Андрей увидел свою последнюю картину случайно... Через двадцать с лишним лет...
Она была иллюстрацией к какому-то рассказу, который выскочил, когда он что-то искал в сети.
Да! Это была последняя. На предпоследней Аня уходила без зонта.
…Он тогда много работал и бегал на Арбат, где его хорошо знали и с удовольствием брали работы «на реализацию». А он с не меньшим удовольствием оставлял их и, продав что-то, уходил домой к холстам, забежав «по дороге» в магазин «отовариться» комплектом сосисок и «городских».
Тогда ему очень нравилось работать акварелью. Быстро, эмоционально, дешево.
Был шумный период буйства фантазий. Он писал неразборчивые «белые» стихи, бубнил ритмические мотивы, мотался по концертам. «Рок правил миром…»
«…Свобода». ...Только вот – от чего?
Залы Третьяковки пустовали. В Эрмитаж можно было придти, как в подъезд старого дома. В залах пусто и неуютно. Русский стоял, как Смольный – вдали от мира и от людей.
«Вперед! Вперед!.. Успеть! Успеть!..»
«Надо успеть сохранить вкус и ощущение ломки и передела», – орал Митька, встречая его, потрясая бутылкой с тремя семерками.
А чопорная Москва встречала с прищуром и затаенной «непоняткой», кем-то и где-то затихарившихся в тине, что-то готовивших и ожидающих момента броситься и рвать, рвать…
Матрешки, горящие свечи всех калибров и размеров в любой технике, в любом ракурсе и все «на столе». Везде «фонари», «аптеки» сквозь снег.
Бродский с тоской обо всем и ещё о чем-то только ему понятным... Заунывные подвывания о роли в истории, о ней самой, придыхания – «превратим век серебряный в век открытых дверей», «ты принадлежишь не себе, а миру – значит мне».
«Мир – дерьмо, свобода – всё!»
…Он тогда разрезал джинсовую куртку с левой стороны груди и вшил в разрез красное бархатное «сердце» с небольшой молнией. Получился неплохой кошелек. Когда кто-нибудь просил взаймы, он с удовольствием его расстегивал и, с улыбкой, доставал скрученные в трубочку зеленые «пиастры»…
…Была поганая склизкая осень, усыпавшая листьями, которые никто не убирал, тротуары. Он шел, поскользнулся…
Бутылка разбилась об скамейку, на которой он потом сидел, приходя в себя и ощупывая то лодыжку, то голову. Так от скамейки к скамейке, на одной ноге, он дошел до выхода из сквера.
…Аня приходила каждый день. Забирала новые работы, приносила старые, «что-то поесть, что-то попить»…
А потом не пришла.
А потом оказалось, что она куда-то уехала.
А потом оказалось, что она вышла замуж.
А потом оказалось, что «эта мазня, безденежье и вечный портвейн давно стояли у неё «поперек горла…»
…А потом были две последние картины и «большая пьянка», на которой он под угрозой «сжечь все и дом тоже» раздал все, – даже эскизы, кисти, краски… и «завязал навсегда».
…Андрей посмотрел на монитор.
Да... Ему тогда не удалось передать движение. Аня в дождь всегда ходила, чуть подав голову вперед и опустив лицо.
Тогда он сидел на подоконнике и писал. Вечер уходил, краски за окном менялись. Ему стало жалко её и на второй картине он «включил фонари» и «дал ей зонт». Шел дождь.
Говорят, что когда человек уходит в дождь – у него все получится.
Он поймал себя на мысли, что ему абсолютно безразлично – получилось ли у неё что-то и где-то или нет...
…Андрей провел пальцем вниз по голубому, представив как надо было «сломать» зонт. Разрушить, продырявить его. «Если не хочет склонять голову, то пусть, хоть, свет будет «за зонтом». Мне-то хоть что-то могла тогда оставить», – подумал он. –
«…И впереди справа надо было дать маленький силуэт. Она не первая пошла туда…»
…– Наташа, зайдите, – он отпустил клавишу переговорного. – Наташа, будьте добры, узнайте, пожалуйста, какая самая популярная краска акварельная сейчас у художников. И бумага. Про бумагу тоже узнайте. Про кисти. Ну, тут вряд ли что нового. Но и про них тоже… И купите все, – он посмотрел на удивленного секретаря.
– Наташа! Будьте добры, приобретите, краски, бумагу и кисти. Только вот «какие» узнайте у художников, а то наверняка все магазины забиты какой-нибудь дрянью для маляров. И приобретите все без исключений, – повторил Андрей, подняв голову, …– и узнайте – продают ли где портвейн «Три семерки».
Он опять посмотрел на картину.
«Надо было «вжать» её чуть левее. К стене. Подальше от света. Пусть боится его. Пусть «по стеночке идет». «По стеночке». С поводырем… И контурнее надо было тень на стене. Чтоб не ясно было – кто кого ведет.
Пусть не она тень за собой тащит, пусть тень её за собой манит. Вот и именно, что тень…
…Пусть тень тащит человека. Именно тень. Свет справа сзади и сбоку. Именно, от света в темь… И именно сзади и сбоку – что они в одном направлении шли, а потом тень стала перегонять… Пусть догоняет свою тень. Да. Так будет правильнее.
Он позвонил домой: – Оля! Я уеду на дней семь к нам на Ладогу. Постарайся, чтоб ничего не случилось из того, что может быть основанием для звонков мне кого-либо… Ладно?..
– Я тоже хочу с тобой, – раздалось в трубке.
– Со мной или на Ладогу?
– С тобой на Ладогу.
Андрей молчал, глядя на монитор: – Хорошо. Я послезавтра буду тебя ждать, – выключил компьютер.
– Все купили, – зашла Наташа и опустила глаза. – Только вот, как Вы сказали – «Три семерки», нигде не продают…
– «Не продают»!.. Где искать не знаете… Его всегда будут продавать…
…Я уехал «не знаю куда» на семь дней…
Может на дольше… А может… – Андрей неожиданно улыбнулся и подмигнул ей.
***Иллюстрация из архива Всеволода Карловича Каринберга опубликовано http://www.proza.ru/2013/03/07/427