Совершенно иссохший, худой и сгорбленный от тяжести прожитых лет, абсолютно седой, но с удивительно густой шевелюрой, дед Андреич всё реже выходил со своего двора. А когда выходил, то с тоской глядел на улицу, на покосившиеся и вросшие в землю дома, и развалившиеся заборы. Он садился на лавочку у ворот и, оперевшись костлявыми руками на клюку, положив на них подбородок, подолгу смотрел на землю перед собой, уставившись в одну точку своими бесцветными и влажными глазами.
Но поговорить любил. Если случалось ему найти собеседника, он входил в раж, одухотворялся, и мог часами рассказывать о своей жизни, о людях, что встречались ему на жизненном пути, а главное – про свою улицу.
- Странно, - признавался он своей дочери, с которой жил. – Всю жизнь слыл немногословным, мало того – про меня говорили, что я двух слов связать не могу, а теперь… видимо красноречие приходит с возрастом.
Его дочь, уже далеко не молодая женщина, невысокая и худая, как и её отец, с большими, живыми карими глазами и вечно грустным лицом, жила с ним уже десять лет. После того, как трагически погиб её муж, а дети были уже взрослыми, она решила переехать к отцу с матерью. К тому же – мать заболела и вскоре умерла, и отец с дочерью остались вдвоём в ветхом доме. Вскоре она вышла на пенсию и очень быстро из бодрой и жизнерадостной женщины превратилась в молчаливую и обиженную старуху. Всю жизнь проработав в школе учительницей русского языка и литературы, она стала получать такую пенсию, что не могла понять: это что – вознаграждение за тридцать лет педагогической деятельности или подачка, чтобы она не умерла с голоду? Но её глаза! Глаза всё еще блестели. Они согревали деда Андреича, они радовали соседей.
- Скажи, Оленька, отчего я стал таким болтливым? – спрашивал её отец.
Ольга махала рукой и отвечала:
- Это тебе кажется.
- Нет! – не соглашался Андреич. – Я действительно стал… слишком болтлив.
Ольга усмехалась и, заглядывая ему в глаза, говорила:
- Просто теперь тебе есть, что сказать. Ты жизнь прожил – долгую и полную!
Андреич вздыхал, вроде бы – соглашался, но в глубине души оставался при своём недоумении.
А поговорить с ним было интересно.
- Мы сюда во время войны переехали, - рассказывал он. – Эвакуировали нас с Ростова-на-Дону. Отец на фронт ушёл, да и погиб под Сталинградом в ноябре сорок второго. Ростов почти не помню, а вот эту улицу… С девяти лет я здесь. Помню её совсем другой. Вроде бы такую же, но другую. И дома были добротней, выше, и деревья росли вон там, там… а вон там рос большой тутовник, на который мы, пацаны, лазили и лакомились ягодами…
Когда он вспоминал о своей улице, лицо его светлело, а глаза наливались ностальгической грустью.
- Пока шла война, улица была другая. И жизнь была другая. Одни бабы, да несколько мужиков-калек. А в основном – мы, «пацаньё». Вот говорят, что мы все мечтали на фронт сбежать! Мечтали, да только больше надеялись, что война скоро кончится. Даже прогнозы строили. Август сорок четвёртого, сентябрь, к новому году… соревновались даже – кто точнее предскажет.
Из всех жителей улицы, дед Андреич – самый старый. И больше всех прожил здесь. Он помнил почти всех, кто когда-то жил на этой улице, вернее – в этой части улицы от перекрёстка до перекрёстка. Казалось, что он знает историю не только каждого дома, каждого двора, но и каждой доски на заборе или рытвины на дороге.
- Вон видишь железные ворота? Недавно поставили, лет пятнадцать назад. До этого стояли деревянные ворота. Помню, когда они ещё открывались, и туда заезжали телеги. А на самих воротах были узоры из реек – «солнышки», «лучи», «змейки». Красиво было. А потом стало ветшать, сыпаться, то одна рейка отпадёт, то ещё одна. И в землю они вросли. В шестидесятых ещё. Раньше там дед жил, татарин, Рамиль звали. Работящий был: как не увидишь его – всё что-то ладит. И дом содержал в исправности, хоть и старый уже был. А когда умер… в пятьдесят восьмом кажется… осталась там жить его дочь с детьми – двумя сыновьями и дочкой. Старший сын – Сафар - ушёл в армию, а как демобилизовался – так на целину подался. За всё время, только три раза приехал, да на четвёртый – на похороны матери. Тогда перестройка как раз была. А младший – Зинур - был ленивый, да и выпить любил. Каждый день приходил пьяный. Так и не женился, да и кому он был нужен, такая пьянь? Как мать похоронил, так совсем по чёрному запил. Года не прошло, как вслед за матерью туда, на Рождественскую… Сестра их замуж вышла и уехала, в Волгоград, кажется, или Волжский… За хозяйством следить не кому было, вот и начало всё у них постепенно ветшать да и рушиться. А какая красота была! Не ворота, а произведение!
Он мог рассказывать о людях, о домах, дворах, о деревьях, которые росли на этой улице.
- Вот ведь чему я удивляюсь! В молодости, мне казалось, что деревья живут дольше людей. А как начну вспоминать… Вон там, на углу росло дерево. Приметное дерево было – каждую осень листья на нём первыми желтели, другие деревья стояли ещё зелёные, а это – уже ярко рыжее. Когда мы переехали сюда из Ростова – не было его, точно помню, а вот с армии пришёл, в пятьдесят четвёртом, оно уже было. Тоненькое такое деревце, а один сук низко весел, прямо над тротуаром, так все проходили мимо и кланялись под него. Потом выросло, поднялось, ствол стал толстым, словно ему сто лет, не меньше. Как-то во время грозы один здоровенный сук от него отломился, так долго лежал под деревом, пока кто-то не распилил его на дрова. А лет двадцать назад спилили это дерево. Пень торчал лет десять, да и он сгнил, выкорчевали его. И уже давно на том месте пустое место. Вот так-то. Я в молодости думал, что люди рождаются, живут и умирают, а деревья стоят. А оказалось, что не всегда так. Бывает и наоборот.
- Или вот ещё, двор видите? – Андреич указывал клюкой на почерневшие доски, что когда-то было забором, а теперь, за многие десятилетия под дождём и солнцем превратившиеся в убогую, полуразрушенную ветхость. – В этом дворе стояла колонка, откуда почти вся улица брала воду. Водопровод в доме был не у всех. На улице часто можно было видеть, как оттуда несут полные вёдра воды. Это в семидесятых стали проводить воду в свои дворы, а то и в дома. А до этого… О чём это я? Ах да, про этот двор. Так вот, кто-то, уж и не помню кто, посадил рядом с колонкой два тополя. Выросли они высоко-высоко! Стройные, похожие друг на друга, как близнецы! И вся улица стала называть этот двор «два тополя». На всю улицу был слышен шелест их листьев. Бывало, выйду на улицу, а они шумят. Даже после того, как их не стало, всё равно продолжала говорить про этот двор: «где два тополя».
И о людях помнил дед Андреич – кто где жил, чем занимался и что был за человек.
- Раньше телевизоров-то не было - по вечерам все выходили на улицу. Что дома-то сидеть? Скучно. Кто в кино шёл, молодёжь в парк ТРЗ на танцы, бабы на лавочках судачили, мужики вон там, на углу собирались. И все друг друга знали! Вон видишь? – Андреич указывал на виднеющийся из-за ветхих одноэтажных домишек фасад Мед. Академии. – На том месте стоял когда-то летний кинотеатр «Слава». Вот туда летними вечерами мы и ходили. Тогда вообще этих кинотеатров по городу было – один за одним! А потом телевизоры пошли… мы тоже в шестьдесят восьмом купили, «Рекорд» назывался.
Улица пустела на глазах Андреича. Люди уезжали, их дома, придя в негодность, рушились сами собой На развалинах собирался неизвестно откуда бравшийся мусор. Тот город, который знал Андреич уходил, Но не просто уходил, Он ветшал и исчезал. И старику казалось, что и его жизнь вот так же, как его улица – ветшала и уходила в небытие. Теперь он уже многих, кто жил на этой улице, не знал. Да и не хотел знать: он скучал по тем временам, когда эта улица, да и его жизнь была населена знакомыми и близкими людьми, с которыми он прожил бок о бок долгие десятилетия.
Через несколько лет им выделят квартиру в новом доме. Когда-то, Андреич мечтал об этом. Чтобы в доме была холодная и горячая вода, и центральное отопление, и ванна, и туалет… но в «Советское» время ему не полагалось, а в «постсоветское» – не было денег. Он в девяносто втором году вышел на пенсию, а все его сбережения сгорели в реформах. И вот, когда стал дряхлым стариком, окажется Андреич в благоустроенной квартире на окраине города, оторванный от своей улицы, на которой он прожил почти всю свою жизнь. И он поймёт, что пора и «честь знать».
И однажды он снова придёт на свою улицу. Везде поставят заборы из зелёного металлического профиля, а за ними закипит работа: будут строить новый микрорайон. Здесь будут новые дома, новая улица, которую непременно покроют асфальтом, будут жить новые люди, и новые дети будут галдеть на детских площадках. А у подъездов будут сидеть старушки, которые ему годятся в дочери и даже во внучки…
И идя посередине своей, пока ещё не слишком незнакомой улице, Андреич будет вглядываться в грунтовую дорогу и вспоминать, как по этим самым кочкам он бегал с друзьями ещё когда шла война, как по ним проезжали телеги, как на углу останавливался керосинщик и своим колоколом зазывал покупателей, и люди шли к нему с канистрами и банками. Потому, что керосин – это не только свет, когда отключат электричество, но и еда и горячий чай – многие готовили на керосинках. Оглядываясь по сторонам, он отметит, где какой дом стоял, и кто в нём жил. Вот здесь жила алкашка Альфия, а потом её сын с семьёй, а потом они уехали, и дом заняла семья «кавказцев»… А вон там жил его близкий друг, с которым вместе мечтали сначала «бить фашистов», потом - покорять дальние страны… А вон там жил врач, Анатолий Петрович, который вправлял ему вывих, когда ему было пятнадцать лет. А вот он двор «два тополя»… И вспомнит он, как много раз проходил мимо и слышал шелест их листьев. Как однажды вечером шёл из магазина и остановился, вот где-то здесь, поболтать с соседом. Солнце садилось, улица погружалась в тень и опускалась вечерняя прохлада после летнего дня, а два тополя шумели на ветру… неужели это и было счастье? Вокруг бегали и галдели дети, а по небу плыли облака. И всё это осталось где-то там, в далёком прошлом.
И пройдёт Андреич дальше, опираясь на клюку, и остановится у пока ещё не снесённого, но уже без жильцов дома, потрогает его шершавые, выгоревшие на солнце доски и подумает: «Надо же – семьдесят лет прожил рядом с этим домом, а трогаю его впервые! Ведь тогда, во время войны, когда мы сюда переехали, на нём были эти же доски, эти же ставни! Я прекрасно помню! Но я никогда их не трогал. А теперь, когда кончилась их история и моя жизнь – я трогаю их, трогаю впервые».
И глаза его наполнятся грустной влагой. Всё течёт, всё меняется, и старое должно уступать место новому. И, прежде чем уехать отсюда, с улицы, на которой прошла его жизнь, он будет долго стоять, и смотреть на неё. Уже другую, но по каким-то небольшим кусочкам напоминающей ему о былом. О тех давних днях, когда всё было по-другому. И дома были добротней и выше, и он моложе, и мир проще.
Из цикла "Астаханские рассказы"
19.10.2012.