Мыльные пузыри недолговечны.
Надуваешь пузырь – он начинает свою жизнь, рождается, но жизнь его всегда заканчивается одинаково, впрочем, как и у людей.
Несколько пузырей лопнули, не успев даже отделиться от палочки. Это выкидыш. Выкидыш мыльного пузыря. Невырожденный. Недоразвитый. Больной.
Некоторые зависли в воздухе на две-три секунды и лопнули, скончались, под лучами весеннего солнца. Это смерть младенца. Печальная, самая трагическая форма смерти. Самое унизительное ее обличье.
Еще несколько выдержали все: рождение, полет, воздух, ветер, человеческое дыхание. Они приземлились на асфальт. И скончались. Так умеют умирать только сильные духом люди. Так умирали все мои мыльные пузыри.
У людей все происходит циклично. Все в природе повторяет друг друга. И жизнь мыльных пузырей и людей не исключение.
Я не дотягиваюсь до задвижки окна. Мне бы взять стул, пододвинуть его к окну, распахнуть его, сесть на подоконник и, сидя на карнизе, пускать пузыри. Но стулья в нашей семье такие тяжелые, что я не могу их сдвинуть с места. Только пап может их поднимать. А маленькую легкую табуретку мама прячет в кладовой, куда меня не пускают.
Моя мама ругает меня за мое желание пускать пузыри, сидя на окне. Она говорит, что это опасно, и что я могу умереть. А что такое умереть?
Я беру мыльные пузыри и подхожу к зеркалу. Закрываю баночку, встряхиваю ее, открываю и пускаю пузыри. Они умирают в воздухе. Бракованная партия моих младенцев. Повторяю. Выкидыш. Очередной выкидыш.
Я наблюдаю за своими действиями в зеркале. Улыбаюсь, корчу рожицы, высовываю язык. Мне становиться смешно. Я начинаю надувать пузыри из слюней и пытаюсь дотянуться языком до кончика носа. Это все начинает надоедать. Мои детские шалости это издержки возраста или плохое воспитание?
Я сажусь на пол и смотрю на свои смешные полосатые носки, упираясь острым подбородком в колени. Моя кошка подбегает к моим ногам и трется спиной о мои пальцы. Она милая, белоснежная и очень гордая.
А потом я слышу, как открывается входная дверь, и входит мама. Она улыбается, ставит пакеты с продуктами на пол, и садится рядом со мной. Она говорит, что очень любит меня, гладит меня по голове и целует в макушку. У нее теплые пальцы. Она спрашивает меня о том, чем я занималась. Я рассказываю ей о пузырях. Она улыбается. Моя прекрасная мама. Моя чудесная Бэлль.
Она должна была родить мне сестренку некоторое время назад, но этого так и не произошло. Маму увезли в больницу, когда ее живот был еще совсем маленький, и она кричала от боли в ванной, а папа носился по квартире с тряпками и телефоном. Когда приехала скорая, мама уже не кричала. Она спокойно лежала на кровати, с закрытыми глазами и тяжелым дыханием.
Папа тогда уехал с ней, и приехал только через несколько часов. Он обнял меня и сказал, что мама заболела. Я спросила у него, как себя чувствует моя сестра. Папа ответил, что моя сестра тоже очень сильно заболела.
Я опустила глаза и тихо произнесла, что если ей это поможет, я отдам ей свои мыльные пузыри. Отец заплакал.
Я никогда не слышала, чтобы он плакал. А он умел плакать, как я. Только я не понимала, почему он плачет…
Мама вернулась через несколько дней и выглядела уставшей и похудевшей. А еще она совсем не улыбалась. И не хотела со мной разговаривать. Она могла ночами кричать, не переставая, а папа суетливо бегал в комнату и успокаивал ее.
Через некоторое время мама подошла ко мне, взяла меня на руки и сказала тихо, что любит меня, и что кроме меня, у нее уже никогда не будет детей.
Позже папа сказал, что у мамы случился выкидыш. И я поняла, что моя сестра – это мой мыльный пузырь, который не смог отделиться от палочки.
У меня прекрасный отец. Он водит меня на рисование и на танцы. Хотя я с удовольствием бы играла на пианино, как моя мама. Но папа почему-то против этого. Он говорит, что мне нужно уметь разбираться в красоте цвета и уметь хорошо двигаться, а музыка – это для гениев. А я не гений. И даже не талант.
Но моя мама красиво играет. Она берет меня с собой, когда идет в гости к своей подруге, у которой есть красивое старое пианино. Я люблю водить по нему пальцем. Прикосновение к нему почему-то тревожат меня, и мне становится трудно дышать. Моя мама учит меня играть на пианино втайне от отца. Она никогда на меня не кричит, не бьет по пальцам. Она очень терпелива и прощает мне мои огрехи. И в такие моменты я люблю ее еще больше. Моя мама – святая…
Я была ее единственным ребенком. Больше детей у неё не будет. Может быть, поэтому она стала относиться ко мне с еще большей нежностью и старалась проводить со мной как можно больше времени. Она светилась неземным светом, когда у меня что-то хорошо получалось. Когда я закончила рисовать картину, или выучила гамму, она хвалила меня, прижимала к себе, а по ее щеке катилась слеза. Я не видела эту слезу, но чувствовала ее, потому что она приземлялась и расплывалась на моем плече.
Пару раз моя мама скандалила с отцом. В такие моменты отец хлопал дверью так громко, что со стен падали картины. А мама брала меня за руку, и мы шли гулять в парк.
Однажды я нарисовала этот парк у отца в кабинете. На стекле его окна. Гуашью. Мне казалось, что его кабинет слишком мрачный. А когда солнце будет светить в окно, оно будет сливаться с зеленью нарисованного мной парка. И кабинет отца станет светлее и приятнее.
Но папа побил меня за это. Не сильно, но я почувствовала, что такое боль. Мама так и не узнала об этом. Я умела хранить втайне то, что необходимо было хранить в тайне. Как я понимала, о чем следует говорить, а о чем следует молчать, в свои пять лет – не знаю.
Мама все чаще оставалась одна. Она молчала и пила таблетки. А по ночам плакала. Отец хмурился и перестал ее целовать по утрам. Вся наша квартира превратилась в один серый кабинет отца.
Я не понимала, почему мама страдает, но мне казалось, что это как-то связано с тем, что моя сестра – выкидыш.
А однажды моя мама ушла. И больше не пришла. И папа тоже исчез на некоторое время. Со мной сидела бабушка. Она плакала и обнимала меня. Варила мне вкусную кашу и ходила со мной гулять в парк. Я брала с собой свои мыльные пузыри.
Потом вернулся отец. Он был в черном пиджаке, который надевал очень редко. Мы пошли в парк, хотя раньше он не ходил со мной гулять. Он молчал. Мы просто брели, перебирая своими ботинками весеннюю листву. Папа смотрел вперед. Я смотрела на папу.
А потом он тихо сказал, что мамы больше нет. И я представила, что мама коснулась асфальта и лопнула.
А папа продолжил говорить, что мама не выдержала боли, что ей было плохо, и что сейчас она там, где ей всегда будет хорошо, и что она сейчас с моей сестрой, и когда-то мы все будем вместе, но должно пройти еще много времени перед этой встречей.
Я взяла в руки лист и спросила у отца, понимает ли он, что мне всего пять лет.
Папа удивленно посмотрел на меня и промолчал.
Мы побрели дальше.
Маму я больше не увидела, кроме как на фото на гранитной белоснежной плите. Улыбка Белль. Моя святая мама.
И даже спустя много лет, когда я касаюсь пальцами старинного пианино вместе со своей маленькой дочерью, я думаю об одном: если мыльные пузыри иногда сталкиваются и лопаются одновременно, то это значит, что они любят друг друга. Если даже пузыри умирают вместе, любя друг друга, то люди, даже находясь в разным мирах, в разных параллелях и соседних вселенных, навеки сохраняют эту привязанность и любовь друг к другу.
И я всегда чувствовала тепло своей матери.
И я всегда отдавала всё своё тепло своей дочери.
И так должно быть.
В природе все циклично.