Часть II Силой сердца. От масок – к маске.
Глава 5
Корпоративные посиделки — явление исключительно кастовое. Там только свои и свои своих. И в этом их непобедимое очарование. Там всё просто, потому, что все друг друга знают. Это было, есть и будет всегда пока стоит этот мир. И если туда приглашают кого-то со стороны, то это уже на 99% свой. Конечно, Людок могла ничтоже сумняшеся, что называется, в наглую, привести на любое корпоративное мероприятие свою подругу, никому об этом не объявляя, и ничего бы страшного не произошло. Но при этом, само новое лицо рисковало, в последствии, превратиться в персону нон грата, что всегда неприятно для самолюбия.
Судя по Людкиному образу жизни, данный корпоратив должен представлять собой сборище пиарщиков всех мастей. И литература в её современном качестве, как часть рекламы, должна быть представлена там во всём многообразии слоганов и массы бестселлерных мыслеформ акул пера, как начинающих своё плавание в глубинах издательств, так и маститых. Вероятно, будут и «киты», набившие руку на саморекламе. В том, что литература один из способов саморекламы, сомневаться не приходится.
Сознание человека так устроено: тщеславие владеет чуть ли не всеми движениями души. Слава манит. Сильно или слабо, но манит. А иногда тащит. Тогда это судьба, тогда слава может помочь. Тогда она не губительна, не искушает. Сябрина Смелова — реклама Людмилы Остафьевой, а не наоборот как не странно вопреки логике.
Лучше, гораздо лучше, было бы лично обивать пороги издательств. Получить определённое количество пинков, ярлык «неформат», а вместе с этим опыт, силу, стойкость. Но когда с первых шагов хотят много и сразу, вдруг — это несерьёзно. Ведь в истории литературы уже всё было-перебыло. Из искусства она превратилась в науку. Производство с различными конвеерами. Если признание наступает сразу, то это вопреки жизненной, житейской логике. А тут ещё заявка об вылечившемся импотенте. Чушь! Этого не может быть, потому что это ненормально. Либо стечение обстоятельств, либо — враньё. Скорее всего, хотят глянуть на куклу варнакающую эрото-бред и делающую это благопристойно, а не по-хамски. Чернуха с порнухой опускаются, как и положено, ниже плинтуса. Им там самое место.
Вечная тема любви — бездна. Из неё сколько не черпай, оттуда не убудет и всем хватит. А поэзия — зеркало, вернее одно из зеркал. И, именно, любви. Ибо без любви, всем — каюк. Всем и всему. Жизнь тоже с неё начинается. «Любовь бывает долгою, а жизнь ещё длинней?» Галиматья! Ахинея! Это не любовь. Короче, жизни — похоть. Чмурло! Любовь — жизнь и смерть. Всё это вместе. Она оживит, она же и убьёт. И вообще, отражать эту тему, должна, и может только женщина.
Само слово «Любовь» женского рода. О любви лучше женщины может сказать только женщина. Даже, тот же, Пушкин и иже с ним, в своих творениях отражали женские образы, как наиболее стойкие в любви. А женщины сами творят любовь. Самой жизнью своей, беря в себя и исторгая из себя семя и плод. И Сябрине Смеловой совсем не нравится версия, что первым грешником на земле была женщина, а так же сторонники этой версии. Соблазн — не грех! И потом, что ещё понимать под соблазном?? Если красоту, радость в их естестве, то только это и должно соблазнять. И чем больше, тем лучше.
Я — сочный, сладкий плод! Я — аромат! Соблазн!
В моих устах влеченье роковое.
И я — наркотик и экстаз. Я — состоянье не покоя.
От ласк моих, желанье расцветёт,
Цветком душистым заблагоухает,
И расплескается в предверье рая
Неудержимой радости поток.
Я завлеку! Я соблазню! И соблазнюсь сама безмерно.
Подобно быстрой, горной серне навстречу стрелам побегу…
И пусть они меня пронзят в многообразии бесстыдном.
Я слишком откровенно-очевидна,
Волнительна. Пусть даже невпопад. *)
Звуки, издаваемые устами водителя-Павлика, хоть и невнятны, но весьма выразительны: Цоканье, стон, фырканье. Словно обжёгся. Так обычно бывает с человеком, когда он неожиданно обожжётся. А этот парнишка обжёгся, и ещё как. И даже замогильный голос не смог этому помешать. Людок, привалившись головой к черно-бурому манто, глубоко дышит широко раскрытым ртом.
Машина плавно тормозит в конце Литейного, у серо-белого здания, с декоративными фонарями.
- П-приехали. — Еле внятно бормочет Павлик.
Моя Людмила томно вздыхает и чуть приоткрывает веки, её горячая рука гладит. А затем, перетренированные пальцы дзюдоистки стискивают в чудовищном пожатии мою несчастную, хрупкую кисть.
- Прош-шу. — блондин роскошно распахивает дверь «Порша» со стороны поэтессы. Что ни говори, а ведь заработала.
- Благодарю вас-с, Павел. — Томно, на сколько это возможно при таком гроулинге, изрекает смеловская глотка. Девушка и парень, проходящие по другой стороне улицы, вздрагивают, оборачиваются.
- Пи-идор. — доносится до слуха тихий, но внятный девичий голосок, заставивший вздрогнуть.
- Эй, там! Молчать!!! — Рявкает вдруг Павлик дико, яростно и страшно.
- Н-не надо, - рука мягко ложится парню на предплечье, — я уже привыкла…
Людка закрывает лицо ладонями. Её плечи под белым манто дрожат. Отдрожав плечами, красноликая Людка вылезает из машины. Крупная, сильная рука Павлика дрожит. Волнуется? С чего бы это?
- Х-хамы малолетние.
Жёстко цедит он сквозь зубы. Но посмотрев в глаза, вдруг улыбается удивительно милой улыбкой. От неё теплеет и одновременно холодеет в груди. И, ох, ох как стыдно! Как стыдно за всю эту дурацкую комедию с голосом. Надо поскорее её кончать.
Фойе как в театре с зеркалами, фотографиями. Да, мы вместе с Людкой смотримся: высокая, стройная брюнетка и, чуть пониже, объёмная блондинка. Одна в чёрном, другая в белом. Вечерок, однако, в разгаре: музыка. Надо же. Классическая. Бах! Иоганн-Себастьян. Ничего себе!!! Шаги. По лестнице быстро спускается плотный, невысокий, но очень энергичный, какой-то весь объёмный, упругий, розовощёкий светловолосый мужчинка. На нём светло серый роскошный пуловер, светло серые брюки с заглаженными острыми, как лезвия стрелками, и серые в тон им остроносые туфли. В нём сплошные сочетания цвета и формы. Обувь гармонирует не только цветом с одеждой, но ещё и формой, и не только с брюками, с частью лица. С самой характерной частью лица, с носом. Он у него тоже острый, аккуратный и не большой. Про таких как он ещё говорят, мужичонка, живчик, буравчик. Очень обаятельный…
- Ну наконец-то! — выкрикивает он ещё со ступенек, отражаясь во всех зеркалах сразу. Пышащий здоровьем, уверенный в себе тип, работающий под простака. Весьма габаритный, но толстяком его не назовёшь. Он - словно перенакачанный пляжный матрас. Он не идёт, не бежит, он катит, быстро и уверенно. И вот подкатывает.
- Здравствуй, Люсик! — Он сочно чмокает Людку в щёчку.
- Артур Андреевич Акумов, — игриво представляет его Людок, — заведующий политической частью.
Тот простецки хохочет, всплёскивая широкими ладонями.
- Политолог! Просто политолог. — Говорит он, пробдевая взглядом насквозь и глубже.
- Саф-фо! — Кратко и с ударением на «о» произносит Людмила.
- Вечер добрый...
После этой реплики, смех Акумова пресекается. Резко. Сразу. Открытый рот и, ставшие вдруг огромными глаза, с отсутствующим взглядом, выражают полную готовность к обмороку, в крайнем случае, к истерике в любой форме. Он делает движение горлом. Мелкими и частыми кивками головой, он словно старается что-то проглотить. Людка победно улыбается — её честь спасена!
- Охо-хо! Нда-а! — Наконец вытягивает из себя Артур Андреевич.
Он распахивает боковую витражную, белую дверь и, не отрывая взгляда от меня, кричит в неведомую пока мне глубину:
- Олег!!!
Резкий звук его голоса пробирает до дрожи. Всё-таки почуял подвох! Что ж, тем лучше. Комедия финита ля, но Смелова будет держаться до последнего. Людок заботливо обнимает за плечи, стараясь успокоить, потому что дрожь настоящая, не наигранная — нервы, напряг. И он это видит, этот дошлый тип.
- Олег, мы проиграли…
Сменивший Баха Чайковский аккомпанирует Акумову увертюрой из «Щелкунчика». В фойе из дверного проёма, выплывает двухметровый гигант с лицом схимника. Усугубившаяся скорбь в его глазах изливается в вопросе:
- Как же так?
Наивно восклицает он глухим шепотом. В сочетании с Чайковским — это потрясающе. Надо что-то сделать, что-то сказать.
- Ах! — Восклицание даётся с трудом, но оно придаёт силы. Дрожь исчезает. Резкое движение плечами сбрасывает с них Людкины руки. — Так на меня делались ставки!! Как на беговую лошадь!!! Какая гнусность !!!
Но движение к выходу блокируется тушей Акумова.
- Н-н-нет!!! — Отчаянно выкрикивает он. Загораживая собой выход, без какого-либо стеснения, становясь на колени. — Ни за что! Казните, но помилуйте! Всё что угодно, только не это! Заклинаю!..
Если он актёр, то актёр классный. Уже за одно это его можно простить… В глазах Людки восхищение: драмы — её слабость.
- С-сафо-о, - Тянет она нежным голоском. — Прости-и… Обычные мужские штучки-и. Он отработает. Клянусь!
- Клян-нусь!!!- Страстно-благоговейно рявкает он.
Лицо двухметрового гиганта Олега выражает дикое напряжение. Он быстро шевелит губами, время от времени кладя себе правую руку на грудь.
Мужчина, стоящий на коленях, это волнует. Весьма. Глубокий вздох в ответ и протянутая, в знак примирения рука — высший пилотаж актёрского мастерства. Пылкий поцелуй Акумова обжигает даже сквозь материю перчатки.
- Довольно! Встаньте.
Он, не выпуская руки, подскакивает как на пружинах:
- Олег, скажи там всем… Предупреди, чтобы языки поприжали. Если кто… Я за эту женщину любого порву!
Олег исчезает. Через секунду, голоса, смех, доносившиеся из глубины смолкают. Акумов гладит тыльную сторону ладони: «Какая нежная рука» — бормочет он. Еще один выразительный вздох говорит о том, что комплимент принят.
- А душа-а ещё нежнее. — Добавляет Людок порцию чувственности.
***
Дверь из фойе — вход в комнату. Комната обычная офисная приёмная, проходная с дверями под номерами. А вот, двойные остеклённые двери, двустворчатые. Это, видимо, вход в банкетный зал, потому что музыка оттуда.
- У вас такие стихи! — Вкрадчиво бормочет Акумов, ведя под руку. — У вас такая душа!.. Вы — существо другого мира. Я ваш вечный раб, то есть, в смысле — друг…
Долгий взгляд, вздох, опущенные веки и опять вздох: инцидент исчерпан. Двустворчатые двери распахиваются настежь. Акумов вводит в банкетный зал. Три огромных стола образуют одну линию посередине. Ещё дальше расположен подиум с аппаратурой кинотеатра. Народу, где-то, человек под сто, а может и побольше. Воцарившееся, с подачи Олега, молчание наэлектризовано до высшей точки накала. И всё это - благодаря интригантке Остафьевой.
- Господа. - Солидно возглашает Акумов сочным юбилейным баритоном с бархатным оттенком. Его голос негромок, но достаточно звучен, а тон снисходительно-доверителен — наконец-то с нами наша любимая, наша долгожданная, несравненная Сафо.
Общее «ура», произнесённое шёпотом, чрезвычайно, трогательно. В нём столько такта, столько деликатности. Надо отблагодарить. Ноги, не чуя под собой пола, стремительно несут к подиуму - это порыв к микрофонной стойке. Это порыв, неуправляемая стихия момента.
Экраны мобильников отсвечивают, личные видеокамеры запечатлевают необычный образ. Уникальную, эксклюзивную продукцию имидж студии «Остафьева энд Смелова». Людка всё поняла и благодарно улыбается. Логично: Сафо должна взять быка за рога, что называется, с корабля на бал, и продемонстрировать себя шоковой визиткой. Картинно сброшенное, движеньем плеч, чёрно-бурое манто, на одну из колонок аппаратуры, открывает белые плечи, высокую белую шею, обрамлённую янтарной нитью бус.
Общий вздох—это, видимо, дань восхищения вкусу поэтессы. Что ж, посмотрим, что будет дальше. Появляется Павел с видеокамерой.
- Величием любви жива душа! — Начинает вещать низкочастотный голос под музыкальную фонограмму баховского органа. — Лишённая лукавого смиренья, Она парит — великое творенье Непостижимого творца.
И сердце бьётся в унисон в её размеренном пареньи.
Вдруг вспышка молнии. Мгновенье!
Повержен кто-то, кто-то вознесён.
Она карает. Может сжечь, или навеки отвергает,
Лишая душу новых встреч, коль та законы нарушает.
А жертва ей — она сама, на ложе ль страсти упоенной,
В тиши ли сада, иль лугах, на берегу реки студёной,
Иль в небесах. Во цвете зорь то утренней, а то вечерней,
Она собой ласкает взор.
Собой, великой, несомненной!
Как они слушают! Ни одного равнодушного лица! Это не притворство, им по-настоящему нравится. Всем этим разным людям… Победа? Не рановато ли? Людкина физиономия отражает богатейшую палитру чувств, тут и наслаждение - как не странно - исполнением, ибо дикция у Смеловой отработанная. Ну а то, что это изображает замогильный голос, тоже в тему. Это подтверждение Людкиной чистоты и месть за ставки. Пусть те, кто должен, оплачивают свои грехи. Меркантильность порождает цинизм, пошлость, хамство — это грязь духовная. Чмурло.
Для Людки бенефис Сафо — фурор, победа, звёздный час. Её гордость услаждена по полной.
Я сохраню тебя в себе, плод, что подарен мне любовью.
О матери святой удел! О результат девичьей крови!
О слёзы горечи святой! О миг и торжество рожденья!
О как же я горжусь тобой, подарок жизни, откровенье!
На последних словах голос предательски дрожит. И проклятые слёзы - сволочи! - всё портят. Но что это!? Натужные мужские стоны, женские всхлипы. Стоящая у стены, Людка привалилась к ней всем телом, откровенно рыдая. Собирает, однако,аккуратно тушь платком.
- Нет! — Раздаётся откуда-то из середины застолья звенящий женский голос. — Я не буду его делать ! Оказываюсь! Я буду рожать! Я рожу моего малыша.
- Браво! — Рявкает «схимник» Олег, поднимаясь с бокалом. — За здоровье великой… Великой русской поэтессы! Браво! Ура!
Это про меня? Мне?? И это не сон??? Цветы?? Автограф? Да, конечно, «стезя любви — дорога к славе и те, кто любит, вечно правы». А вот здесь чуть было себя не подставила. Ещё чуть-чуть и произошла бы роковая ошибка. Хорошо, что имя и псевдоним начинаются на одну букву, чуть было не начертала своё родное. Буква «я» удачно маскируется под росчерк. А вообще-то подписываться глупо.
Фужер средних размеров на подносе — дань уважения, признания. Надо пить, никуда не денешься. Людок моргает, дескать, пей, так надо. Что ж, надо значит надо. Губы касаются прохладного хрусталя. Эврика! Вот это мысль! Нужно подавиться вином и таким способом вернуть свой родной голос. Но подавиться надо натурально. Риск конечно имеет место быть, но случай-то уникальный. Ну, была не была! «Эх-х…» - Мускат губительным потоком заливает дыхалку. Слёзы. Спазм.
- Что с ней!?!
- Задохнулась! В дыхательное пошло! – Надрывно вскрикивает голос отказавшейся от аборта. Резкое общее движение стульев, невнятные возгласы —общество всколыхнулось и бросилось спасать. Моя Остафьева, как всегда, в первых рядах: «Наклоняй её! Юра! Олег!» —оперативные действия подручных сопровождают Людкины команды. Меня крутят-вертят как куклу. «Перегнуть надо! Полотенце дайте!» — вдохновенно вещает подруга дней моих суровых — «Вер! Быстро полотенце! Лучше махровое».
- Люд, на, держи. — Раздаётся спустя пол-минуты взволнованный голос над головой.
- Умничка моя! — Страстно шелестит прямо в ухо Людка. Одна она всё поняла. — Красавица моя… Голову держи, пусть выливается — чёрт с ним…
Людкина рука плотно и аккуратно, что б не попортить грим, прижимает ко рту полотенце. Вино послушно выливается из лёгких в него.
- Да! Всё! Сейчас должно полегчать! — Зычно оповещает всех моя Остафьева.
- Люсь, что с ней?
Людки палец плотно надавливает на сонную артерию. «Обморок!» - объявляет она. Таким тоном объявляют победу над превосходящими силами противника.
- Точно хрустальная ваза!
- А вы как думали! — Победоносно вещает Остафьева, кладя моё тело на стулья. — Так, господа-граждане! — кто желает присутствовать при оживлении не должен близко подходить!..
- Люсь, держи. — Раздаётся сверху приятный мужской голос, благоухая «Диором»
- Ага! — отлично!!!
Запах нашатыря. «Не спеши,» — шелестит Людка, не разжимая зубов и не двигая губами. — «Не спеши оживать, потяни ещё».
- Оживает! — Радостно восклицает мягкое сопрано незнакомого женского голоса.
- Сафо-о, душечка, ну хватит уже — медоточивый Люськин голос играет нежными переливами.
- Бл-лагодарю в-вас… Я вас в-всех люблю…
Ответствую я голосом умирающего лебедя. Таким голосом хорошо диктовать завещание. Остафьева! Ты мне обязана жизнью по самый гроб.
- Голос!! У неё изменился голос! — одновременно раздаётся несколько женских возгласов.
Лица светлеют.
- Ну вот, —хмыкает Людок, — нет худа без добра. Я хоть наконец услышала её настоящий голос. Меня кандрашка колотила первое время! Я чёрт знает что думала! Что ж с тобой случилось-то, Софочка моя?
Дуэт двух актрис, Остафьевой и Смеловой, вступает в последнюю фазу действия.
- Ах! У меня бывает. Я иногда вообще теряю голос. А потом, однажды, всё проходит. Это у меня давно, с детства…
Всё! Финиш! Честь подруги спасена. Голос возвращён, теперь можно расслабиться. Есть повод порадоваться. Однако при этом, имидж, в целом, пострадать не должен.
***
Олег Саввич Рыбников, он же гигант-схимник, он же юрист, застращавший Людку законами, принялся истово опекать и покровительствовать. Ухажёр из него отменный, в стиле ретро. Ему тридцать пять, разведён, алиментов не платит — дети уже совершеннолетние, мне ровесники. ЦУ, или сам заинтересован выведать как можно больше? Нет ни какого сомнения: остафьевскую блокаду хотят прорвать, хотят сделать Людку не нужной. Но эта блокада необходима самой. Без неё эти дяди и эти тёти, с виду такие милые, разорвут. С ними нужно расстояние. Надо чем-то оттолкнуть от себя его кавалерство. Он интересуется очень живо, провоцирует на откровенность и делает это тонко, без вопросов.
- Олег Саввич, ваше внимание лестно, но я убеждённая одиночка. Это не моя вина, это моя беда. Я замкнута в своём творчестве — это моя жизнь. Жизнь внешнюю, я чувствую, но это не моё. Мне в ней скучно. Тем более, когда вспомню, почему она не состоялась…
- Вы очень сильно любили того человека...
Полузакрытые веки — взгляд в глубину своей памяти, лёгкий вздох чуть колыхнувший грудь — щемящая грусть.
- Не-ет, вы не правы. Не любила! Не любила — люблю. Я живу этой любовью, —слова переходят на шёпот с придыханием, — я ею создаю мои стихи. Всё ради неё, в память о нём.
А это уже, почти, лепет.
- Это был необыкновенный человек, должно быть… - Ему неуютно, но он не хочет сдаваться, он упрям.
- Что вы! Совсем обычный, может быть, даже хуже многих. Но он мой, моя часть. Часть может быть не лучшая, но моя. - это сказано на сбивающемся дыхании.
- Вы восхитительны! Такая верность…
- Я должна была стать матерью, но горе лишило меня материнства. И мне… Мне осталось только жить - так как я хотела в своих ранних мечтах - в стихах. Я облекла свою тоску в стихи. И, потому, они у меня рождаются постоянно. Вы служили?
- Да, конечно! В спецназе морской пехоты, на Сахалине, потом в Советске, в чине лейтенанта. Старшим лейтенантом вышел в запас.
- Грозные войска. Вы напомнили мне многое… — Оттенок таинственности, в сочетании с отсутствующим взглядом, должен показать глубокую скорбь утраты и верную ей память.
- Он! Он тоже там был?
Частое сглатывание и быстрое глубокое дыхание — борьба с готовым вырваться внутренним рыданием.
- Не на-адо об этом больше… - Эти слова произнесены на удачной надрывной ноте.
Долгая пауза с оттенком грусти вносит во взаимоотношения провал. Может быть, Смелова защищается и не дозволенными приёмами, но это единственное что остаётся. От этого Рыбникова исходит мощный напор, такие как он не отступают и рано или поздно добиваются своего. У этого юриста хватка питбуля - вцепится не отдерёшь. Луше сразу отбить охоту, отвлечь на другое. Не исключено что станет следить. Худо дело, этот дядя, похоже, запал на бабу. И хоть перед ним и чудище, но ему это явно по барабану. И тот провал, который удалось соорудить на первых порах, этот старлей-морпех-юрист может оснастить переправой. А потому, нужно как можно быстрее расширить, углубить и заминировать эту преграду. «Олег Саввич, вы верующий?» Он облегчённо вздыхает, услышав этот вопрос.
- Однозначно! — Не задумываясь отвечает он. — Православный.
- А я—нет.
В его глазах глубочайшее сожаление и радость, и нежность, и… Мамочка моя дорогая!
- Не верю! — Это сказано тоном влюблённого. «Тьфу ты, мать твою!!!»
- То есть я верю, но не в бога, не в того бога в которого верите вы. Я верю в свою любовь. И только в неё.
Он радостно вздрагивает, его глаза загораются, в них фосфорический блеск:
- Дорогая Сафо! София! Сонечка!!! Да ведь мой бог — ваш бог!.. Он — любовь!
Он!!! Уже ладит переправу! Катастрофа!!!!
- Он не любовь. Он — Христос. И это лишь одно из его имён. Это последнее: Иегова-Адоная-Яхве-Саваоф-Иегошуа. Он разделяет, он не мир принёс в мир, но меч. А я верю в русскую любовь. Я верю в то, что русскую душу спасёт только русская любовь.
Он морщится как от боли. Это для него неожиданно.
- Вы… вы националистка, или… - Он мучительно старается подобрать нужное слово. Очевидно, ему никогда не приходилось об этом говорить именно так, как это происходит сейчас. Ему тяжело.
- Я не знаю что это такое. Я вдалеке от той жизни, которой живёте вы. Я говорю только о том, что чувствую и живу так же.
Ему трудно продолжать этот разговор, но его мужское самолюбие уязвлено. Он хочет выиграть эту партию. Но он вынужден признать, с удивлением для себя, чрезвычайную сложность ходов, с которыми ему пришлось столкнуться. Так с ним ещё никто не играл.
- Вы так откровенны! Ваши рассуждения не лишены логики, но религиозным вопросом, вы не владеете. Всё не так просто в провидении божьем. И кто знает, может быть, наша встреча не случайна. Мы, приблизительно, оного возраста с вами. У нас разный жизненный опыт. У каждого свой мир. Но, ведь, это не должно мешать общению между людьми, если это мыслящие люди. Не скрою: вы мне интересны. Ваши стихи — вселенная любви. Прекрасная Вселенная! Это не комплимент — личное убеждение. Я впервые сталкиваюсь с женщиной, которая ТАК пишет о любви. Это можно делать только имея мистический опыт, божественное откровение. И то, что вы отвергаете божественный промысел, говорит о том, что вы в начале пути. Трудно искать в одиночку, можно заблудиться.
Это контрудар при отходе на исходные позиции. Он смущён, но сдаваться не намерен. Но он понимает, что имеет дело с незнакомым явлением. С явлением, требующим глубокого изучения.
- Любовь всё осветит, поддержит и выведет. Трудно искать душе не любящей. Любящая не ищет, она имеет. Ей пастыри не нужны…
Эти слова показывают ему: разведка боем раскрыта и понесла огромные потери.
- Разве я говорил о пастырях?
А это уже просто рефлекс, инерция. Он себя выдаёт с головой.
- Не говорили, но подразумевали. Спутник в любой момент может захотеть стать руководителем.
Он в ответ качает головой, оглаживает широкой ладонью светлую бороду, усмехается.
- Вы подозрительны. — В его, вдруг ставших мутными, серо голубых, глазах вспыхивает раздражение. Он хотел добавить: «до паранойи». Но сдержался.
- Чувствительна. Особенно к ущемлению свободы, а вы, видимо, хотите в чём-то меня убедить. В чём-то чуждом мне, никогда не станущим моим…
- Никогда не говорите «никогда». Всё может измениться. — Идёт он опять в атаку.
- Я никогда не изменю своей любви.
В этом жалком лепете его контратака захлёбывается полностью. Он чувствует себя виноватым, и он испытывает беспомощную жалость.
- Мой Бог, мой Христос, не единожды спасал меня. - Идёт он ва-банк. Это его последний ход, ход житейским опытом, авторитетом мужчины.
- А меня не единожды спасала моя русская любовь. У нас разные боги, Олег Саввич. Будте счастливы! — В этом завершающем ударе совокупность авиации, тяжёлой артиллерии, и удушающих газов.
- Сафо-о, вы уже покидаете нас. -ласково упрекает Акумов, нежно беря за руку. Этот дядя не менее опасен. Хотя бы потому, что он и юрист — сладкая парочка
- Да, Артур Андреич, уже поздно. И мне не нужна религиозная пропаганда. Мне нужны мои стихи и моя поэтическая стихия…
А вот это тебе, юрист, на закуску, за мою Людку! Удар ниже пояса, но он необходим. Рыбникову действительно больно, в его взгляде рассеянность и мука. Получить пинка при всех, да ещё от какой-то доходяги, умудрившейся не только переговорить, но и унизить перед всеми, да ещё и в душу плюнуть напоследок. Акумов зверем глядит на Рыбникова, видимо назревает разборка. Рыбников ни причём, он — раб, раб Христа Иеговы. Русский мужик поклоняющийся жидовскому богу. Небось, попам кланяется, иконы с жидорожами облизывает. Тьфу, пакость! Эх, ты, Рыбников, знал бы ты… А, ведь интересный собеседник, умный, образованный. К чёрту! Ну его к чёрту, крестоносца!
***
- Ну, Бринка-а! Эт-то!.. - Людка разводит руками. — Ты просто отпад!!! Ой какая же у мен классная подруга! Я тебя обожаю!!! Бриночка, Бринуличка, алмаз ты мой янтарный, спасение ты моё.....
- Лю-уд! Задушишь…
- Я! Никогда! Ты - моя спасительница, радость моей души.
За чаем Остафьева в который раз критически осматривает: она прищуривает то правый, то левый глаз. Хмыкает несколько раз про себя удовлетворённо.
- Да, - наконец изрекает она, - это самое то. То что нужно. Это – твоё. Так и будем продолжать, в том же духе. Там за тебя драка назревает… Пока ты Рыбникову мозги пудрила, я информацию собирала и вела переговоры с уполномоченными от издательств. За тебя сразу четыре издательства схватились… Слушай! Положа руку на сердце, ты могла бы писать на четыре заказчика? Одновременно?
- Трудно мне сразу так ответить, Люд. Да, у меня прёт – это верно. Но ведь, у меня прёт только в одну сторону.
- А им только это и надо! Им твой слог по кайфу. Ты – самобытная. Сейчас мода на таких, как ты…
- На заказ не работала, не знаю как пойдёт…
- Попробуй! Надо же когда-нибудь начинать. Рискни, а там посмотрим.
- Значит, конвеером стать…
- Ну почему сразу конвеером-то! Просто поработать в разных направлениях, и… - Людка делает паузу. – И – заработать.
- Значит контракты. А контракты – это обязанности, сроки… А учёба, а универ?
Людок делает рубящий жест рукой, словно отсекающий все сомнения:
- Беру на себя!
- Ладно. Допустим. Не знаю только, как буду в сроки укладываться. И потом, мотаться туда-сюда…
Снова тот-же решительный жест:
- Об этом забудь. Всю техническую сторону беру на себя. Только строчи. Ну, изредка, будешь появляться на корпоративе, или презентациях. Ты у нас не тусовщица – человек серьёзный… Кстати, меня спрашивали, почему ты ничего не ела. Я ответила – у тебя разгрузка по системе йогов…
- Ну, спасибо, дорогая моя, что ты меня ещё в гуманоида инопланетного не превратила!
- А что, - шаловливо улыбается Людок, - над этим стоит подумать.
Подруга мечтательно улыбается и глядит так, словно примеривает уже этот новый имидж к исходным данным. С этой Остафьевой станется. Устроить какую-нибудь мистификацию – в её духе. Для ней это ничего не стоит, пара пустых. Она загрузит кого угодно и чем угодно, вот только, вся тяжесть ляжет на того, кто подвернётся ей под руку.
- Они там все в трансе от тебя. Про материнство ты сильно задвинула, я даже не думала, что ты так можешь. Словно ты уже рожала. Ты – талант. Великий. С нашей демографией ты им быстро мозги выправишь в нужном направлении. Они хотят, чтобы ты об этом как можно больше писала. Это же государственная программа: повышение уровня рождаемости. А мода на это только начинается. Так что, Сафо будет пользоваться спросом, ну очень долго, если не всю жизнь. - Людка довольно усмехается. – Мы с тобой, моя Сафо, на золотой жиле сидим…
- Тогда давай выпьем что-нибудь покрепче чаю!
- Не вопрос. – Людмила не вставая со стула распахивает холодильник. – Чё желаете, сеньора, джин, виски, ром?
- Нормальной русской водки – пятьдесят грамм я в себя волью с удовольствием.
- Только пятьдесят? – Остафьева выразительно поднимает брови.
- Для удовольствия мне нужно именно пятьдесят.
*) здесь и далее, во второй части романа, использованы стихи Катиславы Юрьевны Коростель.