Александру Михелю
Я – ракушка… Когда говорят другие, я умолкаю. Человек, переполненный своей значимостью, эмоциями или жизненным опытом, не может сдерживать себя и выплёскивает всё это с лихвой на собеседника…
Я не умею. Я умолкаю. Всё чаще смотрю на отца и понимаю: слова тоже любят счёт. Он потерял речь после инсульта. Каждодневные занятия развитием речи утомляли и его, и меня. Я видела его слёзы, но не останавливалась, а жёстко заставляла выполнять упражнения.
Когда болели дети, делала им уколы, невзирая на их плач и просьбы. Добрейшей души родственники елейными голосами жалели их, словно плёткой ударяя меня своими сердобольными присказками. А я всё плотнее закрывала створки своей раковины, заслоняясь молчанием ото всех.
Глаза. Эти окошки во внешний мир ещё могут связывать меня с ним, радовать сердце, исцелять душу пейзажами, настроениями, светом…
…Он виртуозно скользил чувственными пальцами по клавишам аккордеона. А глаза устремили застывший взор, будто умолявший о прозрении, в пустоту… Только светлый пронзительно-юношеский голос парил над нашими головами, возносясь ввысь… И этот голос делал нас искреннее, чище, сближал наши мысли и чувства. Божественный дар слепого, обращённый к людям. Голос, заставивший всё вокруг умолкнуть… Голос, который призывал задуматься о ценности наших слов. Всё ли мы сказали друг другу? Не растеряли ли жемчужины откровений за шелухой повседневных фраз?
Слушать и слышать других – не радость ли это? Бетховен не слышал свою музыку, но ощущал клеточками своего существа. Отчего же мы, владея всем этим богатством, не видим, не слышим друг друга?