У меня был знакомый. Вообще говоря, это он со мной познакомился. В то время я был никому не нужный, «подпольный», как он выразился, писателишка. И конечно мне изрядно прельстило, что он обратился именно ко мне. Уж не знаю, как он меня нашёл, через кого, ведь я тогда почти безвылазно сидел в своей квартирке на N-ой улице, почти на самой окраине города, писал. Жил, перебиваясь статейками в какие-то местные газетёнки и журналы, названия которых сейчас и вспоминать-то тошно. Словом, почти нищенствовал. Наверное, ещё и поэтому я с такой готовностью за него ухватился.
До сих пор ломаю голову, почему он не счёл нужным обратиться к какому-нибудь врачу, не попытался решить проблему. Или, быть может, решил опустить эту деталь из своего рассказа... Так или иначе, он ввалился в моё скромное жилище (дверь в то время я не запирал, так как воровать у меня было абсолютно нечего), с мороза, весь в снегу, румяный, растиравший заиндевевшие руки — живой. Никак нельзя было сказать, что с ним что-то не так. Он остановился на пороге, стряхивая шапкой снег с тулупа. Закончив, окинул моё скромное жилище, казалось бы, удивлённый тем, насколько бедно я живу. Лишь затем посмотрел на меня. Я сидел за столом и, не сводя с него глаз, машинально жевал кончик карандаша. Я никогда не боялся, что кто-то может вломиться ко мне и как-то навредить. Я даже мысли не допускал, что кому-то это может понадобится. Но тогда страх уже начинал расползаться по телу, уже заставил нервно постукивать кончиками пальцев по столу. Но он быстро опомнился, разделся, разулся без приглашения, вошёл в единственную имеющуюся в моём распоряжении комнатку, подбросил поленце в крохотную печку в углу, сел на кровать (единственный стул был занят мной), не особо заботясь о том, что может её испачкать, и сказал, что у него есть для меня история.
Выпалив это, он так многозначительно вперил в меня взгляд своих зелёных глаз, будто мой мир должен был в то же мгновение рухнуть, а на его месте непременно вырасти что-то донельзя красивое и величественное. Но ничего не произошло, и мы сидели и смотрели друг на друга, ожидая чего-то, пока мальчишка с улицы — случайно или намеренно — не залепил снежком в моё окно. Едва не разбил.
Я опомнился, отложил карандаш и ради интереса, не надеясь на что-то стоящее (хотя, конечно, ко мне с такими заявлениями никто и никогда ни до, ни после не обращался), спросил, о чём же он хочет мне поведать. Внезапно он хлопнул себя по коленям, встал, начал ходить по моей каморке взад-вперёд. Это три шага от стены до стены.
-Видите ли в чём дело... - потирая щетинистый подбородок ладонью, начал он, продолжая выхаживать взад-вперёд. - Не знаю даже, как начать...
Я терпеливо ждал. Лишь отложил карандаш подальше, чтобы не лез под руку.
-Короче, - он вдруг остановился, вернулся на кровать, серьёзно посмотрел на меня. - Только не смейтесь.
Я пообещал, что, конечно, не буду.
-Музыка убивает меня, - выпалил он.
Конечно, я ничего не понял. Больше того — мне показалось, что он меня разыгрывает. Я уже хотел было спросить, кто его ко мне подослал, как вдруг он продолжил. Его манера говорить удивляла меня, и только в этот момент я понял, почему: он будто рубил слова, делая между ними непривычно большие паузы. Будто перед ним всегда была целиковая фраза из сросшихся слов и он делил её огромным мясницким ножом. Так мне тогда показалось. К тому же это совсем не вязалось с его огромной крепкой фигурой: даже без всей это тёплой одежды он походил на медведя, пусть и аккуратно причёсанного.
-Я вас не разыгрываю. Всё обстоит именно так — музыка убивает меня, - между тем пояснил он.
Я повернулся к нему, намереваясь разглядеть по его лицу, правду ли он говорит.
-Но как? - спросил я его с улыбкой непонимания, невольно наклоняясь ближе. В руках снова оказался карандаш. - Как это возможно?
-Не знаю, я не врач, - он снова встал. - Как только заслышу любую мелодию, внутри что-то начинает рваться. Словно там натянуто много-много нитей и от каждой песни — причем только от тех, что мне по вкусу — возникает ощущение, что эти нити одна за другой рвутся. Знаете, примерно как рвутся струны. Так же тяжело и болезненно.
-Вы это серьёзно?
Он посмотрел на меня грозно, словно собираясь наброситься, ещё больше похожий на медведя.
-Конечно, я серьёзно. Как можно об этом — и не серьёзно? - Он снова сел на кровать. - Вот у вас есть любимая песня, или мелодия? Должна быть, у каждого есть.
-Есть, разумеется есть, - подтвердил я.
-Так вот попытайтесь понять, каково это, слушать её, зная, что это вас губит, или не слушать, по той же причине. Как это может быть несерьёзно?
-Успокойтесь, пожалуйста, - я примиряюще поднял ладони. - Просто мне никогда не доводилось слышать ни о чём подобном.
-Мне тоже, - угрюмо подтвердил он.
-Так...почему вы не обратились к врачу? Наверное, они смогли бы что-нибудь сделать.
Он лишь махнул рукой.
-Я пришёл вам рассказать о том, что, по моему мнение, привело меня к этому. Возможно, это просто предшествовало этому и вовсе не является причиной. Я не знаю. Я лишь надеюсь, что вам это покажется интересным. Мне самому (хоть я, конечно, и никакой не писатель), если попытаться взглянуть со стороны, это кажется идеальным для того, чтобы стать книгой. Понимаете? Я хотел был... перед смертью... чтобы моя история стала... книгой.
Он опустил голову в ладони и просидел так некоторое время, не двигаясь. Я смотрел на него, всё ещё решая про себя, стоит ли во всё это верить. Но кажется уже тогда понимал, как отвечу себе на этот вопрос.
Спустя несколько минут он поднял голову, посмотрел на меня, как мне показалось, умоляюще.
-Так вы мне поможете? - и не дожидаясь ответа, взял у меня из рук карандаш и, протянув обратно острием вверх, сказал: - Тогда пишите.
09/21
Я работал в автомастерской, когда мы с ней познакомились. Алисса... Именно так, с двумя «с». Она всегда злилась, когда кто-то говорил или писал её имя неправильно. Боже, видели бы вы её, когда она злится!.. Она невысокая, худенькая — тростинка. Кажется, даже коснуться нельзя, не сломав пару костей. Но ведь обычно именно у таких внутри всё крепче камня, правда? Никому себя в обиду не даст.
Так вот. Это было осенью. За окном серо, моросило, заехала к нам, что-то у неё там барахлило в моторе — сейчас не вспомню. Выпорхнула из автомобиля, такая подвижная, лёгкая, душистая — посреди всего этого металла, грязи и угрюмых одиноких мужиков вроде меня: думаю, представляете, какой эффект возымело её появление. Все так и замерли, напряглись, ожидая, к кому же она обратится. Выбрала меня, уж не знаю почему. Я с детства не умел общаться с женщинами, поэтому даже и не надеялся, что обратится ко мне. Повернулся, чтобы вернуться к оставленным делам, когда услышал её голосок. Никогда его не забуду. Знаете, если бы колокольчики, цветы-то, могли издавать звук, то, наверное, звучали бы похоже. Свежесть луга, ветер, пробирающийся среди кустов, травинок, цветов, всех этих насекомых, солнечных лучей...
Звала меня. Я повернулся, а она улыбается. Так открыто и приветливо, что мне показалось, что она уже всё давно про меня знает, что всё понимает и не осуждает за то, кто я есть, как это обычно делают остальные. У неё во всем так получалось: в любое своё действие, будь то работа, или хобби, или что-то мелкое, вроде похода в магазин — или вот в автомастерскую — она во всё привносила свою доброту, милосердие, великодушие.
Она объяснила, что нужно исправить. Уверенно так сыпала словечками, которые обычно услышишь только от мужчин, всё свободное время копающихся в своих автомобилях. Не знаю, как я всё запомнил. Я стоял, глядя на неё снизу вверх (как гора над цветком, наверное), а она добродушно улыбалась, объясняя, что не так с автомобилем, словно мы были знакомы целую вечность. Вроде бы, я так и не смог ни слова вымолвить, стоял, теребя в руках грязную тряпку, вот как вы карандаш.
Она уехала, а я остался. Быстро починили её машину, но она должна была вернуться лишь через неделю, и я, конечно, места себе не находил, весь извёлся, ожидая. Раз сто прокручивал в голове все возможные варианты своего поведения, когда она наконец вернётся. Я понимал, что это всё равно не поможет, но думая о ней, сердце захватывала такая сладкая истома, что мир вдруг приобрёл краски. Наверное, как-то так я видел всё в детстве, но потом по какой-то причине это куда-то ушло. Быть может, просто вырос.
В тот день, когда она приехала за машиной, было пасмурно, но без дождя. Я с самого утра ни о чём другом, кроме её возвращения и думать не мог, из рук всё валилось. Толком и не работал. Остальные только посмеивались, наблюдая за мной.
Она вошла в наше сырое с тянувшего с улицы воздуха, пропахшее маслом и потом помещение — как лучик солнца, робко пробравшийся из-за туч. Кажется, даже дышать стало легче. Повеяло запахом цветов ли...
Завидев меня, она улыбнулась, так широко и приветливо, что у меня всё в груди замерло. От сердца до кончиков пальцев стало вдруг так сладко и покойно, словно сжали чем-то невообразимо приятным. Но она подошла, заглядывая мне в глаза снизу вверх, спросила, всё ли готово, и мне пришлось стряхнуть эту негу.
-Ну... машина готова... всё исправили, - запинаясь, ответил я на её взгляд.
Она рассмеялась и взяла у меня из рук перепачканную маслом тряпку, которую я всё это время нещадно мял в своих руках. Взяла, так свободно, нисколько не брезгуя, и положила на какую-то подвернувшуюся тут же железку.
-Может быть сходим куда-нибудь?
Я сперва подумал, что кто-то из мужиков подошёл и сказал это. Но она не отрываясь смотрела на меня, её глаза весело и ободряюще искрились, и я запоздало понял, что это я, к собственному удивлению, я, я так спокойно и уверенно сказал это. Она сказала «да», и в груди защемило от счастья. Ещё бы чуть-чуть и раскинул руки в стороны, закричал бы от радости.
-Завтра, в четыре, у памятника тут неподалёку... знаете?
Мне хотелось лишь схватить её в охапку, эту прелестную тростиночку. Схватить и кружиться с ней, кружиться, кружиться, кружиться, лишь бы чувствовать её рядом.
-Да-да, знаю, знаю! - опомнившись, торопливо выпалил я в ответ. Выглядел, наверное, безумно идиотски. Мужики стояли в сторонке, наблюдая за нами, и давились смехом.
-До завтра, - она улыбнулась на прощание. Села в машину и, ещё раз глянув на меня, улыбнулась, помахала рукой и уехала.
Ночью я не сомкнул глаз. В груди, не переставая, бушевало, я постоянно вскакивал с кровати, начинал выхаживать по комнате. Перед глазами была она, те немногие короткие моменты, когда она была передо мной смешивались с моими мечтами о том, как будет завтра, послезавтра и через месяц, год. Казалось, уже всё решено, она всегда будет со мной, а я с ней. Я не допускал и мысли о том, что что-то может пойти не так и дальше первого свидания наши отношения не зайдут, что они могут кончиться гораздо раньше, чем наши жизни, вечность, время.
Пусть вас не смущает то, что моя история так напоминает все те многочисленные песни, фильмы, книги о любви, наполненные дешёвой романтикой и избитыми клише, каких сейчас становится всё больше. Да, всё это похоже на то, что обычно испытывают ещё в школе, в юности, в пору первой любви. И какой-то частью сознания я понимал, наверное, что и сам со всей своей неуклюжестью в отношениях с женщинами, сам проходил через это, и тоже в школе. И тогда это было безответно, и, как сейчас видится, глупо и несерьёзно. Но вот чувство снова вернулось, снова захватило меня в свои волнующие объятия, и в этот раз почему-то совсем не было сомнений, что всё получится и всё будет по-настоящему.
Уже много позже, вспоминая те дни, мне стало казаться, что и моя нынешняя... болезнь... началась в тот день. Послужила ли она тому причиной? - не знаю. Но даже если и есть в этом её вина — несомненно косвенная и злого умысла у неё, конечно, никакого не было — то я, представься мне шанс снова пережить всё это, ни на мгновение бы не усомнился в том, какой путь выбрать. Внутри всё звенело, как слишком туго натянутые струны. Коснись их пальцем, и звон услышали бы, наверное, на небесах.
Не буду рассказывать о том, как прошло наше первое свидание. Всё было настолько гладко и прекрасно, что несколько дней после этого я ходил словно в тумане, не веря в реальность происходящего, её и своего существования. Мы весь вечер гуляли, разговаривая, будто знакомы целую вечность. Никогда ещё я не чувствовал такой приятной лёгкости. И ей, кажется, тоже наша прогулка доставляла удовольствие: она непринуждённо смеялась, с готовностью отвечала и задавала вопросы.
Рядом со мной она выглядела совсем девочкой, и вместе мы походили скорее на старшего брата с сестрой, или на молодого отца с дочерью, или на извращенца со своей малолетней пассией. Поначалу эта мысль меня сильно смущала, но она, услышав об этом, лишь рассмеялась и сказала, что думает, мы выглядим вполне нормально. Это немного меня успокоило.
Мне всё хотелось, чтобы на нас кто-нибудь попытался напасть. Уверен, я легко расправился бы с любым количеством врагов — так сильно желал блеснуть перед ней силой, показать, что я за неё горой, что ей со мной нечего бояться. Но случая так и не представилось.
Мы договорились встретиться через несколько дней: у неё были какие-то дела на работе. После этого время приобрело странные свойства. Сжалось и растянулось одновременно. Стало гораздо легче работать, каждое нехитрое действие, ничем не примечательное, которое годится выполнять автомату, а не живому человеку, вдруг начало доставлять удовольствие. Даже двигаться, ощущать своё тело, полное силы и энергии, был приятно. Работа вроде бы пошла быстрее, кто-то даже заметил, что я стал лучше выполнять свои обязанности, но сколько я не смотрел на часы, сколько не прикидывал в уме количество часов оставшихся до следующей встречи — здесь время текло медленнее стекла. Это и удручало и подстёгивало бросаться на любое дело, лишь бы занять себя чем-нибудь, не думать о ней и не терзаться ожиданием. При этом я даже и помыслить не мог о том, что ею в то же время могло владеть схожее чувство: мне казалось, ожидание ей даётся легко и, наоборот, доставляет удовольствие думать о всех моих терзаниях. Каково же было моё удивление, когда она сказала, когда мы наконец-то встретились и накинулись друг на друга всем накопившимся за эти дни потоком слов, что и для неё ожидание было таким же невыносимым. Я внутренне торжествовал, всё ещё несомый волной эйфории.
-Мне нужно с тобой поговорить, - заговорила она со мной, когда мы присели в парке на скамейку. Это было наше третье свидание, и всё шло как нельзя лучше. Я уже совсем не робел в её присутствии. Приходилось напоминать себе, что мы знакомы всего ничего, а не всю жизнь, как казалось. Но её взгляд был серьёзен. Увидев, что я готов слушать, она продолжала. - Думаю, ты со мной согласишься, что мы хорошо проводим друг с другом время, - она посмотрела на меня и, увидев мою ободряющую улыбку, продолжала, тщательно взвешивая каждое слово, - именно поэтому я считаю, что нужно всё сказать тебе вначале, пока наши отношения не зашли слишком далеко.
Она перевела дыхание, пытаясь унять волнение. Я взял её крохотную ручку в свою, внутренне молясь, чтобы она не отдернула, молясь, как бы в своей неуклюжести ничего не сломать. Она благодарно посмотрела на меня и выпалила, словно стараясь поскорее избавиться от слов:
-Я болею. Очень серьёзно болею.
Я ожидал чего-то более... значительного что ли. Даже, кажется, задержал дыхание, потому что по прошествии последовавшей после её слов паузы, когда она выжидающе смотрела на меня, разглядывая на моём лице следы произведённого впечатления, я шумно выдохнул. В её глазах читался вопрос, и я спросил её:
-Ну что же ты раньше молчала? Сказала бы, я бы не потащил тебя на такой мороз. Тебе нужно сидеть дома, пить лекарства. Ты их хотя бы принимаешь?
Я собирался ещё что-то сказать, но она мягко положила ладошку поверх моей руки.
-Нет, ты не понял. Это... опасная болезнь. Не грипп, не простуда.
-Рак?.. - внутренне замерев, спросил я.
Она прикрыла глаза и покачала головой.
-Что-то редкое и ещё более серьёзное. Врачи говорили название, но оно не на слуху — я не запомнила.
-А что они сказали по поводу лечения? Тебя вылечат? Всё будет хорошо?
Она снова покачала головой.
-Вряд ли. Врачи только руками разводят. Предлагают разные варианты, но сами же потом говорят, что наверняка не поможет и только навредит.
Я так хотел показать, что со мной ей абсолютно нечего бояться, а первый же встретившийся противник так легко и необратимо поверг меня. Я взорвался.
-Но должно же быть какое-то решение! Почему ты не лечишься?! Почему не пробуешь всё, что они предложат?! Почему, вместо того, чтобы прямо сейчас бороться за свою жизнь, ты сидишь тут, со мной?
-Потому что я уже смирилась. Если бы я решилась лечиться, то это надо было сделать ещё полгода, год назад. Теперь уже поздно.
-Но... но... этого же не может быть!..
-Мне очень жаль, что всё так, как есть. И я пойму, если ты захочешь со мной расстаться. Прошу лишь сделать это как можно раньше. До того, как ты появился в моей жизни, мне казалось, что я вполне готова уйти, а теперь...даже не знаю. Прошу, обдумай всё хорошенько, я не хочу, чтобы ты мучил и себя, и меня.
-Да... да, я всё понимаю.
Я разглядывал отражение неба в луже неподалёку и совершенно ничего не понимал. Всё спрашивал неведомо кого, как, как, чёрт возьми, это могло со мной произойти.
Я проводил её до дома, пообещав, что ночью всё обдумаю и завтра же сообщу. Остаток вечера она была тиха и задумчива, словно все её слова кончились на том разговоре. Казалось, ей было достаточно просто идти, держа меня за руку.
Решать, конечно, было нечего. Я понимал, что теперь не смогу без неё. Да и нормально спать не получалось уже неделю. Но нужно было каким-то образом убедить агонизирующее от ужаса сознание, что придётся как-то жить после того, как она... уйдёт. Каждый раз, когда мысль, словно вращаясь по невидимой спирали, возвращалась к этому, всё моё существо будто резко окунало в ледяную воду. Холод и мрак неумолимо затягивали всё глубже и глубже в ничто, высасывая жизнь и желание жить, показывая, что ждёт после того, как переступишь черту. И, хоть убей, я не понимал, как всё это, всю эту жуткую бездонную бездну, можно в себя принять. А потом перед глазами возникало её лицо, ставшее за столь краткий срок таким родным и милым, и внутренний голос напоминал, что она-то как-то смогла.
В конце концов, под утро, исходив свою крошечную комнатку вдоль и поперёк, я решил, что лучше уж что-то, чем ничего и, загнав пугающую мысль как можно глубже, позвонил ей и сообщил, что буду с ней, несмотря ни на что, до самого конца. Мы договорились встретиться тем же вечером, и что-то огромное, чёрное и холодное, всю ночь стоявшее за спиной, отодвинулось ещё дальше.
Последующие недели были самым безмятежно-счастливым временем моей жизни. Мы виделись едва ли не каждый день, замечательно проводили время вместе, стараясь больше бывать под открытым небом. Это вышло негласно, само собой, как будто по давней договорённости. Исходили, наверное сотни километров, по улочкам и улицам, паркам и скверам, загородным лескам. И совсем нипочём была погода. Она даже не замечалась, настолько мы были поглощены друг другом. Однажды даже случилось так, что мы не заметили, что был дождь, поняв это лишь после того, как из-за туч показалось солнце, заискрившись в бесчисленных каплях и лужицах на асфальте.
Мне казалось, рядом с ней я выгляжу нелепо. Грузный, неповоротливый, я от природы был менее подвижен, чем она, даже в болезнь. Мне всё представлялось, что рядом с ловким маленьким зверьком, тяжело, грохоча и руша всё вокруг, катится бесформенный булыжник. Ей это сравнение очень понравилось, она нередко, в шутку о нём упоминала, и в конце концов, я свыкся с этой мыслью.
Мы старались не расставаться, всюду быть вместе. Нередко я просыпался среди ночи с сильным желанием увидеть её, услышать голос. Порывался звонить, но приходилось одёргивать себя, повторяя, что она уже спит и нечего её беспокоить по пустякам. Впоследствии оказалось, что и с ней такое нередко бывало.
Несколько раз мы ходили на концерты, в кино, театр, в музеи, на какие-то выставки. Но всё было немного не то, немного не так, как если бы мы были наедине. Это достаточно трудно объяснить, потому что даже идя с ней рядом по улице, я ощущал себя совсем не так, когда сидел с ней в зале какого-нибудь кинотеатра. Возможно всему виной было то, что в это время её внимание было поглощено не мной, или по крайней мере не одним мной. Порой мне даже казалось, что иногда, на долю мгновения, она и вовсе забывала о моём существовании, всецело поглощённая созерцаемым. Но когда всё заканчивалось, она снова возвращалась ко мне, мы снова были одни, когда вокруг было много, снова нам никто не был нужен.
Мы любили читать вместе книги. У неё в квартире было такое старинное глубокое кресло, безумно удобное и уютное. Мы покомфортнее устраивались в нём: обычно она полулёжа располагалась у меня на коленях, и читала. В квартире был тёплый полумрак, из другой комнаты тихонько доносилось тиканье часов, приобретённых ещё её прадедушкой, её голос, самый приятный и мелодичный голос, из когда-либо мною слышанных, ласкал слух, придавая всему окружающему атмосферу некой волшебной таинственности, аромат сказки, как однажды, в шутку, сказала она. Не хватало только камина. Я и сам, конечно, умел читать, но она понимала, как мне это нравится, да и ей самой, похоже, это доставляло определённое удовольствие. Иногда, впрочем, и она не читала: мы просто сидели в тишине, наслаждаясь обществом друг друга, изредка друг к другу прикасались: трону ли я её волосы, поцелую ли, поглажу по руке; либо она невесомо прикоснётся к шее, щеке кончиком носа, губами, сожмёт мою руку своей. Чем больше времени проходило, тем чаще становились такие моменты, тем больше мы понимали, что и этого предостаточно для того, чтобы получать друг от друга спокойное, умиротворённое удовольствие.
А раз любили читать, то и по книжным магазинам ходили часто. Наверное, и недели не проходило без такого похода. Это тоже было своего рода развлечением: мы забирались в один из тех узких проходов, затерянных среди многочисленных стеллажей, выбирали книгу с каким-нибудь особенным названием и листали в поисках чего-нибудь интересного, смешного или особенного. Сколько же полов мы просидели в этих магазинах!.. Бывало даже, что очень скоро книга откладывалась в сторону, а мы просто сидели, тесно прижавшись друг к другу и разговаривали.
Правда, не всё поначалу было так гладко, как хотелось бы. Я не был таким уж необразованным жлобом, как это, наверное, могло показаться, но оказалось, что читали мы книги, мягко говоря, разные. Я предпочитал литературу «попроще», как она выразилась. Но и из этого положения мы вышли с пользой для себя: если я что-нибудь не понимал (к своей чести скажу, что с каждый разом таких моментов становилось всё меньше), то она мне обстоятельно и подробно всё объясняла, пока мне не становилось всё предельно ясно.
Много времени провели и лазая по паркам. Она любила фотографировать птиц, и мы часами, порой в жуткую непогодицу, гонялись за каким-нибудь корольком в надежде сделать несколько более-менее качественных снимков. Безумно уставали, вымокали до нитки и вполне могли подхватить нешуточную простуду, но сколько было удовольствия дома, в тепле и сухости, увидеть, что результат оправдал все приложенные усилия! А когда погода шептала, то это была просто чудесная прогулка, наполненная разговорами, шутками, невинными подзуживаниями и, конечно, смехом.
Смеялись мы много и с удовольствием. Если подсчитать, то вышло бы, думаю, процентов сорок-пятьдесят от общего времени, проведённого вместе. Вряд ли меньше. Наверное, немало людей, видя нас, крутили пальцами у виска. Когда был с ней, это нисколько не волновало, а сейчас, как вспомнишь, становится немного странно.
Что-то мы и странное сделали...Ах, да. Была зима, кажется начало января. Однажды поздно вечером ей приспичило рисовать. Бросились искать цветные карандаши, фломастеры или краски, но ничего не нашлось. Пара синих шариковых ручек были ею тут же забракованы. Да и подходящей бумаги не нашлось: всё какие-то клочки да блокнотики. Поспешили в магазин. Любые магазины канцтоваров в это время давно закрыты, поэтому мы направились в один из супермаркетов строительных материалов, которые (по до сих пор непонятной мне причине) работают круглосуточно. Купили несколько ведёрок краски разных цветов и кисточку, хоть последнюю она и категорически отказывалась брать, да я настоял. Впоследствии, впрочем, понял, что зря. Уже расплачиваясь на кассе, вспомнил про бумагу, но она отмахнулась от моих слов, заявив, что у неё есть Идея. А когда у неё появляется Идея, можно и не пытаться её переубедить, равно как и остановить. Остаётся лишь, фигурально выражаясь, помогать не сбиться в кювет.
Потом долго шли в парк. За все дни, проведённые вместе с ней, я побывал в этом парке больше, чем в совокупности за всю свою жизнь. Она уверенно провела меня вниз, к реке, а я тащил банки. Когда она ступила на лёд, я попытался запротестовать, опасаясь, что двоих он нас не выдержит (конечно, по моей вине: по сравнению со мной она не весила ничего), но она сказала, чтобы я не беспокоился. Порой спорить с ней было весьма трудно.
Выйдя чуть ли не на самую середину реки, она остановилась, дожидаясь меня и оглядывая снежную гладь вокруг. Я поставил банки, открыл одну, поддев крышку кончиком ключа, передал ей. Придерживая крышку рукой и оставив небольшую щель, она начала выливать краску на снег. Краска выплёскивалась сгустками, звучно шлёпаясь о снег. Я терпеливо ждал, а она медленно, напряжённо обходила одной ей видимый контур. Детали вырисовывала с помощью комочка снега, перепачкав, разумеется, все варежки. Это заняло, наверное, не меньше получаса, и я успел продрогнуть и утрамбовать ногами небольшую площадку. Наконец, она отставила в сторону опустевшую банку и сказала, что можно посмотреть. На весь рисунок ушло три банки краски: две синие и зелёная, а весь рисунок получился, наверное, метра полтора-два в высоту. Это был огромный зажмурившийся от удовольствия кот.
Естественно, мы и ругались. Редко и в основном не серьёзно, но было. Лишь пару-тройку раз вышло так, что потом несколько дней не разговаривали. Повисала такая гнетущая (но как сейчас кажется и довольно милая и забавная в своём лёгком ребячестве) тишина, в которой молчали наши телефоны и не раздавался в дверь звонок или стук. Чаще всего просто кто-то не хотел уступить в каком-то вопросе. Но кончались такие ситуации неизменно хорошо, плавно переходя в сладкую полосу примирения.
Но самое, пожалуй, весомое, что она привнесла в мою жизнь это музыка. До того я не относился к ней сколько-нибудь серьёзно: её часто можно было слышать в транспорте, по телевизору да и на работе постоянно играло радио. Но никогда до того она так бесповоротно мною не завладевала, не вызывала столь сильную бурю эмоций внутри. Ну и, справедливости ради, стоит заметить, до знакомства с ней я о такой музыке и слыхом не слыхивал.
Это было похоже... даже не знаю, как выразить. Будто всё внутри распускается после долгого сна, вытягивается, распрямляясь всеми бесчисленными мышцами навстречу солнцу: начинаясь тихо, плавно, она медленно окутывала, забиралась в самые потаённые уголки души, роняя туда семена, чтобы потом, нарастая, пробуждать посевы, ростками потянуть всё существо вверх, к ослепляющему пику, и дорога эта больше напоминает не тяжёлый подъем, а бешеный спуск — лёгкость, наполненность энергией, ветром, а затем — вакуум, искра, другая, разряд между ними и — взрыв, и ты исчезаешь, растворяясь в рвущемся внутрь-наружу пламени, и душа, подбрасывая тело в движение, танец — лишь бы выплеснуть вливающийся бешеный вал жизни, душа испепеляется, чтобы, когда пожар утихнет, взойти на благодатной почве новыми, молодыми ростками. А если ещё рядом она, испытывающая такие же чувства, если сжать её руку, чувствуя как энергия свободно курсирует между телами...
Возможно, это похоже на эффект, вызываемые некоторыми наркотиками, не знаю. Мне, разумеется, одного раза было мало, я искал всё новые и новые композиции, способные повторить эти ощущения, и первое время она мне в этом помогала, давая послушать знакомые ей самой. Но и её списку пришлось конец, и приходилось искать, выискивая среди серых, похожих как близнецы, ту самую, единственную.
После этого к нашим занятиям добавились и походы в магазины, торгующие аудио дисками. Иногда мы даже что-то покупали, просто так, чтобы насладиться весом коробочки, полистать буклет. Но в основном просто рассматривали, дурачились.
Вообще, вся эта деятельность была сугубо вторична, я это понял лишь совсем недавно. Главное, мы были вместе, разговаривали, смеялись, быть может касались друг друга, а где это происходило: в кино ли, в магазине или на природе — это было вторично и служило не более чем своеобразными декорациями к нашим дням. Как бы это романтически глупо не звучало.
Конечно, та жуткая, невыносимо тяжёлая правда никуда не делась. Всё это время она невидимым третьим находилась рядом с нами, показываясь то тенью, внезапно набежавшей ей на лицо, то вспыхнувшей вдруг страшной мыслью. В такие минуты я старался коснуться её, в робкой надежде передать хотя бы частичку той жизни, что напрасно, как мне казалось, бурлила в моём теле. Сам попутно пытался прогнать нахлынувшие со всех сторон видения, одно другого ужаснее. Не знаю удавалось ли, но она поднимала на меня свои глаза, и каждый раз мне думалось, что нет никакой болезни, что это всё мне привиделось, приснилось, что она так же здорова, как и я. Наверное, она понимала, что я не смог свыкнуться с мыслью, что рано или поздно её не станет. Быть может, знала с самого начала.
Здесь он прервал своей рассказ. Договаривал он, не поднимая глаз и всё более хмурясь, а закончив, встал, глядя себе в ноги и вышел из моей каморки, бросив через плечо, что продолжит, когда вернётся. Я хотел было спросить, как скоро это случится, но что-то меня остановило. Рука с карандашом, воздетая в знаке внимания, застыла в воздухе, а я попытался представить, какие настроения владеют сейчас моим неожиданным знакомцем, когда он торопливо, подняв ворот пальто, засунув руки в карманы и собравшись, чтобы не тратить драгоценное тепло, бредёт по пустынной, скованной холодом улице, выхваченной из темноты шапками редких фонарей да мертвенным блеском снега. Бросил карандаш на разбросанные по столу исписанные за этот вечер бумаги, протёр глаза, прогоняя напряжение, а вместе с ним и возникшую перед глазами картину. Сказать, что я не хотел бы оказаться на его месте, значило сказать преступно мало.
До этого мне несколько раз встречались истории потерь: в рассказах знакомых, в книгах, на экранах кино, и на первый взгляд эта ничем от них не отличалась. После его ухода я всерьёз обдумывал не стоит ли бросить эту затею, а его, если он всё-таки вернётся закончить свой рассказ, тут же спровадить. Но потом понял, что же не даёт мне покоя. Во-первых, за то время, пока он недвижно сидел на моей кровати и неторопливо, словно читая откуда-то, рассказывал свою историю, пока я торопливо, стараясь не пропустить ни слова, записывал, она стала для меня чем-то личным. Я был не просто отстранённым наблюдателем, взирая на происходящее через перегородку чужого пересказа, бумажной страницы или полотна экрана, я стал другом, причастным к трагической судьбе участников этих событий, пусть и после самих событий. Да и думать, что я прогоню его, когда он вернётся, легко было только в мыслях: на деле же было совершенно не понятно, как можно перечить человеку его комплекции и его судьбы. Во-вторых, неоконченная история всегда привлекает своей незавершённостью. Памятуя о его «болезни», у меня, как у человека, привыкшего работать с сюжетами, за время рассказа возникло стойкое ощущение, что впереди ждёт что-то странное, но вместе с тем интересное. Понимаю, что это может выглядеть несколько цинично, но мой ум писателя, рассказчика без моего непосредственного участия из любой трагической истории выцеживал детали или целые сюжеты, могущие превратиться в рассказ или роман — так уж я был устроен. Уже лёжа в постели, обуреваемый бесконечным потоком мыслей, взбаламученных, словно стая птиц, появлением в моей жизни этого странного человека со своей историей, я решил, что всё-таки хочу знать, чем всё кончится.
В последующие дни я почти не касался рукописи: лишь один раз прочитал, исправив незначительные помарки, да сложил листы аккуратной стопкой. Было немного страшно снова погружаться в эту историю, и я предпочёл заниматься своими делами. Впрочем нет-нет да поглядывал на них. Быть может, просто чтобы лишний раз убедиться, что они никуда не делись.
Я ожидал, что он вернётся в течение недели-другой, но прошёл месяц, а его всё не было. За это время его история отошла сначала на второй, затем на третий план, потом и вовсе улеглась пылиться в закоулках памяти, а рукопись — под кровать. Тем временем я подписался на цикл статей для одной газетёнки, пообещавшей неплохую оплату, и трудился денно и нощно, заставив себя целиком и полностью погрузиться в работу. Если и вспоминал о нём, то мимоходом, да пару раз спираль мысли ненадолго завернула в воспоминания о его визите.
В итоге его возвращение оказалось для меня такой же неожиданностью, как и первое посещение. Прошло недель шесть с тех пор, как он впервые появился в моей каморке. Я спал, забившись под одеяло. Весь день за окном выла метель, ночью отправившая город в настоящий ледяной ад. Я справедливо считал, что выйти из дома в такую погоду означало неминуемую смерть, однако ж именно в ту ночь меня разбудил громкий стук в дверь, совершенно бесполезный, учитывая, что дожидаться моего выхода он не стал и сразу же вошёл внутрь. Раздалось короткое торопливое шарканье, означавшее, что он всё-таки не забыл о манерах, быстрые шаги, и я как раз успел запалить керосинку перед тем, как моему взору не явилось нечто пропахшее морозом и водкой.
Он расстегнул ворот, явив мне своё, покрытое усталостью, страданием и щетиной лицо, растёр руки, размотал грязный шарф, расстегнул пальто, обильно сыпя снегом на пол, придвинул, громко провезя ножками по полу, стул, отмахнул полы пальто и уселся, широко расставив ноги и глядя на меня испытующим взглядом красных глаз.
-Знаю, выгляжу скверно, - он закашлялся, согнувшись в долгом мучительном приступе.
Я оделся, заново развёл погасший в печке огонь и сел на кровать напротив него. Под уютное потрескивание сгораемых дров мы едва не касались коленями.
-Вы же ещё не выкинули то, что я вам тогда надиктовал? - после затянувшегося молчания наконец спросил он. В голосе сквозила мольба.
-Нет, всё здесь. - Я нагнулся и выудил из-под кровати изрядно запылившуюся стопочку бумаги.
-Хорошо...хорошо... - прошептал он, растирая руки и неотрывно глядя на листы в моих руках.
От былой уверенности, так и веявшей от всей его фигуры во время прошлого визита, не осталось и следа. Передо мной сидел окончательно опустивший руки человек. Затравленный голодный взгляд алкоголика, подрагивающие отнюдь не от холода руки, налитые кровью глаза. Мне было искренне жаль его.
-Что бы она сказала, увидев вас в таком состоянии? - спросил я его, пристально глядя в глаза.
Его лицо сразу как-то измялось, словно кто-то остервенело скомкал лист бумаги, взгляд увлажнился, но, надо отдать должное, он быстро взял себя в руки, невесело усмехнулся.
-Окольных путей вы не выбираете... кхм... Что бы сказала....
И снова повисла тишина.
-Ну?.. - нетерпеливо напомнил я.
Он поднял на меня взгляд, затравленный, словно у пса, угодившего в капкан.
-Что могут сказать мёртвые...
-Но вы-то живы!
-Недолго осталось, - снова невесело усмехнулся. - Это ведь тоже своего рода болезнь.
-Я уверен, есть выход.
-Одной вашей уверенности, к сожалению, не достаточно.
-В том-то и дело, что вас самих такой исход вполне устраивает.
-В том-то и дело... - эхом отозвался он. - Послушайте, я сюда не помощи пришёл просить. По крайней мере, не такой. Если вы не передумали, то я бы хотел продолжить свою историю.
-Вы так говорите, как будто она уже окончена.
-Почти.
Я вздохнул, не зная как ещё к нему подступиться. Скажи он, что уже выкопал себе яму во дворе, и я бы нисколько не удивился. Для него уже всё давно было решено, и мне лишь оставалось с горечью наблюдать за тем, как всё заканчивается.
-Раз вы уже простились с жизнь, почему же пришли так поздно?
-Нужно было уладить кое-какие формальности. Так, ерунда.
Он встал со стула, освобождая мне место, сел на кровать и, дождавшись, пока я отыщу на столе карандаш и подходящий листок, продолжил свою историю. Комната наполнилась его глухим голосом и шорохом грифеля, бегущего по бумаге.
01/02
Несколько дней до смерти она почти не вставала с постели, медленно растворяясь в ворохе из одеял и подушек. Настолько белая, что казалось, будто в её теле не осталось ни капли крови. Кожа стала сухой, как бумага, туго натянулась на кости. Выпадали волосы, истончившиеся и ослабевшие, похожие на паутину. Глаза потускнели и временами казалось, что они видят уже и тот, другой мир. Ещё они часто слезились, отчего и на мои наворачивались слёзы.
Наверное, было бы лучше, если бы всё прекратилось в один миг, как по щелчку. Сейчас даже и не скажешь, что всё закончилось в такой-то день. Она угасала, пропитав и меня, и постель, и квартиру настроением безвозвратной потери, горечи, сожаления, злобы, страха, отчаяния... много всего стянулось в сердце. А потом исчезла.
Я вернулся с работы — в постели её нет. Перевернул вверх дном всю квартиру — ни следа. Позвонил на мобильный — отключён. Выбежал во двор, в недальний скверик, где мы часто сидели, возвращаясь с прогулки, но и ни на одной лавочке она не сидела. Вернулся, начал обзванивать больницы, полицию, морги... нигде. Умолял броситься на поиски, но равнодушные голоса говорили ждать. Другого ничего мне не оставалось.
Последующие дни выдались для меня самыми странными в жизни. Я пребывал словно в бессоннице. Отпросился с работы и, места себе не находя от волнения, метался по квартире. Несколько раз выходил на улицу проветриться, но навязчивая мысль, что вот сейчас, когда ты только вышел, она как раз вернётся, неумолимо влекла меня обратно. Несколько раз мерещилось, что звонит телефон, бросался к нему с волнительно трепыхавшимся сердцем, чтобы услышать лишь мерно бьющиеся в тишине гудки. Если кто-то звонил в дверь, я ожидал, что это непременно она, и когда перед глазами возникала соседка, или почтальон, или ещё невесть кто, внутри всё как-то обрывалось, рушилось, падало, не оставляя больше ни на что сил.
Я не мог спать, бесконечно прокручивая в голове, что с ней в это время может происходить, что она может делать, куда она пошла, зачем она пошла, почему она ушла, вернётся ли, когда вернётся, страшно ли ей, одиноко ли, почему бросила меня, бросила ли, жалела ли, что ушла, жалела ли меня, думала ли обо мне, вспоминала ли... Сознание находилось словно в тумане. Не был никаких мыслей, не связанных с ней, не было аппетита, пропало желание двигаться, что-то делать, что-то предпринимать, искать. Пропала надежда, и вскоре я ощутил себя лежащим на диване. Перед глазами что-то мельтешило на экране, но что, зачем — я не понимал. Вокруг будто сделался вакуум, и даже музыка, которую я как-то решил включить со слабой надеждой, показалась вульгарным набором звуков.
Потом сходил в полицию, составил заявление о пропаже — всё на автомате, со стороны, лишь подпрыгнуло к горлу сердце, когда увидел её изображение на фотографии, прикреплённой к делу. Через пару дней позвонили, сообщили, что нашли, пригласили на опознание.
Чьи-то руки откинули простыню, открыв её неподвижное, бескровное, кукольное лицо. Я с трудом узнал в ней её, настолько оно было безжизненным и, оттого, другим. Обратно закрыли, и среди наполнившей того, другого иссушённости мелькнуло что-то напоминавшее слабое облегчение. Он ушёл подписывать бумаги, обговаривать какие-то детали, а я всё стоял, глядя в задвинутую коробку, содержащую её тело под простынёй, незримо проник через все препятствия, прикоснулся к сухой коже покойной груди, дальше, к неподвижно лежащему сердцу, сжал его, умоляя всех известных богов вдохнуть в них искру жизни, умоляя её проснуться, сжал, силясь передать ей свою энергию, но...
По возвращении квартира показалось мне ещё более пустой, чем во все предыдущие дни. Погода стояла пасмурная, редкие капли звучно бились о козырёк снаружи, создавая ощущение, что и всюду в мире всё так же мертво. В спальне я лёг навзничь на кровать, в которой она лежала всего несколько дней назад, которая ещё хранила, несмотря на пропитавший воздух запах лекарств, её аромат, на которой ещё лежали несколько её волосинок — и пролежал так, неподвижно до самого утра. Ни о чём особенно не думая, как-то хаотично, вперемежку представляя её, вспоминая, мечтая. Ещё, кажется, плакал.
С наступлением утра, пришлось заставлять себя вставать, есть, умываться, бриться — и идти на работу. Первые дни всё шло как-то лениво, механически, всё ещё окрашенное теми красками, но мало помалу обыденность брала своё, втягивала в привычный водоворот жизни: приходилось говорить с коллегами, ходить в магазин, платить за жильё. Будто кто-то насильно тащил меня к людям. Впрочем, и я особо не сопротивлялся. Возможно даже, радовался какой-то своей частью, что образовавшаяся пустота чем-то да заполняется.
В итоге я почти вернулся к той жизни, какую помнил своей. Я был почти рад вставать по утрам, почти рад работать, почти рад питаться, мыться, чувствовать солнечный свет и дуновение ветра. Я почти смог вернуться к людям, почти ощутил себя равным среди них. Везде возникло это пресловутое «почти». Стоило кому-то сколь угодно мало подобраться к воспоминаниям о ней, и в мозгу тут же случалось нечто вроде электрического разряда, обрушивающего на меня всю тяжесть безрадостных воспоминаний и лишённого на просветление будущего. В конце концов, я стал держать дистанцию, не позволяя никому подобраться к себе опасно близко. Ещё некоторое время ко мне то ли по привычке, то ли надеясь, ещё пытались дотянуться люди, но и они бросили это занятие.
Что же удерживало меня в жизни? Музыка. Не помню, сколько прошло дней после её смерти, прежде, чем я смог выслушать ту первую композицию от начала и до конца. Но какое то было облегчение! Изнутри словно порывом свежего ветра выдуло всю пыль, затхлость и застоявшуюся тьму. Вернулись и воспоминания о ней, но они были светлы и легки, принося не муку, но блаженный покой. Наверное, тогда я сделал что-то не так, наверное, нужно было ограничивать себя, но мне хотелось, чтобы это состояние длилось ещё и ещё, и я прокручивал любимые записи, поддерживая это состояние эйфории.
Несколько дней был по-настоящему счастлив. Возможно, даже счастливее, чем с ней, потому что взлетал не с поверхности земли, а из глубины бездны. Но, видимо природе претит, чтобы человеку было всегда хорошо: постепенно музыка приедалась, и я спасался лишь за счёт количества. Потом все запасы подошли к концу и пошли по второму кругу, не принося уже и тени былого наслаждения, и мир окрасился в серое. Я же не мог остановиться, упорно слушая, слушая, слушая, в тщетной попытке снова поймать эту капризную птицу наслаждения.
Тогда-то и началось. Ощущение вроде и вернулось: я видел её лицо, её мягкую улыбку, её глаза, любовно смотрящие на меня, её губы, вкус которых, кажется, я не забуду никогда, её чудесные волосы, но каждая композиция словно выбивает изнутри по куску. Какая-то пустота приходит с окончанием музыки, какая-то тупая отчуждённость, мешающая не то что включить что-то другое, заняться ли чем-то другим, но даже подняться с места. Часами бывало сидел на одном месте, уверенный, что вижу её, а когда наконец осознал себя, то понял, что не было перед глазами ничего кроме дымки. Дымки...
Опомнившись, я запускал следующую композицию, и она с заметно большим усилием, но работала. Я даже написал несколько стихотворений о ней, пока длился эффект, и читал ей его с упоенным восторгом, но композиция подходила к концу, и я обнаруживал себя в идиотском положении декларирующего стене напротив невнятные стихи.
Это стало каким-то наркотиком. Я чувствовал, что от меня ничего не остаётся, но не мог не включать снова и снова эти композиции. Наверное, если бы была возможность взглянуть на тело или душу, или что там страдает, каким-то специальным зрением, то я предстал бы испещрённый отверстиями, как дуршлаг.
Я продолжал слушать. Даже тогда, в первое своё посещение я ещё делал это. Умом ясно понимал, что добром это не кончится: это сказалось на работоспособности, я стал меньше есть и большие спать, не видя, впрочем, сновидений, что отразилось и на здоровье.
Лишь недавно прекратил это занятие. Пью. Алкоголь забивает мысли и чувства тоннами песка, избавляя от назойливого желания слушать эту музыку. Никогда не думал, что можно проклинать что-то прекрасное. Однако, это убивает меня. Мне не ставили никаких диагнозов, но нутром чую, что внутри кишмя кишат болезни: они ведь как стервятники — по одному не нападают.
Недавно за пьянство уволили с работы, и я перестал появляться дома: стены ещё являются надёжной преградой от желаний. Брожу по улицам, иногда побираюсь. Порой из проезжающего автомобиля вырвется обрывок любимой мелодии и внутри всё так и трясётся, словно готовое вот-вот развалиться на части. Что будет завтра, лучше уже и не думать. Да и так всё понятно...
Он затих, сминая пальцами шапку. К концу рассказа голос совсем потух, и приходилось напрягать слух, чтобы расслышать слова. Минуту спустя он встал и направился к двери. На ходу буркнул, что зайдёт через пару месяцев узнать, как обстоят дела с книгой, но в его голосе не слышалось уверенности.
Некоторое время я просидел недвижно. Билась под гулявшем в подъезде ветром входная дверь, и именно она в конце концов заставила меня оторваться от размышлений и пойти закрыть её.
Странная и на первый взгляд несуразная история моего знакомца обескуражила меня. Я разрывался между тем верить ли тому, что он рассказал, или принять его за сумасшедшего. С одной стороны у меня не возникало сомнений, что он искренен: я видел это по его глазам, по его позе, в которой он говорил, слышал в его голосе и дыхании. Конечно, сумасшедшие верят в выдуманные ими миры не менее искренне и... тут я терялся.
Несколько дней и ночей я думал, какую же сторону мне принять, пока не признал, что ничего не получается. Тогда-то и решил, что постараюсь облечь его историю в литературную форму, приложив к этому всё имеющееся у меня умение и талант и оставлю судить читателям. А сам...
Сам, наверное, решил, что как бы то ни было, но для него история была правдой, происходили ли её события в мире внешнем или лишь в его сознании. Следы болезни также были на лицо, что лишь подтверждало моё мнение.
Вскоре я плотно засел за книгу. Давалось тяжело, несмотря на то, что львиная доля была уже рассказана и лежала на бумаге. Руки упорно не желали продолжать работу, мысли упорно возвращались к её главному герою, к тому, что с ним стало.
Я пытался навести о нём справки, но кого ни спрашивал — лишь разводили руками, уверяя, что никогда о таком не слышали. Прошёл месяц, за ним второй, третий, полгода, работа над книгой медленно, но шла. А вот он так и не пришёл.