Война

      
 Крылов Юрий    


Рассказ написан 9 мая в День Победы.


 
Как говорят мои друзья, много лет назад уехавшие из России и живущие в Израиле, в Штатах или других странах, это единственный из «советских» праздников, каковой они продолжают отмечать.
И меня эта дата выбивает из колеи, почти непрерывно прокручиваю в голове обрывки своего "военного прошлого". Несмотря на малый возраст - вся война «уместилась» в промежуток от трёх с половиной до семи моих лет, не так, уж и мало этих "обрывков". И вот я их записываю, фиксируя памятные события на бумаге, в рассчёте на их непреходящую волнительность (по крайней мере- для меня).
   Любопытно, почти плавная непрерывность событий запечатлелась в мозгах лет с 5. А до того - какие-то куски, причём с точки зрения меня сегодняшнего, отнюдь, не равнозначные. Видимо, сознание фиксировало наиболее мощные и равные по силе для детского восприятия впечатления, и нам, взрослым, их отбор кажется непонятным.
   Самая ранняя картинка. Я с трудом вскарабкался на стул и кручу ручку патефона, стоящего на столе. Проворачивается она с трудом. Мне очень неудобно, потому что высоко тянуться за ручкой, и одновременно радостно, поскольку сие ответственное дело доверено впервые. На окне, а оно - крестообразная рама с полуоткрытой форточкой в правом верхнем углу, из которого на меня льётся, ну, очень холодный воздух, - затянуто белой занавеской, закрывающей пару цветочных горшков. И всё. Много позже с сестрами и мамой, подивившимися подробностям ("занавеска", "цветочные горшки", "белая занавеска" и расположение форточки), установили, что "картинка" относится к январю-февралю 41. Значит мне было 2,5 года. Из того периода больше никаких просветлений. Надо думать, не случалось ничего, по значимости равного разрешению завести патефон. Только с войной ситуация изменилось и появились события, достойные отложиться в голове.
   Бомбёжка: я у мамы на руках под лестницей в подъезде. К нам с обеих сторон жмутся испуганные сестры (в памяти -  какие-то две голенастые высокие девчонки и, смутно, в коротких зеленовато-коричневых жакетиках). Страшный грохот. Сверху сыпется пыль, попадает мне в рот, вкус извёстки (я его знаю, хотя и не сознаю, что это извёстка; с полутора лет, как говорили родные, "ел печку"- садился около неё, указательным пальцем водил по стенке, отправлял его в рот и облизывал; с позиции меня сегодняшнего - своеобразная самозащита от рахита), из полуоткрытой двери с улицы бьёт ярчайшая ослепляющая вспышка. Конец. Это июль 41 года.
   Следующий эпизод (видимо, октябрь): длинная, широкая и не ровная, вся в буграх (булыжник, может быть) дорога, у меня в руках чайник, сам я - на руках у мамы, вокруг много людей, а рядом те же голенастые девчонки разного роста. Провал.
   Очередная "картинка": открываются огромные чёрные ворота, журчит вода и мы (вместе с баржей) оказываемся в узком коридоре (так наша посудина с беженцами просачивалась через шлюз).
   Теперь зима (наверное, начало 42):я хочу спать, а меня стаскивают с постели, тормошат, некто большой, холодный и колючий в пропахшей табаком шинеле и ушанке с красной звездой, рядом мама, она плачет и кричит, что "папа нас нашёл". "Убежав" из Калинина, мы приземлились где-то под Казанью, куда отец однажды ночью и пришёл. Согласно семейным хроникам, с февраля 42 очутились мы в крошечном местечке под названием Свияжеск (не путать с районным центром Свияжеск) километрах в 40 от столицы "солнечной" Татарии. Высокий холм, каждую весну полностью отрезаемый половодьем от материка. По преданию его, якобы, шапками насыпали воины Ивана Грозного перед штурмом Казани. Мы жили там с мамой. Сестры и отец уехали. Первые - учиться в Казань, последний - на фронт. Кстати, пробыл он там не долго (хотя кто может определить, что такое "не долго" на войне...). Мама работала начальником КВЧ ("культурно-воспитательная часть") единственного на территории холма предприятия, коим была колония общего режима для политических. Любопытное это было заведение. Насколько помню, большинство заключённых свободно - без конвоя - ходили, куда хотели. Мы, мальчишки, прямо под воротами проникали "в зону", расхаживая по баракам и общаясь с "народом". Более того, и сейчас перед глазами бывший художник Калачан (долгое время вместе с нами переезжали картины, им нарисованные и подаренные маме), бывшая балерина "тётя Лида Щербацкая" - первооткрыватель для меня таинств шахматной игры (страшно гордилась моими последующими успехами: как же, обладатель 1 разряда и чемпион области среди юношей; последний раз она приезжала к нам в Рязань в 54 году).
   Однако, пора назад к "обрывкам". Зима, опять-таки январь или февраль 42.
Я, укутанный так, что не повернуться (одежда, одеяло, тёплый тулуп, но очень вонючий), в санях.
Красивая чёрная лошадь быстро прёт и сани, и кучера, и меня с мамой. Кучер чего-то кричит, подсвистывает, громко хлопает кнутом. Мороз. Из кулька, в который меня превратили, почти ничего не вижу. Только струйки воздуха, вырывающиеся из егойного нутра. Я делаю неуклюжие попытки освободиться, но нарываюсь на гневную реакцию мамы. Обижаюсь. И от обиды... засыпаю. Распеленовывают меня (и будят), когда сани уже стоят, вокруг темень, а на небе полно звёзд, снег трещит под валенками, и больше ничего интересного. По рассказам, мы приехали в домик, где нам как беженцам отвели комнатку. Потом, когда мама устроилась на работу, перебрались в дом для служащих колонии. Там же с женой и, кажется, дочерью моего возраста лично жили'с и "сам гражданин начальник" оной - ярко выраженный хохол, носивший фамилию Горбасенко, кряжистый, с большими чёрными усами и гривой волос на голове, громогласный, любитель попеть.
Получили две комнатушки с печкой, жравшей прорву дров (вечная мамина забота), в которых и пребывали, аж, до 1 ноября 1947 года (дата отбытия в Рязань).
   С конца 43 года "отрывочность" впечатлений закончилась, и я мог бы последовательно описывать свои додетсадовские пару лет, короткий детсадовский период (посещал детсад 1 или 2 месяца перед школой) и ранние школьные годы. Но последовательность - далеко не главное. Главное - оставшееся от тех лет чувство счастья, безоблачности, лёгкости (и это несмотря на войну, отсутствие отца, частые болезни - до 6 лет я был очень болезненным ребёнком и не вылезал из простуд). Зимой - «снегурки» (палочками к валенкам), лыжи и скатывание по склонам холма, на котором стоял посёлок (отсюда вечная любовь к катанию с горок и  к "простому катанию"), "тачанки" (так назывались деревянные платформы на трёх коньках -2 сзади н один впереди на руле), снежные крепости и их штурмы (насквозь мокрый от пота и снега в дом, переодеться в сухое и снова на улицу; как следствие - перестал болеть). Летом - речка (между прочим, Свияга, как и у незабвенного Владимира Ильича, пропади он пропадом), грибы, ягоды. Осенью - картофельные оладьи (жарили на ржавых кусках жести, отвалившихся с крыш), печёная картошка (воровали на колхозных полях оставшуюся в земле), сушёный горох (тоже воровали в каком-то амбаре, отмачивали в воде и варили; гороховые супы - не пюре, а с круглыми зёрнами - до сих пор обожаю) и, наконец, самое вкусное - жмых (спресованная кожура семян подсолнечника после отжима масла).
Голода не помню. Сохранился в закоулках памяти один вечер: жду маму, хочется есть, дома - шаром покати, а она пришла и ничего не принесла; легли спать голодными. Зато масса праздников, связанных с посещениями нашего дома сестрами. Вкусности (почти равные жмыху), типа кусочка белого хлеба, сахар, а то и конфета. А весной 45, приехав с мамой к ним в гости, я впервые попробовал мороженое (потом целый год рассказывал приятелям-сверстникам, каково оно на вкус, снова и снова по их просьбам описывая свои ощущения; повторный контакт с этим лакомством меня полностью разочаровал, ибо воспоминания оказались намного вкусней).
   В 44-ом я стал обладателем двухколёсного велосипеда - единственного в деревне (он так и оставался единственным, пока мы - вся деревня - его не заездили). Однажды я упал с велосипеда затылком на кирпич. К зависти приятелей (отчётливо и очень выпукло помню) мне - ничего, а кирпич - пополам.
   Вот и подобрался я постепенно  к тому, ради чего затеял все эти воспоминания (навеянные, между прочим, сегодняшной датой), к знаменательному Дню Победы.
  В этот день по весеннему было солнечно и тепло. Я - босой, в трусах и майке и мне прохладно - на центральной площади. Покрытое песком и частично заросшее травой относительно небольшое пространство, тогда казавшееся огромным, ограничено деревянными одноэтажными (и сейчас мог бы нарисовать!) школой, детским домом (мы - местные - очень боялись детдомовцев; у меня среди них был "покровитель" - парень, года на 3 старше; покровительство заключалось в дружеском похлопыванию по плечу и делёжке - скорее, отъёме хлеба, который я выносил на улицу), сельсоветом (по-видимому, ибо над крыльцом всегда развивался красный флаг). Что там было с четвёртой стороны, память не сохранила. Может и ничего - просто, въезд.
В центре небольшая - для одного человека - некрашенная деревянная трибунка с перилами и двумя ступеньками (мы, пацаны, частенько туда взбирались, и нас каждый раз с руганью изгонял кто-нибудь из взрослых, специально выскакивающий из административного здания). Отовсюду бегут люди, в основном женщины. Мне кажется, что очень много. Некоторые плачут. Все обнимаются, что-то кричат, целуются. Общее возбуждение меня не захватывает. Скорее, ощущаю нечто, вроде недоумения, мол, чего это они так. То бишь знаю и понимаю, что "война кончилась!". Но сам - лишь наблюдатель, как бы со стороны. На трибунку один за другим (помню двоих) взбираются ораторы. Все и многократно кричат "Ура!" н "Да здравствует...". Что "Да здравствует...", не отложилось. Дольше всех кричал (шея раздувалась, морда красная, усы почему-то мокрые и книзу) Горбасенко (начальник колонии). Прибежала мама, схватила меня, прижала к себе, я вырываюсь - больно. Потом появились ещё флаги, люди запели...
   Добавлю, что потом, вплоть до года 66 иль 67 ничего такого особенного  «9 мая» не происходило, и только Брежнев сделал этот день выходным, превратив во Всенародный Праздник.
Нынешнее руководство страны, скорее, по инерции иль из желания «попиариться»продолжает славить победу в той страшной Войне .
  9 мая 2010г.