На фото из интернета:Немецкие танки на улицах Харькова
Я родился в 1930 году в небольшом городке Короча, расположенном в 45 км от Белгорода. Отца и мать не помню. Отец в 1937 году был осужден на 4 года, как «вредитель», а мать бросила нас – брата, меня и сестру - еще до войны. Воспитывались мы у тетей и бабушки.
Многие события детских лет забыты, но я, почему-то, очень хорошо помню воскресенье 22 июня 1941 г. Было теплое, тихое солнечное утро. Я сидел на крыльце веранды в тени листьев дикого винограда, который вырос до самой крыши. Бабушка что-то делала во дворе. Тетя рано утром ушла на базар. Пришел мой друг Гай Вольдейт (отчество у него было «Михайлович»). Он жил чуть ниже детского дома на нашей улице. У него была старшая сестра и младший брат. Мать Гая работала врачом в районной больнице.
Они были чистокровные немцы, как они попали в наш городок, сказать не могу. Но с Гаем мы дружили, он был отличный товарищ, и, несмотря на юный возраст, хорошо играл в шахматы с моим старшим братом. Несмотря на длительное проживание в России, Гай говорил с акцентом. Например, не «тетка», а «тетька».
Когда через много лет я приезжал домой, тетя рассказывала мне, что Гай тоже недавно был в отпуске (наверное, мать еще была жива), что работает он инженером на строительстве Братской ГЭС. Расспрашивал обо всех нас, мечтал о встрече. Народ поговаривал, что его мать Раиса Григорьевна, якобы, была еврейка. Но во время оккупации городка немцами ее никто не трогал, и она продолжала работать в больнице, вернее в госпитале, который развернули венгры на территории районной больницы.
Открывается калитка во двор, входит тетя. На руке сумка из камыша. С ними раньше ходили по воскресеньям на базар. Тетя сказала нам и бабушке, что на базаре по радио передали о том, что Германия напала на Советский Союз. Якобы, немецкая авиация рано утром бомбила Минск, Киев и другие города. Народ на базаре ждал выступления по радио И.В.Сталина, но днем с речью выступил В.М.Молотов. Началась война. Вот так и окончилось наше детство. Радио, электричества на нашей улице тогда не было. Новости узнавали на базаре, где на столбе висел хрипящий репродуктор, из газет «Колхозная жизнь», «Курская, Правда» и от соседей.
Наш городок стала прифронтовым в октябре 1941 г. когда Белгород был оставлен Красной Армией. Линия фронта проходила по селам: Мелихово, Шеино, Шляхово, Сажное, Признанное. Задолго до этого население городка стали готовить к возможным боевым действиям на его территории.
Формировались отряды самообороны, военный комиссариат работал круглосуточно. Во всех учреждениях и жилых домах стекла на окнах были заклеены крест-накрест полосками газет и бумаги. Делалось это для того, чтобы от взрывной волны во время бомбежки они не вылетели. Во дворах и на огородах рыли щели. Пришли тревожные дни. Учреждения и некоторые жители города стали собираться в эвакуацию.
Поскольку тетя работала в детском доме и детей должны были эвакуировать, ей дали место на повозке для отъезда в какое-то село или в соседний райцентр. Она собрала наспех кое-какие вещи, посадила меня на повозку и мы поехали на Восток. Мы не взяли ни бабушку, ни сестру. Одна была очень старенькая, а другая маленькая. Было это в начале лета 1942 г.
Ехали мы сутки или двое, ночевали в каких-то селах в сараях, и тетя, наверное, взвесив все за и против, решила, что поступили мы по отношению к бабушке и моей сестре неправильно. В городке осталась старушка и маленькая девочка (сестре было тогда 7 лет). Что они будут делать? Как жить? И мы повернули обратно – погибать так всем вместе.
Как и на чем мы добирались домой, я не помню. Навстречу нам шли беженцы, войска, ехали машины, иногда танки. Красноармейцы с помощью лошадей тащили орудия. Как ни странно, но немецкие самолеты не атаковали эти колонны. Через один или два дня мы добрались домой. Бабушка и сестренка были рады нашему возвращению. На этом наша эвакуация вглубь страны закончилась.
В июне 1942 г. через наш городок на Восток шли беженцы с Украины, из западных районов страны. Личных машин тогда ни у кого не было – у кого лошадь с телегой, у кого тачка или тележка, а кто и просто с мешком на плече. Детей тащили за руки, кого-то несли на руках. Стариков и больных везли на тачках. Картина была страшная. Жара стояла ужасная. Воды и еды у них не было. Жители городка делились с беженцами последним.
Беженцы шли со стороны Белгорода, в основном, по нашей улице Дорошенко и днем и ночью, когда спадала жара, по направлению на Восток. Они шли через центр города, мимо пекарни, конторы Заготскота. Переходили мост у речки. В селе за речкой некоторые поворачивали налево, в сторону Старого Оскола, а другие шли направо в сторону Волоконовки и дальше к Новому Осколу. Периодически на Восток гнали большие стада коров, свиней, овец.
Во время редких налетов на городок немцы бросали бомбы наугад. Недалеко от нашего дома, на краю выгона, рядом с дорогой упала большая бомба. Судя по диаметру дыры, примерно сантиметров 40-50, а может быть и больше. Там было поле, почва была мягкая и бомба ушла глубоко в землю, но не взорвалась. Мы с ребятами бегали смотреть «в дыру», но там ничего не было видно. Никто не пришел из военных, и мы быстро ушли по домам.
Иногда, еще до вступления в город, немцы бомбили городок ночью, хотя никаких войск в самом городке и ближайшей округе мы не видели. Может быть, войска хорошо маскировались в наших небольших лесах - Пушкарском, Поповском, но мы туда не добирались. Самолеты кружили над городком и сбрасывали осветительные ракеты на парашютах. Становилось видно, как днем. Горели эти ракеты достаточно долго.
Летом 1942 г. мы с ребятами наблюдали воздушный бой над городом. Наши тупоносые фанерные истребители (И-16) отчаянно сражались с немецкими «мессершмиттами», но силы были явно не равны. Немцы сбили два наших самолета (они упали за речкой), а остальные улетели.
Обстановка на фронте была сложной. Наши войска постепенно сдавали один город за другим. Летом 1942 г. немцы уже были в районе Харькова и Белгорода. Сводки информбюро народу оптимизма не внушали. Еще до оккупации немецкие самолеты иногда прилетали со стороны Белгорода и бомбили пригород и центр городка, хотя войск и техники там давно не было.
В центре базара до войны был небольшой универмаг. Одна бомба попала в него, когда там толкался народ. Мы с ребятами были в это время на базаре и с ужасом смотрели, как из развалин горящего универмага выносят трупы людей.
Часто над городом и прилегающими селами кружил немецкий двухфюзеляжный рекогносцировщик «фокке – вульф» - самолет разведчик – «рама». Война началась 22 июня 1941 г., а уже 30 июня (по другим данным 1 июля) 1942 г. в наш городок пришли немцы. Темп продвижения их вглубь страны был очень высокий.
Вспомнил, что перед войной, в 1939 или 1940 году, мы смотрели фильм «Если завтра война». Красная Армия в фильме была показана сильной и непобедимой. Особенно впечатляли наши легкие танки, которые играючи преодолевали неглубокие рвы.
Никаких упорных боев за наш городок не было. После ухода наших войск в городке появились немецкие танки. Сколько их было – я не знаю. Говорили, что 6 или 8. На большой скорости они проехали по главным улицам Интернациональной и Дорошенко. Открыли огонь по домам, доехали до центра, выстрелом из танка сбили статую Ленина, стоявшую на постаменте в сквере. Статуя была бетонная, стандартная. Ленин в длинном пальто с вытянутой вперед рукой. Рука показывала на отделение милиции (народ по этому поводу осторожно шутил). Вечером танки уехали в сторону Белгорода. Через несколько дней на постаменте кто-то поставил большой деревянный крест.
Наш дом на улице Дорошенко и соседний дом были пробиты снарядом, но он, к счастью, не взорвался.
Немцев мы увидели на второй или третий день после «визита» танков. Они были точно такие, как показывают их в кино сейчас. В касках, засученные рукава, короткие сапоги. Ранец на спине. Автоматы на груди, гранаты и противогаз на поясе. У гранат были длинные деревянные ручки. Через 2 или 3 дня их в городке уже не было.
Но появилась мотопехота на тяжелых мотоциклах с колясками. Мотоциклов было примерно 15, а может быть и 20. У каждого мотоцикла на коляске был установлен крупнокалиберный пулемет. Мотоциклисты заняли все основные улицы и центр городка. Мы подходить к ним боялись. Смотрели на них издали. Некоторые немецкие солдаты ехали на велосипедах.
Поскольку наши войска ушли, а немцы еще окончательно не пришли, народ, почувствовав безвластие, начал тащить все, что попадало под руку, грабить магазины, склады и др. Мы вместе со всеми взрослыми и с другими ребятами иногда участвовали в этих безобразиях. Народ тогда называл это «мероприятие» - «грабиловка».
На каком-то пожарище (по-моему, это догорала наша районная библиотека) я подобрал три книги: В. Каверин «Два капитана», Л. Брандт «Белый турман», «История Гражданской войны. 2-й том». В книге «История Гражданской войны» тетя увидела портреты Сталина, Фрунзе, Чапаева, Блюхера. Она сказала мне, чтобы я немедленно эти листы вырвал или закрасил портреты черными чернилами. Я не стал вырывать листы, но портреты, на всякий случай, закрасил.
Как меня занесло к маслозаводу, не знаю. Увидел там брошенную кем-то полуживую лошадь, она еле стояла на ногах, настолько была истощена. Попытался погрузить на нее неполный мешок с семечками, но она падала от тяжести веса мешка.
В доме напротив нас снимала комнату тетя Федора с сыном Николаем. Он был мой ровесник. Мы звали его «Колятиком». Он где-то узнал, что с плодоягодного завода народ тащит бочки с повидлом, вареньем, сахар и предложил мне отправиться туда.
Пока мы добирались до завода, там появился немецкий комендант на лошади. Несмотря на то, что на территории завода было много людей, увидев нас, катящих бочку к дыре в заборе, немец начал стрелять из пистолета в нашу сторону. Что было в бочке, мы не знали, но она была большая и тяжелая. Спасло нас только то, что конь пугался выстрелов и не стоял на месте. Мы залегли за бочку и поползли к дыре в заборе.
А дома и я и «Колятик» получили «по полной программе», так как никто не знал, где мы болтаемся. Время ведь было очень не простое. Сколько погибло или стало инвалидами моих сверстников – не пересчитать.
Для меня у бабушки была специальная хворостина. Она не била ею, а только приговаривала и причитала. Надо сказать, что ни тетя, ни бабушка нас никогда не били. Как, правило, был обстоятельный разговор, и на этом все заканчивалось. Повторять нравоучение у нас принято не было. Они все – тетя, сестра, соседка и бабушка – сидели несколько часов в погребе, ожидая нас.
Как только немцы вступили в Корочу, назначенный комендантом города староста нашей улицы (хромой Кузьма Ермоленко), расселил солдат и офицеров по домам. Жителей выгнали в сараи, погреба, пристройки, коровники. Нам повезло – нас оставили в маленькой комнате и сарае. Хорошо, что это было лето. Немцы жили в нашей большой комнате, выбросив оттуда все, что только было можно. На пол они постелили солому, накрыли ее брезентом и спали, не раздеваясь.
Вшей, блох и клопов вначале принесли немцы, которые жили в большой комнате. Когда они ушли, там поселились венгерские солдаты. Спали все на одной соломе, а потом венгры ее поменяли. Когда пришли наши войска большую комнату занимали красноармейцы. После ухода венгров они всю солому сожгли и постелили на пол пахучее сено.
Во время войны народ мучили блохи, клопы и, особенно, вши головные и нательные. Тетя и бабушка мыли головы с какой-то травой, золой. С клопами тетя боролась народным способом. Ножки кровати опускались в консервные банки с керосином или бензином. Считалось, что клоп никогда не полезет через керосин или бензин. Каждую неделю все кровати выносили во двор и обжигали факелом из керосина или бензина (кровати были железные). Блох отгоняли полынью, которую рассыпали по всем комнатам.
Сложнее была борьба со вшами. Мы чуть не каждый день снимали все свое белье и давили вшей в складках, особенно в резинках на трусах, и проглаживали белье раскаленным утюгом.
До прихода наших войск тетя стригла меня своими большими портняжными ножницами (она была портниха), рядами, как овцу. Когда в конце августа или начале сентября 1943 г. приехал брат Вася (он с1937 по 1943 год с двумя тетями жил в городе Малоархангельске Курской области), и он и я стриглись в парикмахерской только наголо.
Парикмахерская была в маленькой комнате полуразрушенного дома напротив бывшего кинотеатра, рядом со столовой. Вместо кресла был обычный стул. Над столиком висел мутный осколок когда-то большого зеркала. Из инструментов лежали 2 или 3 опасных бритвы, ножницы и ржавая машинка для стрижки волос.
Перед походом в парикмахерскую мы дома мыли голову кусочком хозяйственного мыла, которое где-то доставала тетя, а после стрижки нам еще раз дома мыли головы жидким зеленым мылом. Запах у этого мыла был специфический. Бабушка стричь сестру наголо не хотела. Она без конца копалась в ее волосах, отлавливая паразитов.
После того как немецкие войска ушли на Восток в городке они оставили венгерских солдат. Комендант городка остался немецкий. Через некоторое время заработал наш базар. Прилавки были грубо сколочены из горбыля. Навесы над прилавками были с огромными дырами, и практически не спасали от дождя.
Появились инвалиды, играющие в веревочку и цепочку на деньги. Делалось это так. На куске картона или фанеры игрок быстрым движением рук беспорядочно укладывал связанную в кольцо цепочку от часов ходиков или шнурок. Запомнить, как уложена цепочка (шнурок) было невозможно. Все делалось очень быстро и ловко.
В центре цепочки оставлялось свободное пространство. На кон ставилась определенная сумма. Играющий ставил палец в свободное пространство, и игрок тянул на себя цепочку. Если палец игрока оставался в кольце – он выигрывал, если цепь или шнурок проскакивали мимо пальца - проигрывал. Обыграть этих жуликов было невозможно, как бы игроки не следили за укладкой цепочки или шнурка.
Примерно тогда же появились «наперсточники». Зевак около них всегда было много. Некоторые мужики пробовали играть, но, как правило, проигрывали. Игроки настолько ловко и быстро перемещали по фанере или картону наперстки, что уследить за ними было невозможно.
На базаре продавали всякий ширпотреб. Сейчас бы сказали – «блошиный рынок». Там было все: иголки, нитки, самодельные мыло и спички, зажигалки, сделанные из гильз от патронов. Продавали какие-то железные запчасти, гребешки, гребенки, кресало. Ходовым товаром были «лампы» - сделанные из гильз от снарядов, сахарин, тряпье и т.д. Все продавалось, все покупалось, все менялось.
С утра до вечера на базаре толкался контуженый матрос. Все звали его «полундра». Связно говорить он не мог, но кричать на весь базар:« Полундра! Вашу мать…и т.д.», мог прекрасно. Ходил он в порванном бушлате, грязной бескозырке, черной от грязи тельняшке, обросший. Где он жил, были ли у него родственники, я не знаю. Но я никогда не видел его пьяным.
Если в июне 1942 г. толпы беженцев шли на Восток, то через некоторое время на Запад потянулись колоны наших военнопленных. Конвоировали их не немцы, а наши предатели, как их называли «власовцы». Свирепствовали они ужасно - были хуже немцев.
У каждого из них, кроме оружия, была плетка из толстого черного провода. Пленных подгоняли прикладами, а за малейшее неповиновение избивали плетками до крови. Мы видели, как больного или раненого, он не мог самостоятельно идти, расстреляли здесь же на обочине дороги. Я не знаю, кто и где его потом хоронил.
На выгоне немцы устроили временный лагерь для наших военнопленных. В начале июля 1942 г. сюда за колючую проволоку сгоняли захваченных в плен советских солдат и офицеров. Всего их было несколько сотен человек, а может быть и больше. В тридцатиградусную жару пленным не давали ни еды, ни питья, а умерших от голода, ран, а также расстрелянных за неподчинение, складывали в повозки и ночами вывозили куда-то в район Белой горы.
Условия в лагере были невыносимые. Военнопленные всё время находились на ногах, лежали лишь раненые, им не оказывали никакой медицинской помощи. Воду привозили в бочке на лошади. Когда приезжала бочка, а жара стояла ужасная, нельзя было без боли смотреть, как за кружку или флягу воды, люди буквально убивали друг друга. Жители городка, близлежащих сел через ограду бросали военнопленным хлеб, сало, огурцы, фляжки с водой.
Рассказывали, что некоторые местные жительницы, с разрешения коменданта, в качестве «родственников» или под видом «невест» забирали военнопленных к себе домой.
Не могу забыть, как в саду нашей соседки, старенькой учительницы Е.А.Черноглазовой, пленного заставили вырыть себе могилу и тут же убили. Наверное, кто-то в лагере сказал, что он коммунист или политработник. Он был маленького роста, заросший, грязный, плакал, становился на колени, что-то говорил о детях. Где мы прятались, что нас «власовцы» не видели – не помню.
Позже, когда в городок пришли венгры, мы с ребятами из зарослей бурьяна и кустов видели, как венгерская жандармерия в саду детского дома, за небольшим курганом, расстреляла цыганский табор (10 или 15 чел.). Расстреляли всех - мужчин, детей, женщин, стариков, якобы, за то, что цыгане увели у них несколько лошадей. Перед расстрелом жандармы заставили цыган выкопать себе могилу.
После этого я еле пришел домой. Тетя рассказывала, что я был очень бледный, два или три дня ничего не кушал. Была рвота. Так тяжело повлияла на меня картина расстрела табора цыган, хотя я уже видел много смертей. Я и сейчас отлично помню место, где находится этот курган.
Когда я учился в 8-м классе, у меня на затылке появился клок седых волос. Пожалуй, я слишком рано стал седым, потому, что видел для своего возраста, а мне было тогда 12 лет, слишком много ужасов.
В сентябре 1942 г. новые городские власти (в городке был бургомистр) открыли школу в небольшом доме напротив входа в храм Рождества Пресвятой Богородицы. Дома решили, что лучше мне ходить в эту школу, чем бродить с ребятами по городу и базару. Сколько было классов, я не помню, да и учеников было мало.
Ввели урок «Закон божий», заставили выучить молитву «Отче наш». Перед началом уроков мы всем классом читали ее и молились. Занятия проводил с нами батюшка. Он же проводил с нами занятия по географии, истории. В «учебнике» географические карты были полностью изменены. СССР на них уже не было.
Писать нас учили со знаком «ъ». Письменных принадлежностей не было. Вместо тетрадей мы писали бледными фиолетовыми чернилами на каких-то советских книгах между типографскими строчками. Какие предметы были еще - я забыл. К счастью, ходили мы в эту школу недолго.
Территория детского дома (рядом с которым мы жили) была превращена в лагерь для наших военнопленных и евреев. Евреи ремонтировали дороги. У каждого из них на одежде было написано белой краской JUDE. Охраняли лагерь венгерские солдаты. Наш огород от двора детского дома отделяли жиденький забор из досок, колючей проволоки и густые заросли малины. Она разрослась выше человеческого роста.
Надо отдать должное венграм – они относились к нашим пленным и населению более гуманно, чем немцы. Например, заступая на пост, часовой мог поднять колючую проволоку и пропустить нашего пленного к ближайшим домам, чтобы он мог попросить у жителей какую-нибудь еду, воду.
Знаю, что было только одно условие: пленный должен был вернуться до момента смены часовых и тогда он возвращался в лагерь без проблем. Если кто-то не мог вернуться в условленное время, он лежал в малине, ожидая «своего часового».
Когда лагерь ликвидировали, от нашей малины практически ничего не осталось – всю сломали и вытоптали. О побегах из этого лагеря я ничего не слышал, хотя для этого были все условия.
Как ни странно, но красивое здание бывшей женской гимназии во время боев, прихода немцев и венгров осталось целым. Или его не успели, или просто не хотели разрушать. Венгры устраивали там вечера танцев в зале, над которым был балкон. С этого балкона, мы с ребятами, проникнув внутрь гимназии через подвал или окна, плевали и бросали окурки на танцующих внизу венгров и наших девушек, которых приводили венгерские солдаты. Иногда нам за это хорошо влетало от охраны.
Перед уходом из городка немцы (а может быть и венгры) здание бывшей женской гимназии сожгли.
В 1942 г. я, подражая старшим ребятам, попробовал курить. Поскольку ни папирос, ни сигарет или даже простой махорки не было, курили мы «бычки». Делалось это так – на палочку внизу крепилась обычная игла. Увидел на земле окурок, накалываешь его на иглу, затем складываешь в пакетик. Вылущивали из окурка остатки табака, просушивали его, и можно было курить. Так и собирали на папиросу или «козью ножку».
Дома запах табака от меня почувствовали сразу же, был серьезный разговор, но мы с ребятами все равно потихоньку курили. Один раз у оврага мы увидели открытую венгерскую машину. Внутри ее лежала коробка сигарет. Рядом никого не было, и коробка быстро оказалась у нас.
В овраге мы ее открыли и удивились – мы таких сигарет никогда не видели. Они были в золотой обертке, в красивых пачках, ароматные. Мы спрятали коробку в какую-то яму и потом потихоньку наслаждались этими сигаретами. Если бы мы попались на воровстве – нам всем был бы конец, ибо за воровство могли убить на месте, или основательно отлупить. Я закурил в 1942 г. и курил почти 20 лет.
Бои на Белгородском направлении шли непрерывно. То наши шли вперед, то вынуждены были отступать. В своей книге «Воспоминания и размышления» Маршал Советского Союза Г.К. Жуков несколько раз упоминает наш городок.
Так, в апреле 1943 г. в докладе Верховному Главнокомандующему И.В. Сталину, он сообщает, что в результате вспомогательного удара с целью разгромить и окружить пять наших армий немецкие войска могут выйти на рубеж река Короча – Короча – река Тим – Тим – Дросково. Тогда же, пишет Г.К. Жуков, был решен вопрос о районах сосредоточения основных резервов Ставки. Их намечалось развернуть в районе Ливны – Старый Оскол – Короча.
К началу Курской битвы резервы фронта – 35-й стрелковый корпус и 2-й гвардейский танковый корпус – были расположены в районе нашего городка. 7 июля 1943 г. немцы бросили более 200 танков в направлении Обоянь – Прохоровка и против 7-й гвардейской армии М.С. Шумилова – в направлении на наш городок. Люди говорили, что примерно в это время Г.К. Жуков был в городке. Правда это или нет, я не знаю. В своей книге он об этом не пишет.
Есть упоминание о нашем городке в книге Маршала Советского Союза А.М. Василевского «Дело всей жизни». В докладе И.В. Сталину 19 марта 1943 г. он и Г.К.Жуков писали: «…мы организовали прочную оборону по Северскому Донцу и далее через Гостищево, Быковку, Дмитриевку, Красную Яругу и Краснополье, прикрывая преимущественно направления на Обоянь и Корочу».
Перед началом Курской битвы было создано несколько оборонительных рубежей.
А.М. Василевский пишет: «Первый фронтовой рубеж пересекал Ольховатку, Фатеж, Любимовку, Марьино, Корочу, Шебекино и Купянск». «Оперативные резервы и вторые эшелоны Центрального и Воронежского фронтов находились у Курска – Обояни – Прохоровки – Скородного и Корочи».
В своей книге «Генеральный штаб в годы войны» С.М.Штеменко пишет, что во время переговоров маршала С.К.Тимошенко с Верховным Главнокомандующим И.В.Сталиным – Тимошенко попросил: « Было бы хорошо, если бы в районе Короча можно было бы от Вас получить одну стрелковую дивизию. Сталин ответил: « Если бы дивизии продавались на рынке, я бы купил для Вас 5-6 дивизий, а их, к сожалению, не продают».
Зимой 1943 г. я попал в несколько историй, которые могли для меня окончиться трагически.
В одном из разрушенных домов, недалеко от школы и городского сквера, ниже Дома культуры - это была типография нашей районной газеты «Колхозная жизнь» - мы с ребятами нашли на полу шрифт. Здесь же была пустая коробка от пулеметных лент. Мы стали набивать ее шрифтом, толком еще не зная, зачем он нам нужен. Кто-то из ребят сказал, что будем печатать книгу.
Выходим из здания, а навстречу немец. Увидел у нас в руках коробку от пулеметных лент и поманил пальцем к себе. Заставил открыть коробку, а я взялся ему объяснять, что это шрифт и что мы будем печатать книгу. Он долго рассматривал литеры, пытаясь понять, что это такое. Потом до него, наверное, дошло, что это не патроны. Или немец попался тупой, или я уж очень убедительно все ему объяснил, но он бросил литеру в коробку и жестом показал нам, что мы можем идти и отпустил нас.
Хотя все могло быть иначе. Нас могли обвинить в чем угодно, в том числе и печатании листовок, передаче шрифта партизанам. Но никаких листовок против немцев, за время оккупации, я не видел. До оккупации городка немцы с самолета разбрасывали листовки. Я читал их. Немцы предлагали нашим солдатам сдаваться в плен. Помню, что в них было написано: «Штыки в землю! Прочти и передай товарищу!» и нарисована свастика, от которой убегают наши солдаты.
Вторая история была дома. У нас в большой комнате жили немцы. Немецкий офицер сидел около печки и сжигал топографические карты. Я был рядом и попытался из кипы карт вытащить одну, чтобы посмотреть. Теперь я понимаю, что на ней была нанесена оперативная обстановка. Карта была разрисована цветными карандашами.
Он посмотрел на меня со злостью и так подозрительно, что я тут же получил от него по шее. Хотя никаких мыслей у меня в тот момент не было – передать карты нашим военным или партизанам. Местность не была приспособлена для ведения партизанских операций. Крупных лесных массивов, железной дороги и хороших автомобильных дорог тогда в нашем районе не было.
И еще одна история – это уже серьезнее. Когда немцы ушли у нас в большой комнате на полу, на соломе ночевали венгры. Как только они совсем ушли из дома, я заглянул в комнату и на подоконнике увидел, как сейчас бы сказали «растяжку». У окна висели часы ходики с гирьками и цепочкой. На краю подоконника стояла ручная венгерская граната фугасного действия. Тогда я уже разбирался в них.
Она была темно-красного цвета, похожа на современную пивную банку, но меньше по высоте и объему. Чека из кусочка кожи или кожзаменителя, была выдернута, но не до конца, а граната обмотана часовой цепочкой. Расчет был простой, ходики потянут цепочку, та опрокинет гранату с окна на пол, и взрыв в комнате обеспечен. Стену могло и не повредить (наш дом был кирпичный), а все окна взрывной волной могло выбить. Если бы кто-то из нас потянул цепочку, конечно бы погиб, да и пожар мог начаться.
Я, придавив взрыватель и чеку пальцем, размотал цепочку. Вышел в огород за сарай и чтобы никто не видел, бросил гранату подальше, насколько мог, от дома. Бросать венгерские гранаты меня научили старшие ребята, а мне тогда еще не исполнилось 13 лет! На взрыв гранаты никто не обратил внимания – стрельба и взрывы были слышны постоянно. Дома об этом я никому не сказал.
Во время оккупации меня мучили фурункулы и карбункулы шеи и спины. Тетя прикладывала мне на шею ошпаренные кипятком листья подорожника для очистки ран от гноя. Мазей, лекарств и бинтов не было. Перевязывала шею какими-то тряпками.
Простуда лечилась просто. Горчичников тогда не было. Разводили сухую горчицу, смазывали тряпки, прикладывали к спине и забинтовывали теплым шерстяным платком, пока я не начинал кричать от жжения и боли.
В госпиталь практически никто из людей не обращался. Да там и не принимали население. Лечились народными средствами дома, кто, как умел, что знал раньше, или слышал от соседей.
В середине зимы наши войска стали оттеснять немцев за Белгород в сторону Харькова. Немцы готовились к отступлению, но сопротивлялись. На крыше детского дома они сняли несколько листов железа и посадили там наблюдателя с биноклем, а несколько больших орудий поставили во дворе детского дома и в саду.
Огонь вели в сторону села за речкой, откуда по их расчетам, наверное, должны были идти наши войска. На время стрельбы тетя прятала нас с сестрой в яму, в которой зимой хранили картошку для посева весной. Она боялась, что наши наблюдатели могут засечь точку, откуда ведется стрельба из орудий, и мы можем попасть под обстрел.
На выгоне, где был лагерь для пленных, немцы установили несколько своих минометов. Потом мы узнали, что солдаты и народ звали их «Ванюша». Когда они ночью стреляли, вой стоял жуткий, как от нашей «Катюши». Здание детского дома, как это ни странно, осталось целым. Его не взорвали и не сожгли. Но целых стекол осталось мало.
Началась эвакуация раненых из госпиталя, который размещался в районной больнице. Здесь мы увидели, как немцы относились к своим союзникам - венграм. Если раненых немцев грузили на машины, то раненых венгров, которые пытались сесть в кузов, просто сбрасывали на землю - независимо на костылях он или нет, с повязкой или нет.
Венгры кричали, наверное, и от боли и от обиды. Зрелище было очень тяжелое. Мы везде все успевали посмотреть, хотя многое нам и не следовало бы видеть в том возрасте. Оккупация нашего городка длилась более двухсот дней.
Никаких упорных боев за наш городок (вернее в самом городке) я не помню. Утром на улице Дорошенко я увидел нашего солдата в белом полушубке, валенках, с автоматом ППШ на груди. Он был почему-то один или я не заметил других. Я побежал домой сообщить, что пришла Красная Армия. Радости нашей не было предела. Наконец – то немцы и венгры ушли.
Мы с ребятами ходили по улицам в поисках оружия, собирали патроны – благо добра этого было много. Я где-то подобрал трехлинейку. Она была с патронами и исправная. Вскоре опробовал ее на окнах детского дома. Стрелял из двери своего сарая по целым окнам детского дома, зная, что там никого нет. После каждого выстрела прятал винтовку в сарае в соломе, а патроны в другом месте. На выстрелы дома никто не обращал внимания, стрельба все еще была слышна то там, то здесь.
Но бабушка быстро разыскала мой тайник. Винтовку она отдала солдату, который проходил в это время по улице, а патроны попросила его разбросать по сугробам на улице и в огороде. Стрельба моя закончилась подзатыльником от бабушки. А винтовка, между прочим, была пристреляна хорошо.
Мы ходили с ребятами в детский дом посмотреть, что там творится, но кроме окоченевших трупов убитых евреев, ничего не видели. Картина была ужасная.
Когда в феврале в Корочу пришли наши войска, мы снова ютились все в маленькой комнате, а в большой комнате спали на сене солдаты.
Недалеко от нашего дома на улице Дорошенко, ближе к больнице, в овраге, после прихода наших войск, весной поставили несколько накрытых маскировочной сеткой машин. Это были радиостанции. Мы с ребятами крутились там постоянно в надежде добыть у солдат использованные батареи анодные сухие (их называли БАС).
Они были тяжелые, как кирпич, но нас они интересовали как источники питания для лампочек от ручного фонарика. В обмен на дрова, пни, сухие ветки мы получали от солдат использованные батареи, а приспособить их под одеялом с маленькой лампочкой, которой можно было водить по строчкам и читать книги – было делом техники. Тогда я читал все, что попадалось под руку.
Керосина не было, использовали «каганец» – в блюдце с маслом тлел фитилек из ваты. Одно время комнату освещала лампа, сделанная из гильзы от артиллерийского снаряда. Туда вместо керосина наливался бензин с солью. Она ужасно коптила, и надо было постоянно подрезать фитиль. Такие лампы часто взрывались и являлись причиной пожаров.
Светомаскировка выполнялась строго. Окна завешивали одеялами. Было страшно, когда вечером или ночью где-то высоко в небе гудели самолеты, а потом были слышны отдаленные взрывы бомб.
Вспомнил, как днем, мы с ребятами собирали в овраге дрова, чтобы обменять их у солдат на БАС. Внезапно из-за туч появились два самолета с крестами на боках. Летели он очень низко и, наверное, хотели уничтожить радиостанции. Страшно было ужасно. Бомбы упали в районе больницы, а самолеты тут же улетели в сторону Белгорода. Никто по ним открыть огонь не успел, хотя в саду детского дома стояли несколько машин, в кузове которых были счетверенные установки зенитных пулеметов.
Когда мы пришли в себя, я увидел страшную картину. Она до сих пор стоит в моих глазах. Со стороны больницы шла вся в крови женщина, жутко кричала и несла на руках все, что осталось от девочки.
После таких картин, надолго выходишь из себя. Как выдерживали нервы? Наверное, они были еще не такие «чувствительные» и на все реагировали, как-то иначе, проще.
У солдат мы просили толовые шашки (они напоминали кусок хозяйственного мыла), запалы и бикфордов шнур, с помощью которых подрывали большие пни, добывая дрова. А было нам всего по 12-13 лет.
Я больше пишу о себе и друзьях, а о сестре очень мало. Она была еще маленькая, сидела с бабушкой, соседями в доме или в погребе. Как погреб мог нас спасти – не знаю. Он был мелкий и накрыт тонкими бревнами. Там постоянно горел «каганец». Чадил он ужасно. Дышать было тяжело, а на улице появляться сестре было рискованно. Но она молодец – вела себя мужественно, практически не плакала, не капризничала, ничего не требовала. Ей было тогда лет 6 или 7. Игрушек у нее, кроме тряпичной куклы, не было.
Тяжело было с питанием. Ели щи из крапивы, картофельных очисток, щавеля, еще какой-то травы. Тогда я впервые попробовал жареную на палочке ворону, которую нам удалось убить. Дело прошлое, но лазили и по чужим огородам, подкапывали картошку, которую потом пекли на костре в овраге. Ели без соли. Иногда я что-то приносил сестре.
Высшим лакомством был кусок жмыха. Народ звал его «макуха». Я принес его с маслозавода. Жмых – это прессованные в виде тяжелого круга семечки, шелуха или лузга с остатками подсолнечного масла. До войны его добавляли в корм свиньям. «Макуху» можно было сосать полдня, но чувства насыщения не было.
Спасала сахарная свекла, которую пекли в печи, лепешки, пшенная каша с тыквой, остатки выкопанной из ямы картошки, которую оставляли на весну для посева, немного муки. Полки в магазинах были пустые. Мы ходили голодные, немытые, обросшие.
Тете кто-то за пошитые бурки (в селах многие носили лапти) сделал «крупорушку», на которой мы добывали что-то похожее на муку. Наверное, у первобытных людей крупорушки были более совершенные.
Наш «агрегат» состоял из двух кругляков, отпиленных от толстого дерева. Кругляки были обиты жестью с небольшими дырочками, пробитыми гвоздем. Кругляки соединялись болтом. Сверху в совок сыпалось зерно, кукуруза. На верхнем кругляке была приделана ручка, которую надо было постоянно вращать. Зерно перетиралось, и мука сыпалась через совочек на нижнем кругляке. Иметь такую ручную мельницу было уже богатство. Мы дружно крутили на этой мельнице кукурузу и лакомились мамалыгой без масла.
Когда ввели карточную систему – стало немного легче. Можно было всегда рассчитывать на маленький кусочек черного хлеба. Правда, за ним еще надо было отстоять огромную очередь. А какое лакомство было натереть горбушку хлеба чесноком или полить ее пахучим подсолнечным маслом и слегка посолить! Ценных вещей в доме, которые можно было бы променять на продукты, не было.
Раньше тети говорили, что наказание отец отбывал в поселке Березники Пермского края и, якобы, работал в шахте, на каких-то вредных рудниках. В мае 2009 г., наконец, после долгих попыток я нашел в интернете информацию об отце.
На сайте «Мемориал» Министерства обороны РФ о нем имеются две записи. Первая – в Электронной Книге Памяти Архангельской области (том 09/): «Комаристов Ефим Петрович, 1904, Курская обл. Корочанский р-н. Место призыва: Няндомский РВК Арх. обл. Красноармеец, стрелок. Пропал без вести._08.1943».
Следовательно, в 1941 г., а может быть позднее, отец отбывал наказание в Няндомском районе Архангельской области, а не в поселке Березники Пермского края. Может быть, в Березниках он был раньше, но я этого не знаю. Помню, что письма в Березники и в Няндому я не писал.
Вторая запись об отце есть в Центральном архиве Министерства обороны. «Информация из документов, уточняющих потери. Комаристов Ефим Петрович, 1904, призван Няндомским РВК, красноармеец, пропал без вести, _08.1943, номер фонда -58, номер описи – 18004, номер дела – 688». Там же приведен сканированный список солдат пропавших без вести и умерших от ран. В списке значится: «№ 89. Комаристов Ефим Петрович, красноармеец, огнеметчик, беспартийный, 1904, г. Короча, Нояндовским РВК с 1941 г. Сын: Комаристов Василий Ефимович ул. К-Маркса № 32».
Отец не указал в этой графе имя, отчество, фамилию жены или данные своих родителей, а указал имя старшего сына! В списке военкомат призыва указан неправильно, а запись «был тяжело ранен и умер от ран 17.09.43 г.» - зачеркнута. Архив МО подтверждает, что отец действительно был огнеметчик.
Откуда в доме знали о его военной профессии, сказать затрудняюсь. Сестра говорит, что она помнит – во время войны кто-то вернулся с фронта по ранению и рассказывал тете, о том, что отец был огнеметчиком. Якобы, он же рассказывал, что видел, как раненого отца везли на телеге в госпиталь.
Писал отец редко и нам и своему отцу и бабушке. О его письмах из мест заключения я не помню. В 1941 г. он должен был отбыть свой срок, в каком месяце - не знаю, но началась война и его прямо из лагеря забрали на фронт. Брат сохранил письмо от отца, датированное июлем 1943 г., и незадолго до своей смерти передал его мне. Раньше на мои вопросы, нет ли отцовских писем в его архиве – отвечал отрицательно. Ксерокопию этого письма я отдал сестре на память.
Считаю необходимым привести письмо полностью (с соблюдением орфографии), так как оно было последним от отца, написанным его рукой.
«27 июля 1943 г. Действующая Армия.
Здравствуйте Дорогие Ек. Николаевна, Мар. Ник, Ал-дра Андр, Мамаша, Вася, Толя и Валя. Привет из фронта. Ек. Ник. 21 июля этого года я имел небольшое счастье, это получил от своих родных письмо, в котором они коротко мне описали, что они живы и здоровы, а также написали коротко, что и вы все живы, но в меня вкралась сомнение и я по севодняшний день все ждал от вас письма, где считаю, вы, опишите мне ясней. Вот почему я считаю небольшим счастьем, а когда я получу от Вас то - узнаю, все я тогда буду, спокоен. Мне они пишут, что к ним никто из детей не ходят, да и как ходить, еще попадут под бомбежку, а возможно не ходят, что нет живых. Ек. Ник. пишите мне чаще, правда, у вас мало время, но я считаю, что время найдете и будите писать. Я вам пишу в окопе, да и у вас тот же фронт. Ек. Ник. у меня отец просит выслать справку на получение хлеба. А справок сейчас на руки не дают, а пересылают в РВК. Так, что если их увидите, скажите им, чтобы обратились в РВК. Я им уже писал об этом и так коротенько все. Привет. Всем, Всем, Всем. Целую всех. Изв. Е.П. Комаристов». Письмо ушло с полевой почты 27 июля 1943 г. Обратный адрес на треугольнике – ППС № 14080-П. Комаристов Е.П. Письмо поступило в Корочу Курской обл. 13.9.43 г. На письме штамп – Просмотрено военной цензурой № 24».
Какое у отца было образование, я не знаю, но судя по письму, он был не очень грамотным. Слишком много в его письме грамматических и орфографических ошибок, а почерк красивый.
Летом 1943 г. было получено извещение из воинской части о том, что отец пропал без вести. Куда исчезло это извещение, сказать не могу, но очень хорошо помню его вид. Оно было отпечатано на пишущей машинке, с угловым штампом полевой почты, а фамилия, имя и отчество отца написаны чернилами от руки.
Перефразируя слова писателя Валентина Пикуля, отец погиб самой худшей из всех смертей, которая зовется безвестной.
Господи! Упокой души воинов, отдавших жизнь за то, чтобы жили другие!
Возможно, тетя отдала извещение в военный комиссариат или райсобес, а может, выбросила – хотя в это я верю мало. Все письма отца хранились в комоде в отдельной связке. Куда потом делась эта связка, я понятия не имею.
Насколько, я знаю, никогда, ни в одном письме отец не спрашивал о судьбе матери. Где она? Что с ней? Она была вычеркнута из нашей памяти навсегда.
Я помню, что писал письма отцу на фронт очень часто. Рисовал ему подбитые немецкие танки, падающие самолеты с крестами и свастикой, и обязательно в конце писал: «Смерть немецким захватчикам!»
Среди фотографий и документов, привезенных женой покойного брата из Харькова, есть и открытка военных лет от отца. Она почему-то разрезана пополам и с чернильными помарками, но написана карандашом.
Содержание открытки, то, что я смог прочитать (с соблюдением орфографии) таково:«Здравствуйте дорогие Екат. Ник. Мамаша, Толя, Валя, и если с Вами М.Н., А.А. и Вася. С кр-ким приветом от ЕП Комаристов. Я хочу сообщить, что я жив и здоров и нахожусь на фронте, бью проклятых немцев, и гоним их с нашей священной земли. Пишу эти строки, надеясь, что через 2-3 дня, вы будете освобождены от проклятых немцев. Получите это письмо сходите к моим родным, и передайте им привет, что я им тоже сегодня написал и тоже просил сообщить Вам и кто получит вперед сообщите, пишите быстрее мне. Все ли живы и здоровы, а пока все привет Всем Целую всех Е.П. Комаристов». Адрес на конверте: 03.02.43 г. Обратный адрес: «787» полевая почта часть 238. Дата на почтовом штемпеле 04.02.43».
Эту открытку я также увидел впервые. Брат ее никогда нам с сестрой не показывал и не говорил о ней. Одновременно жена покойного брата привезла маленький плохой снимок (размером 3х4 см) мужчины средних лет в темной рубашке или гимнастерке. Она уверена, что это снимок нашего отца.
Действительно, есть что-то сходное между ним и старшим братом, но поскольку лицо отца я хорошо не помню, я тоже сомневался, что на фото наш отец. Когда мы беседовали с сестрой, она утверждала, что этот мужчина на фото не наш отец. Доказательств у нас с ней нет ни за, ни против. Тем более, я убежден, что лицо его она не помнит, так как была еще совсем маленькая.
После того, как я отдал ей фото, увеличенное, отретушированное, с убранными дефектами, разговаривая со мною по телефону, она согласилась с тем, что все-таки это наш отец. Уж больно много совпадений нашла она на этом фото и фотографии брата.
Вопросов много. Когда и как фото попало к брату? Невестка в нем не узнает кого-либо из своих родственников, знакомых. Почему брат так бережно хранил это маленькое с дефектами испачканное фото и никогда не показывал его нам с сестрой? Снимок был сделан давно и плохо сохранился. Никаких надписей на нем нет. Сделано это фото было для какого-то документа (с уголком).
Мы услышали, что война окончилась, когда играли в городки около дома Гая Вольдейта. Кто нам сообщил эту новость, я уже не помню, но радость наша была неописуема. Через некоторое время стали возвращаться фронтовики, во многих домах смеялись и веселились. Мы еще не понимали того горя, что выпало на нашу и без того несчастную семью, что нам некого ждать с фронта. Таких семей в городке было много. Тоска на душе, но изменить мы ничего не могли...