Деревенские мужики любят собираться на берегу реки, за лодочными гаражами. Они здесь и стоянку себе соорудили: притащили три старых пересохших бревна, с десяток кирпичей для мангала, расчистили ямку для костерка. Это место им любо тем, что бабы тут не шляются, да и посудачить можно с мужиками о том, да о сём. Так, иногда какая бабёнка прискачет в поисках своего непутёвого, да и то это бывает редко.
Приедут усталые мужики с рыбалки, поставят лодку в гараж, да прямиком сюда, на рыбачью стояночку. Уловом похвастаться, байки послушать, обсудить последние деревенские новости.
Как-то вечером, Петруха приехал раньше всех. Рыбалка удалась: не только мелочи пузатой раздобыл, но и щука-крупняк попалась и даже нельма среднего размера, килограмма эдак на три. Почти полный мешок рыбы словил. Вечер выдался хороший, тёплый. Петруха направился к стоянке, собрал поленья, ветки, щепки. Развёл костерок и поставил котелок для ухи. Домой идти не хотелось.
Воздух замер в ожидании чуда. Тишина стояла необыкновенная, только где-то там вдалеке слышалась знакомая деревенская мелодия, да комар над ухом, пел свою монотонную песню.
– Эх, хороший вечер нынче выдался, - пролепетал Санёк, подходя к костерку. Сам он нёс два ведра рыбы. То были щука да чебак. Санёк уже языком слегка приволакивал, так как взял на рыбалку чикушку, да уже и прихлопнул её за милу душу.
Был Санёк небольшого роста, коренастый крепенький мужичок, носил усы и часто щурился. То ли зрение у него было плохое, или просто присматривался с интересом к окружающему миру.
– Да, вечерок что надо. А ты я смотрю уже весёлый. Вот я ушицу начал варить, а ты Санёк в магазин бы сбегал, за поллитровочкой.
Санька долго уговаривать не было надобности, он уже давненько без горючего обойтись не мог. Каждый день закладывал. А тут, почуяв запах костра, у него всё взыгралось в мозгу, и начало зудеть в желудке.
К костру твёрдыми медвежьими шагами подошёл Иван с десятилетним сынишкой. На тележке стоял мешок, в котором чертыхалась ещё живая рыба.
– Что, ребята, никак у нас сегодня веселушка намечается?
– Да вот, Санёк уже в магазин наметился.
– Дак ты и с меня полтинник бери, сказал Иван, вытаскивая деньги. Затем обернулся к сыну: «Иди домой, рыбу неси матери, чистите. Скажи, что я в гараже сети правлю».
– Да, так она мне и поверила, - пробурчал пацан.
– Цыц, малявка, гони домой, щас приду.
Подъехали братья Митрохины, да подоспел Ефим. Мужики заперли свои гаражи, да присели на брёвна, ожидая ушицу. Перед ними был стол, сооружённый из старой двери. Каждый достал из своих рыбацких мешков закусон, да припасённые поллитровки. Судя по количеству спиртного, вечер обещал быть долгим.
– Ребята, а кто это там, по дороге шлёпает, не как дед Сохатый к нашему огоньку хромает.
– Точно, он.
Вдалеке маячила фигура деда Сохатого, который время от времени наведывался к мужичкам погуторить про дела житейские, да грамм сто хлопнуть. Фамилия у деда была Лосев Иван Михайлович. В деревне ещё в детстве прозвали его Сохатый, так и приклеилась к нему эта кличка.
– Привет, ребята, что это вы тут одне скучаете, никак девок ваших парни из соседней улицы увели?
– Не, дедок, наши девки от нас никуды не денутся. Ты вот лучше садись, да нам про свои подвиги послевоенные расскажи, - сказал, ухмыляясь, Ефим.
Дед примостился с краю бревна, охнул, заскрипел последними зубами, морщась от боли в пояснице. Потом, улыбаясь, потрогал свой подбородок, да примолк, словно из глубины веков своей памяти доставал ценный клад. И хитро сощурив левый глаз, произнёс:
– Дык я вам уже раз сто рассказывал, как с войны домой почти полгода пешим ходом драпал.
Мужики и, правда, не раз слышали про дедовы военные и послевоенные подвиги, но, любя старика за его весёлый нрав, просили ещё и ещё раз рассказать какие-нибудь подробности из его прошлого. Дед был словоохотливый, говорил о жизни с юморком, любил, когда рядом были свободные уши.
Иван, поддакивая Ефиму, поддержал товарища:
– Да ты, дед, ещё потешь нас своими побасёнками.
– Я ведь вам ужо сто раз обо всём сказывал. Кто испытал раз, того не пытай тысячу раз. Дак это же, говорю вам, взаправду было. Энто совсем не побасенки не какие. Ты, Иван, всяку ложь к себе приложь, а меня не трожь. Мы ж и взаправду пёшим ходом с войны возверталися. Кажный человек свой крест несёт, вот и я нёс свой.
– Дак ты дед чать крестик то себе полегче выбрал, - подтрунивали мужики.
– Дык я, как в той легенде, свой крест тащил.
– В какой такой легенде? – заинтересовались мужики.
– Ну, в той про крест.
– Расскажи-ка нам, дедок.
– Ну, в обчем, одному человеку казалось, что живёт он тяжко. И пошёл он однажды к Богу, рассказал о своих печалях и попросил у него: «Можно, мол, я себе другой крест выберу?» Посмотрел бог на него с улыбкой, завёл в хранилище, где были кресты, и говорит: «Выбирай». Зашёл мил человек в хранилище и удивился, каких только крестов там не было – и маленькие, и большие, и легкие, и средние, и тяжёлые. Долго ходил человек по хранилищу, выискивая самый малый и лёгкий крест, нашёл махонький, лёгонький, подошёл к богу и говорит: «Можно, мне Боже, вот этот взять?» «Можно, – ответил Бог. – Бери. Это твой собственный и есть».
– Да, дед, это точно, наши беды нам кажутся непомерно большими, пока настоящая беда не грянет как гром среди ясного неба, - сказал задумчиво Ефим.
Ребята налили Сохатому стопарик, а тот замахнул, да не поморщился. Только понюхал рукав, да выдохнул смачно: А…
– Дед, ты нам про войну скажи, ну давай вспомни малёха, - раззадоривали старика мужики.
Почесал затылок дед, да начал свою исповедь:
– Конец войны нас в Дрездене застал. Ну, мы там отметили это событиё, как следует, а потом и пошли пёшим ходом, поездов - то на всех не хватало, вот мы и пошли. Где пёхом, а где машина кака подбросит.
Дед нахмурился, замолчал. Ему вспомнились его товарищи, в памяти всплыла послевоенная дорога домой, во время которой, пятерых ребят схоронили в пути. Фашистов недобитых – то много в лесах ещё оставалось. И власовцы в лесах Украины так и шныряли. Эти пять ребят были самой тяжёлой потерей для Сохатого за всё время войны. Осознавать, что война закончилась, и кто-то из тех, с кем делил последнюю понюшку табака, так глупо пропал в послевоенные деньки, было тяжко. Дед смотрел на ребят, которые сидели рядом и настоящего пороха не нюхали. Знал, что он им ни за что не расскажет, как голодали, как поднял он три сухарика, которые солдат водитель вытряхнул на обочине с подстилки из военного газона, после обеда офицеров. Ванька Лосев собрал их аккуратно, пошкрябал об гимнастёрку, разделил с товарищем и съели они их за милу душу. О тех трудностях военной и послевоенной жизни мог дед говорить только с равным, с тем, кто испытал на себе покрывало войны. С другом Федяем, например, бывало закроются в бане, выпьют браги кружку и погуторят о тех временах. Но вот третий год пошёл, как нет Федяя и поговорить не с кем о наболевшем. А с ребятами на стояночке Сохатый только балагурил, развлекая их своими солдатскими проделками.
Петруха с улыбочкой подначивал дедка:
– Ну ты, дед, ближе к женской теме двигай.
Сохатый вздохнул, посмотрел на мужиков лукаво, произнёс довольным тоном:
; А, чё двигать-то, коту ясно, что после войны, бабы стосковались по мужской ласке, вот мы кажный вечор останавливались в какой-нибудь деревне, глядишь, внимание нам особливое было со стороны местной красотки. Встретит, баньку истопит, накормит, да приголубит кого-нибудь от души. Вот и мне порой медовые прянички перепадали.
Ребята фыркнули.
– Смеяться нет надобности. Нет смыслу выпускать стрелу без цели.
– Дед, а дед, а не запомнилась ли тебе какая Матрена по дороге, может в памяти осталась, а?
– Было дело. – Дед прищурил левый глаз и продолжил. – Как-то раз заходим мы на хутор под Ростовом. Эх, казачки повыскакивали на улицу, а нас так человек с двадцать было. Идём, значит по улочке, бабы смотрят, кажная своего высматривает. И те, кто письма получали, и те кто похоронки давно под клеёнкой держали, тоже выскочили, не теряли надежды. Иногда и им везло. Вот мы решили на денёк в этом хуторе задержаться: помыться, отдохнуть. Определился я у одной вдовушки молодой. Звали её Татьяна. Махонькая такая, большеглазая, только глаза больно грустные. Накормила она меня вкуснейшим борщом, запах того борща до сих пор у меня в ноздрях стоит. Не пожалела курочку, зарубила, да и сварила борща. В нём и листья капусты, и свеклы, и крапива, и ботва морковки и чего там только не было. – Дед за мгновенье зажмурился и потянул ноздрями воздух.
– Рассказала она мне историю свою: в середине июня сорок первого они с мужем поженились, а тут и нечистая войну принесла. Забрали её Ванечку в первые дни войны, а ещё через месяц похоронка пришла. Так и осталась одна, женского счастия не испытавшая всласть. Вот, говорит, об одном жалею, что нету у меня ребеночка. Был бы смысл в жизни. Так она это рассказывала, что сердце моё защемилось. После её борща, да после пары рюмок самогону, взыгралась моя кровинушка, так разыгралась, что приголубил я её от души. Она мне в ночи, всё «Ванечка, Ванюшка милый», а я только опосля понял, не меня она в ту ночь ласкала так жарко, а мужа своего видимо звала.
Ещё помнил он, как рассказывала Татьяна об оккупации, как каждый день мазала лицо золой, чтобы немцы не заглядывались, хромала на одну ногу,в сапог тряпочку подкладывала, притворялась старой и больной, кашляла сильно. Немцы её избёнку не трогали и на постой никого к этой «чахотошной» не определяли. Так и сберегла себя. Родителей похоронила за годы войны и осталась одна одинёшенька на всём белом свете.
– Ну, задержались мы с ребятами в селе дня на три. Видимо не только мне хорошо в том хуторе было. Была мысля даже остаться, да только мать дома ждала, уж больно хотелось её увидеть. Звал с собой, да Татьяна не согласилась. Сказала, что если надумаешь, мол, приезжай, два года ждать буду, а потом уж как придётся. Мне мол не привыкать ждать. Мужа ждала четыре года, хотя с первых дней войны знала, что погиб. А уж ещё два года тебя подожду. Приглянулся, мол, ты мне, Ваня.
– Так ты Сохатый чего к ней не вернулся-то?
– А я приехал домой, мамка больная, отец погиб. Ребятишек в доме трое. Поднимать нужно было. Ну и наши сибирячки тоже жаркие, казачкам ни в чём не уступали. Так и застрял в деревне своей, но долго она мне снилась, ох как долго. Вот такая у меня в жизни рапсодия приключилась.
Саня заметил, пряча смех:
– Ну, дедок, твою солдатскую рапсодию мы уловили. Да ты, дедок, ведь никак пол-Европы и часть Азии приласкал, а уж сколько стрел выпустил – и не сосчитать, небось. Да твоих пострелят почитай в каждой деревне от Германии до нашей Полетаевки не мало бегает.
– Могёт быть, могёт быть. Эх, жизнь молодецкая. Я ведь, тоже парень был хоть кунда, – сказал дед поглаживая себя по плешивой головёнке.
Ефим заметил:
– Да, дедок, да ты у нас тяперича не то, что давеча, тяперича никунда.
Мужики загоготали.
– Да ладно. Сам то что. Твои же ласковы слова да тебе же и за пазуху. Вот черепаха кладёт тысячи яиц, да помалкивает, а курица одно снесёт, так вся улица о том знат. Так и ты у нас, Ефимка, пока одноразовый стрелок.
– Дак ты у нас, дедок, никак черепаший султан?
Мужики от души хохотали.
– Ой, кажись, по дороге девушки-красавицы идут. Айда, дедок, выбирай, может и на тебя кто западёт.
Сохатый дёрнул плечами, почесал за ухом, да прошепелявил гнусаво: Дак, я хоть сейчас, всегда готовый. Старые реки не пересыхают.
Дед прищурился, всматриваясь в силуэты на дороге.
– Да, точняк, бабоньки идут. Глянь, как первая несёт себя. Одной ногой пишет, другой зачёркиват.
Мужики покатились со смеха, повернули голову на дорогу, всматриваясь, чью бабу черт несёт? Кого из них сейчас ждёт головомойка…