-Вот увидишь, что лето когда-нибудь наступит, - она посмотрела на меня своими теплыми карими глазами, в которых, казалось, оно прячется.
Я поднял голову, оглядев тучи, извергающие из себя хлопья снега:
-Его не было уже три года, мне кажется, солнце никогда не вернется.
-Кто знает, а вдруг его стоит ждать завтра? – улыбнувшись, она пожала плечами.
В её взгляде читалась надежда, что я поддержу её, но она быстро уходила, таяла вместе с её улыбкой, тем быстрее, чем дольше я молчал.
А я в это время был далеко от неё, но в то же время, очень близко: моё сознание отматывало время назад, на три года. Я вспоминал.
***
Она куда-то тащила меня за руку, а я не мог оторвать взгляда от её стройных загорелых ног, которые мелькали в траве. Её густые волосы развевались позади неё – тогда я понимал, что вижу самое прекрасное в моей жизни. Она смеялась и подгоняла меня, шутя, что из меня никудышный спортсмен, но я ничуть не обижался. Я был счастлив чувствовать тепло её руки, зная, что она ощущает то же самое, что и я.
А потом, стоя на вершине холма, мы наблюдали, как приближается гроза: ветер прижимал траву к земле, стремительно темнело. Где-то неподалеку небо расколола молния, а завершающим аккордом грянул дождь. Я вытянул руки и с улыбкой почувствовал, как по моим волосам стекали холодные ручейки, сбегались на щеки и срывались вниз.
***
На следующий день я вспоминал это снова, когда над моей головой пролетел первый истребитель, со свистом рассекая воздух, вспоминал, когда разгребал обломки её дома, стирая воду со щек и глаз рукой. Вспоминал, когда нашел её: она всё еще держала в руках своего плюшевого медведя, обгоревшего наполовину.
***
На одинокий перрон среди заснеженных полей прибывал поезд, вспарывая летучий снег, успевший накопиться на шпалах после предыдущих. Поезд ожидал человек в обычной дорожной одежде, видавшей не одно путешествие. В его скромной по размерам сумке лежала лишь чистая, клетчатая рубашка и сигареты с расчетом на длительное путешествие. Человек осматривал поезд – это огромное стальное существо, тем не менее, дружелюбное, как слон, которое кропотливо и отвержено выполняло свою работу, сжигая уголь и толкая напором обжигающего пара свои колеса.
Никто не ждал его, ничего не осталось и позади, достойное того, чтобы обернуться. Человеку было совершенно неважно, куда доставит его отбивающий ритмы по стыкам рельс шипящий друг.
Потом поезд трогался, вначале с натугой, а потом всё легче и легче продвигаясь вперед, унося прочь от обид, любимого и дорого, унося прочь от прошлого – хорошего и плохого, заменяя всё это горячей стремительностью и упорством. В окнах смазывался окружающий мир, подхватываемый разлетающимися снежинками и белым паром, превращая всё в белый шум – сигнал, так любимый романтиками-радиотехниками, источник бесконечной мощности, неукротимый, но повсюду следующий за нами.
Закрыв глаза, человек ехал в поезде, а в окнах вагона словно проносилась мимо его жизнь. Губы его были напряженно сжаты, а руки, так и не найдя себе места, лихорадочно искали что-то, ведомое только одному ему. Молодой человек понимал, что после того, как он сел в этот поезд, жизнь его уже никогда не будет прежней. Всё, во что верил он, больше не существовало. Если только поезд, мчащийся сквозь время, к другим созвездиям.
***
Я остановил состав, заметив одинокого человека с сумкой, который стоял на перроне: он вошел и сел ко мне спиной. Мой проводник погиб, поэтому я вышел из кабины и направился в прицепной вагон, чтобы самому проверить билет.
Он протянул мне билет в одну сторону, без станции назначения. Я понимающе кивнул, вернув ему билет, поднял глаза и замер: этим человеком был я. Я простоял так пять минут, не в состоянии сказать ни слова, затем развернулся и побежал в кабину. С остервенением забрасывая новые порции угля лопатой, я старался не думать о том, что происходит.
Когда пламя стало нужной силы, моя рука потянулась к рычагу, открывающему паровую заслонку, но я отдернул её, словно ручка была раскаленной. Затем, снова положив на нее руку, я понял, что мне не хватает внутренних сил, чтобы надавить. Так я и стоял, пока в кабину не зашел он, не положил свою руку поверх моей, помогая мне. Паровоз заскрипел, тронувшись, а молодой человек в это время развернулся и ушел на свое место.
Я гнал поезд сквозь ночь, пока у меня не закончился уголь. Некоторое время состав двигался по инерции, но пришло время, и он остановился совсем. В ужасной ярости я выскочил из кабины, спрыгнув в глубокий снег, который затянул меня почти по пояс, дойдя до хвоста поезда, толкал его вперед, не понимая тщетности усилий.
Когда я поднялся обратно в кабину, чувствуя поражение, я обнаружил, что человека в вагоне больше не было, но я ощущал, что он где-то рядом.
***
Я слушал шуршание и треск радиоэфира, покручивая ручку потенциометра, пытаясь поймать волну. Мне это удалось, и далекий голос диктора, сквозь помехи, рассказывал: “Ученые доказали: мы одни во Вселенной”. Что говорилось дальше, я так и не узнал - речь окончательно слилась с шумом.
Я опустил голову на подушку: стук крови в ушах не дал мне уснуть. Бросил взгляд на часы, которые показывали четыре утра: с каждым тиком и поворотом стрелки в моей груди поворачивалась полоска стали. Мне не хватило терпения, и я встал, опустив ноги на ледяной пол. В глазах потемнело, поэтому мне приходилось держаться дрожащей рукой за обшарпанный стол. Не зажигая свечи, я на ощупь нашел трость, накинул полинявшее пальто и вышел на улицу.
Я закурил, но очередной приступ панического отчаяния ледяной рукой сжал мне глотку,я выронил сигарету, но словно в ответ, изнутри навстречу ему поднялась волна злости на самого себя и свою слабость. Я встал на колени, пачкая черные штаны на пыльном полу крыльца, опёрся руками, уставившись в доски. Мне хотелось закричать от собственной ничтожности, но я слышал только свой беспомощный хрип.
Когда мне стало легче, я понял, что тот, второй, ушел совсем.
На негнущихся ногах я вернулся в кровать, бессильно упав на неё, и меня тут же поглотил сон.
Почувствовав на лице теплое прикосновение чего-то бесконечно доброго, я подумал, что это она, и что если я открою глаза, то увижу её блестящие темные глаза, смотрящие на меня с нежностью.
Я расцепил веки: в мое окно светило солнце. Моё старое сердце бешено застучало, как не стучало в молодости, когда я первый раз целовался. Не веря своим глазам, позабыв про трость, я буквально выбежал на крыльцо, если такое можно сказать про пожилого человека.
Вся пустошь вокруг моего дома на сотни километров зеленела. Не помня себя от того, что произошло, я вернулся в дом за тростью, и заковылял в сторону своего поезда.
Нависший чёрной громадой над лугом, оттаявший паровоз представлял собой печальное зрелище: тут и там виднелись дыры, ржавчина, а рельсы под ним просели так, что их не было видно.
Я понял, понял, что больше не могу оставаться в этом месте, побежав домой за инструментом.
Несколько месяцев я перебирал его, винтик за винтиком, латая дыры и стирая ржавчину. Я работал с утра до ночи, спал по несколько часов – я не хотел пропускать ни одного часа из светлого времени суток.
По ночам мне снились кошмары о том, что паровоз угнали, или о том, что он снова проржавел и развалился. Иногда, вернувшись домой, я был настолько обессилен, что ночью мне казалось, что мой час пришел. Это были одни из самых страшных моментов в моей жизни. Я чувствовал, что я на грани своих возможностей: еще чуть-чуть, и паровоз навсегда останется без машиниста.
Масло настолько въелось в мои руки и лицо, что было бесполезно пытаться оттереть его щеткой, поэтому я был похож на трубочиста, возвращающегося с работы.
Мне не хватало сил и возможностей, чтобы смазать колеса, и это беспокоило меня – они могли прикипеть и заклинить за время, пока он стоял - тогда бы состав не сдвинулся с места, даже при полной мощности двигателя. Но что-то наполняло меня верой, и я знал: это было солнце, которое согревало мою спину.
Когда работы были почти завершены, я совсем перестал спать, одержимый паровозом. Иногда я проваливался в состояние, похожее на сон, но выталкивал себя из него, помня о своей цели.
Наступил день, когда я вошел в кабину готового к движению паровоза, стоящего посреди травы. Снова потянувшись к заслонке, я обернулся, посмотрев на дверь вагона, но понял, что в этот раз помощи ждать не от кого. Сузив глаза, я дрожащими руками и всем весом своего тела налег на неё, внутренне испугавшись, что в этот раз мне не хватит физических сил, но заслонка отодвинулась, и я услышал, как поршни начали двигаться.
Я ликовал, наблюдая, как удаляется моя жалкая лачуга, в которой я прожил большую часть своей жизни. Я возвращался.
Как и в ту ночь, я гнал паровоз, выжимая из него всю возможную скорость, иногда засыпая сидя, и в эти часы машинистом вместо меня становился обожженный плюшевый медведь, который в глубоком молчании устремил свой единственный глаз на рельсы впереди.
***
Я бросил свой паровоз прямо на станции. Мне было всё равно, что с ним будет дальше. Он выполнил свою работу, и теперь достоин отдыха.
Удивленные люди осматривали его и рельсы, по которым он приехал – по ним уже давно не прибывали поезда. Страна всё еще не восстановилась после войны, но мой родной город изменился: отстроили новые дома, вместо старых развалин, заасфальтировали дороги, посадили молодые деревья.
Меня оглядывали с головы до ног прохожие, приняв то ли за сумасшедшего, то ли за ветерана войны: наверное, настолько странным был мой взгляд, в котором чувствовалась смесь грусти по тому, что навсегда ушло, и счастья за людей, которые смогли вернуть себе свой город.
Мы победили.
Я был несказанно рад тому, что поле, где я похоронил её, никто не тронул, хотя было понятно, что люди, пережившие войну, вряд ли посягнут на святое. То, что я увидел, согрело мою душу: на холмике земли выросли полевые цветы, словно им особенно нравилось здесь.
Я вытащил из сумки своего плюшевого спутника и посадил его на камень, сказав, что он тоже вернулся домой. Его единственный пластиковый глаз блестел на солнце, и я хотел думать, что он рад возвращению, как и я.
Легкий ветер трепал мои волосы, придавая ясность мыслям, и я обнаружил, что прежняя боль ушла, ушла вместе с тем человеком, что зашел когда-то ко мне в поезд. Ушла, оставив мне грустную улыбку на лице, когда я прочитал надпись на памятнике, стоявшим над местом, где она лежала:
“Лето когда-нибудь наступит”.