Забирать дончака со стройки было неудобно, поэтому на стан первой бригады в Волчьем околке Похмельный решил идти пешком: четыре версты не так уж далеко. Но тут подвернулась оказия: к нему пришли двое девчат, чтобы он отметил у себя шесть мешков семян, которые выдал им завхоз Аверченко для бригады. Похмельный поинтересовался, почему за семенами приехали они, а не кто-нибудь из бригады, им ведь учетчик трудодни писать не станет. «А нам и не надо,— отозвались девушки.— Нас попросили родственники». Одна из них оказалась старшей дочерью Петра Кожухаря, вторая — племянницей Игната Плахоты. Назавтра обе идут в женскую бригаду на чигирь.
Вместе с ними он пошел к амбарам, где стояла подвода, запряженная быками. Когда выезжали из села, в попутчики напросилась еще одна молодайка! спешила на какой-то срочный разговор с мужем, плугатарем кожухаревской бригады.
Попутчицы оказались народом веселым и временами излишне любопытным.
— Про кого це вы так важно задумались, товарищ голова? — кокетливо обратилась к нему одна из них.
— Все про нее...
— Кого? Мабудь, про свадьбу свою? Ага?
— Ага,— отворачивая лицо, улыбнулся Похмельный.
— Шо ж вы надумали? Скоро зарученье?
— Скоро...
— И с кем?
— С ней...
— Це и так ясно, шо не с ним. С той белявой кулачкой?
— Тебе-то какая забота! — вздохнул Похмельный.
— Ну а як же! Вы еще молодой, голова колхозу, а все один та один. Нам жалко! На вечорницы ни до кого не ходите, с нашими девчатами ни с кем не забалакаете, одно с дядьками в конторе заседаете та матюкаетесь. Вы, мабудь, уже и не можете...
— Что это я не могу? — встревожился Похмельный.
— С нами обходиться. Обхаживать, рассказать...
— Это почему такое? — Он обиделся.— Очень даже могу. По всем вопросам, пожалуйста...
— Та-а! У вас одно: социализм та колхоз. Мы же знаем, про шо вы заседаете.
— Что ж плохого? Для вас же стараемся. Вот развернем колхоз, тогда и для вечорниц время появится.
— Э-э, нет! — возразила замужняя попутчица.— Люди говорят: не откладай работу на субботу, а девок— на старость. Хочете, мы вам молодичку найдем? Куда той кулачке! Приходьте до нас вечером, я ее кликну, повечеряете...
— Да вы будто сговорились сегодня! Спасибо. Я уж как-нибудь без свахи.
— Та не собираюсь я вас сватать,— удивляясь, ответила женщина.— Я вас только сведу. Там уже сами...
— Некогда мне вечерами. За день так душу вымотаешь, что не до вечеров.
— Ну да, конешно, лучше вечер с бабой Сидорчихой, чем с молодичкой,— съехидничала племянница Плахоты.— Вот уж понарассказывают друг другу!
— Хочете? — наседала замужняя. — Она вдовичка красивая.
— Тебе, наверное, не меня жалко, а ее.
— Ее тоже жалко. Она мне сестра троюродная. Ее Марией Зорнич звать. Вдовствует, живет вдвоем с теткой.
— Погоди, это же та, у которой... Что замуж не хочет?
— Ну да! Она... Видкиля вы знаете?
— Рассказывали сегодня... — Он удивился такому совпадению.
— Так хочете?
— Да что ты привязалась ко мне! Я вам столько женихов привел всех мастей, а вы меня дергаете.
— Та-а, на шо они нужны, такие женихи! Раскулаченные. За них, кажуть, и замуж не разрешают.— По горячности, с какой высказала это племянница Плахоты, стало ясно, что вопрос о замужестве для нее немаловажный.
— Почему нельзя? — недоумевал Похмельный.— Вообще-то я не знаю... Надо выяснить в районе... Можно! Я разрешаю.
— Та хочь и можно, все равно середь них нема завлекательных.
— Не слухайте ее, товарищ голова,— сказала замужний.— Скажи, Таня, а чого ты каждый вечер Гарькавым молоко носишь?
— Нам утрешнего хватает,— смутилась дивчина.
— Чого ж раньше не хватало?.. Вы не верьте ей. У Гарькавых такий красивенький полячок квартирует!
Две попутчицы рассмеялись. Таня сконфузилась.
— Выходите за местных, — посоветовал Похмельный.— Чем не женихи? — Он вспомнил свое обещание Карабаю сосватать ему некую Орину и повеселел.— У нас полсела в женихах. Больше женихов, чем колхозников.
— С наших тоже нема толку! — ответила замужняя.— Зараз такое время, только и смотри, шоб тебя колхоз не одурачил, а они ходят по селу с Назаром, шутки вышучивають. Хиба то хлопцы!
— Это пока неженатые. Женятся — за ум возьмутся... Слушай, сваха, ты, случаем, не знаешь вдовую тетку Орину?
— Конечно, знаю! Через два двора от нас живет.
— Она тебе не родня?
— На ней жениться надумали? Вам сосватаю.
— Тебя с твоим языком надо в правление избрать. Лодырей прорабатывать... Есть один пожилой гуляевец, хочет взять в жены ту Орину.
— Кто такой? — с острейшим любопытством спросили они все сразу.
— Нет, не скажу. Вам попади на язык — изживете человека.
— Кому-нибудь не буду,— отказалась молодичка.— Вам — с удовольствием. Приходите. Повечеряете, про колхоз нам расскажете. Я вам погадаю... Дайте вашу левую... — Она потянулась к нему, но Похмельный так поспешно убрал руку, что все опять рассмеялись.
— Чого вы злякались? — продолжала бойкая попутчица.— Може, вы боязливый? О-о,— разочарованно протянула она. — Мы думали, шо вы и с нами храбрый... Марии боязливого не надо... Вы оттого боитесь, шо от дивчат отвыкли... У вас, мабудь, перегорело все...
— Что перегорело? — не понял он.
— Як у коровы. Знаете, если не подоить корову дня три — у ней молоко перегорит. Не будет доиться.
Он раскусил намек и под хохот попутчиц окончательно рассердился:
— Ох и трепло же ты! Сейчас высажу — побредешь пешком!
— Ото злякали! Та мы всю жизнь пеши на баштаны ходим… А дозвольте спросить у вас, неженатого, было в вашей прошлой жизни, например, такое?..
Быки брели медленно, поэтому, пока добрались до стана, у попутчиц вполне хватило времени, чтоб извести его шуточками. Но то, что он увидел за станом первой бригады, разом подняло ему настроение: огромная луговина была уже на треть вспахана. Он прикинул число тягла и людей кожухаревской бригады и с радостью понял, что за сутки бригадники поднимают едва ли не гектар на плуг. Довольные произведенным впечатлением, они подтвердили его расчеты. Еще недели полторы таких усилий, и с луговиной будет покончено. Тогда можно помочь второй и третьей бригадам, поднимающим земли у гребли и недалеко от щучинской дороги. Было бы кормового зерна вволю — и того раньше, но зерна не хватало во всех трех бригадах. На быков и недавно откормленных казахских лошадей было жалко смотреть.
Объявили небольшой перекур. Теперь, он не боялся оставаться среди колхозников с их нескончаемыми вопросами. В том, что в селе оказалось столько высланных, он не виноват: о его стычке с Гнездиловым уже знают. Оплату работы в колхозе подтвердил тот же Гнездилов, а об остальном — гражданской войне, пятилетнем плане, преимуществе колхозов перед единоличными хозяйствами— он и сам теперь дока рассказывать. К сожалению, спросили именно о том единственном, что требовало безоговорочного ответа,— о стройке. Чем она оплатится? Он поспешно пояснил, что оплата будет произведена за счет госказны; видимо, и деньгами, и той частью урожая, который пойдет в план осенних хлебосдач.
Коротко ответив на вопросы, Похмельный подчеркнул то усердие колхозников и высланных, с каким они приступили к строительству. Потом уже без всяких намёков выразил недоумение: пашете хорошо, но в сроки не укладываетесь. То тянули с началом сева, выясняя, кому хлеб пойдет, то всего-то после трех дней работы устроили всеобщее христославие с баньками и обязательными послебанными бутылками, то из-за расхлябанности, с которой прошли два выезда в поля, потерями в общем итоге еще один полный рабочий день. А ведь начинали дружно, споро, с приподнятым настроением. Чем объяснить такое противоречие?
В ответ звучали беспечные заверения уложиться в срок, бесшабашные отмахивания, шуточки; выражалось притворное недоумение: «Та мы и до колхоза так же выезжали». Из разговора Похмельный понял: в селе нет крепкого организующего начала, отсутствует какой-либо порядок. Пришли в первый день в чистых рубахах, пашут неплохо — по привычке, намертво засевшей с детства. Последующая расхлябанность — отчасти оттого, что не верят до конца в колхоз, отчасти — из-за отсутствия дисциплины.
Первый запал кончился, началась тянучка... То же самое будет и со стройкой, подумалось Похмельному, если колхозная власть во главе с ним не установит жесткие требования к организации работ, не поднимет дисциплину. Он объявил о своем решении остаться дней на пять, поработать: на первых порах погонычем, потом и за плугом... К его недоумению, такой поворот энтузиазма не вызвал. Кожухарь посоветовал ехать во вторую бригаду, по разговорам, там не ладится.
— Ты есть не хочешь? — спросил он у обиженного Похмельного.— Нет? Тогда освежись домашним кваском, пока мы запряжем тебе казахских коней. Не хотят работать, собаки! Старые, хитрые. Чуть подналяжешь — они в борозду ложатся и глаза закатывают, будто вот-вот сдохнут, шоб их волки порвали! Отдай их бабам на стройку, нехай с них в ямах бубну выбьют. Мы здесь подналяжем, не беспокойся... Да, заодно дивчаток до села довезешь. С ними тебе, холостому, веселей дорога встанет...
Во вторую бригаду он добрался к вечеру. На стану никого не было. В хате по всему полу и в сенцах была раскидана солома, поверх нее брошены зипуны — здесь коротали ночи те, кто не уходил отдыхать в село. Вскоре с загонок стали возвращаться бригадники. Разговорились. Этих попрекать упущенным не стал, попытался выяснить, что именно у них не ладится. Оказалось, все та же мелочь: одни на быках поднимают гектар, другие — тоже гектар, но на лошадях, а разница в тягле ощутимая. Попробовали меняться — опять не то: многие работали на бывших своих быках, отдавать их в чужие руки не хотелось... Пролегло еще что-то между бригадниками, но открываться ему не стали; он же не настаивал, понял, что и в этой бригаде его приезду не очень-то рады. Он прошел к гребле, полюбовался с насыпи огромным массивом вспаханной земли, ровно и черно оттеняющим разноцветье вечернего неба, и решил ехать домой. Скорее всего, и в третьей бригаде его помощь не нужна.
За ужином у костра выслушал несколько рассказов о давнишнем житье-бытье гуляевцев, о той же гребле, где на корявых вербах, словно по кем-то жутко определенной очередности, кончали в петле неудавшиеся жизни гуляевцы, сам рассказал подходящее к вечерней беседе мужской компании и с несколькими молодыми бригадниками, которые решили проведать семьи, только к полуночи добрался в село.
Хозяйка сообщила: он едва не застал начальство из района. Не дождавшись его, оно уехало, оставив ему какой-то сверток. Он развернул бумагу и увидел чай, сахар и папиросы. Тронутый такой заботой Гнездилова и Полухина, он не сразу подумал о записке, которую они могли бы оставить. Стал расспрашивать хозяйку, не передавали ли они чего на словах, и тут выяснилось, что ожидали его не Гнездилов с Полухиным, а те самые три человека, что приезжали в ночь, когда разбился в яме парень из высланных. Значит, вот с кем наверняка вскорости придется чаевничать и курить переданные папиросы!..
Он попросил хозяйку завтра его не будить, пока сам не встанет: хотелось раз всласть выспаться. Но его желание не сбылось. Утром, чуть свет, он услышал стук в окно, шум в сенцах. Приподнялся на кровати и крикнул, чтобы шли в правление. Хозяйка так и объяснила, но кто-то уже знакомым голосом возразил, и в хату вошли несколько гуляевцев.
— Извиняй, председатель, шо позоревать не дали. Боялись не застать, думали, опять с утра по бригадам мотнешься, — объяснил Илько Пашистый. — У нас к тебе великая просьба...
Мужики пришли просить его убрать с постоя чеченские семьи. Видя недоумение Похмельного, объяснили. Уж больно непривычный народ. Так все бы хорошо: уважают, благодарят, за детьми присматривают, помогают по хозяйству, но вот говор не тот и повадки другие: свинины не терпят, плюются, когда на столе увидят, в отдельной посуде варить требуют, молятся по нескольку раз на дню, а вечерами перед молитвой перекликаются через все село. Может, призывают к чему? И нельзя ли их куда-нибудь переселить, а они, хозяева-гуляевцы, с дорогой душой возьмут другие семьи, хотя бы тех же поляков. Лучше всего, советовали Похмельному, перевести их в какой-нибудь аул. Карабай ими не нахвалится, говорит, куда усердней в молитвах, чем казахи.
— Ага! Дошло до вас! — злорадно возликовал Похмельный, торопливо натягивая штаны. — О чем же вы думали, когда соглашались? Я, выходит, с Гнездиловым, чуть ли не до драки, чтоб не принимать, а вы: пожалуйста, товарищ секретарь, не обедняем, товарищ секретарь, можем еще принять, товарищ секретарь... Кто вас за язык тянул? Сами вызвались. Чего теперь жалуетесь? Дух у них в хатах, видишь, не тот... Ничего, попривыкнете!
— Да оно, если б знатье, шо так...— мялись у пороги мужики.
— А я вот знал, что будет так! И был против. Думал, вы меня поддержите, но вы на гнездиловский уговор поддались. В результате я оказался бессердечным, а вы душевными, сочувствующими людьми. Не взяли бы вы — их повели бы в аулы. К одной вере... «Если б знатье»! — передразнил он Илька.— Если б знатье, что у кумы питье... Теперь вы мне предлагаете их в аулы перевести. Какое я имею на это право? Гнездилову тоже не до переводов, не до духа в ваших хатах... Да я и не поеду к нему с этим! Теперь я хочу быть рассердечным человеком. Взяли — живите! Что-о? Выгнать? Я вам выгоню! Выгоните — я поеду в район, но не к Гнездилову, а прямо к прокурору и скажу, что вы беспризорные многодетные семьи выгнали на улицу... Что, выгонишь?— с тем же злорадством спросил он Илька, в сердцах кинувшего эту угрозу.— Вы чепуху не городите, а лучше присмотрите им жилье. В селе амбаров каменных много. Уговорите туда перейти, помогите отремонтировать. Никуда никого переводить не станут. Выгонят они… Нет уж! Сами вызвались — сами расхлебывайте.
Гуляевцы сокрушенно вздыхали: возразить было нечего. С тем и ушли, а он долго еще ходил с чувством собственной правоты, Потом все-таки отошел, поразмыслив: а ведь действительно несладко им всем — и гуляевцам, и постояльцам, кто бы там ни был, к какому роду-племени ни принадлежал. Напрасно он тыкал своей предусмотрительностью. Только за одно то, что сами вызвались пригреть и накормить, хотя бы на первое время,— им великий поклон. Высланным любая мелкая услуга, начиная с щепотки соли, теперь, в самую лютую годину их жизни была неоценимой помощью.
По заслугам ли воздано или пострадавшим безвинно, но из той горькой чаши, что им была уготована, налита всклень, они, несмотря на все перенесенные страдания, только пригубили...
Но как бы ни было трудно сосланным в село, куда труднее было тем, кого еще вели под конвоем через Гуляевку, в места расселения. Редкий день выпадал без того, чтобы у взгорка не останавливалась та или иная партия высланных.
Разных вели людей, разные шли партии...