Часть II Силой сердца. От масок - к маске.
Глава 3
Вызов на мобильник это, почему-то, всегда стресс: сердце начинает кувыркаться, в висках стучит. И даже, если это мелодично напевно, и даже, если это от подруги.
- Гражданка Остафьева, а вы знаете, который час?
- Молчи, несчастная, - перебивает в трубке не совсем трезвый остафьевский голос, - молчи и слушай. Я нашла ход.
- А…
- Заткнись! Я тут кое кому на память прочитала несколько твоих строк, имени не называла. Даже не знают в каких мы отношениях… Клянусь! Просто сказала, что случайно наткнулась в сети, и что это девушка, которой восемнадцать лет. И всё! Что б мне сдохнуть! Так вот, во-первых, никто не верит, что это могла написать восемнадцатилетняя девушка;во-вторых, спросили, с каким издательством она сотрудничает; и в-третьих, когда выйдет полное собрание её сочинений? Ты понимаешь, что всё это значит?!
- А кто спросил? – сон улетучивается.
- Не скажу, я ещё сама, пока, не верю своим ушам, хоть и хватанула на радостях.
- В общем, я развела жуткую конспирацию, ответила, что ничего о тебе не знаю: ты, вроде как, ищешь собратьев по перу, а на днях мы с тобой свяжемся, обменяемся личными брендами и будем переписываться.
В трубке слышатся булькающие звуки, сладкий вздох… Остафьевский голос, при последних словах, преобретает сладострастное придыхание. В трубке раздаётся сочный чмок остафьевского поцелуя, и сигнал отбоя. Рука отбрасывает от лица прядь. Пальцы касаются уха. В нём – кусочек тайны. Осколок памяти детства – самодельная серьга. Быть пришибленной иногда приятно. Есть радость оглушающая, зе ней приходит чувство тревоги – горячая волна от солнечного сплетения бьёт в голову: не сболтнула ли Людкак лишнего. И кто тот таинственный, кому она читала?
Тайна! В жизни у каждого есть место тайне. И, вот эта серьга, сплетённая из части усов, доставшаяся однажды благодаря некоторым обстоятельствам, именно такая тайна, как и тот, кому это некогда принадлежало. Первая любовь всегда окутана тайной, особенно, когда есть место воображению. И лицо обладателя усов, попавших случайно в цепкие смеловские пальцы, в одну из белых ночей, возбудило, это самое воображение, по полной.
Помнит ли тот солдатик, ещё, ту малолетнюю оторву, прилюдно опозорившую его? Его лицо! Ах, это лицо! Чем оно тогда так привлекло? Привлекло настолько сильно, что страшно захотелось его поцеловать? И взгляд! Его взгляд, какой-то странный…
Алтарь любви невыносим и так мучительно прекрасен,
Обворожителен, и ясно, что неизбежен. Из глубин
Из потаённого «немого», из сокровенного «ничто»,
Вдруг, вырвется на волю слово, беззвучно, страстно, горячо.
Слиянье чувства и ума родит безликое начало,
То, что язвит, и то, что жалит, и жжёт безумные уста.
Касанье глаз, касанье рук, касанье губ в беззвучной неге,
Дыханье, быстрое, как в беге, изобретательность причуд…
О, эта пылкая упругость, о, эта воля и напор:
Объятья туже, туже, туже… Уста в уста… Усталый взор. *)
Людкины глаза блуждают. В их лазурной глубине происходит какая-то химическая реакция: грудь ходуном, лицо слилось с губами в один цвет, лоб покрылся испариной. Такое чувство, что Людка сейчас засвистит, как вскипевший чайник.
- Я з-закип-паю…
Хриплые признания Людмилы Остафьевой совершенно излишни. Всё и так явно и налицо. Звуки, вырывающиеся из недр её уст, это что-то среднее между шипением гусыни, мурчанием кошки и цоканьем белки.
Она ёрзает на диване, томно прикрыв веками свои распутные очи.
- К-как же к… к… как-же у тебя всё безнравственно-пристойно. – Шепчет подруга, облизывая губы. – Признавайся, сколько раз это у тебя было.
- Ни одного.
- Врёш-шь!.. - Страстная, вкрадчивое шипение остафьевских уст достигло накала. – Врёшь! Я – приплыла. Т-ты понимаешь это? Д-дура, - ласково бормочет она, - какая же ты ду-у-урра.
Людок закатывает глаза, и, её белокурая голова откидывается на спинку дивана.
Горячий чай, обжигающий губы, огромный торт – подарок неизвестного друга, гора бутербродов – признательность первой и, пока, единственной поклонницы. «Поклонница» блестит глазами, и глядит так, словно первый раз увидела.
- Бринка, ты – гений! Ты – сумасшедшая, но ты - гений. – Наконец изрекает страшную правду Остафьева.
Во вздохе, последовавшем за вещими глаголами, слышится признание, и признательность, благодарность, и ещё чёрт знает что.
- С такими стихами, как у тебя,"виагра"не нужна.
- Ты просто очень чувствительная, Люд, я, конечно, тебе очень благодарна…
- Молчи! – Перебивает Людка страшным шёпотом. - Сумасшедшая! Ду-ура, я люблю тебя! Люблю…
Слеза, ползущая по остафьевской ланите выразительнее слов. Кусок торта чуть не превращается в убийцу. Спасает изрядный глоток обжигающего чая, лава кипятка проталкивает, растворяет в себе бисквит, давая возможность свободно вздохнуть: «Я в ауте. Я, Сябрина Смелова – в ауте. Надо ли ответить? Надо. Но не словами.» Рука чертает на листе со стихотворением роковые слова: «Моей вечной подруге – Людмиле Остафьевой. Дарю и посвящаю. Сябрина Смелова.» Первый, и, может быть, единственный автограф в жизни. Но в нём – часть души. Людка счастливо всхлипывает и с поцелуем виснет на шее.
Я за любовь твою тебя благодарю,
За те слова, что вырвали признанье.
Благодарю за то, что знаю
Тебя… И потому – молчу.
Мелодичный зов мобильника в который раз сопровождается сердечным кульбитом.
- Бриночка, - ласково звучит трубка остафьевским голосом, - у меня новости: твои стихи пользуются жгучим интересом. Мне тяжело, но я держусь. Посвяти мне ещё что-нибудь, а то я за себя не ручаюсь.
- Шантажируете, гражданочка…
- Ага, - мило соглашается покладистая Остафьева, - потому, что соскучилась.
Она скулит, изображая маленького щенка. Похоже.
- Можно, я к тебе на дачу приеду?
- Лучше – я к вам.
- Договорились. Жду вас, синьора.
Богемное житие Людмилы Остафьевой, перебивающейся с пятого на десятое, и, при этом, никогда не унывающей, нет-нет, да подкидывало ей сочные куски роскоши в виде подарков от добродетельных благодетелей, обременённых работой и семьями. Она как никто умела всегда возбуждать в мужчинах отцовские чувства; эта дочь многих отцов, никогда ничего не требующая, не докучающая, но всегда радушно принимающая любое подношение, умела так ловко тасовать свои многочисленные связи, что они никогда не пересекались. Ей бы в разведке работать – цены бы не было. За простоватой внешностью русской матрёшки скрывается упрямая воля, которая, как пружина, так и норовит вырваться. За восторженной экзальтацией и сентиментальностью – математический расчёт, чутье и житейская мудрость. Эта девушка-бабушка могла бы дать сто очков вперёд любой крутой бизнес-вумен. Наверное, так, в конце-концов, и случится - будет дело с подачи очередного покровителя… Впоследствии, может быть, муж-подкаблучник, потому как, что ни говори, Людка - порядочная стерва.Но,уж если эта стерва полюбит, тогда всем преградам конец – Остафьева пойдёт, как самонаводящаяся ракета на цель. Кажется… Кажется, Сябрина Смелова сподобилась именно такой любви.
Вечер, плавно переходящий в ночь, и завершающийся кофеиновым утром, многое открывает. Впервые за долгие двенадцать лет тесного приятельства, телевизор с позором изгнан из отношений, мобильники отключены, и всё внимание переключено на поэтическо-гастрономическую волну. Людка, оказывается, презрев банальную робость, бросилась в водоворот рекламы. Обладающая счастливым свойством запоминать с первого прочтения и умением преподнести прочитанное – хвала театральной студии – она сумела возбудить жгучий интерес в определённых кругах, если не света, то уж полусвета – точно – уже успевшего наречь неизвестную поэтессу «Сафо мэйд ин раша.» Всё-таки, не даром она крутилась в штабах кандидатов на выборах. Стихи в её исполнении – наслаждение. Это как пикантное блюдо, нашпигованное сочными ароматическими добавками. То, что она актриса от рождения, не вызывает сомнений. Может быть, она подрабатывает в телефонных услугах? Ей нужен материал? Для изысканного клиента? Он будет, может быть, так даже лучше – сразу в народ, от сердца к сердцу. Кстати, следующий цикл так и будет назван: «От сердца к сердцу».
Народ постепенно устаёт от похабщины, народу всё нужнее становятся чувства, возвышенные образы. Но Смелова - не конъюнктурщица, не деляга – это естество, потребность. Мода или нет – трудно сказать. Точно известно лишь одно: поэзия – жизнь. Да, маска. Но ещё и жизнь.
Если ты меня разлюбишь, то опять полюбишь вновь,
Знаю, ты меня ревнуешь, даже в закоулках снов.
Ты ревнуешь, злишься, хочешь, поиметь меня рабой,
То ругаешь, то хохочешь, беспокойный, сам не свой.
Знаю, я – тебя волную, знаю, я – тебя дразню,
И, при этом, не тоскую, и при этом сладко сплю.
Лишь в твоих Я снах, мой милый,в грёзах только лишь твоих.
Ты ревнуешь очень сильно, твой огонь тебя палит.
Опалённый страстью гневной, и с обугленной душой,
Упади же на колени, упади передо мной!
Я упьюсь твоей любовью, твоей плотью насыщусь…
Ты ко мне вернёшься, воин, под венец жестоких чувств.
Обаяние Остафьевой несомненно. Но и Смелова меняется: свет мой зеркальце уже запечатлевает новые изменения – улыбка из змеино-драконовской, жуткой, начинает приобретать очертания более естественные, иногда, просто человеческие. И тогда… Тогда происходят некоторые проблески в сознании. Лицо же при этом меняется совершенно.
От сердца к сердцу. В сущности – диалог двух сердцеедов. Но от одного лица, женского: женщина, страдающая и женщина, заставляющая страдать, упивающаяся своими и чужими страданиями. Беспокойная и томная. Гневная и тоскующая. Жестокая и снисходительная. Разная. И, в то же время, одинокая, счастливо несчастная в своём одиночестве.
Роковая женщина основательно всколыхнула, потрясла души ведомых только остафьевским очам мужчин. Остафьева настолько освоилась, слилась с ролью, что стихи стали формой изложения её мыслей. В сочетании с её мимикой и невербальной техникой – эффект потрясающий. Очередная её курсовая стала поэмой, формул и расчётов, напрочь лишённой банальной технической аргументации. В обиходной её речи то и дело мелькают цитаты смеловских образов. И при этом, стерва-Остафьева, ничтоже сумняшеся, заявляет:дескать,так сказал кто-то, из великих, а кто именно, она, мол, не помнит.
В фойе у гардероба никого, но Людка делает жест молчать. Остафьевские «зеркала души» переливаются сочной палитрой небесных оттенков. В их заповедной глубине зреет нечто. Это нечто очень беспокойно; оно ещё глубоко, но уже стремится наверх, и предполагает, во что бы то ни стало, вынырнуть.
- Бринулечка, не обижайся, пожалуйста…
Сердце падает: «сдала!» Людка реагирует моментально :
- Миленькая моя! Любименькая.
Людкины объятия стискивают дзюдоистской хваткой. Такое впечатление, что она хочет выжать все соки, и сделать это как можно аккуратней, не повредив, при этом, субстанцию, содержащую эти соки.Вполне возможно, она это и умеет – её тренирует какой-то разведбатчик, прошедший всё, что только можно пройти. Не исключено даже, что Людкино дзюдо,уже,перешло в категорию «и после».
- Я хочу тебе показать… - Нежно шепчет прямо в ухо подруга, с лютой хваткой, спрессовавшей все кости.
Это заявление милым голоском выглядит как - «Сейчас я тебе покажу, что значит умереть в моих объятиях – это совсем не страшно,ведь я тебя так люблю».
- Мне хочется показать тебе одну вещь.- Вкрадчиво продолжает любимая подруга, полностью освобождая смеловские лёгкие от воздуха.
Весьма вероятно, данная вещь, которую она хочет показать, должна стать последней вещью в угасающей жизни Сябрины Смеловой. Хватка слабеет, но слипшиеся рёбра грудной клетки не особо спешат раскрыться для необходимого вдоха. Ладонь чувствует лёгкое прикосновение – сложенный листок бумаги. Строчки. Сначала всё как в тумане, но вот, наконец, проступает резкость, взгляд различает слова. Людка, закусив губу, отворачивается.
Не богиня, не царевна, не принцесса, не графиня, не маркиза, не княжна –
У меня подруга поэтесса. И поэтому она мне так нужна.
Я храню её святую тайну. Я её, во веки не предам.
Только, это всё неправильно, надо, чтобы мир её узнал.
Я хочу открыто ей гордиться. Я хочу любить её при всех.
Я хочу, что б люди убедились, чтобы у подруги был успех.
Как же убедить её мне в этом? Что не нужно прятаться в тени?
Что не нужно прятаться от света? Надо развиваться и расти!
Значит, упрёки начинаются, толчки в спину: мягкие и настойчивые, в доступной восприятию форме. Психология, однако. А за всем этим скрывается тщеславие администратора-организатора. Видимо, Людок уже всё взвесила… и решила взять быка за рога.
- Может ты и права, но…
Людка резко оборачивается:
- Ты согласна!
- Я ещё не готова.
- Что за чушь! Что ты мелешь? – отчаянно крутит головой моя Остафьева.
- Ну, я не знаю…
- Я! Я знаю. Уже всё продумано – тянуть нельзя!Они меня уже достали, я уже не могу врать! Я как заезженная дискета. А им всё мало, им новенькое подавай. Но я же не компьютер! Тебе надо напечататься. И пусть они тебя сами читают. И сами возбуждаются. В общем, вылазь из подполья! Они помешались на твоих стихах, ищут тебя, весь интернет излазили. Раз меня, чуть было, не раскололи, не знаю, каким чудом удержалась!
- Шантажистка ты, Людка! Провокатор.
- А что ж ещё мне остаётся? Могу ещё на колени встать. Встать?
Людка вошла в роль, и совершенно не замечает устремлённых на неё удивлённых взглядов однокурсников, пришедших к гардеробу.
- Встать?!!! – жуткий крик шёпотом переходит в писк.
- Прекрати! Давай уйдём. – Людка покорно даёт вывести себя из здания университета.
- Что это она изображала? – доносится до слуха из-за прикрывающейся стеклянной двери.
- Очевидно, бешенную мышь… - отвечает голос с лёгким южным акцентом.
Ветер с Атлантики опять пригнал оттепель. Снег превратился в мелкий моросящий дождь, серое небо тяжёлое, свинцовое.
- Смелова! Ты – жестокий тип! Ты перезагрузила меня жуткой тайной. Ты – вирус. Как ты с таким холодным сердцем можешь писать… Нет – создавать такое?!
- Люд, я…
- Мои папочки считают тебя свихнувшейся на «этом» старой девой под шестьдесят. Интересно, что они скажут, увидев тебя?
Сердце начинает стучать где-то в горле:
- М… м-еня?
- А что! – Беспечный голос подруги лишь подчёркивает трагизм ситуации. – Они там про тебя легенды слагают. Стараются определить твою внешность по психологическому портрету. А мне смешно. Я вру: говорю, что мы с тобой ещё не встречались и переписываемся редко. А они учат, как выманить твой телефон, или узнать, под каким псевдонимом ты публикуешься в сети. И видеть тебя,просто,жаждут. Они там уже какое-то пари заключили на кругленькую сумму. Мне тоже отвалится…
- Ты говоришь ужасные вещи!
- В общем, на следующем корпоративе я говорю им, что мы с тобой наконец-то познакомились, и, даже, встретились. А псевдоним тебе уже готов –"Сафо". Так и назовёшься. Я их там ещё с месяц помурыжу всякими байками о тебе – ты будешь в курсе, что б не облажаться. Теперь мне будет легче. Легенду я тебе выдумаю – супер – можешь не сомневаться! К весне освоишься…
*) здесь и далее, во второй части романа, использованы стихи Катиславы Юрьевны Коростель.