JAZZ
И снизошло…
Я приспустил все свои флаги, но так и не повесил чёрной траурной ленты, направившись вдоль довольно условной границы, очерченной ржавой колючей проволокой, что разделяет выжженную бездымным пламенем равнодушия пустыню и залитую солнцем цветущую лагуну. Каждый мой шаг оставляет на сердце рану, которая затягивается не рассасывающим рубцом. Шаги порой становятся невыносимыми, а иногда душевный мазохизм достигает совершенства и изрубленное на мелкие кусочки сердце бьётся всё неистовее, сотрясая безмолвную равнину почти громовыми раскатами. Обитатели лагуны, всегда готовые принять мученика, бросают сочувственные взгляды, и, идя вдоль довольно условной границы, я тысячи раз находил ворота, ведущие в рай, но, взваливая свою тяжёлую ношу, я проходил мимо, пытаясь быть только как можно дальше от постоянно отвернувшихся глаз и наглухо прикрытых ладонями ушей. Я сам себе хозяин, сам себе дьявол и сам себе господь, я не принадлежу ни «вашим», ни «нашим», я принадлежу только самому себе и только мне решать, насколько непосильна моя ноша.
Перестроиться всегда сложно, но мне это удавалось. Из бесшабашного озорного сукина сына наедине с собой я перевоплощаюсь в тонкую лирическую натуру, по капле выдавливая из себя слова, фразы и предложения, тем самым превращая их в вечность. Форма отходит на второй план, сюжет и последовательное развитие событий давно потеряли всякий смысл, хаос же остаётся неизменным и упорядоченным. Остаётся импровизация. Хотелось бы к ней подготовиться, но предпосылок никогда не бывает. Человек создаёт искусство, влияет на него и не замечает, как оно в свою очередь влияет на него. Но сейчас искусством хочу стать я. Непредсказуемым, утончённым, прекрасным, грубым, наивным, реалистичным, романтичным, отвергнутым, непонятым, восхитительным, но всегда неповторимым. Быть огромным жировиком, что портит поддельную красоту, быть геморроем, не позволяющим насильникам и убийцам спокойно спать, быть помощникам в самые трудные минуты, быть средством реабилитации, быть вечным огнём, быть свежим ветром, новым течением, бурей, дождём, звездопадом, небом, солнцем, белым облаком… быть всем и в то же время ничем, бесполезным как назойливая выбоина на гладкой, как бархат, дороге. Пусть каждый вывернет передо мной душу наизнанку, выкинет в меня, как в мусорное ведро, свою боль, изменив и заставив задуматься, а я, в свою очередь, переверну их представления обо всём, вплоть до единственного рваного ботинка, завалявшегося на пыльном чердаке.
Нас тянуло друг к другу со страшной силой. Мы понимали, что это безумие, но не могли остановиться. В едином порыве мы создавали искусство. Искусство любить. Её взгляд, похожий на взгляд старой изморенной клячи, стал напоминать яркое весеннее солнце. Мой монолог был блестящ – я сам удивлялся – слова лились бесконечным стремительным потоком, голос походил на бархатный баритон Элвиса Пресли, а обаяние в подмётки не годилось Казанове. Мы знакомы были четыре часа, а она уже готова была пойти со мной на край света, стать женой декабриста, покончить с собой как Бениславская на могиле Есенина. Всё закончилось добротным сексом, обещанием позвонить и четырнадцатью неотвеченными вызовами.
Так чего же ты ждёшь, крошка? Разбуди меня, причинив боль, подними за волосы и ударь головой о бетонный столб, а лучше протащи несколько метров лицом по асфальту, уничтожь, растопчи, поломай мне руки и ноги в четырёх местах, выпотроши внутренности и развесь на бельевой верёвке, которую я натянул на твоём балконе. Ведь ты так хочешь быть с тем, кто навсегда испортил тебя, оставив девственно чистой. Или хотя бы закричи – тебе это всегда удавалось. Чего же ты молчишь? Ты обрезала свои крылья или сегодня просто нелётная погода. «Моё прощение намного выше твоего высокомерия», – эту надпись я оставил бы на твоей могиле.
Я вижу тебя, идущую с чёрными затычками в ушах, с гордо вскинутой головой, с кокетливо отброшенным назад реденьким хохолком, взглядом, как будто только что выплюнула весь мир на холодный и мокрый асфальт, который закипает под твоими похожими на резиновую лодку башмаками. Но вот ты достаёшь затычки – музыка прекратилась – и ты превращаешься в загнанного в угол ягнёнка, который колотится от страха, видя перед собой налитую безумием и жаждой крови пасть с острыми, как бритва, клыками. Ты такая же, как все – слушаешь только ушами. Мне не нужны затычки, чтобы слышать музыку, ведь она у меня в голове. Она падает на меня Холодным Дождём, рождая из дерзкого, многим непонятного, отвратительного шума потрясающие по красоте мелодии, что проникают в самые мелкие нейроны спинного мозга, образуя из них стержень с постоянной эрекцией, позволяющий стоять прямо и не сгибаться. Её сопровождают оглушительные тамтамы однофамильца великого боксёра, заставляющие мои конечности двигаться точно им в такт. Иногда к ним присоединяется сплошной дикий ор, составленный из двух примитивных нот, но от этого не теряющий своего огня и творческой импровизации. Именно поэтому испепеляющий, проникающий в самые тёмные уголочки вашей мизерной душонки взгляд, добела раскаленный асфальт и вертящийся вокруг моей оси мир являются моими постоянными спутниками. Эта музыка обрушивается на бумагу избранными нотами, аккордами, фугами и этюдами. Диффузия музыки и литературы порождает страх. Страх, что это всё прекратится, и я потеряю единственных своих союзников. Но я не хочу… Не хочу становиться героем, не хочу быть как шуты из «ящика», которым со своим искусством давно пора отправиться в турне по скотским стойлам, не хочу работать не хочу убивать не хочу смотреть сериал. Не хочу говорить: «Доброе утро, дорогая» – мне это не надо – я хочу заниматься своими самыми бесполезными делами на свете, хочу летать, видеть сны, видеть дикую пляску врагов на своей могиле, хочу сам с ними танцевать, хочу быть свободным, хочу жить всегда – в постоянном мире и гармонии с самим собой…
Ночное небо, затянутое густым прозрачным туманом взрывается мириадами оранжевых огней большого города. Квадратные и прямоугольные дома, будто бы расставленные гением Малевича, под пылающим небом теряют своё величие и выглядят как останки исчезнувшей цивилизации. Как ничтожны они по сравнению с могущественной темнотой, объявшей их. Под её вечным и неусыпным надзором они год за годом, из века в век постепенно становятся мелким песком, что однажды пройдёт сквозь пальцы безобидного ребёнка новой цивилизации, ничего не подозревающей о существовании предыдущей. И над ней, как и многие тысячи лет назад, нависнет та же темнота, разреженная сегодня искусственным светом, но, по сравнению с ней, даже звёзды смотрятся лишь нелепым придатком. Вы создали колесо, деньги, электричество, атомную бомбу, одержали значительные победы на всех фронтах, но так и не смогли победить разум. И этот разум уже присосался к вашей головной артерии, подобно грибу-паразиту, а вы бегаете, хлопочете над ним, умиляясь внушительным плевкам в ваши бесстыжие физиономии, и благодарите его за это. Вы можете достать мозг, но не можете залезть в него, ибо это уже за границами познания. Внезапная мысль, промелькнувшая в голове, уже никуда не исчезнет и обязательно где-нибудь материализуется. Разум необъятен, вездесущ, не подвластен контролю… Вам смешно… Вы смотрите на меня, как на грубое невежественное животное, полностью подчинённое низким инстинктам. Ну что ж, претворим эту мысль в жизнь. Перед вами гигантский клещ, который пролез к сердцевине вашего дурно пахнущего нутра. И что же, меня опять наебали. Я опять обманулся, разгребая тонны фекалий, надеясь найти хоть что-то человеческое. Ничего. Только куча дерьма. Всё воняет гнилью и никуда от неё не деться. Я закрываю рот и нос белым накрахмаленным носовым платком, дабы меня не вырвало, и продолжаю свой бесполезный путь, совершенно один, нигде не замеченный, никем не окликнутый… бесконечно свободный.
Нет давления, нет зависти, нет вершин, к которым надо стремиться, потомучто никуда не надо стремиться, нет кумиров и идолов, нет богов, страха, нет ничего – один в ускорении свободного падения тополиного пуха, гонимого тёплым ветром, что поёт о жёлтых кувшинках на болотах, где никогда никого не было. И не будет… Надеюсь, меня тоже… Наедине со своей внутренней борьбой, один против полчища абсолютно пустых глаз, оставляя вне контекста пятницу и воскресенье (и, разумеется, субботу), я задыхаюсь от желчи, выходящей из меня под аккомпанемент кашля и разрывающихся внутренностей, зажатый стальными тисками прямо посередине, согнутый пополам, но не переломанный до конца, превратившийся в орех, весь высушенный и от этого более твёрдый. «Свободен… Свободен», – повторяю сам себе и, подобно хрустальной вазе, на мелкие осколки разбиваются нелепые призраки внешней жизни, за которыми, словно ошалелый, гонялся, ни на что не оглядываясь, не прислушиваясь к самому себе. Но довольно… Бег по лезвию бритвы продолжается, но совсем на другом уровне. Ставки более высоки; неверное движение может привести к полному краху, а ловкий неожиданный ход – к весьма солидному выигрышу, но только на время. И всё это внутри… Всё внутри.
Выключите чёртов телевизор, вырвите радиоточку, заглушите звук моторов – создайте, наконец, тишину. Может быть, я услышу его плач – невинного ребёнка, созданного страстью мужчины и женщины и ею же убитый. Он так и не родился, умер, не получив даже своей могилы, куда я мог бы ходить и бесконечно просить прощения. Я смотрю на небо, надеясь, что ты меня видишь, закрываю глаза и говорю с тобою. Прости меня, если сможешь, прости её, если сможешь, спасибо, что показал, что мы никуда не годимся, спасибо, что вышиб всё дерьмо из наших задниц, спасибо, что оставил меня свободным. Спасибо за всё. Мир и вечный свет тебе.
Дождь, превратившийся в ливень, сделал оранжевые огни ещё более тусклыми, пока не погасил их совсем. Роботы прекратили свою деятельность по захвату новых территорий и начали покрываться ржавчиной. Коррозия, дошедшая до самых внутренностей, внезапно остановила их механические движения, которые они выполняли уже долгое время, и это стало началом тишины. Остались лишь груды никому не нужного изношенного металла, ставшие эффектным дополнением окружающего их апокалипсиса. Апокалипсиса научно-технической революции. Через некоторое время среди бетонно-железных монументов послышался шум. Он всё нарастал, становился просто ужасающим. Стали различимы вопли и улюлюканье. Вскоре появилось огромное животное, покрытое густой шерстью, с длинным хоботом и выступающими вперёд клыками. Мамонт бежал во всю прыть, не разбирая дороги, с глазами полными ужаса. За ними бежали люди с выдвинутой вперёд челюстью и низким лбом. Их тела, покрытые бронзовым загаром, были прикрыты лишь набедренными повязками. Своим ором они гнали добычу к яме, замаскированной под окружающий пейзаж. От предчувствия скорого окончания охоты, их вопли становились всё более радостными и неистовыми, а мамонту мерещилось, что число гнавшихся за ним увеличилось вдвое. Некоторые из преследующих спотыкались, ломая руки и ноги, но погоня продолжалась. Вскоре действие достигло своей кульминации. Пробитая насквозь десятками острых деревянных кольев туша огромного зверя добивалась копьями, что были в руках у этих людей. Позже, когда добыча была принесена в племя, разделана, приготовлена и частично съедена за ужином, один из охотников направился к месту, где уже который день лепил свою скульптуру. Девушка, вылепленная им, получилась на славу. Оставалось нанести лишь мелкие незначительные штрихи, чтобы придать этому образу большую правдоподобность.
– Завтра будет совет племени. Я буду настаивать, чтобы тебя сделали главным художником.
– Не стоит. Тоз с этим неплохо справляется.
– Но его рисунки на скалах просто ужасны, а твои скульптуры очень красивы.
– Они не для вас.
– А для кого?
Но тот, полностью увлёкшись своим делом, уже не слушал.
– Не понимаю, тебе хотят добра, а ты…
Через несколько часов скульптура будет готова.
Все те, кто окружал меня с юных лет, с кем хотел перевернуть мир, с кем постоянно мечтал, кто клялся в верности до гроба – все испарились. Одни превратились в машины, другие стали камнями, третьи нашли рай в миражах. Все они уже остановились в развитии. Их жизни расписаны по минутам до последнего вздоха. Я беру в руки свой сценарий, рву в клочья и иду дальше… навстречу Импровизации. Навстречу Джазу. Колтрейн играет Джаз, Луи поёт Джаз, Миллер и Арт Би пишут Джаз, ну а я живу как Джаз…Останавливаюсь, закрываю глаза, слушаю тишину.