
И он стихает, лаская её всё медленнее, всё нежнее и, сам поддаваясь её ласкам, наконец, вытягивается на спине, позволяя ей взять инициативу, содрогаясь от прикосновений, дыша короткими всхлипами, и веки закрытых глаз, и приоткрытые губы вздрагивают. И она сама, уже без его участия, ведёт его до конца. А потом он засыпает, потому что в его крови уже столько спирта, что её можно продавать в пабе на разлив, как аперитив — горький и терпкий.
О том, что «главный не в духе», гадать не надо — он идёт по коридору своей рваной хромающей походкой стремительно, и чёрно-серебристая трость, кажется, вот-вот со свистом рассечёт воздух в коротком взмахе и ударе по чьей-нибудь голове. Встречные медсёстры шарахаются в стороны, как испуганные курицы, очевидно, так и представляя себе эту перспективу.
Врачи ожидают в кабинете начала утренней пятиминутки. И среди них словно витает этакий лёгкий невротический флёр. Блавски, которая пришла, несмотря на взятый трёхдневный отпуск, забилась в угол. Её руки обхватывают плечи накрест, словно ей холодно. Чейз сидит рядом с пустым стулом «главного», гоняя по столу автомобильчик «Volvo S80», рядом с ним — напряжённая, словно палку проглотила, Колерник. Корвин сидит на краю стола, болтая ногами в ярких кроссовках. С ним негромко переговаривается Тростли, оба несколько взведённые, так что они не столько говорят, сколько шипят друг на друга. На длинном диване — Кэмерон, Трэвис, Куки и Ней, рядом с Кэмерон примостился на подлокотнике Тауб. Чэнг ещё не вышла на работу — реабилитация после болезни. Лейдинг далеко не здоров, и по поводу него, в частности, нервозность атмосферы. Пак, стоящая «на стрёме» у двери, делает «большие глаза»:
- Идёт! - но уже и все слышат стук палки.
- Все в сборе? - вошедший Хаус выглядит именно так, как полагается выглядеть человеку с глубокого похмелья. - Давай, Чейз, хвались...
Его тон не обещает Чейзу ничего хорошего.
- Получен результат гистологии тканей мошонки Лейдинга, - послушно «хвалится» Чейз. - Наряду с гнойно-гангренозным расплавлением — атипия. Рак. Показана двухсторонняя орхофуникулэктомия с иссечением тканей мошонки и последующей пластикой промежности. На настоящий момент состояние стабильное, я заказал операционную на сегодня.
- Рак наружней локализации. Вторая стадия. Пропуск патологии. А он, видимо, редко заглядывал себе под яйца - вот и не обратился. Хорош был Уилсон или плох, но обязательные осмотры сотрудников при нём у нас были всегда, и ни одной наружной формы за десять лет не пропущено. Видимо, в Хоувэле дела обстояли иначе... Корвин, после совещания осмотрите Кэмерон на предмет наружних локализаций. Вы сами, надеюсь, прошли осмотр в этом году? Вы автоматически страхуетесь теперь здесь, мы заинтересованы в вашем здоровье. Чейз, осмотри доктора Корвина, только опасайся гипноза — здесь тебе не пляж...
- А-а... - говорит Корвин своим писклявым вызывающим голосом. - Настучали уже... И что, есть после этого смысл возиться со страховкой?
- Не мне решать... Блавски, извини, что прервал твой отпуск, но сегодня нужно закончить с решением вопроса о дальнейшем руководстве. Ты же не передумала?
Передумала Блавски или нет, понять невозможно — она остаётся сидеть неподвижно и молча, по прежнему удерживая себя за плечи. Но Хаус, кивнув, продолжает:
- Значит, так: с завтрашнего дня главный врач больницы — Ядвига Блавски. Кандидатура предложена, утверждена советом директоров и обсуждению не подлежит. Хотя, я думаю, в претензии никто не будет — вы её знаете и любите. Я остаюсь на заведывании диагностическим отделом. Он будет сформирован в ближайшие дни, жду желающих на собеседование. Хирургическое отделение у нас уже тоже практически имеется. Третьим отделением будет онкология. Глава — Лейдинг, как только залижет раненые яйца. Четвёртым — широкопрофильная терапия. Что будет дальше, решать уже Блавски, а не мне. Продолжай, Чейз.
- Оставлен под наблюдение Триттер. Раневой перитонит, ушит кишечник, спленэктомия, гепаррафия, оставлены выпускники. Моторика пока не возобновилась, газы не отходят. Пытаемся справиться консервативно.
- Уверен, что ничего у него в животе не оставил? Почему-то пациент располагает к такого рода забывчивости...
Чейз, не сдержавшись, фыркает.
- Ладно. Что с амбулаторным приёмом?
- Ведётся, - буркает Трэвис.
- Отбирай нам случаи на стационар — пора поправить свои дела. Первого декабря — подведение итогов предрождественского конкурса лечебных учреждений, выглядим мы пока бледно... У меня всё. Кто-то собирается ехать на похороны Уилсона? Чейз, ты?
- Я ещё не звонил, не знаю времени, - быстро отвечает Чейз, отводя взгляд.
- Ладно, задержись... Остальные свободны. И снимите Корвина со стола, пока он ноги не переломал. А ты в следующий раз полезай на шкаф — тогда точно будешь выше всех.
- А вы — хромой, - невозмутимо говорит Корвин, спрыгивая на пол. - И лысеете.
Выходят все, кроме Чейза и Блавски. Да ещё Кэмерон почему-то задерживается в кабинете и на вопросительный взгляд Хауса упрямо выдвигает подбородок. Он пожимает плечами, и она остаётся.
- Тебе ведь не хочется ехать, Чейз? Зачем лицемерить? - спрашивает Хаус без нажима, играя тростью.
- Это не лицемерие, это долг памяти умершему товарищу. Не увеселительная прогулка — понятно...
- Если поедешь, захвати Блавски и Кадди.
- И меня, - говорит Кэмерон, вскидывая голову. - А вам не поехать тоже нельзя, Хаус.
- Я спрашивал твоего совета?
- Вы не простите себе, если не поедете.
Он молчит довольно долго, наконец, хмуро отвечает:
- Неважно... Я и если поеду, не прощу. Ты знаешь, по какому номеру звонить, Чейз? Ах, да, ты знаешь... Звони.
Он садится на стол — на то самое место, где только что сидел Корвин, и сидит, ссутулясь и опустив голову, пока Чейз, оглядываясь на него через плечо, набирает на мобильнике номер.
- Здравствуйте, - приличествующим моменту скорбным голосом говорит он. - Это мистер Уилсон? Я — Чейз, сослуживец вашего брата, нам бы хотелось проститься с Джеймсом... Вы не скажете, на какое время назначена похоронная церемония... - он вдруг резко замолкает, и его глаза становятся круглыми, словно кто-то изнутри сильно надавил ему на глазные яблоки.
- Как?! - орёт он в трубку. - Вы уверены?! Какие, к чёрту шутки, я... Не может быть!!! Господи-боже!!! - у него трясутся руки, когда он отключает телефон и поворачивается к Хаусу. Он белее бумаги.
- Брат сказал: «Дурацкие шутки», сказал, что только что созванивался с ним... Хаус! Он не может быть жив. Я же... Он же... Хаус!!!
Выронив трость, Хаус закрывает глаза и вцепляется в крышку стола руками, словно вдруг стол начал из-под него выворачиваться. И одновременно начинает громко и непотребно хохотать, раскачиваясь на стуле и хлопая себя ладонями по длинным стройным бёдрам, дипломированный психиатр Ядвига Блавски.
- Он же... - выкрикивает она зло и истерично, - Он же даже умереть не может... без балагана! Вот панда! Вот чёртова панда!
- Венди, - негромко говорит в трубку селектора Кэмерон. - Пожалуйста, принеси в кабинет главного врача нитроглицерин и успокоительное.
Когда Блавски засыпает от приличной дозы транквилизатора на диване в кабинете Хауса, наотрез отказавшись перейти к нему в квартиру, а Кэмерон уходит, Хаус, наконец, обращает внимание на подавленного Чейза:
- Чего ты там застыл с унылым видом? Иди сюда, рассказывай. Как мог так лажануться? Хотя... и так догадываюсь. Куда ты звонил? Дай телефон. Не люблю незалатанных дыр.
Он набирает номер и прижимает трубку плечом, в то же самое время заполняя какой-то документ, лежащий на столе.
- Диагностическая больница Принстона. Мне нужна информация по вчерашним ДТП. Нет, интересуют только байкеры... Ясно. Да, уже знаю. Ещё были инциденты? А посмотреть по базе можно ? Так-так, да, похоже... Слетел с трассы? С моста? Чёрный «харлей»? Номерной знак... нет, я не знаю его номера. Описание есть? Установлена? А какого ж вы мне голову морочите? Так... Да, именно. Да. Куда его направили? В Нью-Йорк? А какая больница? Спасибо... Объяснить тебе разницу между профессионалом и любителем? - оборачивается он к Чейзу. - Или, как вариант, между мной и тобой... - он снова набирает номер.
- Это Эн-Джей-госпитал, травматология? Джеймс Эван Уилсон. ДТП... Я хотел бы знать, могу ли я... Как? Когда? Послушайте, это головотяпство! Как вы там себе работаете! Могли быть внутренние повреждения, они не всегда проявляют себя в первые сутки... нет, я как раз знаю, о чём говорю! Лучше вас, идиот! Ну вот... - он поворачивается к Чейзу. - Повесил трубку...
- Конечно, повесил. Не всем, знаете ли, нравится, когда их называют идиотами.
- Он выписался с письменным отказом полтора часа назад. Мы опять понятия не имеем, где он. Постой... Брат звонил ему?
Но Чейз качает головой:
- Он звонил брату. У него же нет телефона. Наверное, по больничному...
- Почти смерть ничего не меняет, - вдруг вспоминает одно из своих прежних высказываний Хаус. - Давай, Чейз, работать. Триттеру очищающую клизму поставим, Лейдингу яйца отрежем — всё развлечение... Слушай, а Корвин знает про убиенного тобой тирана?
Некоторое время Чейз колеблется с ответом, но, помолчав, согласно кивает:
- Знает.
- Насколько я понимаю, этот крошка Цахес натаскивал тебя в Мельбурне по классу гипноза?
- Крошка... кто?
- Ах, да. Забыл, что ты умеешь читать только по-латыни. Это Гофман, Чейз... Неважно. На какую же удочку он тебя ловил, когда заставил поколотить своего начальника? Скажи ещё спасибо, что тебя не посадили.
- Он меня не заставлял. И он бы не допустил, чтобы меня посадили... И я читал Гофмана.
- Что-то слабо себе представляю, чтобы ты по своей воле решился затеять драку. Ты слишком осторожен для таких забав. Кулачный бой ненадёжен: не факт, что навешаешь ты, а не тебе. Ты бы придумал пакость потоньше — анализы подменить, например...
- Анализы подменить Корвин и сам мог. Я сделал то, чего он никак не мог сделать сам... А вы себе хоть представить можете, что это значит, быть гипофизарным карликом? У вас хромая нога — это даже не уродство, только увечье, и то вы на себя посмотрите, каким милейшим человеком вас это сделало. А ведь ваша трость — повод жалеть, а не унижать. И вас жалеют. А Корвин... Первое, что вы заметили — его рост и принялись тотчас же тыкать его иголкой ваших острот в больное место. Притом, вы ещё не глупы. А сколько вокруг глупцов, которые делают то же самое просто так, без всяких особых намерений.
- Вот, например, ты глупец, Чейз, - спокойно говорит Хаус. - Я просто отношусь к Корвину без поправки на линейные размеры. И он, слава богу, в отличие от тебя, это, кажется, понимает... Но а потом... если уж в тебе взыграло такое благородство, почему в тюрьму пошёл он, а не ты?
- Он мог бы и не ходить. Но ему нужно было взять на себя ответственность, чтобы этот поступок был правильно понят. Чтобы не осталось сомнений.
- Ясно... Ну, ладно, пошли. Пойдём работать, Чейз.
Время в полёте проходит растянуто и тягостно. Он всегда не слишком хорошо переносил перелёты, а сейчас ему реально плохо: боль от перелома, головная боль, тяжесть в отёчном от ушибов лице. Пожалуй, так дерьмово он чувствовал себя только на химии, да ещё когда приходил в себя в палате после нападения Мохера и Конни. Наверное, не стоило настаивать на выписке, но пребывание в палате чужой больницы — замкнутом чистом помещении, пропахшем медикаментами — было просто невыносимо. Шаги и голоса сводили его с ума.
Уилсон вытряхивает на ладонь таблетку оксикодона. Она не просто притупляет боль, она вообще делает мир терпимым. Главное, не втягиваться. Он уже дал себе обещание: три дня — и всё. Как бы ни болело.
Надо сразу же купить мобильник. Во-первых, обещал позвонить Марте, во-вторых, наверное, уже разыскивают с работы, в-третьих надо решать с мотоциклом. У него есть страховка — неизвестно, зафиксировали «спасатели», что он под «метом» или нет? Если зафиксировали, будут проблемы...
Самолёт проваливается в воздушную яму. Он жмёт на кнопку вызова стюардессы:
- Мне нужен ещё пакет. И немного воды. Пожалуйста...
- Вы не больны, мистер? - девушка встревоженно склоняется над ним. - Ваше лицо...
- Да, точно. Немного потеряло цвет и форму, да?
- Ну, это как сказать... Форму, пожалуй, потеряло, а вот цвет, скорее приобрело...
Он вяло смеётся шутке и утыкается в принесённый пакет.
Но зато в аэропорту ему везёт — сразу же есть возможность позвонить: таксофон с прорезью для карточек висит на стене в зале ожидания. «В наше время развития мобильной связи, - вяло думает он, набирая номер. - Эти мамонты становятся уникальны»
- Трубку снимают после третьего гудка:
- Я слушаю.
- Марта, это я, Уилсон, - говорит он, стараясь, чтобы голос звучал весело и беззаботно, не выдавая боли. - Я обещал позвонить. У меня всё в порядке.
- Что? - вдруг кричит она в трубку. - У тебя всё в порядке? Значит, всё-всё в порядке, да? Ну ты и... Ну ты и скотина, Джеймс! Какого чёрта ты сюда звонишь? Ты звони... - но он не слышит её последних слов. Он вешает трубку на рычаг так поспешно, словно она может ожить и укусить его за ухо. Отступив на шаг, несколько мгновений смотрит ошеломлённо и растерянно, а потом вдруг начинает смеяться.
«Такое впечатление, - говорит он вслух невидимому собеседнику, - что я... не знаю... проклят, что ли...»
- Ты проиграл, - говорит Кадди, с трудом сдерживая ликование. - ты проиграл пари, Хаус! Теперь ты мой раб!
Окончательные итоги предрождественского конкурса подведены. Последний тур как раз совпал с началом праздника Хаг Урим — в этом году он ранний, но при этом «белый», снежный, и Кадди ещё ожидает праздник дома, с зажиганием ханукии, с латкесами, танцами и игрой на скрипке. Неудивительно поэтому, что она в приподнятом настроении. У неё в руках диплом за первое место в предрождественском конкурсе, на губах ещё остался след шоколада, а на щеке — помады, кто-то из сотрудниц, расчувствовавшись, чмокнул босса в щёчку.
Он улыбается снисходительно — красивый в официальном костюме с крахмальной сорочкой и голубым галстуком — под цвет глаз. Правда, хромает больше обычного — официальные же туфли с узкими носами — это не удобные мягкие кроссовки, каждый шаг отдаётся в бедре, ходьба, как езда без рессор по булыжнику.
- Поздравляю с победой.Кадди. У тебя, кстати, чья-то помада на щеке. Хотел чмокнуть, а там места нет, - и, наклонившися к её лицу, целует вместо этого прямо в губы, отнюдь не дружеским поцелуем. - Вкусный шоколад. А ты — неряха и свинушка. Просто удивительно, как удержала санэпидрежим на должной высоте. Кстати, у меня все показатели выше твоих.
- Кроме запущенного рака.
- Да уж, Лейдинг испоганил мне всю картину, не то бы я тебя сделал.
- Ты продул, - торжествующе говорит Кадди. - Условия помнишь?
- Ты сама-то их помнишь?
- Конечно, - в её голосе впервые появляется лёгкое беспокойство.
- «Двадцать девятое февраля» поступает под эгиду учебного госпиталя «Принстон-Плейнсборо», так? Следовательно, у тебя ликвидируется диагностический отдел, и его обязанности берёт на себя филиал. Кстати, Мастерс заберу к себе. Финансирование теперь тоже будет единым, - он улыбается. - И это здорово, а то я никак финансовые дыры не залатаю, особенно после того, как ты зарубила мне фармацевтический контракт.
- Подожди-подожди. И второе условие: ты остаёшься на месте до прекращения трудоспособности. Ты — мой раб.
- Увы, тут я ничего не могу поделать, - разводит он руками. - У меня есть непосредственное начальство.
- Я — твоё непосредственное начальство, и ты мне подчиняешься напрямую, - беспокойства в её голосе становится всё больше. - Ты — главный врач филиала, я — главный врач головной больницы. И или я ничего не понимаю в суббординации, или...
- Или ты ошибаешься в другом. Я — не главный врач филиала, главный врач филиала — Ядвига Блавски. Я скромно заведую диагностическим отделом филиала.
- Ты... ты врёшь!Ты не отдал бы больницу. Это подарок Уилсона!
- У меня ещё один есть, - он потрясает «жезлом асклепия» перед её носом. - И орган, и мотоцикл. И лучший подарок, что этот идиот всё-таки жив.
- Не может быть, - тем не менее, повторяет Кадди.
- Приказ о её назначении показать?
- Подожди... Так ты... Хаус, ты посадил на трон марионетку? Вот каков был твой коварный план?
- Ну, я бы не стал говорить так безапелляционно. Конечно, Блавски прислушивается ко мне, но, уверяю тебя, она вполне процессуально — самостоятельна. И тебе, если уж захочется прижать меня к ногтю, придётся действовать через её посредничество.
- Боже мой, Хаус! Ты хочешь быть серым кардиналом? Вот интриган несчастный!
Он улыбается ей лучшей из своих улыбок — той самой, при которой глаза теплеют, а на щеках заламываются полулунные ямочки:
- Я просто хочу сохранить наши пятницы, Кадди. Весёлой хануки!
- И тебе счастливого рождества, Хаус...
- Давайте-ка мы, ребята, наконец, по-настоящему отметим назначение Блавски, - говорит он спустя несколько часов в больничном кафетерии, держа в руке полный бокал на длинной ножке. И снова, как во время его незапамятной «тронной речи», к нему прикованы удивлённые взоры — речей, похоже, от него не ждали, хоть Чейз и говорил когда-то, что как устроителю всяких непринуждённых торжеств, Хаусу нет равных, лишь бы никто всерьёз не пострадал. Но это первая вечеринка в больнице «Двадцать девятое февраля», и всем внове.
- Мы сегодня проиграли межбольничное соревнование нашей новой головной больнице, - говорит Хаус. - Но это нельзя считать поражением. Мы обошли «Центральную». И мы сделали то, чего хотели — получили затычку для финансовых дыр, получили исследовательскую базу. Кадди, как декан, прекрасный организатор, но она уже забыла медицину, поддаётся влиянию, и Блавски сможет с ней справляться без напряжения. Как самостоятельная единица, наша больница, боюсь, была обречена с самого начала — она неконкурентоспособна здесь, в Принстоне. Но это — наша больница, наш дом, и мы постараемся сохранить его — пусть как всего лишь одно из подразделений «Принстон-Плейнсборо»... Здесь нет сейчас Джеймса Уилсона — человека, без которого этой больницы вообще не было бы. Я не собираюсь сейчас пить за него — он доставил нам много самых дерьмовых минут, надо отдать ему справедливость, поэтому мы будем пить за нас, за Блавски, за наши возможные перспективы, за нашего нового сотрудника Кира Корвина и другого нашего нового сотрудника Марту Мастерс, пусть она пока ещё и не приступила к своим новым обязанностям, за каждого из здесь присутствующих — вместе и в отдельности, но не за него. И всё-таки... всё-таки, я хочу, чтобы каждый из вас помнил, и чтобы не давал забыть об этом мне — эту больницу создал в первую очередь Уилсон, поэтому чьим бы филиалом мы ни были, больница сохранит за собой название «Двадцать девятое февраля» и одну незанятую вакансию врача-онколога... Ну, кажется, я всё сказал, что хотел. А теперь пьём, закусываем и танцуем — те, у кого достаточное количество функциональных ног.
- Ты расстроился, - тихо говорит Блавски, тронув его за плечо, когда он садится на своё место.
- Немного... Чувствую себя виноватым, хотя, вроде, не в чем... Сегодня ханука...
- Я знаю.
- Поздравляю тебя.
- Спасибо.
- Ладно, пойду к себе... - он встаёт. - Устал. Да и нога разболелась. До завтра, Блавски.
- До завтра... Как у тебя со сном, кстати?
- Ничего. Нормально.
Он идёт к себе и садится за орган, сбросив, наконец, с ног ненавистные туфли. Руки уже начинают привычный разбег по клавишам, как вдруг словно какая-то мысль заставляет его прервать игру. Некоторое время он борется с нею, морщась и мысленно отмахиваясь. Но потом, всё-таки решившись, набирает телефонный номер онкоклиники в Ванкувере.
К его удивлению, отвечает уже знакомый голос с необычным акцентом.
- Онкоклиника.
- Девушка, вы там живёте, что ли? - не удержавшись, спрашивает он. - Второй раз звоню практически среди ночи и второй раз попадаю на вас.
- Я часто дежурю, - спокойно отвечает она. - Айви Малер. Я — дежурю в приёмном отделении. Чем могу помочь?
- Я звонил вам с месяц — полтора назад, разыскивал доктора Джеймса Уилсона. Вы мне сказал, что такой у вас работает, что он молодой человек, вчерашний студент, верно?
- Ну... да.
- Вы не могли ошибиться? По моим данным Джеймс Уилсон, действительно, работает у вас, в вашей клинике. Но он уже не мальчик — ему на вид пятьдесят, если не больше...
- Я очень хорошо знаю Джеймса. Уверяю вас, я не ошиблась... - она мгновение молчит, но ей, видимо, неловко первой прервать разговор, и она предполагает. - Может быть, он работает где-нибудь в другом месте. Я знаю нескольких врачей в городе — кого-то по-именам, кого-то только в лицо. Как он выглядит?
- Я уже сказал: он мужчина в возрасте. Рост немного выше среднего, волосы слегка вьются, тёмные, с проседью, глаза карие, лёгкое сходящееся косоглазие. Мягкий, обходительный. Женщинам нравится...
- Подождите, - слегка изменившимся голосом говорит она. - У него случайно нет на груди шрама после кардиологической операции?
Хаус стискивает мобильник в руке:
- Совершенно верно, - говорит он немного хрипло. - Вы его знаете?
- Он работает у нас в больнице. Только он не Джеймс. Его зовут Айвен. Айвен Уилсон.
- Как-как? - переспрашивает Хаус. - Скажите ещё раз.
- Айвен, - повторяет девушка.
- Эван?
- Да, Айвен.
- Девушка, чёрт бы побрал ваш акцент! Эван — его второе имя, и не жуй вы свой язык, я бы ещё месяц назад... Ладно. Спокойной ночи, Эви Малер. Спокойного дежурства...
Он бросает телефон на диван и снова обращается к органу. Некоторое время задумчиво надавливает то одну клавишу, то другую, а потом вдруг, словно с цепи сорвавшись, рассыпает быструю и приличествующую началу хануки «Хаву Нагилу».
The end