Дожди.
Все следующее лето, несмотря на дожди, Катя с маленьким сыном провела на даче. Саша вместе с тестем построил беседку, чтобы Платошка мог быть на свежем воздухе. Надежда Ивановна, несмотря на школьные экзамены, тоже часто была на даче, помогая Кате ухаживать за ребенком. В начале июля Катя призналась Саше, что у них снова будет маленький. Вообще то, они планировали завести второго ребенка позднее, года через два, когда подрастет Платон, но Саша очень обрадовался этому известию, а Катины родители сказали, что так будет даже лучше.
- Сначала, конечно, будет тяжеловато с двумя малышами, но потом в жизни будет легче, да и мы пока в силе и всегда поможем, - говорила Надежда Ивановна, - а через пять лет, я уйду на пенсию, и за детьми услежу, и уроки у них проверю. Время бежит быстро.
У Саши на работе в вычислительной машине была заложена программа, по которой можно было определить пол ребенка в зависимости от возраста родителей, по ней получалось, что опять должен родиться мальчик.
- Все будет замечательно, - радовался Николай Платонович, - будет еще мальчишка, а то замучался я с девчонками.
На радостях выпили вина, и когда женщины пошли укладывать Платошку спать, Николай Платонович сказал Саше:
- Ты у меня как сын, Сашенька, я очень рад, что Катя вышла за тебя замуж. Как мне хочется, чтобы у вас и дальше было все хорошо, а у меня, считай, лучшие годы пришлись на войну, а после войны тоже было не сладко, и учиться пришлось, и семью содержать, да и квартиры не было.
- Николай Платонович, расскажите о своей жизни, вы мне о ней ничего не рассказывали.
- Сашенька, невеселая это история, ну что ж знать тебе это все равно надо. Дедушка у меня был из семьи деревенских токарей, поэтому и фамилия у нас - Токаревы. Только раньше ударение в слове токарь делали на второй слог. Работали тогда они по дереву: разные балясинки, шкатулочки точили. Километрах в ста на север отсюда находится деревенька, откуда дедушка родом. Она так и называется Токарево. Папа говорил, что дедушка перед смертью все вспоминал, как он там жил в детстве, как ловил рыбу и раков в речонке, как ходил в лес, а леса там глухие, зверья много, но не удалось ему там больше побывать, да и я там не был. Когда сюда, в город провели железную дорогу, открыли сразу железнодорожные мастерские, а там потребовались мастера по металлу, ну дедушка и устроился туда. Работать по металлу, конечно, совсем другое дело, но принцип один и тот же. Зарабатывал он совсем неплохо, но хотел денежек накопить и к невесте с хорошим приданым посвататься, не пил, не курил - копил деньги, хотел, что бы его дети были образованные. Я его совсем плохо помню, помню, что был очень строгий. Женился он поздно, в тридцать пять лет, а бабушка была из семьи лесных подрядчиков - прадед брал подряд на вырубку леса: находил покупателя, нанимал рабочих, организовывал вывоз леса, большого приданого за ней не дали, но все-таки кое какое столовое серебро имели, да и домик потом купили в слободке. Всего бабушка родила пять детей, а выжил один мой папа, остальные маленькими умерли. Дедушка на папу денег не жалел, каждую копейку считал, работал, как сейчас говорят сверхурочно, но папу отдал в гимназию учиться. Он говорил: «Чем мы хуже господ». После гимназии хотел он папу в Питер в университет отправить, но подсчитал денежки, видит, что дорого, и стал папа учиться в коммерческом училище. Окончил его, и место хорошее ему предложили, да тут война с немцами и началась. Папа, как его не отговаривали, ушел на войну добровольцем, тогда людей с образованием идущих в солдаты по собственному желанию, называли вольноопределяющимися.
Ну, льготы там для вольноопределяющихся, были какие-то, я уже не помню. Попал папа на фронт, а там бардак во всей русской красе: снарядов нет, винтовок нет, офицеры пьют всякую дрянь: Николашка то сухой закон ввел на время войны, потери страшные. Думает папа: «Да о чем думали, когда в войну ввязывались, если к ней не готовы?» А тут еще под газовую атаку попал, страшная это штука, тогда еще противогазов мало было, толи совсем не было, но повезло ему, их только краем задело, а, то бы, ни меня, ни девчонок не было. Видно дедушка молился в это время за него, потому что ветер резко изменился. Полежал папа немного в госпитале, а там как на фронте: тоже ничего нет, раненые лежат на соломе, бинтов нет, лекарств нет, врачи тоже пьют, одна надежда на крепкое здоровье, а здоровье у папы хорошее было, видно за всех братьев и сестер ему все досталось, однако астмой потом всю жизнь маялся. Направили его, как имеющего образование, в училище, но командовать ему много не пришлось, царя свергли, и начался в армии полный развал, хотя и пушек, и снарядов было достаточно, но в атаку никто не идет. Офицеров из угла убивать стали. Был у папы знакомый доктор, написал он папе справку и отправился папа домой в отпуск для поправки здоровья.
Вернулся он домой, а тут и революция произошла. Папа думал - думал, что делать, все-таки хоть и подпоручик, но ведь всё же офицер, а потом вступил в Красную армию, и неизвестно как бы жизнь его повернулась, ведь служил он вместе с - Николай Платонович назвал фамилию довольно известного советского военного начальника - но видно не везло папе, заболел тифом, и чуть не умер.
Устроился он работать в железнодорожные мастерские, там, где дедушка работал, экономистом, года через три назначили его начальником экономического отдела. Женился, мама из учительской семьи была, Катенька чем-то на нее похожа. Ну, тут знаешь, коллективизация, индустриализация, потом тридцать седьмой год - многие тогда ни за что пострадали. Папе повезло, по всем анкетам к нему не придерешься: из рабочих, ни в каких партиях не состоял, в Красной армии служил, ну а то, что офицер царской армии, так и маршалы наши тоже офицерами были. Про то, что бабушка из зажиточной семьи была, ну так это не все и знали, да и умерла она к тому времени. На работе у папы всегда был полный порядок, захочешь придраться, а к не чему – папа и в выходные, бывало, выходил работать: все отчеты сам пересчитает по три раза. Ну, а карьеристов – подлецов во все времена было много. Допустим, придет такой специалист работать в папин отдел и, конечно, имеет желание папино место занять. Это можно было сделать в двух случаях: дождаться, когда папа на пенсию уйдет (а это не скоро), или недостатки, какие нибудь в работе отдела обнаружить. Ведет себя такой человек всегда одинаково: сначала весь в работе, вечерами со службы не выгнать (хоть и делать ему особо нечего), во всем советуется с начальником, поддакивает руководству на производственных собраниях, заявление в партию через полгода подает – ну ангел, а не человек. Потом начинает он на собраниях критиковать, сначала по мелочи, что бы, в чем нибудь не ошибиться, но главное, что бы начальство заметило. А далее дело уже серьезный оборот может принять - ведь в любой работе можно найти разные решения одного и того же вопроса, к тому же иногда для их решения требуется время. Но этому карьеристу того только и надо: кричит с трибуны, что вопрос не решается по такой и такой причине - тут уж в те времена жди беды. Папа, каким-то чутьем чувствовал таких подлецов, но никогда с ними не ругался, напротив всегда выдержку соблюдал. Посмотрит папа такого человека в работе, узнает, как следует его, и при случае дает на него руководству такую рекомендацию, после которой переводили такого специалиста с повышением. И хорошо, если он справлялся с работой на новой должности.
Когда в тридцать седьмом году стали людей по ночам забирать, папа стал очень строгим в общении, часто, вероятно, обдумывая свои мысли, говорил сам с собой: «Может так, а может, и нет». А мы, дети, чувствовали, что большая беда рядом ходит.
Как-то летом вечером в тридцать восьмом году папа сестренку погулять отправил, а нам с мамой говорит:
«Леночка, дорогая, надо мне вам сказать очень серьезные вещи, и ты, Николка, уже большой и говорю с тобой, как с взрослым, поэтому помолчи и не возражай мне, если в чем не согласен. Я и тебе и всем нам добра желаю, и сейчас ничего не боюсь: я и смерть видел, и несправедливость. В страшные времена мы сейчас живем, сейчас не знаешь, что будет завтра, придут за тобой, или не придут, вернусь с работы или нет. Сталин толи не знает, что творится, или сам это беззаконие организовал – это дела не меняет, я знаю, что ничего не вечно, пройдет время и все встанет на свои места. Вчера забрали моих знакомых, честнейших людей, оба еще с пятого года, еще мальчишками, большевикам сочувствовали, в партию в гражданскую войну вступили. Я их еще с дореволюционных времен знаю, а у одного из них я накануне был в гостях, хоть про политику мы и не говорили, но прошлое вспоминали, ведь вместе с ним в коммерческом училище учились. Помните, если со мной что случится, отрекайтесь от меня – вам надо жить! Берегите себя. Я сначала хотел, что бы вы, если, что случиться в другой город к родственникам переехали, но подумал, что НКВД, все равно, где угодно найдет, поэтому живите здесь. Лена, дорогая моя, если заберут меня, сразу подавай на развод – это в первую очередь, иначе на работе могут у тебя неприятности быть, потому чем скорее со мной разведешься, тем лучше. В письмах писать только самое главное, две строчки и все, никаких чувств, я буду писать по мере возможности, а вы отвечайте мне изредка – я все пойму, а в НКВД должны понимать, что если человек сидит, то все равно хочет знать о своих детях! Колюшка, а ты знаешь, как иногда в школе относятся к детям, у которых родителей посадили, поэтому так и говори, что у тебя нет отца. Помни, я тебе так велю! А Катеньку надо бы Лена, к твоей сестре хоть на время отправить, она еще маленькая, не поймет ничего, все будет про меня спрашивать. Со знакомыми ведите себя сдержано, ни каких разговоров обо мне, люди в таких обстоятельствах становятся совсем другими и никому не в чем верить нельзя!»
- Я тогда помню, совсем растерялся, - продолжил Николай Платонович. - Ты, Саша, сам поставь себя на мое место, как бы ты все это воспринял?
- Честно скажу, не знаю.
- А в те времена и понятия были другие, а тут надо от отца отказаться, от своего, родного отца. От кристально честного человека!
- Помню, папа прислушался, подошел и раскрыл окно – нет, ли кого постороннего рядом. А за окном во дворе дети в прятки играют, Катюшка, сестренка бегает, за кустом жасмина спрятаться хочется. Посмотрел папа в окно и снова его закрыл.
«Может быть, - продолжил он, - большая война скоро будет – у России всегда было много врагов и мало друзей, и никто в мире не хочет, чтобы мы были сильными. Я в четырнадцатом году на фронт пошел за Родину, за Россию, а не за царя. И в восемнадцатом году в Красную армию вступил, потому что понял, белых история ничему не научила. Приди они опять к власти, в первую очередь перегрызутся между собой, потом одни позовут на помощь немцев, другие англичан, третьи французов, и хорошо, если лет через пять-десять найдется какой нибудь русский Наполеон, который сможет опять всю страну объединить. Сколько крови будет при этом пролито, а может все кончиться ничем, и разорвут нашу страну на куски. Большевики при всех их недостатках дали основной массе народа, то, что никто до этого не давал, я уже не говорю про землю, этот вопрос давно надо было решить, может быть, и революции тогда не было. Они всех уравняли в правах, дали всем возможность получить образование, Николка, ты не представляешь, что, значит, учиться на медные деньги; взялись за здоровье всего народа: сколько людей раньше от одной чахотки умирало, да из всех детей у отца с матерью я один и выжил. Страна наша с каждым днем становится все сильней: сколько заводов и фабрик за годы пятилеток построено, построено нашими руками, нашим умом; нашим стремлением быть сильным современным государством. Много дров при коллективизации наломали, надо было действовать, более сдержано: не обижать, и тем более не раскулачивать честных тружеников – в результате хорошая, толковая идея, в глазах народа опорочена.
Я не строю иллюзий – если меня заберут, то, вряд ли мы снова увидимся. А мне так хочется пожить подольше, по мере своих возможностей работать, что бы наша страна была еще более сильной, а народ - счастливым.
Я хочу вам сейчас сказать, то, что передумал за все это время, может быть, я не прав, но я хочу, чтобы вы знали мою точку зрения. Как это ни парадоксально, но кроме Сталина у нас в стране сейчас нет другого человека, пользующегося авторитетом у народа, и поэтому, не смотря на все творящееся сейчас беззаконие, я его понимаю, и, как это не звучит сейчас нелепо, уважаю. Помните, Сталин не вечен, не вечны репрессии против своего народа, все проходит. Если будет жива наша страна, когда нибудь потом, только, наверное, еще не скоро придут к руководству другие люди, и все встанет на свои места. А сейчас берегите себя».
Как оглушенный слушал я папины слова, а мама плакала. Потом пришла Катюшка, ее спать скорей уложили и меня тоже, а сами родители всю ночь спать не ложились, просидели рядом на диване, обнявшись. Я тоже полночи не спал, как холодный душ были для меня папины слова, точно глаза у меня открылись, сам себя взрослым стал я считать с той поры, ведь папа говорил со мной как с взрослым и доверил все свои сокровенные мысли.
Утром, когда еще не встало солнце, вдруг я почувствовал, что беда миновала, и уснул. Папа тогда, уходя на работу, нас перекрестил, с мамой поцеловался. Думал он, наверное, тогда, что больше нас не увидит, но все обошлось. С тех пор я прежде, чем, что-то сказать, думал, ведь любую фразу можно по-всякому истолковать.
Потом притихли репрессии, кое-кого вернули, но страх остался.
Саша, не перебивая, слушал слова тестя, вспоминал рассказы родителей об этом страшном и в тоже время героическом времени, времени рекордов, полярных перелетов, гигантских строек.
- Во время первых пятилеток завод, на котором мы с тобой сейчас работаем, построили, - продолжил Николай Платонович, - и папу туда давно приглашали, но он все отказывался: «Зачем, - говорит, - я свое дело знаю, на работе у меня всегда порядок, а жалования хватает».
Считал он, что лучше делать добросовестно свое дело, чем хвататься за несколько дел сразу, и где то допускать промах.
Было у папы увлечение: шахматы, второе-третье место по городу занимал, разряд был. А когда заводской Дворец культуры построили, там была шахматная секция организована, и стали туда городские шахматисты ходить. Был у папы знакомый на нашем заводе, начальником цеха работал, тоже любил в шахматы играть, но играл чуть похуже папы. Часто он к нам в гости приходил, дружили они. Бывало, он со всей семьей к нам придет, я его жену хорошо помню: красивая такая, волосы пышные, девочка у них была, сестренке Катеньке ровесница. За столом посидим, почаевничаем, потом женщины о своих делах, о рецептах как что готовить, о моде говорить начнут, девчонки в куклы играть, а папа с Александром Павловичем шахматы достанут, и весь вечер сидят, только Александр Павлович на крыльцо покурить выйдет, и снова играют.
Иногда, мы к ним в гости приходили, а жили они напротив нашего завода в новом доме.
Николай Платонович задумался, дождь стучал по крыше беседки. Низкие дождевые тучи почти касались земли.
- И жизнь у нас вроде пошла снова своим чередом, я после семилетки в техникум собирался поступать, но папа отговорил: «Тебе лучше сразу в институт поступать, ты парнишка толковый», сестренка Катенька подрастала. Да тут зимой, когда Финская война была, морозы страшные стояли, простудился тогда папа, а ему никак нельзя было простужаться – легкие-то больные. Вроде и прошло воспаление легких, но такие приступы астмы стали, хоть плачь. Папу и на курорт, в Крым отправили, да все равно не поправился. Дали ему инвалидность, а он без дела сидеть не мог и очень переживал, ведь ему и пятидесяти лет не было.
Потом война началась, я только восемь классов закончил, думали тогда, что в Берлине будем через две недели, я даже на фронт хотел сбежать, но в сводках всё об упорных боях и об отступлении. Папа в себе замкнулся, он-то быстро понял, что война нелегкой будет, бывало, подойдет к карте, что у меня над столом висела, поглядит, какие города мы оставили, и ходит мрачнее тучи.
Еще и Александр Павлович перестал к нам приходить, не до шахмат стало. Раз зашел, правда, на полчаса, поговорил с отцом, сказал, что уедет скоро надолго в другой город, как он выразился, на тамошнем заводе налаживать выпуск запчастей для двигателей. Это уж я потом понял, что он подготовку к приему нашего завода в другом месте уехал делать.
А тут беда и случилась. Немецкий самолет впервые прилетел бомбить город, и прилетел-то днем, а у нас даже паршивого истребителя тогда не нашлось. Сбросил он бомбы на эшелоны, а народ-то думал, что всё - улетел немец, а он взял и вернулся, и давай из пулемета строчить. У мамы как предчувствие было, не хотела она Катюшку к подруге отпускать, а та все: «Пойду, да пойду», вот и не стало Катеньки. Николай Платонович заплакал.
Из дома вышла Надежда Ивановна.
- Коля, не надо вспоминать, сейчас все равно никого не вернуть.
- Наденька не волнуйся, Саша должен знать. Так вот Саша, когда мама об этом узнала, то стало ей плохо, потеряла она сознание, и даже ее до больницы не довезли. Так их рядом и похоронили. Давай Саша, помянем матушку с сестренкой.
Николай Платонович смахнул рукой набежавшие слезы, помолчал и продолжил:
- Дальше поехали мы с папой в эвакуацию, долго ехали - и на барже нас везли и поездом. Я все за папу боялся: и душно в вагоне и холодно, а у него приступы почти каждый день, думаю, умрет, похоронят его, где-нибудь, и я даже могилки знать не буду.
- Николай Платонович, а как же вас в эвакуацию отправили, ведь ни железнодорожные мастерские, ни его работников, ни пенсионеров не должны были эвакуировать, у моего отца сосед – дома их рядом на улице стояли, там работал – так всю войну здесь в городе он и оставался.
- А Саша, попали мы в эвакуацию случайно. А дело было так. Когда папа ушел на пенсию стали мы жить хуже, не стало денег хватать: ведь я подрастал, да и сестренка (царство ей и маме небесное!) тоже уже не маленькая. И вот за полгода до войны сдали мы одну комнатку квартиранту, молодому специалисту, он институт закончил, а жить то надо где-то. В общежитии ему отказали, пожил он у наших соседей, да у тех сын жениться надумал: комната нужна стала, а мы-то его, раз жил рядом уже знали, вот и предложили. Хороший паренек был Адрюша, нравился он родителям, и по хозяйству поможет, а со мной на футбол часто ходил. Правда, на работе он долго задерживался, всё что-то изобретал.
С начала октября Андрей домой стал приходить поздно, почти ночью, а порой и не приходил совсем, говорил, что работы очень много. А однажды пришел пораньше, да так рано, что мы даже удивились, и сказал папе, что он может взять нас с собой в эвакуацию. Представь себе, каково было нам на это решаться: совсем недавно сорок дней со дня смерти мамы и Катюшки прошли, еще мы и опомниться не успели, а получается, всё бросай, и уезжай неизвестно куда! Сказал он, что положение под Москвой очень серьезное и немцы скоро могут быть здесь. Оказывается, весь завод на днях будет вывезен далеко на восток в другой город. Папа попросил дать ему полчаса подумать, ушел в другую комнату, сел на диван, на котором они с мамой так любили сидеть вдвоем, откинул голову на спинку и закрыл глаза. О чем папа думал можно конечно догадываться – вся жизнь его была связана с этим домом. Посидел папа минут десять, подумал, а потом позвал меня и спрашивает, что я думаю об эвакуации. Сказал он, что посоветоваться со мной, как с взрослым, хочет. Прикинули мы с ним все варианты, а их- то всего два и решили уезжать. Папа потом уже мне говорил, что он не за себя, а за меня очень боялся. Вписал нас Андрей в свой эвакуационный документ как родственников и на завод снова ушел оформлять документы. Что поценнее из вещей отнесли знакомым соседям, их же попросили за домом приглядеть, собрались и поехали. Больше месяца ехали, есть почти нечего было, хорошо, хоть хлеб более-менее давали, обовшивели все – об этой дороге хоть специально рассказывай! А самое плохое то, что Андрюшу, как специалиста, по приезде в городе оставили, оно и понятно: ему же на заводе работать, а нас с папой в деревню отправили, говорили, что временно.
Вот и поселили нас в сельской местности – «в районе» - как тогда говорили, в деревне. Ничего плохого не могу по хозяев сказать, помогли нам, как могли. Хозяин перегородочку из досок поставил, топчан помог нам сколотить: там мы с папой и спали, сами жили они совсем небогато, как все колхозники, а нам бывало, по картофелине даст, или похлебки нальет. Помогал я ему по хозяйству как мог, за дровами с ним в лес ездил, за коровой ухаживал. Работал я в колхозе, но на трудодни почти ничего не давали, и жили мы на папину пенсию - разве это жизнь! Деньги никому не нужны стали, обесценились – кругом натуральный обмен. Стали мы одежонку, что получше, на продукты менять, зиму кое-как прожили. А весна наступила - совсем плохо стало. Остались у нас бабушкины серебряные ложки, а из одежды папин костюм, в котором он с мамой венчался, да обручальное колечко. Папа мне и говорит:
- Николушка, костюм мой не продавай, не в чем будет меня хоронить, а колечко, давай, в крайнем случае, продадим, матушка простит меня. Сходи Николушка на базаре узнай, сколько за ложки выручить можно, а уж потом мы их где-нибудь здесь и обменяем на картошечку. Узнай заодно и сколько за колечко можно выручить.
Пошел я в город за пенсией, одну из ложек с собой взял. Иду и плачу. Пришел на базар, боюсь, вдруг обманут меня и или украдут ложку: жулья, тогда полным полно развелось. И вдруг кто-то окликает меня: «Коля, что ты тут делаешь?»
Смотрю, а это Александр Павлович, друг-соперник папы по шахматам. Разговорились, он оказывается теперь здесь, на заводе, заместителем начальника производства работает. Я потом все удивлялся, как я его встретил, ведь он с завода сутками не вылезал, значит, судьба такая. И вот что интересно: он, оказывается, на следующий день после нашего отъезда из Верхневолжска туда по делам вернулся, заодно и чтобы свою семью в эвакуацию отправить. Говорил он, что и нас собой хотел тоже взять, но пришел к нам домой, а нас уже нет.
Сказал он мне, что попытается устроить меня на завод, да и для папы что нибудь, придумает. Велел мне придти в отдел кадров через неделю. Немного денег дал, а главное успокоил, сказал, что всё наладится. Помню, вернулся я в деревню, рассказал всё папе – тот так и ожил!
Устроил Александр Павлович меня на завод учеником токаря, и место в общежитии мне дали, правда плохо мне там жилось, а папа один в деревне остался, я к нему только раз в неделю и мог приходить, так как работал по десять часов, уставал, конечно. А папа за лето немного поожил: ведь все же в деревне жил, на свежем воздухе, даже в колхозе стал немного работать. Через три месяца уже к осени нам с папой дали комнатенку маленькую, узенькую, метра три, - бывший чулан с маленьким окошечком, даже кровать там было не поставить - так мы нары сделали. Хоть на краю города и за окном поле, но все равно под крышей, хоть там и отопления не было, но мы умудрились буржуйку поставить, а трубу через окошко на улицу вывести - веселей жить стало. Папе Александр Павлович нашел работу: предложил шахматный кружок в местном доме культуры вести, походил папа, чувствует, что не может, здоровье всё же не позволяет, дорога туда далекая. Госпиталей тогда в городе было много, ну и врачей разных, иногда приходилось им не своим делом заниматься, ведь в основном хирурги требовались. Ну, узнал Александр Павлович, что в одном из госпиталей работает специалист по легочным болезням, созвонился с ним, и попросил папу принять.
Посмотрел он папу, лекарства кое-какие выписал, порекомендовал показываться к нему. Папа как-то пришел, а в госпитале турнир по шахматам проходит, ну папа и не утерпел, попросился тоже участвовать, да первое место и занял. Глав. врач и говорит папе:
« Давайте, Платон Николаевич, сеанс одновременной игры устроим. Вы шахматист сильный, среди раненых шахматисты есть - всем будет интересно, а то знаете как тяжело раненым».
Папа сразу не согласился, со мной посоветовался:
« Коля, ведь одно дело в мирное время играть, а сейчас, тем более с ранеными, совсем другое.
А я говорю: «Как в турнире участвовать и первое место занимать так можно, а сеанс устроить нельзя - логики нет, папа»!
« Да есть логика. В турнире мы все в равных условиях друг с другом играли и человек, даже последнее место занявший, себя побежденным не считал, а считал участником. А тут может быть ситуация, когда человек проиграет партию, а отыграться не сумеет».
« Как так»?
« Да очень просто. К примеру, раненый в плохом состоянии, но отказать, ему участвовать - значит, лишить его может быть последней радости - ты не знаешь нас, шахматистов. Ну, а проиграет, еще больше расстроится, а ведь проиграл он не от того, что хуже меня играет, а потому что ранения беспокоят, я-то по сравнению с ними – здоровый».
Все-таки посоветовал я отцу согласиться, и попросить глав. врача, чтобы участниками сеанса были люди из числа выздоравливающих. Сказал папа ему свои соображения и получил заверения, что специально подберет из числа раненых людей покрепче.
Пошел папа на первый сеанс, костюмчик погладил, рубашку белую у соседа попросил, галстук где-то достал, последние ботинки до блеска начистил и с собой взял, а надел старенькие сапоги. Я сильно за него волновался, но быть на сеансе не мог - в дневную смену работал. Прихожу ночью домой - папа не спит, ходит по комнатенке шаг вперед, шаг назад, и в глазах огонь, и бодрый, и руки от удовольствия потирает.
- Николка, - говорит, - наконец, то я полезное людям сделал.
- Рассказывай, наверное, всех обыграл.
- Да в том-то и дело, что выиграл только четыре партии из десяти, да три ничьи, три, сам понимаешь, проиграл, надо будет анализ партиям сделать - сильные ребята попались. Но как все оживились! Как потом обсуждали! Ты понимаешь, как я рад, что люди хоть на час забыли о войне, о горе, о своих ранениях! А как болельщики переживали! Теперь договорились, что я приду через неделю, надо мне готовиться, а то сам понимаешь, плоховато я выступил.
Стал теперь папа ходить в госпиталь играть, друзей у него появилось много, этюды стал придумывать и давать на решение. Кто из раненых выписывался, часто потом писали папе с фронта письма, короче говоря, пользовался он там большим уважением.
Однажды пришел я туда вместе с папой, а там что-то типа митинга или собрания по поводу победы под Сталинградом. Ты понимаешь, так все воодушевлены были, а до этого думали, совсем дела у нас плохи, но в победу все равно все верили, не могло такого быть, чтобы мы, русские, были побеждены! Ну, сели мы с ним в сторонке, слушаем. Выступают люди, и тут политрук подходит к папе и говорит:
«А не выступите ли и Вы, Платон Николаевич?»
Папа сначала растерялся, а потом согласился.
Все уже папу знали, знали, что он в империалистическую войну с немцами воевал.
Саша, понимаешь, какую папа речь сказал - я ни до того ни после ничего подобного не слышал. Все в ней было: и горе отца, потерявшего дочь, и любовь к убитой горем жене, и, то, я вместо учебы вынужден по двенадцать часов стоять у станка, говорил он об оставленных нами городах, о разрушенных домах, о сиротах, о наших людях, оставшихся в неволе. Говорить папе было тяжело, часто он делал паузы, но в эти моменты доходил до тебя смысл сказанного, и вставала перед тобой вся наша страна, фронт от моря до моря. Говорил он о героизме и стойкости нашей армии, об оружии, которое куется в наших заводах, говорил о Сталине, как о близком нам человеке, который, как и все мы, делает все для разгрома фашизма, говорил о твердой вере в неизбежность нашей победы. Ты понимаешь, это надо же так сказать, чтобы каждый человек увидел себя как бы со стороны, увидел всю нашу страну и миллионы других людей. Сказать так, чтобы человек почувствовал, что нет в мире чужого горя, как нет и отдельной личной радости, и понял, что для победы нужно всеобщее желание, всеобщее самопожертвование, нужен всеобщий ежедневный подвиг!
Много лет уже прошло, а я так до сих пор вижу папу, слышу его твердый голос, его четкую, как будто заранее подготовленную речь, вижу его глаза, обращенные к слушателям.
Закончил папа выступление, а в зале тишина, кое-кто тайком слезы вытирает, а мед. сестры вообще плачут. Встал политрук, а у самого и голос дрожит, поблагодарил папу, и только после этого очнулся зал, такие аплодисменты начались! Папа смутился, а ему жмут руки, обнимают. Со мной рядом раненый сидел, откуда-то из Средней Азии, по-русски говорит совсем плохо, но ведь понял, о чем говорил папа, видно мысль на любом языке понятна! Пытался он со мной говорить, да ничего не получается, одно я понял, что отец верно сказал. Достал он из халата горсточку изюма и мне отдал, ешь, говорит, уже потом, когда я бывал в госпитале, он всегда изюмом угощал.
- Николай Платонович, а я где-то, только сейчас не помню где, слышал про такую речь. Помню, что она произвела сильное впечатление на человека, который мне потом это рассказывал. Но где это было, сразу не вспомню.
- Саша, в то время люди были связаны вместе одной бедой и были душевнее, и лучше. Возможно, что этот человек и слушал тогда папу, а, может быть, это было в другом месте, ведь тогда не было в народе другой мысли, кроме как разбить врага, а людей, умеющих высказать это сокровенное, всеобщее желание было много.
- Николай Платонович, я все никак не могу понять, почему наш народ в критические ситуации сплачивается в один кулак и может сделать все, а в простой, мирной жизни готов терпеть все неурядицы, пока не станет совсем плохо. Он все ждет от власти справедливости, а власть живет сама своей жизнью и считает, если народ молчит, значит, все в порядке.
- Саша, власть никогда не спрашивала народ, она привыкла давать ему подачки и говорить при этом о своей заботе, о народном благе. Это было и, вероятно, будет еще долго.
- Я все не понимаю, зачем мы вошли в Афганистан, для чего? Ведь с прежней властью были прекрасные отношения, неужели нельзя было этим горе - революционерам сказать, что мы их поддерживать не будем. Сразу бы они умерили пыл. И потом нельзя сразу в такой феодальной стране, расположенной в континентальной глуши, строить социализм, да какой у нас в стране социализм, только на бумаге, а на самом деле, куда ни ткнешься, кругом нужен блат и связи. И мы пытаемся эту систему внедрить в совершенно чуждую ей страну, да там ее никто не воспримет, а если что и возьмут, так наши пороки и недостатки! Да и наша идеология и мышление русского народа не подходит для ведения там войны, ведь мы все пытаемся всех задобрить, уговорить, видим в каждом простом человеке друга, а не врага. А получаем пулю в спину, а то и прямо в лицо. Вот во время чехословацких событий погиб мой хороший знакомый, Олежка Алексеев, да Вы его должны знать, он же учился вместе с Наташей.
- Олег погиб?! Да как! А я совсем ничего не знал. Ведь он по распределению уехал в соседнюю область.
- Ведь он мог и не уезжать туда. Одна девочка из их группы, которая училась чуть хуже его, попросила - ей не хотелось покидать родной город, вот он за нее и поехал. Поработал он там с месяц, и пошел в армию. А ведь мог и не идти, у него зрение было плоховато. Но он очень хотел послужить. Да, и попал то в писаря – живи, не хочу. Ну, бросили их часть в Чехословакию, вошли они в какой-то маленький городок, почти деревню, остановились. Сами понимаете, человеку, да и машинам нужна вода, а ее нет. Не дают чехи и все. Пошел он вместе с командиром части к местным властям, а там пусто, зато на площади митинг устроили. Его командир, войну прошел, в 45 году Берлин брал. Стал он уговаривать толпу, да тут кто-то камнем в него бросил, да попали Олегу прямо в висок. Как врачи не бились, умер он на следующий день.
Тут к нашим подмога подоспела – немцы из армии ГДР. Они церемониться не стали, прямо сказали, что если через полчаса не будет вода для русских камрадов, то их городка тоже не будет. Сразу вода появилась. Но того, кто убил Олега так и не нашли. Так ведь это все-таки Европа, культура, колыбель цивилизации, а там, в Афганистане, феодализм и средневековье.
- Сашка, давай помянем Олежку, хороший был мальчишка, добрый, в училище пошел, хотел детишек маленьких воспитывать. Любил он детей. Девушка у него была?
- Нет, Вы же помните, мы с девчонками из их группы были как братья и сестры.
- Не успел, значит. Жаль… - В глазах Николая Платоновича стояли слезы.
Дождь стучал и стучал по крыше беседки, постепенно смеркалось. Николай Платонович обнял Сашу, как когда-то давно его обнимал отец, и Саше вдруг захотелось прижаться к нему, как когда-то в далеком детстве. А Николай Платонович, обнимая Сашу, представил себе, что с ним сейчас сидит не муж его дочери, а его сын, о котором он так мечтал раньше, сразу после женитьбы. Но, сейчас, понимая, что сыновей у него уже не будет, Николай Петрович мечтал о том еще нескором времени, когда рядом с ним будут сидеть его взрослые внуки, отцом которых и является Саша.
Они сидели и молчали, струйки дождя текли с крыши.
- Пошли домой, Саша, наверное, Платошка уже спит, а женщины приготовили чай, попьем чайку с пирогами.
Дома было тепло, Саша подошел к кроватке и посмотрел на спящего сына. Тот спал, высунув ручки, из-под одеяла. К Саше подошла Катя.
- Тихо, не разбуди, смотри, как он хорошо спит.
Саша обнял свою Катюшу и поцеловал.
- Как хорошо!
- Пойдем, попьем чаю, да и спать пора.
- Николай Платонович, Вы, как нибудь, расскажите, что было дальше?
- Конечно, но поверь мне, долго еще очень долго длилась война. И не скоро жизнь у меня наладилась.
Дождь иногда прекращался, а потом с новой силой стучал по крыше, низкие облака шли нескончаемой чередой над землей. Было слышно, как шумел разлившийся, как в половодье, ручей. Летняя, короткая ночь, несмотря на ненастье, было светла.
- Неужели опять завтра будет дождь? И так все промокло, - выглянув в окно, сказала Катя.
Завозился Платошка, вероятно, пора менять простынку. Катя быстро перепеленала сына и легла рядом с Сашей. Саша обнял свою Катеньку.
- Какое счастье, что у нас снова будет маленький, Саша, я очень счастлива.
- Ты у меня лучше всех.