Недалеко от Троицкого собора, рядом с одной из последних в Питере рюмочных, встретились два приятеля. Один высокий, благообразный, только что отстоявший службу и преисполненный вселенской любви. Неожиданно к нему бросился маленький бородатый человечек в засаленных брюках и испачканной красками куртке. На голове его красовался большой берет, прожжённый в нескольких местах сигаретой.
- Жорик! Ты ли это, друг любезный?
- Илья! – обрадовался Жорик, - Илюша! Сколько лет, сколько зим, десять или двенадцать? Но ты-то как? Где? Над чем работаешь? Помнится, в институте ты мечтал триптих для Знаменской церкви написать. Написал?
-Всё-всё, Жорик, расскажу, ничего, друг мой, от тебя не утаю. Мне тебя, если хочешь знать, сам Господь послал. Пойдём, брат, быстрее в рюмочную, вон в тот подвальчик.
-Какая рюмочная, Илюша! Да мы сейчас в ресторан к "Палкину"!
-Нет, нет, не хочу, брат. От ресторанов отвыкать тяжело. Проводи лучше в рюмочную, а–то одного меня не пускают.
-То-есть, как не пускают? По какому праву?
-Да был случай, - замялся Илья, крестя бороду - Понимаешь, они не очень уверены в моей благонадёжности.
-Ну, брат, ерунда, полная ерунда. Пойдём, конечно.
-Хорошо, Жорик. Бутыль у меня уже есть, – он похлопал себя по оттопыренному карману куртки. -Тебе только и надо что закусь купить, но главное – ты должен за меня поручиться.
-Илюша, я что-то не пойму. За что я должен поручиться? Давай по порядку рассказывай! - И он посмотрел на товарища честными глазами.
-Э-Эх, - вздохнул Илья. – Говорю же – был случай. Зашёл я к ним в прошлом месяце «малька раздавить». Взял котлетку фирменную для отвода глаз. Понимаешь, у них со своим спиртным нельзя, но если что-нибудь купишь, могут и разрешить. Вот, значит, выпил я «малька», скушал котлетку и поплохело мне ужасно. Повылазило всё наружу...
Тут-то и началось – буфетчица орёт, подавалка орёт, даже мужики... и те, понимаешь.... На этот рёв вышел ихний администратор, сущий монстр, шея как у меня голова, а рожа... одно могу сказать: гаже хари я не видывал. Схватил он меня за шиворот и начал трясти, как грушу. Требует штраф. А где ж я ему возьму, ежели последние копейки на малька и котлетку ушли? А он настырный такой. Говорит: "Мало того, что со своей «палёнкой» припёрся, так ещё всё заведение изгадил!" Я ему вежливо так отвечаю: «Позвольте, господин администратор, вовсе я не с «палёнкой», как вы изволили выразиться, а с лицензированным «Ливизовским малышом». А что касаемо тошноты, так это из-за вашей фирменной котлетки с котятами».
Тут он ещё больше взъелся. Трясёт меня, не переставая, и всякими погаными словами обзывает. Я уж, грешным делом, подумал: конец пришёл! Помогло сочувствие народное. Ты же знаешь: народ у нас добрый, можно сказать жалостливый. Зашумели мужики, зашикали на бугая, он и струхнул. «Ладно, - говорит, - хрен с тобой! Вот тебе ведро с тряпкой, и чтоб по быстрому всю свою б... убрал». И сунул мне в руки ведро помойное.
Понимаешь, Жорик, «художника обидеть каждый может». И так обидно мне стало! Как представил я, что вот этими золотыми руками, - он показал товарищу корявые, испачканные краской руки, - вот этими руками, которыми мне предстоит триптих для Знаменской церкви писать, я буду половой тряпкой блевотину в помойное ведро складывать...? В общем, возмутился я и не сдержался. Как только он меня выпустил, я ведро ему на голову и нахлобучил! А голова возьми и застрянь, видать, ушами зацепилась! Пока он по сторонам метался, посуду со столов сбивал, я его ещё пару раз ногой лягнул и от греха подальше дёру дал.
Потом целый месяц (Илья сделал печальное лицо), целый месяц в рюмочную не заходил – боялся! А намедни узнал, что уволился мой ворог, еретик и обидчик, видать позора не выдержал…
Только всё равно меня одного сюда не пущают, не доверяют, наверно. А я, Жорик, без рюмочной не могу… Ты, добрая душа, поймёшь. Я по фуршетам и банкетам не хожу. Мне, чтобы святых писать, надо чистым в душе оставаться, подальше от всякого жулья держаться и быть ближе к народу, к его гуще! Пойдём, Жорик, Христа ради, в рюмочную. Ты же меня знаешь - побудешь гарантом, а заодно и поговорим...