(фрагмент)
Ренато всегда хотел есть и считал это почти таким же большим грехом, как свою первую детскую страсть к кузине.
Мы сидели на пирсе, болтали ногами в воде, когда он с тоской посмотрел на маленькую семейную яхту метрах в трехстах от берега.
Мы оба знали, что Клементе грешник на все сто. Что сейчас он укладывает Андрея на палубе на толстый коврик из Японии. Целует его глубоко, как будто трахает языком, изводит. Безжалостно дает ему время…
Ренато, Ренато…
Лучше не отзывайся. Пусть и дальше тебя ведет по жизни твой маленький крепкий ху*к, главная векторная физическая величина, заменяющая все другие. Он, да еще твои короткие сильные ноги.
Пройдите тысячу раз задирающейся к небу тропинкой, и у вас станут каменными икры.
Тропа, кажется, может завести в Бог знает какие времена, пахнет вечностью. Наверху упирается в стертые ступени, а за цветником их маленький семейный отель.
А если обернуться к обрыву, то сразу вспомнается толстовская Наташа Ростова с ее спорной добродетелью. Сразу хочется разбежаться и полететь, упасть увесистой каплей далеко от берега.
Море растащит тебя на атомы, но быть ты не перестанешь.
Вот в каком месте жил мой Ренато.
На Ренато давно махнули рукой, так бесполезен он для семейного бизнеса. Но итальянцы неумолимы в своей преданности крови и родным.
Здесь, в их доме, мы с момента, как Клементе опустил свое тяжелое, темное от загара колено на наше пляжное покрывало. Острожный Андрей тут же свернулся клубком и зажал, спрятал в ладонях пальцы ног.
Потом мы ушли на пирс, ждали яхту. А потом Клементе помогал надевать нам баллоны. Он поддергивал систему, фиксировал, а его руки, ладони словно липли к Андрюшкиной коже, задевали нужные места.
Я люблю покупать с Андреем обувь. Мой прежний друг делал это быстро, в первом же магазине. Ему нельзя было отказать во вкусе, и глаз был наметан. То, что мы покупали, всегда было самое то. Но..
Андрюшка ходит по рядам осторожно, крадется, как будто попал в волшебную лавку. Как будто мальчику из деревни показали восточные сладости, оглядывается, принюхивается, жмурится, как после секса. Берет башмак в руку осторожно, как член. Пальцами водит по коже, легко поглаживает, восхищенно вздыхает.
Видели бы вы, как он удивляется. С легчайшим чмоком приоткрывает рот, чуть вытягивает губы. Словно собирался протянуть «Ооо..», но вовремя передумал. Еще бы, не по чину как-то. Взмахивает ресницами, обычными, недлинными и неяркими. А когда удивление неприятное, тут же роняет их обратно.
Эффект поразительный и всегда одинаков: внутри вспыхивает негодование – кто посмел стереть с его лица улыбку?!
И уж конечно, немедленно приходят на ум все существующие на свете пестики и тычинки. И вообще, все, что есть у вас полового, встает… на уши, бунтует, дразнит, беспокоит…
И вот, к нам присоединился Клементе. От него мы узнали много нового об обуви и не только. Если раньше нам чего-то и недоставало в этом мире хорошо выделанной кожи, так это его, Клементе, запаха. Никто не пахнет мужиком сильнее и выразительнее, чем он. Поначалу Андрюшка даже теряется, не понимает в чем дело.
Разумеется, пляжный призыв был верно истолкован и принят… к сведению. Но теперь, осознав, Андрей смущается и розовеет, но только в первый раз.
Клементе, его старший брат и отец будто сошли с наскальных рисунков. Они великолепны без оговорок. Но так же, как они, мы, не сговариваясь, легли, раздвинув ноги, под их семейный усатый матриархат.
И стало только лучше.
Это дома все так озабочены брутальностью. Выбор невелик: общайся, как заведено мнящими себя настоящими мужчинами, либо обзаведись тюремными мускулами. Все более правильный тон, чем быть самим собой.
Льа нонна, бабушка, почти не говорит с нами. Она южанка, и у нее поскрипывающий акцент. Не знаю, виной ли тому разница в диалектах. Или когда-то ей, совсем юной, горячее солнце родной Калабрии жаром опалило горло.
На Андрея бабушка смотрела всегда из-под козырька ладони. Будто что-то мешало разглядеть его. Будто он стоял против солнца, или вроде того.
Губы ее шевелились, словно она подсчитывала про себя убытки всей фамилии из-за этого русского мальчика.
Однажды, не стесняясь нас, она отлупила Клементе тростью, куда дотянулась.
Он уворачивался и ловко делал вид, что испуган. Почти также ловко, как бабуля, что она - vecchia e un po’ sorda (стара и глуховата). Слышала-то она отлично. Даже шепот Клементе на открытой террасе, тот, что, горячее поцелуев, ложился на Андрюшкины голые плечи.
А мы с Ренато подолгу сидели молча. Нам ни к чему были разговоры. Мы оба хорошо знаем горькую правду, азбучную истину: кто-то любит всегда сильнее и для себя опаснее.