ПУСТЫНЯ
"Все в этой жизни поздно или рано
Однажды превращается в гуано!"
(Хун Мгвньонаха. 1454 – 1540 гг.)
Времени нет! Его не существует! Здесь, в далекой безводной пустыне такое понятие, как время – просто растворяется в пугающей бесконечности дрожащего пространстве. Пространства так много, что оно поглощает ВРЕМЯ. Оно не остановилось. Оно не замедлило свой бег. Его просто нет! Есть день и ночь. И все.
Я не считаю дни. Я только чувствую, как растет, кустится и живет своей непостижимой жизнью на моем лице дремучий мир клочной бороды. Борода – это ВРЕМЯ.
Самая страшная беда для цивилизованного человека в пустыне – это отсутствие душа. Я тайком хожу к колодцу и, только произведя очень пристальную рекогносцировку местности с самой высокой горы, что окружает колодец, и не найдя признаков бедуинов, приступаю к омовению. Их просто хватит кондрашка, если они увидят, как я легкомысленно и расточительно расходую золото пустыни – ВОДУ.
Возле колодца иногда меня поджидают собаки и с радостным лаем принимают участие в водных праздниках. Пустынные собаки. На вид они такие же, как наши российские беспородные дворняги, только пустынные скромнее и пьют меньше.
Я не знаю, сколько времени мне предстоит здесь кочумать. Месяц, два, три, год… Здесь в пустыне самая страшная беда для цивилизованного молодого человека после отсутствия воды – отсутствие женщины. Рукоблудие – плохая альтернатива. Но оно помогает мне избавиться на какое-то время от страшных видений и воспоминаний… Они не отпускают меня, преследуют и во сне и наяву, сплетаясь в колючем грязном клубке.
Видения бывают страшные и не очень. Я замечаю, что порою уже путаю реальные события со своими и чужими фантазиями, воспоминаниями, реминисценциями, с видениями и бредом истосковавшейся по общению души.
Неуемный сирокко гонит по пустыне оторвавшиеся колючки и поднимает тучи пыли. Ветер здесь дует и день и ночь, с постоянной силой, не утихая ни на секунду… Иногда я слышу сквозь шум ветра, шелест песка последний путанный, торопливый шепот умирающего Болта в пустоту. Он хватает руками воздух, ищет меня во внезапно окружившем его мраке. Кровь заливает ему лицо, попадает в рот.
– Саид! Убей ее! И ты останешься жив! Ты подписал чек на предъявителя… Я… Я… Саид! Я должен был убить тебя… После того, как ты переведешь деньги… Это ее заказ!
Но он не знает, как предупредить меня. Он в панике! Он мучительно соображает. Это последние его мысли в этой жизни. И эти мысли – обо мне!
Тогда, в очередной раз возвратясь домой от Любки, увидев изуродованные трупы Болта и Машки, я беспомощно взвыл от такой высшей несправедливости, от невероятной, нечеловеческой боли… В какой-то миг мне вдруг показалось, что это кричу не я , а мой насмерть перепуганный, раненный огнем первобытный предок, получеловек – homo habilis, в каком-нибудь далеком Олдувайском ущелье. Я в исступлении бился головой об пол, что-то кричал. Я тряс безжизненную болтающуюся голову своего звездного Брата, неумело пытался сделать ему уже ненужное искусственное дыхание, давил грудную клетку, пытаясь заставить стучать его мертвое сердце, и, кажется, разбил себе голову. Это меня и отрезвило.
В тот момент я даже не вспомнил о Машке. О моей земной невесте. О моей распутной, юной, безобидной и покорной Машке… Она валялась, словно выброшенная на помойку кукла, рядом с Болтом…
…Безобидную юродивую девочку Машку убили из-за меня. Простится ли когда-нибудь мне этот грех? Она наверняка так и не поняла, чего от нее хотят. Она лежала, раскинув свои руки, словно маленькая домашняя птица. Они надругались над ней… Хотя Машка и любит такого рода надругательства, но не до такой степени… Кровавое месиво освежеванного лица… Хичкок бы содрогнулся от ужаса. Вид ее некогда прекрасных, розовых, словно игрушечных промежностей, виртуозно обезображенных инквизиторским глумлением моих бывших врагов, привел даже меня, бессердечного и жестокого, как Игнатий Лойола, в оцепенение…
Я жалел тогда только о том, что убил этих уродов так гуманно и почти безбольно. Они не ждали моего появления. Все-таки шестой этаж! Но мне уже раз десять приходилось преодолевать этот опасный путь по карнизу благодаря моей редкой способности по обыкновению во время запоев терять ключи от своей квартиры. Пыхтя, кряхтя, неловко и неуклюже перебираясь с балкона на балкон, я пару раз чуть было не навернулся вниз. Я ободрал себе руки и порвал куртку. Странно, но когда я в пьяном состоянии, вообразив себя Джеки Чаном, лазил к себе в квартиру через балкон, мне казалось, что это получается очень легко, красиво и элегантно.
Я появился внезапно через открытую балконную дверь, словно черт из табакерки, и с двух метров расстрелял в упор обоих. Одного из них я узнал. Он некоторое время еще корчился на полу, тогда как его напарник сразу стал неподвижен. Я узнал его, несмотря на то, что выстрел в голову сделал совершенно неузнаваемым его лицо. На руке у него было написано "Якутск – 1980 год".
Болт все-таки придумал, как подсказать, что мне делать дальше. Иначе он не был бы Болтом! И он знал, что я сумею понять его. И только я сумею понять его. Иначе мы бы не были Звездными Братьями… На стене кровью он нарисовал свою последнюю картину. Видимо, из последних сил, теряя сознание… Это была самая прекрасная картина в его и моей жизни. Он был несносный художник. Точно такую же картину он прислал мне на день моего рождения. На картине была изображена маленькая кривая Бомба – символ нашего единственного и родного дома, нашего бомбоубежища!
Любка. Моя первая большая любовь на этой земле. Моя первая и последняя любовь… к постороннему человеку… Ты тоже попала в эту ужасную мясорубку. Разве могла ты тогда знать, в том далеком нашем детстве, что погибнешь по вине этого маленького, молчаливого, задумчивого арабского мальчонки, по уши влюбленного в тебя? Какая сила позвала тебя в тот день бродить по Москве? Судьбе было почему-то угодно, чтобы я оторвал свой взгляд от дороги именно в тот самый миг, когда ты рассеянно брела по Большой Грузинской, чтобы снова переплести в замысловатом абсурдном узоре наши судьбы? Почему мы снова встретились? Только лишь для того, чтобы какие-то незнакомые подонки пристрелили тебя и твою дочь за компанию с незнакомой тебе женщиной, которую ты согласилась спрятать в своем доме на несколько дней за вполне приличную сумму. Да, впрочем, ты и без суммы спрятала бы…
Когда я начал понимать, что происходит вокруг меня? Во всяком случае, конкретные меры по своей безопасности я начал принимать сразу после того, как… Да… Сразу после той очаровательной шлюшки в Шанхае. Она приехала из Риги по индивидуальному туру. Я ее должен был сопроводить к Хассану Саддияху. Нам, простым рядовым труженикам туристической индустрии, без разницы – какой у тебя тур: индивидуальный или коллективный. Со всеми мы одинаково корректны и, если надо, – милы! Однако Эрика произвела на меня столь неизгладимое впечатление, очаровав меня своей экспрессивной притягательной энергетикой, что я не стал торопиться с передачей ее господину Саддияху. Я, как ребенок, не мог нарадоваться на эту удивительно веселую и раскованную куклу!
Когда я, встретив ее в аэропорту, как положено, вежливо представился и преподнес ей скромный букетик цветов, она серьезно и требовательно сказала:
– А поцеловать? Или у вас не принято?
– Вообще-то у нас принято не только целовать! Желание клиента – наше желание! – отвечал я задорно, сверкая ослепительной своей улыбкой.
После нашего первого, неожиданно долгого и тревожного поцелуя у нас не оставалось никакого сомнения, что мы просто созданы друг для друга. Оставалось только побыстрее найти место, чтобы проверить наши чувства и убедиться в их имманентной первозданной истинности.
И я повез ее по всем своим любимым злачным местам. Я оторвался с ней на полную катушку. Мы кутили всю ночь напролет, пили рисовую водку и объедались собачьими экзотическими блюдами до тошноты в уличных ресторанчиках, целовались до изнеможения и совокуплялись в каком-то темном переулке на каких-то ящиках, картонных коробках, в пыли и вони. Потом, вдупель пьяные, распевая гортанные русские песни, гоняли взапуски, напергонки на велорикшах по узким улочкам за Шанхайской околицей.
Наутро я, с большим сожалением оторвавшись от Эрики, привез ее разъяренному Саддияху. Мы с ним тогда впервые крепко поругались. Лучше бы был посдержаннее. Для меня это было все равно, что пинком под зад! Настанет время, когда я, без всякой злобы и без сожаления, перед тем как забраться сюда, в эту глушь, сдам его с потрохами Интерполу по Интернету. Конечно, при его деньгах он может откупиться, но проблем ему – не избежать! Поверьте, я сделал это не из чувства мести. Чувства справедливости, пробудившегося от хмельного сна благородства и вины перед Эрикой, Танюшкой и прочими жертвами этого туристического монстра руководили мной.
Через месяц, возвратившись из Шанхая, я позвонил Эрике в Ригу, но взволнованный женский голос, ответил мне, что Эрика из поездки не вернулась. Я позвонил еще через месяц, потом еще через месяц… Я больше никогда в жизни не встречал такой веселой и раскованной туристки. Никогда! Потому что такой веселой и замечательной туристки больше не было на свете! Эрика пропала в Шанхае. Я видел ее последним.
Я никому не задавал никаких вопросов. Я жил своей жизнью Я знал, что я один в этом мире и мне не на кого надеяться! Не на кого! Только на себя!
Думаете, я совсем не интересовался происходящими вокруг меня таинственными и ужасающими своей обыденной неприметностью катаклизмами? Ошибаетесь… Я отношусь по типу мышления к гностикам более, чем к практикам. Мне было очень интересно знать, кто я в этом мире? Мне даже было интересно узнать, как поживает моя таинственная жена, гражданка Брунея по фамилии Умм Маммуд. Я разыскал ее дом в приморском городке Сериа на улице Хасаят.
Домишко у нее был весьма недурен. Странно, почему мы до сих пор не живем с ней вместе, раз у нее такой хороший дом? А может быть, она так же хороша, как ее домишко? Покажи мне свой дом – и я скажу, кто ты! Так говорят у нас в Катаре.
Аккуратный, прилизанный и лоснящийся, стройный, как кипарис, индус- мажордом в розовой чалме и европейском костюме сдержанно доложил мне на оксфордском английском языке о том, что госпожа Умм Маммуд находится в отъезде, но тех несколько минут, что я пробыл в просторном холле, мне было достаточно, чтобы безошибочно угадать национальную принадлежность и настоящее имя хозяйки этого шикарного особняка. Стены расписаны в стиле композиций Питера Мондриана. Картина Анри Маттиса "Совокупление вампиров" на стене. Я редко ошибаюсь.
И сейчас я вижу в темноте египетской ночи глядящие на меня ее полуоткрытые умоляющие глаза, полные слез… Моя небесная жена – Умм Маммуд! Я целую ее в губы, трясу за плечи, стараясь задержать ее хотя бы на мгновение здесь, рядом с собой, не дать ей уйти в другой мир, шепчу, не в силах сдержать слез:
– Рита! Миленькая… Не уходи! Хорошая моя! Я пришел за тобой! Мы уедем… мы теперь будем всегда вместе… Миленькая моя… Не уходи!!! Не бросай меня… У меня, кроме тебя, больше никого нет… Рита-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а- а-а-а-а-а-а-а-аааа.
Дора, толстая, опустившаяся, грязная, обрюзгшая моя детдомовская мама, учительница, жена и сестренка, долго непонимающим пьяным взглядом рассматривала фотографию. Потом возвратила мне ее и, немного почмокав губами, словно разминаясь перед рекордом, сказала:
– Да… Это она. Мама твоя! Она почти не изменилась… Я… Я знала, что вы все-таки встретитесь! Я так рада за тебя, Сашка!
В нашем бомбоубежище я без труда на старом месте, в нише, заложенной кирпичами, нашел тайник моего звездного брата Болта. В старой линялой матросской фланке были завернуты две пачки долларов, паспорт на имя Сайяда Хафизура Рахмана, гражданина Бангладеш. Болт в своем послании был лаконичен: "Саид сматывайся в бангладеж я обизательно найду тибя".
Она была еще жива. Она еще дышала. Сознание на минуту вернулось к ней, ровно настолько, чтобы она узнала меня и обрадовалась… Рита с усилием приоткрывает глаза и пытается приветствовать меня, кивает мне ослабшей головой. Голова ее склоняется. У нее отрезаны обе груди и вырван язык… Я опоздал.
– Рита… Подожди… Я должен сказать тебе… Рита… Я люблю тебя!
Рита… Это Я! Я был в Одессе! Помнишь? Я читал тебе стихи… Хуна Мгвньонаха… Я застрелил тогда человека! Это был Я! Я! Я называл себя Игорь!
Она кивает и улыбается окровавленным ртом…
Она даже пытается неуклюже погладить меня изуродованной беспалой рукой. Она мне что-то говорит… Но кровь пузырится из отверстия рта… Но я понял, что она хотела сказать. Я понял, что означают два звука "Ы – ОК"… Она говорит мне…
Она зовет меня…
Она говорит "СЫНОК"!!!!!
Я – СЫНОК!!!!!
Голова ее безжизненно откидывается. Она еще что-то пытается сказать. Глаза ее на мгновение открываются широко-широко, словно охваченные последней вспышкой сознания, и стекленеют, запечатлев свой последний взгляд куда-то глубоко-глубоко внутрь меня. На губах ее застывает счастливая и светлая улыбка, полная какой-то непостижимой трансцендентальной тайны, понятной в этом мире только нам двоим…
Я ловлю себя на том, что иногда думаю на арабском языке и пугаюсь этого… Но я всегда одергиваю себя.
Бедные мои! Родные мои! Все вы наивно полагаете, что я никогда ни о чем не догадывался, ничего не подозревал. Это ж каким болваном следовало бы мне быть… Мое показное равнодушие и безразличие сыграли свою роль. Но они совершенно выпустили из виду то, что я по крови – человек востока, хоть и воспитывался на Руси и умею лицедействовать: притворяться глупым, спящим, влюбленным, слабым и мертвым.
Когда я стал подозревать Риту? Да наверное, с самого начала, когда она не призналась в том, что мы знакомы! Раз она скрывает свое истинное имя, значит и занимается она незаконным бизнесом! Логично? Почему все же пошел к ней? Это уже вопрос более сложный. Да скорее всего потому, что какая-то необъяснимая притягательная космическая сила исходила от нее. Каждая новая командировка подтверждала мои страшные подозрения. Но я был уже по уши в крови. Я был действующей и далеко не последней частицей этого преступного бизнеса. Кроме всего, я был еще и казначеем огромного преступного синдиката.
Я знаю, мой друг Исмаил Абдулла Ибрагим сбился уже с ног, разыскивая меня по всей пустыне. Он один знает, что я в Египте. Но я сбежал от него по дороге в Люксор. Я сбежал ото всех! Мне надо совсем немного, чтобы отсидеться. У меня есть дом, у меня есть деньги… Я выберусь отсюда. Я должен выбраться. Потому что раз Богу не угодно меня убить, значит, я еще нужен ему для хороших дел. У меня еще есть время. У меня еще есть время для того, чтобы найти к нему дорогу! Для того, чтобы стать другим, таким, которого он может взять к себе.
Они найдут могилу этого парня с моими документами. А я уже буду далеко.
Словно в подтверждение моих слов, страшным голосом вдруг рявкнула мне о чем-то белая верблюдица, лежащая неподалеку от моего пальмового ветхого жилища, скробным укором моей сноровке и жестокости.
Но эта верблюдица – жалкий осколок прошлого, в котором отражается лишь маленькая частичка бытия. А ведь больше – ничего нет! Ничего! Все участники драмы мертвы! Все свидетели перешли в другую аватару. Они смотрят на меня из другого измерения и, наверное, неоднозначно оценивают мое поведение. Но не они теперь будут моими судьями! Не они!
Никто не узнает, откуда появился на этой земле новый хороший человек, гражданин Бангладеш Сайяд Хафизур Рахман, мой славный одинокий приятель, добрый, умный, богатый и справедливый.
В крайнем случае, я выберусь отсюда весной, когда бедуины потянутся в Асуан, чтобы выручить немного денег за своих верблюдов. Я выберусь… Я знаю, в какой стороне Красное море. Мне рассказали египетские мужики, как отсюда добраться до Судана, минуя пограничные посты… Там, в Вади-Хальфа живет мой старинный приятель Ясин Маджад. Он будет рад помочь мне выбраться! Он любит меня! Он обязан мне! Я в свое время перевел для него на арабский язык несколько больших материалов из журнала "Вестник дерматологии", которые он благополучно опубликовал в каком-то Суданском медицинском издании. Он – поможет! Я выберусь! Я же – умный и везучий! Я стану другим: еще мудрее и везучее (хотя куда еще, казалось бы, мудрее! А тем более – куда еще везучее?)… У меня еще есть время!
Бог дал человеку только Законы, согласно которым он должен жить для того, чтобы вернуться к своему изначальному космическому образу. Мы заблудились в поисках этого пути, потому что не в силах выполнять эти Законы. Мы ищем оправдание всем своим подлостям и мерзостям. И не все находим правильный путь. И может быть, в другой, новой нашей жизни мы будем немножечко ближе к тому, правильному пути, ведущему нас в наш родной дом, к Богу. Но я уже в этой жизни знаю эту дорогу! Я знаю – как жить!!!
С такими светлыми прекрасными мыслями я, Сайяд Хафизур Рахман, просыпаюсь от какого-то неясного, теплого и родного прикосновения, с какой-то непонятно отчего счастливой улыбкой на своих пересохших губах и шепчу по-русски:
Мама!.. Вы будете смеяться! Я открою вам страшную тайну! Я ведь всегда чувствовал, что вы моя Мама. Я просто боялся в этом себе признаться… Мама! И самое смешное – я ведь давно перевел все наши деньги в Бангладеш!
Я специально разговариваю вслух, чтобы Она слышала меня. Чтобы знала, что я все знаю. Что я знаю, что Она рядом! Я это чувствую, что Она здесь, рядом со мной. Она всю ночь сидела у моего изголовья, ожидая моего пробуждения, любуясь на мое заросшее бородой по самые уши лицо, не веря, что этот красавец – ее сын. Она гладит меня своими ласковыми руками. Это не ветер! Это она! Я постоянно чувствую ее присутствие, поэтому всегда разговариваю с ней вслух. И иногда плачу от счастья. Оттого, что я теперь не один. Что Она теперь всегда рядом со мной… Мамочка моя…
МАШКА
"В тот самый час, перед кончиной,
Нам будет явлен Рай и Ад!
Мой Рай в тебе! В тебе причина
И мыслей сладостных разлад!
(Хун Мгвньонах. 1454 – 1540 гг. )
Он считает меня дурой. Они все считают меня дурой! Ну что ж, тем лучше. Тем удобнее для меня. Дуракам всегда жилось лучше, чем умным. Веселее. Дурак все может сказать. Все может сделать! Его всегда оправдают. Какой с меня спрос? Я же дура! Я же тоже считаю их дураками!
Наверное, каждый в этом мире считает дураком другого, но только не себя! Наверное все в этом мире – дураки!
Санек, безусловно, считает себя благодетелем. Ему почему-то кажется, что он подобрал меня на улице в безвыходном положении, как бы прямо с панели! Прямо как Лихонин Любашу в "Яме" Куприна.
Он решил дать мне отличное домашнее воспитание. Дал почитать книгу. "Яму" Куприна. После этого забыл напрочь о моем образовании. Решил, что с меня вполне хватит "Ямы". Боже! Какая пошлость! Какая попса! Швейную машинку, в отличие от Лихонина, правда, почему-то не купил.
А то бы я непременно обучилась швейному мастерству.
Правда, у него эта блажь скоро прошла, как и у Лихонина в "Яме" Куприна. Наигрался игрушкой, и прошла любовь, погасли свечи! Стал давать поиграть свою игрушку своим друзьям – мальчишкам. Сначала он при всех заставлял меня обнажаться. "Смотрите, господа! Какие формы! Какие восхитительные формы!"
Хотя и дураку понятно, что не в формах дело. Какие там у меня могут быть формы! Я – худа, как циркуль. Ему было важно продемонстрировать свою неограниченную власть. Вот какая у меня послушная девочка! Вот что она может! Ну-ка! Служить!
А мне не трудно! Вам хочется посмотреть на мои гениталии? Смотрите!
Неизвестно, кто из нас в более унизительном положении: вы или я.
Вы, сглатывая слюну смотрите мне в адскую пропасть между ног, а не я вам.
Вы, друзья, кичащиеся своей мифической дружбой, своей преданностью и любовью к нему, норовите, едва он только отвернется, погладить меня по жопе! А уж если он уезжал, то вы вообще не давали мне прохода со своими дурацкими предложениями. Вам тоже хотелось испытать ощущение безграничной власти!
Санек любит поиздеваться. Не то, что Лихонин в "Яме" Куприна. В нем очень много жестокости. Он же арап. К тому же сирота. Над ним издевались в детстве. А теперь он оттягивается на других. На мне, например. В своих дурацких сексуальных фантазиях он уже и не знает как извернуться. Он думает, что дарит мне необыкновенное волшебное наслаждение, неземное блаженство, когда сует мне во влагалище бананы и морковки… Он так забавляется. А что я? Лежу. Молчу. Я же – дура! Как мужчина он мало эффективен. Да и пьян все время. Боже мой! Как он пьет! Как сапожник!
Вот Болт, это – другой разговор. Болт – это мужик! Это супер-мужик! Это пламенный мотор от "Мерседеса". И не жмот, в отличие от Санька. В отличие от Лихонина. Санек – тот, когда возвращается после своих заграничных командировок, дарит мне какую-то безделушку, какой-то традиционный этнический наряд, чадру, сари, кимоно… Какую-нибудь сапоську или платосек, какую-нибудь тапоську… И считает, что он ужасно щедрый… Жлоб!
Он даже ни разу за шесть лет не сводил меня в ресторан. Он стесняется со мной выходить. Считает меня уродкой. Гадким утенком! А себя – красавцем! Черным лебедем! Я его недостойна! Это он мне одолжение делает, что вообще позволяет лежать на диване в его квартире. За все время я никогда не слышала от него ни одного ласкового слова. Он считает это ниже своего достоинства – говорить ласковые слова. Как же! Он вдруг опустится до того, что скажет женщине, рабыне, ласковое слово. Куда там! Перебьется рабыня без ласкового слова! Вот гадость сказать – это пожалуйста! Это – сколько угодно!
"Ну что? Наебалась без меня?" – вот его постоянное приветствие после долгой разлуки. Эстет! Он же считает себя большим эстетом! Антонио Вивальди! Карлхайнц Штокгаузен! Фридрих Ницше! Жан Жене! Он цитирует наизусть "Мукаддима" Ибн Хальдуна, "Шахнаме" Фирудоси и "Контравесту" Хуна Мгнвньонаха! Да что там! Он, даже цитируя Святые (!!!) книги : Библию, Махабхарату и Авесту, пересыпает свою речь отборной бранью. Для него нет ничего святого!
А что может быть святого у человека, никогда не знавшего матери и отца? Никогда не знавшего радости общения с близкими, братьями и сестрами, бабушками и дедушками? Человек, лишенный родственных уз, лишен связи со своим прошлым! А человек без прошлого – не человек, а ангел. Изгнанный Ангел.
Другое дело – Болт! Болт познал в своей жизни и ласку матери, и твердость отцовского наказания. Он познал все в этом мире. И поэтому он умеет делиться теплотой и радостью.
И дело тут вовсе не в тех подарках, которыми он забросал меня в первые месяцы нашего знакомства. Мне многие делают подарки. Дело в обхождении и уважении меня как личности!
Санек уже начал тогда работать в Фирме и надолго покидал Россию. Я очень скучала по нему. Очень скучала. Особенно первое время. Я привыкла к нему. Не полюбила. Нет! Просто привыкла. Привыкла к его пьяной роже. К его хамству и грубому обхождению. К его извращенной сексуальности. Я тогда осталась одна. В окружении сладострастной стаи Сашкиных дружков. Собутыльников. Они преследовали меня на каждом шагу. Они просто-напросто насиловали меня. Познавший близость со мной единожды будет желать ее всегда! Да будет так! (Я немало книг прочитала по этому вопросу. И, если честно, приложила некоторые нетрадиционные усилия к такому эффекту.) Но они-то думают, что я дура! Набитая дура! То подстерегут меня в подъезде и оттрахают прямо на лестничной клетке. То запихают в машину. Им нравилось насиловать меня. Они ощущали себя сильными и жестокими насильниками. А на самом деле были жалкими и подлыми трусами!
Но тут появился Болт, и все сразу отлипли. Слава тебе, Болт!
Он был настоящим мужчиной! Однажды я показала ему одного из этих Сашкиных друзей. Так Болт тогда, ни слова не говоря, подошел и просто напросто въехал по зубам этому слюнтяю. Этот слюнтяй тоже корчил из себя эстета, любил цитировать Хуна Мгнвньонаха.
Я стала жить у Болта, в двух шагах от Сашкиного дома. О Сашке я ему все сразу рассказала. Мы так решили, что у нас не будет секретов. Он тоже мне много рассказал. Например, рассказал, что сидел в тюрьме. Два раза. У него была трудная судьба. У Болта.
Из окна нашей квартиры был виден Сашкин подъезд. И я всегда узнавала, когда он вернулся. У подъезда надолго парковался Сашкин "Ровер". Значит, Сашка приехал и пьет в ожидании меня.
Болт сказал, чтобы я не бросала Сашку. Он тогда признался, что Сашка его друг. Но Болт тогда чувствовал перед ним какую-то вину. Поэтому не мог ему явиться. Пока не мог… Его мучила совесть. Болт был настоящим мужчиной. У него была совесть.
Болт не цитировал Хуна Мгнвньонаха. Он не читал Касареса, Викторию Окампо и Музиля. Но зато он знал и чувствовал женскую душу. Он умел делать праздники и умел говорить ласковые слова. И пусть все его слова – всего лишь сладкая ложь, пусть! Лучше уж такая ложь! Ведь он знает, что мне приятны его слова. И я вижу, что он пытается сделать мне приятное. Да только от одного того, что кто-то стремится сделать тебе приятное, становится сладко на душе.
Болт появился в моей жизни пару лет назад. Я сначала и не знала, что он знает Сашку. Это я потом узнала. У нас с Болтом не было тайн. Мы решили все рассказать Саньку. Но не сразу. Потом. Я не думаю, что Санек воспринял бы меня как трагическую потерю. Баб у него всегда было навалом. Но тут дело в условностях нравственного порядка, как сказал Болт. Существует некий странный ветхий кодекс дружбы. Надо подождать, когда Санек полюбит кого-нибудь, и тогда он сам будет рад такому повороту судьбы. Он будет рад, что и я, и его друг нашли в этой истории радостный конец.
Иногда, когда Санька не было в стране, мы с Болтом даже ночевали в его квартире. Потому что у Санька классный видик и музыкальный центр. Мы оттягивались там на всю катушку, устраивали с Болтом праздники с музыкой и танцами, с дорогим вином и устрицами.
Болт постоянно брал меня на все встречи в свой ночной клуб "Приют рогоносца" в Бирюлево. Это был первый ночной клуб в моей жизни. Спасибо, Санек! Там было классно! Там горели разноцветные огни. Красивые мужчины в смокингах играли в бильярд, а дамы потягивали коктейли через трубочку. Там играл замечательный чукотский блюзовый гитарист. Звезда блюза.
Я тоже потягивала коктейль через трубочку.
Болт владел этим клубом на пару с каким-то арабским негром. Этого арабского негра я видела всего один раз. И то когда уже была очень пьяная. Насосалась через трубочку коктейля. Кажется, кто-то из охраны или официантов овладел мною в тот день где-то в подсобке.
Болт, в отличие от Санька, не стеснялся меня. Он видел во мне женщину. Он покупал мне платья и наряды в магазинах "Verse", "Loretto Bloom", "Lu-Lu Bravo", "Lowel", "Loretto de Lorenzo", "Gina"…
Благодаря Болту я узнала другой мир, сверкающий и благоухающий мир благородного изящного бизнеса, отличный от кухонного затхлого мира доморощенных интеллектуалов-извращенцев, заблеванных концептуалистов, авангардистов задроченных, занюханных куртуазных онанистов… А Санек всегда считал себя центром мироздания. Пупом земли. Ой-ой-ой! И сейчас считает! Ха!
Именно благодаря Болту я познакомилась с господином Нидзе Садаиэ, японского буси, a more dreadful – looking man, представителя крупнейшего поставщика саке на российский рынок. Господин Нидзе Садаиэ соизволил взять меня с собой в Японию, где мы с ним had a very good time during for two weeks. Мы объездили почти всю Японию. Были и в Кумамото, и в Китакюсю, и в Токио, и в Йокохаме… Где мы только не были…
Я видела Великого императора Акахито!
Я видела его в Токио во время его выступления в застекленном балконе этой зимой в день его рождения.
Я – дура! А вы – умные!
А ты, Санек! Самовлюбленный жалкий арапчонок! Ты всегда будешь жалким рабом своих комплексов. Ты будешь всегда один, не потому, что ты плохой или хороший. Ты будешь один, потому что ты обречен на одиночество. Своей рабской натурой! Смешно было смотреть, как ты напыжился, когда я сказала, что пыталась покончить жизнь самоубийством из-за тебя. Сейчас тебе! In the name of God – Its mister Saddiah gave my hands a cut some time ago. This had reason of his own for that.
А господин Нидзе Садаиэ прекрасный человек. Искренний и натуральный. У него все натуральное. Он единственный из всех, кто мне встречался в этой жизни, по- настоящему любит меня, как только может любить в этой жизни мужчина женщину. Он мне дал то, что не давал мне ни один мужчина в мире. Он дал мне возможность ощутить себя любимой! И пусть он не совсем молод. И пусть он совсем импотент! Но ни один самец не способен доставить мне такого божественного удовольствия, которое мне доставляет мой старичок! Ни один даже самый бешеный бугай после года воздержания не сделает мне так приятно, как мой славный, мой единственный, мой самый родной Нидзе!
Они считают меня дурочкой. И никто не знает, что вот уже два месяца я уже не просто Машка, а госпожа Мария Садаиэ, by good fortune, владелица 10 процентов акций компании "Sidzue". Ха-ха-ха! Смейтесь, паяцы! Прощай, Санек! Прощай, пьяная рожа! Я думала, что ты когда-нибудь оценишь мое отношение к тебе! Мое терпение и выносливость! Хотя… I , ve never seen good come of goodness!!! Good bye chicken- hearted men! Вы совсем запутались в себе! Только вы, русские, братья по крови, способны следить друг за дружкой, шпионить, способны предать друг друга, убить… Ты, Болт… Ты, Болт, думал, что я ничего не замечаю. Что я не видела, как ты дождавшись, пока я усну, устанавливал какие-то штучки-дрючки для прослушивания телефона моего Санька? А после этого ты, Болт, называвшийся Звездным братом, улыбался и смотрел честно и преданно ему в глаза, as nothing at all had happened! Они считают меня дурочкой, crazy! Отлично!
Nobody knows that I got near 5000 dollars from mister Hassan Saddiah for this little baseness . Its our secret! Sometimes I must tell him about my husband,s busness ! Ay!Ay! Wait! Its not only his buseness, my dear Hassan! My love!
Naw I have a care "Mitsubishi". Its my own care! My own ! My personal care! I have a big flat in Moskau in Himky and a little flat in Yokohama. I am a young, free and pretty, pretty women! And I know the man who loves me! Well ! But you can ask me , what about me?
I think, that it doesn t matter! I'm lucky ! More better then any time… My husband is a good and clever men! And not one of you will lay hand on him! No one!!!
Sanek! I,ll give you a piece of my mind! You are Ungdrateful scamp!!! Confound you! Confound you! Foreva! If I were you , I would go my prayers! I wish I had put you eyes out! Damn the bludy money!
Bolt! My sweet hart! My lover! I love only you! Only you! Only you!!!!
ДОРА
"Ты горд написанною фразой,
Понятной одному. Тебе
Судьба – жена чужая
Предложит скоротать рассвет,
Гордясь отчаянной проказой.
Откажешь ты своей судьбе,
Ее во тьме не узнавая,
Ей коротко ответишь: "Нет!"
(Хун Мгвньонах. 1454 – 1540 г.г.)
Коль становление духовное
Возможно лишь в условьях тяжелых испытаний и страданий,
То Бог сполна дал мне возможность для него.
Да! Но настолько ли оно необходимо мне?
Ведь "Много званых, но мало избранных!"
А вдруг я просто званая?
Любой из нас либо Иов, либо – Дитя Иова в этом мире.
А может статься, все мои страдания
Нужны лишь только для того,
Чтобы путь кому-то к Богу указать?
Конечно же, Санек, я вспомнила несносную девчонку эту!
Хоть времени прошло уже немало.
Да! Это мать твоя! Я помню это время
Промозглых осеней, нарезанных кусками.
Немало блюд сменилось предо мной:
Горячих и холодных, горьких, сладких и соленых,
Приправленных слезами одиночества, печали и отчаянья?
Тех блюд, что под кроватью, торопясь, ты поглощаешь
Тайком, порой ночною, чтоб никто не видел.
На фотографии, что мне ты предъявил, Санек,
Она была уже шикарной дамой. Не той полудикаркой с разукрашенным лицом.
Ну дай-то Бог, как говорится. Чтоб так она жила…
Подлюка! Стерва! Она сочувствия искала у меня.
Развесив сопли предо мною на ветвях моей души.
И я должна была ее понять!
Рожденная в неволе.
Среди кишечных эпифаний. Средь мерзости совокуплений и говна…
Ее в машине поджидал тот самый эфиоп, чья кровь в тебе течет.
И, изнывая от гнетущего безбабья,
Он взглядом сладострастным сперму извергал
В припадке пароксизма.
И я должна была ее понять!
Она в слезах клялась мне, что вернется.
Лишь только все уладится с квартирой и гражданством.
Но я-то видела уже таких немало
За время, что работала в презренном доме,
Там, где потоки детских слез рекою уплывали в океан безбрежный,
безответный,
Безразличный океан страстей людских,
Где в розовых безветренных пространствах
Растут и множатся пустыни дивных снов,
Сухих часов. И полумертвых слов рождаются признанья…
И черный погребальный катафалк моих желаний,
Две лошади в одной упряжке,
Несется по булыжной мостовой,
И жирный запах жареных дроздов,
И тусклый свет рождественской свечи,
И нежные прикосновенья юношей прекрасных
Преследуют меня, как призраки в метафизическом безмолвии.
Я тогда уже училась в педагогическом училище на первом курсе и работала здесь же. В детском доме.
Мы с ней тогда разговорились, но сказать, что наши общий язык, было бы, конечно, преувеличением. Она была мне ровесница. Но мы были очень разные. Она была безграмотной наперсницей порока, а я была начитанной и непорочной, словно ангел… Вру, конечно, как всегда. Уже тогда я имела печальный опыт сожительства с Игорем Моисеевичем… С Игорем…
С Игорьком… Он взял меня еще в третьем классе. Разница в возрасте в сорок лет не казалась ему препятствием. Разве это препятствие для любящих сердец? А в седьмом я ему уже стала не нужна. У него появились другие, молодые, здоровые, жадные до знаний, охочие до порока, десятилетние…
Да! Я была чиста!
Я отдалась ему, когда была еще дитем,
Рожденная без ласки и любви,
Я видела в его глазах заботу и любовь.
Он выделил меня из всех (Так мне казалось!
Так мне хотелось думать! Я тогда не знала, и не хотела знать,
Что таких, как я, немало у него! Не мало и не много!
Все прошли через него! Так скажут на суде!)
И я была горда и счастлива в минуты те, когда,
почувствовав себя предметом наслаждения,
Способной оказалась через боль
Дарить любимому минуты радости.
Впервые в жизни, убедившись в истине простой,
Что подарить кому-то радость
Тоже – радость, гораздо больше той,
Что получаешь ты, подарки принимая…
Я целовала ему ноги, вдыхая терпкий запах яда,
Кривые пальцы с желтыми ногтями
Касались губ моих.
Я танцевала перед ним
С зажатым стеблем розы между губ,
И сфокусированный взгляд на лепестке
Дарил мне неземное наслажденье
От боли собственного тела и страданья.
Да! Я бы никогда не отдала ребенка своего
В чужие руки.
Я бы никогда не отдала бы своего ребеночка. Свою кровиночку…
Своего малышечку…
Крохотулечку моего… Она говорила, что через какое-то время заберет его. Но даже никогда не проведала, стерва. Не было у меня жалости к таким. Меня такая же бросила. За что ее жалеть? Я бы убивала таких! Я бы вырывала им матку без наркоза с мясом! Я бы наблюдала за их корчами и мучениями… Я бы заливала чресла и лядвеи таких матерей горячей расплавленной смолой, свинцом бы жгла груди… А еще… А еще я бросала бы их в говно! В большой резервуар с говном. И глазела бы, как говно постепенно заливает им глаза и уши, как проникает в рот, они захлебываются этим говном, и засасывает их зловонная жижа человеческих испражнений… Я бы разбивала бы им головы колуном точными ударами и глядела бы, и глядела бы, как их жестокие мозги живым, мыслящим, кровавым месивом растекаются по влажной земле, пропитывая ее густой застывающей коричневой кровью…
А что Санек? Мальчишка – эфиоп…
Он рос и мужем становился на глазах.
Уж мягкий пух темнится на его губах.
Возможно – он и был Иовом для меня,
А я всего лишь – жертвоприношеньем.
Он быстро вырос… Наверно, так же быстро, как и я
Старела, с минутой каждой все сильнее превращаясь
В порочное и гадкое созданье,
Погрязшее в порочных снах,
В виденьях грязных,
В пучине вязких мастурбаций,
Желтофиолей и настурций.
Он был странным ребенком. Я боялась его. У него даже в младенческом возрасте был такой осмысленный небесный взгляд! Ужас! Он гипнотизировал меня!
С Болтаевым – еще сложнее и страшнее.
Тот в жизнь мою пришел уже испорченным дитем,
Сполна вкусившим радости познанья сладкого греха в своей семье.
Болтаев… Болт! Он напросился в гости сам.
Коварный лев. Дитя порока
С дрожащими руками,
Дыханием зловонным,
Он сам залез ко мне в постель. И сам как будто бы во сне
Полез в промежность мне проворными руками.
И время будто бы сжимается внутри меня,
И жжет огнем вошедшее в тебя чужое тело.
Безумный вопль Валькирий сознанья моего,
Минуя все кордоны воли,
Уходит в царство неподвластное Вины.
Я знала, что это он тогда, три года назад убил мальчика в драке.
Тогда, после убийства, нас, педагогов, часто таскали на допросы. Но нам нечего было сказать правосудию. Болта мы не знали, а Сашеньку любили все… Потом, через три года, он признается мне в этом с присущем ему нахальством и жестокостью. Он опишет мне все в мельчайших подробностях. С каким-то восторгом, упиваясь от собственной причастности к таинству смерти, он расскажет, как незаметная отцовская заточка, словно в масло, входила в детское сердце… Ощущение, что я сплю с безжалостным убийцей – гуачо, Лазараусом Морелем, с преступных дел мастером Манком Истменом, бескорыстным убийцей Биллом Харриганом, сладко волновало и будоражило мое воображение… Правда, то, что лежало рядом со мной и попукивало во сне после очередного Лукуллова пиршества, мало напоминало отчаянного героя Хорхе Луиса Борхеса, и лишь только дама, обладающая таким же мощным воображением, что и великий мистификатор, могла впасть в столь сладкое заблуждение…
Я с нетерпение всегда ждала прихода этого мерзавца,
Вместилища порока и цинизма,
Он издевался надо мной, как только мог,
Как будто зверской мудростью Игнатия Лойолы
Опутано его недетское сознанье было.
Я словно находилась под гипнозом,
Всецело отдаваясь в руки этого ублюдка.
Противный, скользкий малый. Он
Внушил мне, приказал!
Чтоб я все это повторила с наивным арапчонком.
Хотя, кто был наивнее из нас тогда?…
Наивным арапчонок вряд ли был.
Санек рожден был мудрым и красивым.
Я верила, что Бог ему благоволит.
На сломе памяти моей смятенье и чудовищная ложь.
Я делала все то, что мне велел мой страшный Господин.
Он шантажировал меня. Он угрожал расправой.
И обещал отдать на растерзанье пацанам,
Горластой своре юных онанистов,
В венце из помыслов и сновидений страшных
Являлась я ему, подобьем жалким
Любви и смерти.
А однажды Болт остался, чтобы подсматривать за нами. Он стоял прямо рядом с кроватью, за занавеской. А ночью, когда Санек заснул, он вышел и надругался надо мной два раза. При этом взгляд его был устремлен на Санька. Мне тогда показалось, что Болт неравнодушен к нему как к мальчику…
А что осталось после стольких лет?
Гадливость? Нет! Конечно – нет!
Ребенок – скот. С крылами ангела.
Чесночный запах в нос. Мочой пропахшие трусы.
Мой господин страдает энурезом!
Проснулся! Захотел! На! Получи!
Лишь только – не дрочи!
Люблю тебя! Люблю тебя! Люблю тебя!
Как мне хотелось,
О! Как мне хочется сейчас
Произносить как заклинанье
Слова волшебные – люблю тебя!
Он приезжал ко мне, едва освободившись из тюрьмы,
Ко мне! Я для него – родная крепость!
Я его раба! И нету для меня другого господина в этом мире!
Никто его не защитит, как я. Я его Родина! Я – мать его!
Срывай с меня трусы! Рукой проворной возбуждай меня!
Отдай меня скорей на поруганье всему миру!
Я с именем твоим на окровавленных устах
Ему отдамся страстно – как тебе!
Эй! Музыкант! Мне хабанеру сбацай!
Монашескую келью превратим в притон!
И выбросим скорее вон
Букет увядших дефлораций.