Неправда жизни-2

Олег Бучнев
Пронизанный горячими лучами встающего солнца молочный туман тихонько уползал из просыпающегося леса, растворялся в начинающем теплеть душистом воздухе. Он зыбко цеплялся за траву, за кусты, за ветви деревьев, оставляя на них тяжёлые хрустальные капли. Те срывались с листьев, и весь лес сейчас был наполнен уютной дробной капелью, какую непривычное ухо не враз и различит. В высоких кронах таяли голоса ещё не вполне вышедших из ночного оцепенения птиц. Раннее июньское утро было свежим и радостным и сияло щедро, будто обещало вовсе уж необыкновенный день. Дышалось невесомо, с блаженным ощущением того, как наполняется неизъяснимым восторгом каждая клеточка тела.

Юрий Петрович шёл по лесу с осторожной плавностью, будто боялся, что раздави он с хрустом подвернувшуюся под ноги сухую веточку — тотчас пропадёт всё очарование. Он даже не стал рвать повисшую меж двух осинок паутину. Унизанная сверкающими бусинками росы, она чуть подрагивала и казалась живой. Суворин поправил висящее на плече стволом вниз ружьё и старательно обогнул паутину, хоть и знал, что красоте совсем немного осталось жить. Она исчезнет, как только рыжее пока солнце наберёт полную дневную силу.

Пахло грибами и, как отчего-то казалось Юрию Петровичу, еле уловимо — ландышами. Но ведь они в этих местах должны были отойти в конце мая, а сейчас уж первая декада июня на исходе. Какие могут быть ландыши! И всё-таки ни с чем не сравнимый аромат тем сильнее дразнил обоняние, чем дальше в лес углублялся Суворин. «Вот странно, — думал он, по-прежнему неторопливо и бесшумно передвигаясь между деревьями. — Откуда бы взяться ландышам? Чудеса, ей-богу. Да ведь и грибы так рано… тоже удивительно, права Галина. Но ландыши… А то, может, они в каком-нибудь распадке, ложбинке какой-нибудь влажной растут до сей поры и ведать не ведают, что им время вышло. Запах-то какой…»

Впереди, меж древесных стволов, мелькнуло озеро, и Юрий Петрович пошёл быстрее. Знал, что пока доберётся до воды, непременно захочется искупаться. К тому же утренняя девственная свежесть быстро сменялась парной духотой — лето стояло жаркое и сухое, разве что в первых числах месяца, по словам сестры, несколько сильных ливней пролилось.

На подёрнутую рябью поверхность озера было больно смотреть: очень уж бесшабашно и густо скакали на мелких волнах егозливые солнечные зайчики. Порой и вовсе казалось, будто в пологих берегах плещется расплавленное золото. «А не от воды ли это пахнет ландышами? Или от лилий каких запах? Впрочем, хватит уж голову забивать!»

На берег Юрий Петрович вымахнул изрядно взмокший от жары и скорого шага, стягивая на ходу через голову ягдташ и сумку с припасами. Наклонился, чтобы бережно положить на землю отцовское ещё ружьё, глянул, в нетерпении, на воду, да так и замер.

Из жидкого золота медленно выходила женщина, одетая лишь в сверкающие бриллиантики капель и солнечное сияние. Жмурясь и немного неловко поворачивая голову, она отжимала воду из мокрых русых волос. Но вот увидела, что не одна и прикрылась руками в извечном целомудренном жесте. Только теперь Суворин разглядел аккуратно сложенную под ближайшим кустом одежду — что-то тёмно-розовое, с оборочками… Он медленно выпрямился и всё никак не мог оторвать потрясённого взгляда от явившегося ему из озера чуда.

Меж тем глаза купальщицы стали огромными и настороженными. Серые, волшебно прекрасные, потемневшие в тот миг от испуга и… надежды, что этот невесть откуда взявшийся охотник не тронет, не причинит вреда. Оба не говорили ни слова, пока Юрий Петрович, борясь с внезапно охватившим его глубоким волнением, не произнёс сиплым полушёпотом:

— Я… Вы не бойтесь… Я ничего плохого… Я уйду… пройду дальше… Вы извините…

Подхватил с песка сумки, ружьё и быстро пошёл берегом прочь, испытывая мучительное желание оглянуться и столь же острое нежелание уходить. Не выдержал. Метров на пятьдесят всего отошёл. Резко развернувшись, Юрий Петрович решительно зашагал обратно, зачарованно глядя, как женщина поспешно оправляет на крутых стройных бёдрах липнущее к мокрому телу бледно-розовое платье с трогательным белым воротничком. Точно таким, какой на платьях у школьниц. Купальщица тихонько охнула и по-девчоночьи ловко юркнула за куст, блеснув гладкими загорелыми икрами. Смотрела в тревожном ожидании на приближающегося мужчину и в то же время, вот поди ж ты, из древнего какого-то, ведовского потаённого чувства черпала уверенность, что незнакомец ей не опасен. Суворин того понять не мог, а потому, подходя к редкому кусту, демонстративно замедлил шаг, чтобы совсем уж не запугать. «А махонькая какая, господи… Чуть выше плеча мне будет…». Подумал так, а вслед за тем, растерявшись, спросил первое, что пришло на ум:

— А-а-а… вы не знаете, почему здесь так пахнет ландышами?
На мгновение женщина удивлённо распахнула глаза, но тут же справилась и ответила, не сводя с Суворина глаз:

— Дедушка говорит, так всегда случается в судьбоносные годы. Ландышей нет, а пахнет. Наверное, нынче год какой-нибудь судьбоносный… И грибов ещё ни с того ни с сего прямо прорва. — Голос у наяды оказался такой, что Юрий Петрович немедленно ощутил приятную щекотку в груди, которая посещала его крайне редко, лишь в счастливейшие моменты жизни.

— Я, знаете ли, даже не слышал о подобном и не читал нигде.

— У меня дед лесничим здесь работает, вот он как раз и знает всякое такое. Его домик недалеко тут… — Махнула неопределённо рукой, помолчала, глядя с любопытством. — Послушайте… А почему вы не ушли? — задала, наконец, мучающий вопрос, и страха в голосе не было, скорее, интерес и даже робкая, из глубины души, почему-то радость. — Вы же сказали, что уйдёте, а сами… Это ведь нехорошо!

Суворин словно и не слышал.

— Как вас зовут? — спросил невпопад, жадно вглядываясь в тонкие черты лица молодой женщины. Строго говоря, не ослепительная красавица. Но не для Суворина! Для него её милое лицо с едва приметной россыпью неярких мелких веснушек на переносице было образцом той самой чистой красоты, о каком, должно быть, как раз и писал гениальный Пушкин. Как идеально очерчены полные вишнёвые губы! Вот улыбнулась, и на щеках появились обворожительные ямочки, а колдовские глубокие глаза чуть cузились, затенённые длинными стрельчатыми ресницами. Юрий Петрович всё сейчас замечал, хотя, наверное, сам этого не осознавал.

— Меня зовут Марина, — очень отчётливо, как на уроке иностранного языка, сказала женщина и тут же с забавной поспешностью поправилась: — Марина Владимировна то есть! Но вы мне так и не ответили…

— Марина… — отозвался эхом, будто пробуя имя на вкус. — Морская, в переводе с латыни… Ну, конечно, Марина, раз вы из воды вышли. Что же я сразу-то не догадался…

— Какой вы странный… И смешной, — и рассмеялась немного всё-таки напряжённо: почему он так её рассматривает?! Потом вдруг сделалась серьёзной и негромко, но настойчиво повторила:

— Так зачем вы вернулись?

Непонятное что-то творилось с Сувориным. Не был он ни ловок, ни решителен с женщинами, мучился комплексами, относясь к прекрасному полу с изрядной долей отчуждённости и подозрительности, как разведчик в стане коварного врага. А тут он почти с мистическим ужасом почувствовал, как всё его существо затопляет волна всеобъемлющей, всепоглощающей страсти-нежности к этой маленькой, совсем незнакомой ему женщине. С чего? Почему?! Кто-то другой голосом Юрия Петровича — ведь не мог же он сам такое сказать! — твёрдо произнёс:

— Я вернулся, потому что вы моя половинка, и я вас нашёл.

— Да вы что?! Неужели? Вот так сразу и ваша? — опять засмеялась мягким грудным смехом, а сама дрогнула ресницами, серые глаза вмиг потемнели до густой синевы. — Вот так всё просто, да? Пошёл на охоту и нашёл половинку! А если я, например, замужем, и муж выйдет сейчас во-он из-за тех кустов? Как тогда быть?

— Зачем же вы обманываете меня? Я чувствую… Да нет, я точно знаю, что никакого мужа нет и он оттуда, соответственно, не выйдет. Послушайте… — Суворин томительно замялся, переступив с ноги на ногу. — Как-то у нас всё это… Разговор этот, я имею в виду. Поразительно и нелепо как-то даже… Знаете, как будто во сне. То есть не у нас, конечно, всё это, а в смысле… У меня. И у вас, впрочем, наверно, тоже… Теперь. Ну… вы же понимаете, Марина… Владимировна. Я вижу — вы меня понимаете! И это так удивительно и так замечательно, что… Понимаете, это только лишний раз доказывает… Я абсолютно твёрдо почему-то уверен, что вы моя половинка. А вы… Вы же ведь определённо меня понимаете! Я чувствую! Но так же не бывает, вы не находите? Вот не бывает и всё тут… Не находите?

— Не нахожу! Оно же как раз сейчас и происходит… В эти самые минуты… Значит, бывает, разве нет? И происходит именно с нами. Хоть и говорите вы так, будто половину слов забыли! Или у вас температура высокая, — фыркнула Марина с необидной насмешливостью. — Надо же! Никто ещё меня вот так, за здорово живёшь, своей половинкой не называл… Это ново! И странно немножко. Да нет, какое там немножко, — очень странно! Но… Знаете, отчего-то у меня сейчас так хорошо на душе. Правда-правда! И вам, по-моему, хорошо! Да? Я тоже ведь… вижу! А вы, между прочим, до сих пор так и не представились.

— В самом деле? Не представился? Действительно… А мне казалось, что я… Ну хорошо. Вот, пожалуйста. Позвольте представиться: Суворин Юрий Петрович, учитель русского языка и литературы в средней школе. А вообще-то я пока младшие классы временно веду. Так, знаете ли, вышло…

— Да вы что? — совершенно по-детски всплеснула руками Марина. — Ни за что бы не подумала, что вы учитель. Или нет… Нет! Как раз наоборот, подумала бы. И вот именно младших классов! Вам отчего-то идёт учить младшие классы… — Потом, прищурившись, посмотрела на него без улыбки и так, как если бы на самом деле видела его насквозь. После вдумчивой паузы сказала, испытывая, поддразнивая и вроде бы даже надеясь одновременно:

— Это значит, что вы наверняка… Во всяком случае, мне сейчас думается, что вы, наверное, были бы хорошим отцом… ну вот хоть… нашим с вами детям. Ведь были бы?

— Вы что… Вы серьёзно это… — Сражённый столь странным поворотом логики его невольной собеседницы, Суворин отшагнул от неожиданности назад, задохнулся и не смог продолжить.

— А вы, выходит, шутили? Шутили разве про половинку?

Суворин отчаянно замотал головой и замычал так выразительно, что Марина открыто и весело расхохоталась, выпустив на раскрасневшиеся щёки убийственные свои ямочки. Юрий Петрович сомнабулически уставился на её ровные, влажно блестящие зубы.

Это было просто наваждение какое-то. Суворина потянуло к женщине, словно кто-то толкал его сзади в спину. И противиться этому он не мог и не хотел. Ружьё и сумки упали на песок. Будто и не заметив этого, Суворин неловко распахнул руки, страстно желая обнять, вжать в себя, не отпустить, но Марина легко увернулась и отбежала:

— Какой вы, однако… быстрый! Ишь! Учитель младших классов… С вами, оказывается, ухо востро надо держать. Ухх, какой! И ведь вы же, кажется, купаться собирались. Разве нет?

— Я? Я — да, собирался… — Юрий Петрович пришёл в себя. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно за свой порыв и за все сказанные им слова. А ещё он разозлился, потому что хоть и говорил то, что действительно чувствовал, но… это ведь она заставила его так говорить! Она! Красотой своей нестерпимой. И своей — это же совершенно очевидно! — предназначенностью ему. И она же сама… Она же тоже всё поняла, он видел!

Краснея, Суворин глухо и почти грубо едва ли не выкрикнул:

—А вы тогда… Вы уж шли бы тогда, пожалуйста, отсюда. Я раздеваться стану!

— Стесняетесь, значит, Юрий Петрович? — Короткий язвительный смешок в ответ. — А что же вы с моей-то стеснительностью не посчитались? А? — И вот теперь совсем не мог определить Суворин, сердится Марина на него или просто дразнит опять. И несправедливо же дразнит! Или… справедливо? — Ну что же вы молчите, половинка?

Юрий Петрович, засопев, круто развернулся к озеру и принялся с остервенением стягивать одежду, физически ощущая спиной неотрывный взгляд женщины. Чёрт знает, что происходит! Этак вот со стороны бы кто послушал, что они тут друг другу нагородили…

Потом он, не оглядываясь, бросился с разбегу в воду, сразу уйдя с головой в приятную прохладу, мгновенно погасившую и стыд, и несправедливую злость. А чего, интересно, он ожидал? Что женщина тут же бросится в его объятья? Вынырнул, с удовольствием отфыркиваясь и поворачиваясь лицом к берегу. И не увидел Марины! Словно и не было её вовсе. Голову июньским солнышком напекло, вот она и привиделась. Яркий летний день мгновенно померк, стал пустым и словно даже враждебным. Купаться расхотелось.

Едва обсохнув на лёгком, от озера, ветерке, Суворин быстро оделся, подхватил снаряжение и широким скорым шагом отправился в обратную дорогу, надеясь нагнать новую знакомую. Почему-то решил, что она ушла в этом же направлении. Два раза ему казалось, что впереди между деревьями мелькает розовое платье. Он тогда переходил на бег… Тщетно. Женщина как в воду канула. Будто вернулась незаметно в развесёлую компанию беззаботно скачущих на воде солнечных зайчиков. Как тут не вспомнить лесную колдунью Олесю из рассказа Куприна? Хотя… какая колдунья! Просто, вероятнее всего, поспешила к дедову дому. А Юрий Петрович, увы, понятия не имел, в какой стороне находится дом лесника. Не было раньше необходимости в таком знании.

Суворин сильно досадовал на себя, полагая, что всё-таки напугал и обидел Марину. Как можно было?! Маленькую такую… Милую… Пугающе родную… Да, именно вот так сразу — родную… Чертовщина какая-то!

Домой пришёл в угнетённом состоянии и с лицом настолько мрачным, что Галина, вышедшая в сени встречать его, отшатнулась даже.
— Ой, бо-ожечки! Что стряслось-то, Юр?
— Да так, ничего. Просто что-то расхотелось охотиться…
— Юр… Ну ты меня-то хоть не обманывай. Думаешь, не вижу ничего? На тебе ж лица нет… И вернулся быстро так. И трёх часов не минуло, а ты уж дома, к обеду поспел. Давай рассказывай.

Ничего рассказывать сестре Суворин поначалу не хотел. Но Галина, когда желала того по-настоящему, всегда могла вытянуть из младшего брата любой секрет. С детства так повелось. Разобидится, бывало, Юрка на весь белый свет, надуется, молчит, как сыч. Ни отец, ни мать разговорить не могут. А Галинка может. Пристанет, что банный лист, не отлипнет, пока своего не добьётся… Вот и сейчас. Всего-то полчаса прошло… А Юрий Петрович, расхаживая по горнице и переживая всё заново, уже самым подробным образом рассказывал о встрече у озера. И откровенно признался, в конце концов, что влюбился, как мальчишка. С первого взгляда. И притом бесповоротно.

— Ба-а-атюшки! — самую чуточку насмешничая, протянула Галина. — Что, и впрямь без повороту? Так-таки и не отвернёшь?

Брат решительно мотнул головой, всё ещё хмурясь, но уже явно смягчаясь в душе.

— Ну, что ж… Лесникова внучка — девушка очень даже положительная. Не первый год сюда наезжает. Раз уж пять, поди, была с тех пор, как дед её на кордоне обосновался. А было это лет не то десять, не то одиннадцать назад. Ох-хо-хо-о-о-о… Вот времячко-то бежит. Недавно вроде приехал, а уже… Да, ну так я про внучку-то… Значит, поздоровается всегда, вежливая, аккуратная такая. Некоторые бабы бают, ведьма она. Да это от зависти они. Ей ведь, сказывают, годков двадцать шесть, а не то и все двадцать восемь. А глянется, будто двадцать два или того меньше. Мужики да парни знаешь, как к ней тянутся? А она — ни-ни… С ухажёрами у ней строго, не забалуешь. Скольким уж от ворот поворот указала! Она сюда в сельпо иной раз вместе с дедом наведывается. Тоже мужик-от серьёзный… Парни наши всякий раз её на посиделки кличут, а она — ни в какую, только смеётся да шутит. На прошлой неделе Пашка Смаргин, баламут, подпил, да от обиды да гордости дурной кинулся на неё с кулаками, дак ему другие-то здешние ребята живо юшку из носа пустили. Не забижай! А тебе, говоришь, про деток ваших будущих намекнула… Не придумываешь? Вот уж диковина-то… Едва встретились, а уж и о детках речь!

— Не придумываю, Галь… Да ты сама посуди, какой мне смысл перед тобой-то придумывать?

— Верно, никакого. Тогда и вовсе чудно. Видно, ты ей тоже показался. Оттого и убежала быстро. Засмущалась должно… Да и так, от греха подальше!

Суворин вяло махнул на сестру рукой, скажет тоже, но было видно, что слова Галины ему понравились. Он скупо улыбнулся.

— Вас, женщин, разве поймёшь?

— А и поймёшь, если и в самом деле того захочешь, а не одно лишь кобелиное своё потешить.

— Га-аль, ну ты уж совсем! Какое такое кобелиное? Ты что?

— А вот то самое! Сам знаешь… Только не тот это случай, сразу на носу себе заруби.

— Да ты что, ей богу?! Я ведь тебе всё как на духу, а ты…

— Ну и ладно, когда так. Тогда смотри не упусти… Может, и правда, не вдруг вы встретились…

— Я вот думаю, как это мы ни разу не виделись прежде, если, говоришь, она здесь бывает?

— Юр, дак ведь не каждый же год бывает, как и ты. Да и не совпадали вы по времени никак. А нынче совпали вот. А на беду ли, на радость ли — то жизнь покажет…

Следующим же утром Суворин снова подался в лес. Только на этот раз не было у него с собой ни ружья, ни ягдташа. Один лишь припас съестной в сумке да вода во фляге. И вот ещё: теперь он не прогуливался по лесу, теперь он торопился к озеру. Почему-то был твёрдо уверен, что снова увидит Марину.

И увидел! Возле того самого куста, у которого они вчера познакомились. Только платье на ней было другое — голубое, в мелких-мелких сиреневых цветках. Впрочем, оно тоже шло ей необыкновенно. Суворин остановился и молча смотрел на мило порозовевшую Марину, боясь почему-то нарушить тишину и тем самым спровоцировать что-то неведомое, тайно-лесное, способное на не слишком добрые чудеса. Глупости это, конечно, но…

— И что же вы молчите, Юрий Петрович? — тихо и словно чуть виновато спросила Марина.
— Я… просто не знаю, что сказать, — неловко пожал плечами Суворин.

Ни он, ни она даже не вспомнили о том, что надо бы прежде всего поздороваться. Они как будто продолжали вчерашний прерванный разговор. Чудной, надо признать, разговор.

— А давайте тогда я, ладно? Вы вон сегодня без ружья, но всё равно раненько поднялись. И… сразу сюда?
— Сюда…
— И я тоже…

И они опять замолчали. Но, удивительное дело, молчать вдвоём им теперь было не в тягость. Потому что оба чувствовали: думают друг о друге. Светло думают, по-хорошему.

— А пойдёмте вдоль берега погуляем! Вы ведь не против?
— Не против… А вас всё-таки правильно Мариной назвали — так к воде и тянетесь…

Шутка была немудрящая, но они оба с готовностью и облегчением засмеялись. А потом, идя вдоль уреза воды, говорили, говорили, говорили. Обо всём. Как будто невероятно давно вынуждены были расстаться, а вот теперь, встретившись, торопятся узнать, чем каждый из них жил всё это время. И оказалось, что и книги у них любимые — одни и те же. И музыка. И… пирожки с капустой. И много чего ещё. Только в живописи совсем разными оказались предпочтения. Едва не рассорились по этому поводу, минут пять шли молча. А потом Марина вдруг насколько неожиданно, настолько же и решительно перешла на «ты»:

— Больше не спорь со мной, ладно? Ну… не сейчас хотя бы, хорошо? А то я такая спорщица, что…
— Убить готова!
— Да! Ой, то есть нет, но… Лучше не спорь, ладно?
— Ладно. Но и ты тоже.
— Я постараюсь… Но обещать не стану! И вот ещё что… Юр, если мы поссоримся… ну из-за чего-нибудь глупого… ты, пожалуйста, приходи первый мириться, ладно? А то я не могу, понимаешь? Я уже через пять минут всегда жалею, что поссорилась, а первой подойти отчего-то не могу, понимаешь?

— Понимаю, — очень серьёзно ответил Суворин, осознавая, что вот сейчас, в эту минуту, они с Мариной стали друг другу гораздо ближе. Ему опять, как накануне, нестерпимо захотелось поцеловать её, обнять крепко-крепко. И он поспешно убрал руки за спину, боясь повторения вчерашнего.

А женщина искоса глянула на него, и заплясали смешинки в её серых глазах. Ну ведь явно же насквозь его видит! И знает, что он знает, что она знает…

— Перестань колдовать, — неуверенно нахмурил брови Суворин.
— А если не перестану, то что?
— Сама знаешь!
— А вот не знаю!
— Поймаю тебя и… поцелую! — как в омут головой бросился, холодея от мысли, что опять обидел.
— Вот и не страшно нисколечки, — такой милый вдруг, такой мирный, такой девчачий задорный ответ. И такой… провокационный!
— Ах, не страшно, значит?!

А поймать-то как раз и не получилось.
 
Марина со смехом гибко уворачивалась, отпрыгивала, отбегала так ловко, что Суворин даже дотронуться до неё не мог. А ведь всегда гордился своей прекрасной физической формой!

—А сейчас… Сейчас опять, наверное, колдуешь? — запыхавшись, Юрий Петрович остановился.
—Нет! — радостно выпалила Марина — раскрасневшаяся, сияющая, победительно красивая. — Я просто очень люблю бегать, Юр, гимнастику люблю, плавать люблю, в волейбол играть люблю. У меня даже спортивные разряды, между прочим, есть!

— Я тоже всё это… люблю, а поймать тебя не могу. Почему?
— Ещё не время потому что.
— Вот как! А когда будет время?
— Ты поймёшь…
— А когда я пойму, Мариш?
— В своё время!
— Прямо замкнутый круг какой-то! Ты просто невыносима!
— Ой, невыносима-а-а-а, ты даже не представляешь насколько!

— Уже, кажется, представляю, — Суворин со счастливым вздохом уселся по-турецки прямо на тропинку и принялся откровенно любоваться Мариной. Та вдруг застеснялась, махнула на него рукой:
— Не смотри на меня так!
— Как так?
— Сам знаешь!
— А вот не знаю!

…Двоим было так хорошо вместе, что они, едва знакомые, понимали друг друга с полуслова. Словно и впрямь нашедшиеся половинки некогда разделённого единого целого.

Они встречались теперь каждое утро у памятного прибрежного куста и расставались лишь ближе к вечеру. Причём Марина всякий раз в какой-то момент просто исчезала, как казалось Суворину. В конце концов, однажды он, совсем не шутя, твёрдо сказал, стараясь не растаять в ласковом свете любимых глаз:

— Знаешь, я завтра всё равно поймаю тебя и обниму — крепко-крепко! — и ты тогда не убежишь. Не сможешь, понятно?
— А я, может, завтра и не стану убегать, понятно?
— Во-первых, не дразнись, а во-вторых… э-э… почему не станешь?
— Какой ты всё-таки глупы-ый… И смешной. А ещё учитель называется!

Так растревожила своими словами, что Суворин, вернувшись домой, отказался от ужина, а потом с большим трудом смог заснуть. Но, чуть свет, уже спешил к заветному озеру. Почти бежал. Осознавал, что ведёт себя, как неразумный юнец, а не тридцатилетний взрослый мужчина.  Учитель, между прочим! Осознавал, с иронией над собой посмеивался и… ничего не мог поделать. Ноги несли сами, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

В этот субботний день всё было как-то немного по-другому. Гуляли, разговаривали, дурачились, но нет-нет, да ловил на себе Суворин не очень понятные ему взгляды Марины. Казалось, вот так, с рассеянной лёгкой улыбкой, она будто изучает его, просвечивает опять всё его существо. И к «своему» кусту вышли они гораздо раньше обычного. И, удивительное дело, встали так, как тогда, в самый первый раз…

С минуту мужчина и женщина молчали, глядя неотрывно друг на друга, разделённые кустом. Потом Суворин сказал севшим голосом:
— Марина, я…

И пошёл к ней, стремительно огибая куст. И та не отпрыгнула, как обычно, не отбежала, но, наоборот, подалась навстречу. Обнялись так, словно знали друг друга не двенадцать дней, а всю жизнь, в которой любили и которая когда-то давно разлучила их. И вот встретились, наконец, истерзанные мучительно долгой разлукой.

— Это… Это оно? Своё время, да? — осторожно выдохнул Суворин, до оторопи боясь услышать отрицательный ответ.

— Оно… — прошептала Марина, обмирая. — Ты же меня поймал… Разве нет?

Потом ни он, ни она думать уже ни о чём не могли, всецело отдавшись во власть чувства. Полетела в разные стороны лихорадочно срываемая одежда… Они неловко повалились под куст, переплелись в объятиях, и теперь каждый словно стремился раствориться в другом…

Они двигались и двигались со звериной чувственной силой и гибкостью, копили и копили в себе стремительно нарастающее безумное напряжение всепоглощающей страсти… В конце концов оно, взорвавшись ослепительно ярко и объёмно, отпустило их одновременно, подобно схлынувшей волне, оставив в разгорячённых обнажённых телах ощущение блаженной лёгкости и тягучей сладкой истомы. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и в широко распахнутых глазах Марины дрожали счастливые слёзы обретения любви и смысла жизни. Именно так, ни больше, ни меньше. Обоим в тот момент ничего не хотелось. Ничего, кроме продления этих наполненных особой нежностью минут…