В одном из больших уездных городков Орловской губернии, в богатом двухэтажном доме жили мужчина и женщина. Не совсем на законных основаниях, несколько не по-людски. Но им было плевать — молодым хотелось развлечений и утех. Всё кончилось тем, что женщина забеременела. Родители не хотели ребёнка, и сразу после родов постарались от него избавиться.
Дворник из соседнего дома, закончив утреннюю работу, вернулся к себе в подсобную сторожку. Туда же спустя некоторое время притопала его собака — старая, с проплешинами, сука чёрно-белого окраса. Той степени старости, когда животное ходит переваливаясь с боку на бок и передвигая лапы сначала с одной стороны туловища, потом с другой: обе левые лапы, затем обе правые, снова обе левые и так по кругу… То, что она принесла в пасти и, радостно виляя лысым хвостом, протянула хозяину, заставило пожилого мужчину шарахнуться как от удара током, истово крестясь и поминая имя Господне. Псина зубами за ногу держала совсем крохотное тельце новорождённого ребёночка — голое, синее и беззвучное.
Придя через мгновение в себя, дворник отобрал у огорчившейся собаки её подарок, замотал его в подвернувшуюся под руку свежестиранную портянку и со всех ног бросился в ближайшую больницу. Там человеческого детёныша откачали и выходили, но вот ножку, ненароком повреждённую старой псиной, полностью восстановить не удалось. И через четыре месяца малыша передали в сиротский приют, что содержала жена местного богатого промышленника. Записали новоприбывшего сироту под именем Пётр и с прочерком в графе «родители». Так Петя начал свою хромоногую, одинокую, бессемейную и неуютную жизнь.
— Подожди, а откуда ж ты всё это знаешь, если в детдом попал совсем кутёнком? — подозрительно прищурив не очень трезвый глаз, задал Антон показавшийся ему логичным вопрос. — Ты же не можешь это всё помнить, так?
— Не в детдом, а в приют, — терпеливо поправил Пётр. — Детдомов тогда ещё не было. Они уже потом, при Советской власти появились. А всю эту мою дитячью историю мне нянька в приюте рассказала, когда я уже постарше был. Я ж там до семи лет жил. Некуда было податься, а усыновлять хромого никто не хотел… С нянькой мы сдружились. Хорошая бабка была, царствие ей небесное... Присматривала, подкармливала, чем могла, даже в те тяжёлые, голодные времена. Не один я у неё такой цыплёнок под крылом укрывался, ещё нескольких совсем захудалых детишек оберегала… И ведь выходила всех! Если б не она – не выжить нам, вот те крест…
Умерла нянька-несушка на глазах у своего выводка. Как-то поздним осенним вечером в приют ворвался пьяный бородатый мужик в военной шинели не по размеру, с патронташами крест на крест и с наганом наперевес. Палил в разные стороны и что-то орал про «буржуя недорезанного», бегая по комнатам в поисках промышленника и его жены. Благим матом поносил воспитательниц, детей и вообще всех, кто попадался на глаза.
Нянька тут же примчалась к своим питомцам-инвалидам. Собрала их, побледневших, с вытаращенными испуганными глазёнками, около себя и попыталась потихоньку, гуськом, вывести во двор через заднюю дверь… Не успела. Пистолетный выстрел свалил её с ног почти у выхода. Маньяк застрелил ещё нескольких человек, прежде чем его скрутил уличный дежурный патруль.
Наутро Петя узнал новое страшное слово: революция. И в его детской головке оно навсегда крепко-накрепко увязалось с этой вот нелепой, первой в его жизни, смертью очень близкого, любимого человека.
В начале зимы приют расформировали, детей распихали по больницам и другим меценатским учреждениям, что пока ещё работали, а здание занял какой-то Комитет чего-то там Красного. Во время этой неразберихи маленький, юркий Петька удрал от «злых тёток в пинжаках» и приковылял, запыхавшись, к тому самому дворнику Лексеичу, что принёс его семь лет назад в больницу маленьким комочком. Собака уже давно издохла, и жил дядька один. Но мальца не прогнал, хоть и туго ему теперь приходилось, даже поесть удавалось не всегда — чай, не чужие. Почти отец с сыном... если отбросить несущественные мелочи… Так за сына своего и выдавал, когда кто-нибудь спрашивал. А Петя потихоньку приучился к непривычному слову «папка».
Такой вот дружной «семьёй» прожили они, с горем пополам, целых шесть лет. Для подрастающего мальчишки, только-только начинающего осознавать себя и окружающий мир, это были, наверное, самые лучшие детские годы. Ребятёнок немного вытянулся ростом, окреп, оставаясь при этом таким же худющим и неуклюжим на вид. Тёмные, плотные волосы — чтобы не завелись блохи и вши — периодически остригались наголо, и большая лысая голова с торчащими острыми ушами и огромными, всегда настороженными глазами привлекала к человечку излишнее, по его мнению, внимание. Парень рос зашуганным и боязливым.
Тем не менее, даже при заметной хромоте и общей неудачности внешнего образа, он не был уродом. Молодые девушки, а иногда и женщины могли на улице украдкой бросить в его сторону заинтересованный взгляд. Но его это пока что не волновало. А хозяйка угловой комнаты на втором этаже — бывшая владелица всего здания — добрая дама лет тридцати пяти симпатизировала ему и Лексеичу настолько, что обучила парнишку чтению и письму. Пыталась научить и музыке, но помешала родовая травма: большие Петенькины кисти рук не были приспособлены ни к одному имевшемуся у женщины музыкальному инструменту. Поэтому пришлось довольствоваться лишь базовой нотной грамотой.
— Петя, ты, что ли, и музыку разумеешь? — уставившись на неказистого мужичка, поразился Антон. — Чем дальше, тем больше я тебе удивляюсь. Признавайся сразу: может, ты и в балете специалист?
Пётр только усмехнулся:
— Да я уже и не помню ничего. Это ж сколько лет назад было-то! А тогда – да, по тетрадке мог ноты правильно вывести. Голос у меня ничего был — людям нравилось, когда я пел песни и романсы. Потом, в тридцатые, мне это пригодилось…
Лексеич быстро старел и плохел. Сказывалось недоедание и тяжёлый, ежедневный труд в любую погоду и в любое время года. Мучили желудочные боли. Пальцы рук и суставы на ногах распухли и закостенели, причиняя неимоверные страдания при любом движении. Петя очень любил «папку», притёрся к нему своей неопытной детской душой — ведь для него он сейчас самый родной человек на всём белом свете. Его «кровинушка», как говаривала покойница нянька.
Смотреть на мучения старика у тринадцатилетнего паренька не было никаких сил. С утра до вечера мальчишка пытался заработать хоть какую-то копейку, чтобы нормально накормить Лексеича и ещё что-то покушать самому. Нанялся дворником, взяв на себя весь ближайший участок и ещё два соседних – но этих денег едва хватало на пропитание. Одновременно устроился на завод подмастерьем, с графиком без выходных. А утром, перед сменой, подрабатывал разноской газет. Все деньги уходили на докторов и лекарства. Только вот лучше «папке» почему-то не становилось.
Однажды Лексеич подозвал пришедшего со смены Петра и заставил сесть и внимательно выслушать что он ему скажет. Парень, сердцем чуя, что разговор будет тяжёлым, только кивнул и аккуратно устроился на краешке кровати в ногах у больного старика. Тот долго тянуть не стал и заговорил с паузами, сипловатым голосом с придыханием, как обычно бывает у давно не встающих с постели людей:
— Сынок, по-хорошему, об этом с тобой разговаривать должен кто-то другой. Но кроме меня у тебя никого больше нет. Поэтому вот что… Жить мне осталось от силы несколько дней…
Брови парнишки съехались в горестную кучку, на глазах навернулись слёзы. Он знал, что старик говорит правду, и сопротивляться этой жестокой правде бесполезно, хотя так хочется заткнуть уши и не слышать дальше ни единого слова!.. Но он лишь подсел поближе и взял старика за руку.
— Отмучаюсь я, наконец, на этом свете и перекинусь на тот — к жене и детям. Но тебе надо жить дальше… В городе сейчас будет всё труднее. Времена голодные наступают… В деревне выжить будет легче. Тяжело, но легче, чем тут… Когда я умру… — Парень еле сдерживался, чтобы не разреветься как маленький и лишь автоматически продолжал нежно поглаживать сухую артритную руку. — Когда я умру, попробуй продать сторожку и всё, что в ней. А не выйдет — просто заколоти покрепче. И уезжай к моей сестре — на Урал. Адрес найдёшь в её письмах. Знаешь, где они лежат… Там пережди нужду, а потом смотри сам. Слышишь, Петя? Уезжай на Урал! Здесь не оставайся — не будет здесь жизни… Бывало уже такое. Знаю, что говорю… Слышишь?..
Мальчишка плакал в голос, прикрыв мокрые глаза одной рукой, а второй продолжая держать старика за руку. Плакал не от того, что нужно куда-то ехать, а от навалившегося вдруг осознания невыносимой безысходности. От полного бессилия что-либо изменить. И вместе с тем от невозможности удержать несущиеся на него бешеным паровозом грядущие ужасные перемены. От чёткого понимания того, что папка действительно вот-вот умрёт, и придётся остаться совсем-совсем одному. В утробе ненасытного города, в незнакомой стране, среди совершенно чужих людей… Слёзы ручьями заливали щёки, а сердце от горя будто на части раскалывалось, и каждый осколок начинал болеть ещё пуще прежнего... Как же без папки-то?! Как же дальше-то вообще?!..
Хоронили Лексеича втроём: Петя, мужественно сдерживающийся, чтобы не расплакаться, дама, что учила музыке и ещё дворник с дальнего участка — Пётр попросил его помочь, и дядька согласился за две Лексеичевы зимние лопаты. Долго, с большим трудом копали яму на окраине городского кладбища. Осенняя застывшая земля никак не хотела поддаваться. Жгучий ветер метал по жухлой траве почерневшие листья и настырно пытался просунуть свои холодные костлявые пальцы в любую мало-мальски открывавшуюся в одежде щёлку. К вечеру трясущимися от усталости руками, наконец, опустили задеревеневшее тело, укутанное в старое одеяло, в неглубокую могилу и так, без гроба, засыпали сверху землёй. Петя аккуратно воткнул в середину холмика рукодельный деревянный крест, сооружённый им из ножек небольшой кухонной табуретки. Остальная её часть ещё утром ушла в печку на обогрев комнаты.
Дома посидели молча, помянули старика глотком водки, что дальновидно захватил с собой дядька-дворник, и разошлись по своим делам. Точнее, разошлись те двое. А Петя, как и боялся, остался совсем один в опустевшей, холодной, заполненной тревожным сумраком сторожке. Наедине с собой, своей душевной болью, заползающим в сердце страхом и совершенно неясными планами на смутное будущее. Детство закончилось.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/03/11/1951