ПОПУТЧИК
(Дорожная зарисовка)
Мы ехали в полупустом плацкартном купе скорого поезда «Сухуми - Москва» вдвоём с мужчиной трудно определимого возраста и явно «восточных кровей», которого я пару раз видел издали на территории санатория в Нижних Эшерах.
Утреннее чаепитие начали со знакомства и продолжили неспешным разговором «за жизнь», как говорят в Одессе. Показавшийся поначалу замкнутым, попутчик мой на деле оказался весьма разговорчивым отставным военным медиком, продолжающим работать врачом и «на гражданке».
Нелёгкая судьба судового «эскулапа» вдосталь помотала его по свету, и ему было что вспомнить и о чём рассказать.
Не знаю, то ли в медицину идёт какой-то особый «контингент», то ли постоянное профессиональное общение с большим количеством людей — коллег и пациентов — вырабатывает повышенную наблюдательность и коммуникабельность, то ли и то и другое вместе, но большинство врачей наделено именно этими качествами.
К тому же это, как правило, люди с отличной памятью и образной речью, деликатно обращающиеся со словом, как с тонким хирургическим инструментом. Мне кажется даже, что медики наиболее полно представлены в «писательских рядах». Но это так, к слову…
Попутчик оказался человеком весьма разносторонних интересов, и наша беседа порхала с одной темы на другую вольно и неприхотливо, как бабочка на весеннем лугу, и прерывалась лишь во время длинных стоянок на больших станциях.
Мы в это время, как и большинство пассажиров, выходили на перрон или платформу размяться и «подышать свежим воздухом». Но едва поезд трогался, беседа возобновлялась. Как правило, она окрашивалась эмоциями личного восприятия или понимания затрагиваемых тем…
За окнами вагона мелькали поля, луга и перелески, покрытые нежным налётом первой зелени; словно игрушечные, садовые домики, сгрудившиеся в предместьях городов; платформы и эстакады; грязные коробки предприятий с дымящими трубами; опоры контактной электросети и ажурные конструкции мостов, перекинутых через переливающиеся живым серебром реки в весеннем разливе.
Когда за мелькающими переплётами очередного моста показался и, приближаясь, начал как бы разворачиваться перед нами Дон, я непроизвольно отключился от того, что говорил мой попутчик, и прямо-таки впился глазами в полоску песчаного пляжа на левом пологом берегу, сейчас совершенно безлюдного.
А перед глазами, накладываясь на реальный пейзаж и преобразуя его, вставали картины жаркого августа 1981 года, когда пляж был усеян людьми, а мы всем семейством загорали здесь и купались в ласковой донской воде. «Голубята» самостоятельно, хотя и под «визуальным контролем» заплывали довольно далеко от берега.
Картины эти воспроизводили события так, как их запечатлели память и любительская киноплёнка. При этом чётче всего прорисовывался эпизод, как Светланочка смело бросается в воду, чтобы плыть на глубину, словно торопясь на помощь кому-то…
Очевидно, на моём лице была написана такая гамма чувств, в основном далеко не радужных, что собеседник сразу отметил это и даже попытался связать перемену с темой того, о чём мы только что говорил. Но, не найдя логического объяснения перемены, после небольшой паузы напрямую, «без обиняков», задал возникший вопрос:
— Скажите, пожалуйста, почему Вы так переменились в лице? Может, я сказал что-нибудь неподобающее? Или за окном увидели нечто из ряда вон?..
— Нет, Вы тут совершенно ни при чём! Не беспокойтесь. Просто вспомнилось, как несколько лет назад вот на этом пологом берегу Дона возле железнодорожного моста, по которому мы только что проехали, я был со всем своим семейством во время плавания на теплоходе «Алёша Попович». И перед глазами встала, как живая, картина купания не только взрослых, но и всех троих ребят : старшей дочери Лены и «двойнят» — Серёжи и Светланы, их «заплыв» чуть ли до середины, пусть и не широкого здесь, Дона…
— И не боязно Вам было?
— Боязно, конечно. Но мы были «начеку».
— Да… А в моей врачебной практике был несколько лет назад случай, когда пришлось, как говорят, «откачивать» утонувшего мальчика лет, кажется, пяти.
— Сколько же он пробыл под водой?
— Не меньше получаса.
— Да, откачивание без результата — процедура тяжёлая и неблагодарная…
— Почему же без результата?
— Ну, как же. Наверняка, после такого длительного пребывания под водой не было не только дыхания, но и сердечной деятельности. Следовательно, уже начал погибать мозг. По крайней мере, — его кора…
— Да, да. — Так считается. И зачастую — бывает. Но мне, знаете ли, удалось «вытащить» мальчика. Пришлось, правда, изрядно попотеть — часа полтора…
— И что, он пожил потом ещё немного, слабоумный?
— Да что Вы говорите такое? Он жив–здоров и поныне. Уже ходит в школу и, говорят, неплохо учится….
— Но как же так? Почему Ваш случай не укладывается в рамки обычных представлений? Может, это было зимой, и сработал эффект сильного охлаждения?
— Ну что Вы! Летом это было, летом. Но я объясняю необычный исход тем, что сознательно не применял такого крайнего средства, как прямой укол в сердце для его «адреналинового запуска», который резко ухудшает прогноз даже при первом положительном эффекте…
— А почему Вы поступили именно так? В какой книге или инструкции прочитали об этом?
— Читать не доводилось, нет. Но, тем не менее, и придумал это не я сам. Такая мысль прозвучала много лет назад, ещё в годы моей учёбы, в лекции старого опытного врача. А... собственно, почему Вы спросили об этом? Откуда у Вас, насколько я успел понять — инженера, знание того, что принято, и что не принято в таких случаях?
— Увы, и мой интерес, и мои знания произрастают на очень горькой почве трагической гибели младшей 11-летней дочурки, которую с большим трудом, в том числе и с помощью прямого укола в сердце, удалось вернуть на время к жизни. Затем были двадцать четыре дня в реанимации с искусственной вентиляцией лёгких, капельницами и монитором. Но спасти её так и не удалось. Она скончалась, не приходя в сознание... А, может, и приходила, да не могла нам дать знать об этом… Я до сих пор не могу прийти в себя от горя, как не могу понять, чем были те страшные двадцать четыре дня для неё. — Жизнью ли? Или бессознательным физиологическим угасанием? Личность-то, скорее всего, погибла вместе с корой мозга буквально в первые минуты трагедии. А вдруг нет?!.
— Ради Бога, простите, что навёл Вас на такие тяжёлые размышления и воспоминания!..
— Вы-то как раз и не виноваты. Не извиняйтесь. Воспоминания, как я уже говорил Вам, вызваны видом тех мест, где дочурка загорала и купалась. Более того, — некоторые моменты того купания засняты на киноплёнку и вошли в своеобразный «архив Светланочки».
Другое дело, что Вы посеяли в моей душе очень серьёзные сомнения в правильности тех предписаний, которыми пользуются как обязательными инструкциями в таких горьких случаях врачи. Ведь если бы они действовали «Вашим способом», то и эффект мог быть совершенно иным. Вам не приходила в голову мысль обнародовать свой опыт в каком-нибудь медицинском журнале, сделать его достоянием сообщества практических врачей?
— К сожалению, я об этом как-то совсем не думал. И только сейчас понял необходимость публикации. Надо будет попробовать сделать такой шаг в ближайшее время. Ведь это действительно может привести к спасению многих жизней. Только вот...
— Что?
— Занятость. Эта наша вечная занятость. Но я всё же постараюсь. Ей Богу… А, кстати, — простите за любопытство — что это за пометки Вы делаете время от времени в своей записной книжке? Уж не стихи ли пишете?
— Ну, стихами назвать это, пожалуй, громковато, но что-то «такое этакое» — рифмованное — иногда выплёскивается на бумагу…
— И о чём, если не секрет, это «что-то»?
— О многом. Но чаще это связано, всё-таки, с дочуркой, её подвигом по спасению жизни тонувшей ровесницы и гибелью самой юной спасительницы…
— А нельзя ли мне посмотреть что-нибудь из этого, как Вы называете, «рифмованного».
— В принципе, можно. Только вряд ли это доставит Вам удовольствие или улучшит настроение…
— Пусть Вас это не заботит…
— Как знаете. Я Вас предупредил…
И с этими словами я достал из чемодана и передал собеседнику небольшую подборку отпечатанных на машинке и переплетённых в самодельную книжечку «рифмомыслей», диалогов, монологов, словесных пейзажей и зарисовок.
Сосед углубился в чтение. Наступившая пауза тотчас же заполнилась ритмичным перестуком колёс, который до этого, вроде, и не был слышен, а теперь буквально «бил по ушам». Создавалось впечатление, что звуки эти, чем-то напоминавшие «Болеро» Равеля, транслировались по радиосети поезда, включённой внезапно на большую и всё возрастающую громкость.
Я вышел в коридор, но воображаемый динамик работал «на всю катушку» и там…
За окнами бежали навстречу поезду лесозащитные полосы, посаженные вдоль дороги. На деревьях начинала распускаться первая клейкая листва. А дальше — поля, чернеющие пахотой и стаями грачей или ершащиеся ровной ярко-зелёной щёточкой озими.
Постепенно живописные картины подсвеченных ярким апрельским солнышком окрестностей как бы приглушили, вытеснили на периферию сознания звуковые атаки колёсных ритмов, отодвинули их куда-то на задний план.
Я даже не заметил, как заговорило реальное, а не мнимое, радио, и уже не ассоциация, а настоящее «Болеро» Равеля зазвучало после какой-то песни в записи радиоконцерта по заявкам.
Мысли бежали и бежали, не останавливаясь, и, как поезд, переходили на стрелочных, но только незримых, переводах, с одного пути на другой, не меняя общего направления…
По давно укоренившейся привычке сочетать поверхностный просмотр телепрограмм или меняющихся картин за окнами вагона с чтением (или сочинением), я достал записную книжку и углубился в её содержимое, примостившись на откидном стульчике рядом со своим купе.
Пассажиры, направлявшиеся в вагон-ресторан или покурить в тамбуре, либо возвращавшиеся на свои места, вынуждены были обходить меня. Но я не спешил уходить из коридора…
Проводница, начавшая разносить чай, зашла в наше купе. Я шагнул следом.
Посерьёзневший и какой-то притихший сосед дочитывал последние странички моего самодельного машинописного «томика»…
— А Вы не пробовали печататься где-нибудь? — спросил он, когда мы остались одни.
— Можно сказать, что нет. — Ответил я. — Слишком это всё непрофессионально и не выдерживает никакой серьёзной критики вообще, а уж редакторской — тем более. Да и личное это, неинтересное другим…
— Почему Вы так считаете?
— Так мне кажется. Впрочем, и не только мне. Одну попытку под воздействием какого-то необъяснимого импульса я всё-таки предпринимал прошлой осенью…
— И каков результат?
— Месяц назад получил, хотя и вежливый, но всё же — отказ (и всю подборку) в «фирменном» конверте популярного журнала.
— И больше никуда не посылали?
— Нет. И не собираюсь.
— А зря!
— Почему?
— Считаю, Ваши стихи достойны публикации…
— А памяти дочурки?
— Несомненно! Только я, на Вашем месте, предпослал бы этой книжице небольшое предисловие да короткое, но тщательно отработанное стихотворное посвящение…
— Ну, Вы это всё говорите «в порядке комплимента», мною совершенно не заслуженного, да и судите, простите, не профессионально…
— Отнюдь. Я высказал истинное мнение, к тому же менее дилетантское, нежели Вам могло показаться. Поверьте на слово, но кое-что я в этом смысле понимаю.
— Совсем не хотел обидеть Вас. Другое дело — Ваша публикация о повышении шансов на спасение утонувших…
— Ну что ж, давайте, попробуем остановиться на том, что каждый из нас предпримет попытку в «своей сфере». А может быть, имеет смысл и «переброситься» письмами.
На том и порешили.
Вскоре поезд пришёл в Москву, и мы, попрощавшись, разъехались в разные стороны…
…Прошло около года. Не знаю, написал ли статью мой попутчик. По крайней мере, никто из знакомых медиков о такой публикации ничего не слышал.
Я же так и не решился послать в какую-нибудь редакцию ни тот сборничек, ни что-то вообще. Не смог даже подобрать или написать походящего стиха — посвящения.
Зато попытка написать нечто вроде предисловия завершилась созданием то ли пространного рассказа, то ли эссе типа дневниковой ретроспекции с условно—рабочим названием «Год кабана», воспроизводящего в основных чертах события того страшного для нас 1983–го года и примыкающих к нему «временнЫх и событийных окрестностей».
И вот — ещё один маленький шажок, хотя и несколько в другую сторону, — данное, непритязательное и несколько сумбурное повествование об одном мимолётном дорожном знакомстве, не имеющем продолжения.
Бумажка с записью адреса и фамилии попутчика куда-то запропастилась. Не исключено, что она может преспокойно пролежать необнаруженной в какой-нибудь книжке, как говорится, «до второго пришествия».
Возможно, что и моего попутчика замотали, закружили будничные дела и заботы, и у него ничего не получается с осуществлением задуманного. Жаль…
1989 г.