СТРАНИЦА ПОВИНОВЕНИЯ
— Маа-линька ёо-лачки холадна зи-мой! Ииз-лису ёо-лачку взяли мыда мой! — завыла малышня, хватая друг друга за руки, и побрела вокруг ёлочки. А я побрёл в школьную библиотеку, зажимая правой рукой ухо, а левой "Билет на Транай".
Ещё когда директор поздравлял, я заметил, как за его спиной прокрался Мефодий Маркович - и подумал, что бибилиотека, наверное, открыта.
— Буу! сыра взвесили, встали в харавот! Весила-весила с третим Новый Год!
На самом деле, "Билет на Транай" – лишь повод. Мне просто надо в библиотеку. Я знаю, что там есть одна книжка, только не знаю, какая. Я же не просто читаю – я читаю все предисловия и всё, что в самом конце – тоже, – и сноски все читаю. А иногда, когда очень увлечёшься, получается читать между строк. Сморгнёшь – и нету ничего. А только что, вроде, было.
Я этот "Билет" прочитал уже на несколько раз. И тут каникулы, а читать нечего. Вот я и взялся опять за "Билет на Транай". Начал читать – и прочитал между строчек про ту книжку. Я про неё уже в разных книгах читал, даже в Энциклопедии читал. Только потом это всё равно не найдёшь – того, что между строчек – в оглавлении не бывает.
Тут вдруг я понял, что надо её найти, эту Книгу. Не ждать, пока она сама в руки попадётся – а идти и искать. И не в районной библиотеке, и не в заводской, и не в городской – там я, как раз-таки, всё давно обшарил. А надо искать в школьной библиотеке, потому что она вечно закрыта, и я даже половины всех книг у нас не знаю!
И вот я обул свои дурацкие валенки, влез в свою дурацкую старую куртку и помчал в школу. Я знаю, что там только малышня на утреннике, но так подумал: а вдруг? И вот он как на блюдечке, наш библиотекарь! Он же историк. Он же старший пионервожатый.
— Мефодий Маркович! Здравствуйте! – закричал я удаляющейся спине. Голова подвинулась ближе к плечам, ноги завертели невидимые педали – библиотекарь удалялся на крейсерской скорости.
Вот в таких ситуациях валенки незаменимы – на школьном линолеуме они не уступают в скорости спортивным конькам. Мефодий Маркович скрипнул ключом, открывая дверь библиотеки – и тут я впулился ему в спину:
— Ой, простите, я нечаянно!
“Ну, конечно, "нечаянно"! “Знают они нас”! “Вечно мы”! “...и только вред один!”...
Мефодий зашёл только на минутку – ну так и я только на минутку! Моему растущему организму требуются свежие книжки на каникулы! Я быстренько выберу что-нибудь, или, может, Мефодий посоветует?
Библиотекарь, не глядя, схватил со своего стола книжку в чёрной обложке и сунул мне в руку. И тут же вырвал обратно:
— Извини, эта для взрослых... Сейчас я тебе найду... где же она была? — Он открыл ящик своего стола, порылся в ящике и протянул мне книжку в чёрной обложке: — Вот!
И тут же выхватил её у меня из рук:
— Что-то я не в своей тарелке. Посмотри пока на полках.
Я посмотрел на полках, набрал стопку приключений и фантастики, и в самом дальнем углу, на самой нижней полке стеллажа заметил чёрную книгу. Я сунул её под свитер и нарисовался перед библиотекарем – записать свою стопку.
Вот так вот. "Ничего хорошего" – скажет папа. Мама разорётся и потащит меня за шкирку назад. Это, если они узнают. А они не узнают. Библиотека будет заперта все каникулы, а к тому времени я прочитаю все книжки на три раза – и верну их назад, вместе с чёрненькой. Ох, скорей бы добраться до тихого местечка!
Ну да, я украл эту книжку. Но я же не насовсем. К тому же, у неё корешок оторвался, а я его подклею. И грязная она какая-то, как будто углем выпачкана.
Книжка оказалась про книги. Про то, как они пылятся на полках и спят, пока их не откроешь. "Гибернация" это называется. Про то, как книги радуются, когда их читают, как становятся живыми... про страницу неповиновения. Про то, как написать эту страницу и как её вклеить в книжку. И про то, почему в наше время стало очень мало живых книг.
И тут мама отправила меня в постель и вытащила из-под подушки приготовленный фонарик. Мама выразительно подняла брови, громко вздохнула и пошла ябедничать папе. Пришёл папа, сгрёб в охапку все книжки с моего стола:
— Утром получишь. Спокойной ночи!
Какая "спокойная ночь"! Мне не терпелось написать эту страницу и проверить, как она работает. Я придумывал, как живые учебники будут открываться во время контрольной, как весь раздел НФ промарширует по улице к моему дому... нет, не надо – промокнут и расклеятся. Пусть книжки соберутся на самой дальней полочке библиотеки и сами прыгают мне в руки, чтоб мне не искать! Вот это будет жизнь! Тут я подумал, что сначала же мне надо вклеить в эти книжки мою страницу и только потом они будут меня слушаться... ладно, придумаем что-нибудь.
Утром я первым делом схватил чёрную книгу и стал читать дальше. И я узнал про страницу повиновения, которую гораздо проще написать. Я тут же её написал, переписал, ещё переписал – и вклеил во все книжки по такой странице. С каждой законченной книгой я вставал посреди комнаты и читал вслух мою страницу. И книжки приподнимались со своих мест и медленно кружили вокруг меня. Когда все книги получили страницу повиновения, я принялся за страницу неповиновения.
Если для страницы повиновения достаточно капельки крови на бутылочку чернил, то страница неповиновения пишется одной лишь кровью. Это больно.
Это очень больно и почерк становится корявый и буквы сливаются, а в глазах начинает рябить и капает клякса и приходится начинать всё с самого начала. Я промаялся все каникулы и даже не выходил на улицу гулять. Только красные буквы мельтешили в глазах всё время: "Первочтение безошибочно, второчтение углубляет, многочтение стирает, убивает, запечатывает..."
Папа с мамой вытащили меня на ёлку в новогоднюю ночь, но я упал, посадив себе огромный синяк на лоб. Синяк спас меня от дальнейших прогулок.
Без страницы неповиновения я бы сам не смог вспомнить, что было в книге до того, как я в неё вклеил страницу повиновения. Вот в чём суть.
В первый день третьей четверти я вернул книги в библиотеку, вместе с чёрненькой. В ней добавилось две страницы – в начале и в конце. Крахмально белые листки бумаги слегка пожелтели и буквы подровнялись под типографский шрифт, не отличишь от остальных. В школьной сумке у меня лежала пачка страниц повиновения, клей и ножницы.
Первым уроком была математика, и к доске, как всегда, вызвали Сырбачеву. Она тосковала, вдавливая мел в доску, выводила чёрточки и загогулинки и незаметно вытирала глаза, будто соринка попала. Вот, зачем учителя так делают? Вика Сырбачева поёт так, что заслушаешься, и рисует лучше всех – и вот её вызывают на всех уроках к доске, чтобы доказать, какая она дура:
— Садись уж, горе луковое! Два!
Я прошептал первую строчку из страницы неповиновения (я же её наизусть помню!) – и журнал шмякнулся с учительского стола на пол. Я тут же подскочил подать. Журнал сам раскрылся на нужной странице. Я протянул его учительнице. Та поправила очки и побежала карандашиком по строчкам:
— Лэ, Мэ, Нэ, О, Пэ, Рэ, Сэ... Сырбачева, — карандаш с хрустом сломался. Учительница поднесла журнал поближе, поводила носом в разные стороны, вытянула руки, откинув голову, прищурилась... — Ай-яй-яй! Пять, пять, пять, пять-пять – и тут, на тебе! – двойка! Неси дневник!
Учительница вляпала размашистую каляку в дневник, Сырбачева поплелась на своё место. Когда она поравнялась со мной, я подёргал за дневник – тот выскользнул у девочки из рук. Я положил раскрытый дневник на её парту. Огромная нарядная пятёрка, первая в четверти – прямо, открытка! Что и требовалось доказать. Сырбачева села и до конца урока пялилась на эту пятёрку, покачиваясь тихонько вперёд-назад.
Мелкий вертлявый Олег Подчебучин, сидевший позади неё, тут же скопировал обалделость Викиного лица, вцепился пальцами в свои локти и стал раскачиваться вперёд-назад. Ему было с чего обалдеть – с этого момента он остался единственным двоечником в классе.
Книжка со страницей повиновения гораздо интересней обычных книжек. На переменке я вклеил в алгебру ещё одну страничку и показал Сырбачевой новую тему. Она взахлёб прочитала про квадратные уравнения, забрала у меня алгебру и зачиталась.
Меня распирало от всемогущества. Я заглянул в медпункт, взял брошюрку про грипп, тут же на подоконнике вклеил в неё страницу повиновения и помчался в учительскую. Из дверей учительской выходила завучиха, я чуть не вписался в неё:
— Валентина Дементьевна! А правда, что у нас теперь уроки по тридцать минут? — я протянул ей брошюрку про грипп. Название брошюры изменилось, теперь это было "Постановление об изменениях школьного распорядка". Завуч глянула в первую страницу, развернулась и захлопнула за собой дверь учительской. Прозвенел звонок.
Я запрыгал по лестнице наверх.
— Инкосин! Ты почему не на уроке? — Мефодий Маркович разговаривал с каким-то дядькой, увидел меня, замахал руками: — Знакомься, это писатель Минор Ласточкин, он пришёл к вам на урок литературы. У вас ведь литература сейчас? Проводи писателя.
— У нас литература следующим, а сейчас физика!
— Ну, всё равно.
Я скатился обратно вниз по ступенькам, запнулся и чуть не растянулся у ног писателя. Зашипел "Первочтение безошибочно, второчтение углубляет..." – у меня, похоже, за каникулы никаких своих ругательств не осталось. Мефодий Маркович замер, одна нога на весу, обернулся и смотрел нам вслед, пока мы шли с писателем по коридору. Мы повернули, я заложил руки за спину, а из портфеля у писателя выползла книжка и прыгнула мне в руки:
— Вот здесь, — я кивнул на дверь кабинета литературы и побежал к себе на физику.
И вот я открыл эту книжку, устроил поудобнее на коленях под партой и начал читать. И ничего не понял. Я перечитал первый абзац. Прочитал десять страниц, пятнадцать... вытащил потихоньку страницу повиновения из своих запасов, вклеил – и начал читать опять с самого начала. Стало гораздо интересней:
"Предисловие. Эту книжку написал очень глупый человек. Поэтому смысла в ней не ищите. Здесь нет сюжета, нет персонажей, здесь просто собраны вместе все умные слова и фразы, которые удалось выучить писателю М. Ласточкину за свою нелёгкую жизнь. Учась в школе, он подлизывался к учителям ради хороших оценок. Закончив школу, он отсидел пять лет в университете, как в тюрьме, научился притворяться умным и начал писать книги, которые тоже притворяются умными, а на самом деле пустые, как барабан."
Следующим уроком была литература.
— А сейчас, дети, перед вами выступит наш гость, заслуженный писатель, член союзов и лауреат – Минор Ласточкин!
Все захлопали.
Писатель прокашлялся и стал читать нам отрывки из своей книги. Читал он не думая, даже не слушая самого себя. Потому что, если бы он себя услышал – он бы перестал читать. Слова-то ведь были совсем понятные:
— Я знаю, что простыми словами говорят только те, кто не умеет притворяться умным. Когда такие люди меня о чём-то спрашивают – я отвечаю им самыми длинными и запутанными словами, какие только помню. Поэтому меня боятся. А если боятся – значит, уважают. Я самый уважаемый член в нашем союзе писателей!
Учительница смотрела на него в ужасе. Не выдержала и истерично захлопала:
— Ой, как мы вам очень благодарны! Каждый ребёнок теперь обязательно захочет прочитать вашу книжку! Правильно, дети?!
— Дааа! — с энтузиазмом подхватил наш восьмой "А".
* * *
ВЛАСТЬ НАД КНИГАМИ, ВЛАСТЬ КНИГ
* * *
После школы я времени не терял, бегом по библиотекам и вечером шмякнул на письменный стол авоську с книгами. Сверху я аккуратненько положил стопку журналов "Смена", "Наука и жизнь", "Вокруг света", "Знание – сила", "Уральский следопыт" и "ИЛ". Мама сразу исчезла со своей любимой "Иностранной литературой", а папа похмыкал, перебирая книги, с видимой неохотой взялся за журналы, но подшивка "Уральского следопыта" его добила. Папа буркнул что-то невнятное про уроки, схватил "Уральский следопыт" и твёрдой походкой направился к двери в зал. Зашелестели страницы, заурчали довольные родители, обмениваясь цитатами. Я остался наедине с моими книжками.
Идея вклеить страницу повиновения в библиотечный формуляр оказалась просто гениальной. Никому и никогда не дают на дом журналы – сиди и читай в читальном зале. И только Инкосин Эдуард Сергеевич, 13 лет, 8"А" класс, имеет исключительное право брать сколько угодно журналов на дом. Формуляр – тоже книга, только очень маленькая. Книга учёта библиотечных записей.
Я начал эскпериментировать. Я прочитал "Каллистяне" Мартынова – и вклеил к каллистянам свою страницу. Книга похудела вдвое и стала намного интересней. Я вклеил свою страницу в "Билет на Транай"... и книга стала втрое толще. Я обрадовался: ещё бы! в три раза больше фантастики! – но обрадовался я зря. Книжка стала понятней, да. Но перечитывать я бы её не стал. Я попробовал вклеивать страницу повиновения в "Нержавеющую крысу", в "Другой миф" Асприна – и с тем же результатом: книжки становились толще, становились понятней... и их не хотелось перечитывать. Из них исчезла загадка.
Загадка исчезла из "Тайны двух океанов" – "Тайна" при этом похудела. Я подумал, что в "Тайне" было много лишних слов, которые прятали смысл. Была путаница, но не было настоящей загадки.
А в "Нержавеющей крысе" и других интересных книжках, наоборот, была загадка, но слов было меньше, чем мыслей. Сделано это для того, чтобы я мог сам додумываться до новых идей. Но страница повиновения превращает интересные книжки в обычные, где не надо ничего додумывать и угадывать. В них всё становится понятно. Загадка исчезает и вернуть её уже не удастся – я перерос эту книгу. Понял и потерял.
Мне стало грустно. Я испортил пониманием столько хороших книг...
* * *
— Ты стал какой-то рассеянный, — сказала круглая отличница Сырбачева.
— Ты тоже изменилась. Учишься на одни пятёрки.
— Я не знаю, как это у меня получается. Я ничего особого не делаю, просто вдруг стала понимать все учебники...
— А хочешь почитать "Крысу из нержавейки"? Моя самая любимая книжка! — я хотел добавить: "была".
— Давай!
Я достал из портфеля "Крысу", вырвал из неё первую страницу и протянул Сырбачевой. Вырванную страницу засунул себе в карман.
— Извини, там страницы не хватало, я её сам переписал из другой книжки, но вышло некрасиво. Я переделаю.
— Я могу переделать! Я умею очень красиво писать.
— Потом. Ты сперва прочитай!
Я проводил её до подъезда и пошёл домой.
У подъезда кружились в свете фонаря снежинки.
Дома отец, не отрывая носа от своих журналов, помахал мне рукой в сторону кухни. Мама промычала что-то вроде "помойза сабойпа суду" и забыла обо мне. Я отрезал хлеба, намазал маслом и отправился к себе читать. Утром я начал читать "Имя розы", читал на всех подряд уроках - учителя пытались мне мешать ; но, наконец, можно почитать в полной тишине с надеждой, что меня не побеспокоят. Время исчезло, растворившись в книжных страницах. Я дочитал роман, закрыл последнюю страницу и замер, стараясь удержать в глазах ускользающий мир. Взял журнал «Знание ; сила» полистать.
Каждый вечер перед сном папа читает вслух. В проём двери просунулась мамина рука, помахала мне призывно. В другой руке мама держала "Иностранку".
— Быстро в зал! — мама выключила свет, перелистнула страницу и закрыла журнал. Я, не отрываясь от чтения, побрёл за ней.
Папа полистал вечернюю книгу, нашёл отправную точку и зазвенел:
— «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам...»
Мне кажется, я всего Пушкина знаю наизусть, но каждый вечер, когда папа начинает читать, происходит какое-то волшебство. Произнесённые слова растворяются и остаются только музыка и течение образов - не картин, но и не слов, я не знаю как это называется - мир вокруг становится сказкой. Папа читает каждый вечер, всегда, всю жизнь читает одну и ту же огромную книгу в тёмном кожаном переплёте.
Я вынырнул из своего журнала и погрузился в папин голос.
Чтение закончилось, отец закрыл книгу и поднялся, чтобы положить её в книжный шкаф. В шкафу живут и другие книги, но лишь постольку, поскольку вечерняя книга не возражает. Она там главная. А простой книжный народ толчётся на стеллажах справа, слева и напротив.
— Знаешь, такое странное ощущение, будто и хазары не совсем плохие и Олег не совсем хороший, а деду вообще пофиг на всё...
Папа улыбнулся:
— В этом и дело. Что бы ни писали в учебниках — Пушкин старался сам всё ощутить на своей шкуре. Собственно, этим он и отличается от большинства писателей.
— И цветом кожи, — я улыбнулся в ответ и ушёл чистить зубы.
Собственно, мы воспринимаем Пушкина как члена семьи. В ванной я открыл «Знание-силу» и стал читать одним глазом, стараясь держать отражение в зеркале под контролем. Второй глаз покрутился туда-сюда и нырнул тоже в текст. Так я и выполз из ванной с белыми пятнами вокруг рта. И никто меня не видел.
Процесс перемещения из ванны в спальню, положение тела в пространстве - вертикальное сменилось на горизонтальное - я не замечал ничего. Ну, попался рассказ...
В дверной проём просунулась мамина рука, пошарила по стене в поисках выключателя.
— Быстро спать! — мама погасила свет в моей комнате, перелистнула страницу и ушла дочитывать.
Им можно, а мне нельзя. Ага. Конечно. Я не дал справедливости страдать, включил снова свет и взялся перечитать "Трёх мушкетёров".
Я не вклеивал в "Мушкетёров" страницу повиновения, книжка казалась интересной, но почему-то, в отличие от "Имени розы", читать не очень-то получалось. Раньше я просто нырял в книгу, переставая слышать и замечать окружающее. Я дрался вместе с героями, изобретал, путешествовал, ненавидел – я не замечал букв, не замечал времени, я забывал о себе.
Раньше я не был всемогущим.
Но вот я умею такое, что любые мои желания могут стать реальностью – ведь книги правят миром. Если в моём свидетельстве о рождении будет записано, что я сын китайского императора – в Китае появится император и я буду его сыном. Если в университетских книгах будут записи о том, что я сдал все экзамены – я стану доктором любых наук, самым молодым в мире. Но я ведь этого не хочу. У меня самые лучшие в мире родители. Если я стану доктором наук, мне придётся бросить школу и идти работать, а я же ничего не умею. Да и не хочу. Всё, чего я хочу – это чтобы мне не мешали читать. И чтобы папа с мамой не расстраивались.
Когда я вспоминаю ту ночь, мне неизменно мерещится, будто я держу в руках какую-то книгу в красной обложке - но не могу вспомнить ни названия, ни о чём эта книга... Видимо, в какой-то момент "Мушкетёры" мне настолько наскучили, что я задремал. И вдруг встрепенулся:
...А если мой папа вдруг оказался бы сыном короля?
Эта мысль убила во мне последний интерес к "Мушкетёрам".
Я погасил свет и улёгся обдумать план действий. У папы скучная работа в конструкторском бюро, а он любит музыку. Мама всю жизнь мечтала о путешествиях... А в школе что будет! Вот это да!
Я прокрался в зал, вклеил куда надо свои страницы и стал ждать утра. Походил из угла в угол, глянул на часы и решил ждать лёжа.
На папину фуражку приземлилась огромная муха. Папа вскинул к козырьку руку в белой перчатке, муха нехотя оторвалась от белоснежного муходрома, покачала тяжёлым брюшком над папиной головой и шмякнулась назад.
Оркестр заиграл что-то громко-экзотическое.
Я проснулся. В соседней комнате экзотическим голосом кричала мама.
Я бросился к родителям, сломя голову.
Мамин крик оформился в слова:
— Луиджи! Что с тобой?!
Я вдруг припомнил, что папу зовут не Серёжа, а Луиджи и что мой папа... чернокожий.
Дверь спальни распахнулась, родители уставились на меня и мама возобновила свой экзотический крик. Папа дёрнул меня за руку к зеркальной двери шкафа. Там мы с ним отражались. Мой чернокожий папа и я – вылитый отец. Такой же чернокожий и кучерявый.
Мама опомнилась первой:
— Представляете, мне приснилось, что Серёжа белый! ...То есть, Луиджи. А во сне ты был Серёжа и белый. И Эдик был белый. Мне стало страшно и я проснулась. Или наоборот – я проснулась и мне стало страшно. Потому что я увидела как на самом деле и поняла, что я же не могла бы вас любить другими... или могла бы. — Мама мотнула головой, стряхивая сон: — В общем, ерунда какая-то! Давайте завтракать!
Папа дёргал кудряшки на своей макушке, задумчиво уставившись в зеркало. Похоже, ему тоже что-то приснилось.
Я убежал в кухню чистить авокадо, мама достала вчерашний кускус, заглянул папа в белом костюме:
— Я от завтрака воздержусь. В посольстве кормят как на убой.
— Ты сегодня опять в посольство? — мама поправила папе галстук.
— Приехал мой одноклассник из иезуитского колледжа, нельзя не пойти, — папа вздохнул: — Вчера была делегация наших врачей на слёт кардиохирургов... Позавчера была певица Ннека... замечательная певица, но... Мне уже не верится, что я смогу когда-то снова преподавать музыку... как я был счастлив с моими студентами!
* * *
БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ ИММУНИТЕТ
Мефодий Маркович подстерёг меня возле дверей школьной библиотеки.
— В советские времена, когда царили произвол и притеснение, а прозаик М. Ласточкин был ещё поэтом, ему подарили буржуйскую паркеровскую ручку, чтобы расписаться в получении литературной премии. Ручка оказалась с чуждым уклоном и поэт Ласточкин создал кляксу на важном для бухгалтерии документе. Каковую кляксу он тут же попытался опротестовать в обкоме с целью продолжения процедуры получения наличной премии. Однако, получил разъяснения: "Писатель у нас свободы не имеет, а потому вместо денежной премии получает полное собрание сочинений руководителя страны. А буржуйская клякса имеет иллюзию свободы и помещается в рамку на стену в музее соцреализма."
А при этом, Эдуард, данная историческая клякса обладает свободой воли и умеет распространяться в любые документы. То есть, не такая уж маленькая "иллюзия свободы", как выразился товарищ из обкома. Тебе не надо знать, что такое "обком". Усвой вот что: эта паркеровская клякса и есть печать неприкосновенности.
Увидев меня около библиотеки, Мефодий Маркович дёрнул мой воротник так, что я ввалился в библиотеку, и запер дверь. После чего стал читать мне свою лекцию.
— Мефодий Маркович, я не понимаю...
Библиотекарь не дал договорить:
— Всё ты понимаешь, мой чернокожий чернокнижник... На тех, у кого есть печать неприкосновенности, твоя магия не действует.
— То есть...
— У меня есть печать. И у Мирона Ласточкина она есть. Не будь этой печати, он мог бы заметить, что над ним смеются. А так он защищён от возможности что либо понять... Но для умного человека всё совсем наоборот. Я знаю, чем ты занимаешься. Я помню, что вчера ты был белокожим оболтусом, а сегодня ты чернокожий принц – у меня бюрократический иммунитет, понял?
Я лихорадочно соображал. Но ведь Мефодий Маркович – всего лишь библиотекарь, что он мне сделает?
— Но ведь вы всего лишь библиотекарь! Что вы мне сделаете?
— Не "всего лишь". Я – Библиотекарь. Человек, который умеет обращаться с книгами. А книги, как ты успел заметить, правят миром... Ты должен остановиться, пока ещё не поздно. Прекрати использовать добавочные страницы, забудь о них!
— Да с какой бы стати?! Кто вы такой, чтоб мне указывать? Я, между прочим, пока ещё принц.
Я расправил плечи, припомнив все свои столкновения с учителями. Никто никогда не смел перечить мне. Может быть, в той, другой жизни, где я не был принцем – но не в этой. По крайней мере, я такого не припомню.
Припоминание – это добавление к памяти чего-то, чего в ней раньше не было. С того момента как я стал принцем, я многое начал припоминать. Например, свою поездку к дедушке в Кампанде.
— А вы знаете, что у моего дедушки на службе есть специальное подразделение для разговоров с такими, как вы, Мефодий Маркович?...
Мефодий Маркович вздохнул:
— Эдуард, мне нечего возразить мальчишке, апеллирующему подобными приёмами... но ты любишь книги, я знаю. Ты должен меня понять...
— Принц Капманде никому ничего не должен.
Внутри у меня что-то защекотало от гордости.
— Ты думаешь, что научился контролировать книги – на самом деле это книги контролируют тебя...
Я невозмутимо развернулся, открыл дверь и вышел из библиотеки.
От двери отскочил Олег Подчебучин, отвернулся, рассматривая стену напротив.
* * *
Было когда-то давно время наших совместных игр. Было то в детском садике "Калинка" (или "Малинка"? – не помню), и во дворе нашей девятиэтажки, где мой сильный папа катал нас по очереди на плечах и пугал дикими гиппопотамскими выкриками. Олежка без раздумий откликался на все мои идеи, бросаясь в огонь и в воду, если я прикажу – и радовался. И я радовался нашим играм, пока однажды не загнал Олежку на берёзу и не приказал ему:
— Прыгай! Ты – белка-летяга.
Летяга прыгнул и приземлился со сломанной ногой. И лежал на земле, тихонько поскуливая, потому что я запретил ему кричать. И смотрел на меня доверчиво как всегда. Ждал терпеливо помощи.
И я не могу этого забыть. В какой бы из моих жизней это ни случилось – я уже не могу беспечно играть с Олежкой. Не могу ни позвать куда-то, ни приказать, ни даже просто предложить что-то для меня сделать.
Я тогда и начал читать запойно – пока он не мог ходить, лежал дома со своей сломанной ногой. А я брал из дому книжку и читал на лавочке возле подъезда. Лето было жаркое, а играть было не с кем.
В один из тех солнечных дней дверь подъезда заскрипела и выпустила Олежку. Нога зажила, гипс сняли.
— Эдя! — он бросился ко мне. — Пойдём играть!
— Не могу, мне книжку надо дочитать. — Я захлопнул книжку, зажав страницу пальцем, и отправился домой.
То был "Незнайка в Солнечном городе". За ним последовал "Незнайка на Луне", "Бибигон", "Волшебник изумрудного города", "Урфин Джюс"... Мама пыталась вытолкать меня на улицу поиграть, но папа заступался:
— У ребёнка жажда знаний. Это святое.
Я помню солнечные пылинки в моей комнате, помню наш двор, так и манивший выйти поиграть. Помню, как я отворачивался от окна и утыкался в книгу, как будто что-то меня не пускало. Как будто я уже тогда начал искать свою Чёрную Книгу.
* * *
СТРАНИЦА ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ
Я потянул Олега вглубь коридора, в сторону туалета – там удобные подоконники:
— Колись на счёт раз – подслушивал?
Олежка наглый, но не со всеми. Чаще он, как бы, воспитанный. Но не со мной:
— Случайно мимо проходил. А тут внутренний голос как заорёт: "Не проходи мимо!" – и не дал пройти мимо. — Быстро-быстро захлопал ресницами шпион.
— И что ты слышал?
— Ну, во-первых, Мефодий спятил...
— А во-вторых?
— А во-вторых... Ты принц, тебе всё можно.
И как-то очень серьёзно на меня смотрит. Вот всегда так – слишком серьёзно он на меня смотрит. И с дерева прыгнул, потому что я сказал. Мне захотелось уйти куда-нибудь подальше.
— Эдя, ты только не сердись, пожалуйста! Я не это хотел сказать! Я хотел сказать, можно, я с тобой?
Интересно, как люди растут, а у них глаза не меняются. Потому что у Олежки глаза сейчас точно такие же, как были в детском саду.
— Ты о чём?
— Ну, мне внутренний голос сказал... — Олежка явно соображал, что бы такое мог ему сказать внутренний голос.
— Он тебе, наверное, сказал: “Учи, Олежка, физику, а то на второй год останешься!” ; Я не удержался, взъерошил ему волосы на макушке.
— Не, я учу! А она не учится.
— Кто она?
— Физика. Я сначала честно наизусть выучивал, а Эльвира как чего-нибудь спросит – и опять двойка. Я потом понял, что всё равно без толку.
Эльвира Михайловна – наша физичка. На мой взгляд, нормальная училка. Но к Подчебучину особый подход нужен.
Эльвира говорит:
— Я, Подчебучин, к тебе подхожу с разных сторон. Со стороны доски, со спины, справа, слева – но почему-то мои подходы не срабатывают. Я понимаю, что можно попробовать постучать твёрдым предметом сверху, но боюсь, что в этом случае шило, на котором ты сидишь, вызовет реакцию противодействия и ты лопнешь. Потому что внутри у тебя вакуум.
Тут я не согласен, насчёт вакуума. Шило – да, есть. Но вакуума нет. Наоборот – у него буквенная непроходимость. Пока руками не потрогает – ничего не поймёт. Буквы только всё осложняют. А если буквы не проходят, значит, им что-то мешает.
— Слушай, Олежка! А может, тебе чаю сладкого надо пить побольше? Я вот, когда чаю попью, лучше соображать начинаю.
— Я чаю пил. И кофе пил. И кока-колу. Только без толку – всё равно в меня буквы не проталкиваются. Это потому, что у меня система нервная, мама говорит. А папа говорит, надо через пятую точку воздействовать. Но мама против и я тоже.
Я фыркнул и хлопнул Олега по плечу:
— Короче, давай свою “Физику”! — я зашарил у себя в сумке в поисках страничек. Мда. Что-то они быстро закончились. Ну, ничего. — Олеж, давай я тебе на корочке кое-что напишу...
Олежка достал из школьной сумки водяной пистолетик, пачку канцелярских кнопок, теннисный мячик и, наконец, учебник физики, который я тут же пристроил на подоконнике. И начал записывать страницу повиновения на внутренней стороне обложки. Олег жонглировал теннисным мячиком у меня за спиной:
— Понимаешь, если натренировать левую руку, она будет как правая! А по некоторым показателям даже лучше. Когда дерутся, например, никто не ожидает, что слева прилетит, а тут – нна! – и лежит. Как Кори Сандерс, только ещё лучше. Все же думают, что я правша, а я – нна!
* * *
КРАСНАЯ КНИГА КОНТРОЛЯ
Что я тут делаю? Помогаю Олежке получить идеальный учебник физики? А ему оно надо? Да ему проще кросс пробежать на пять километров, чем прочитать параграф из учебника... Я прикрыл глаза и откинулся к стене, стараясь припомнить:
“Единокнижие сообщает, тех, кто не чает, обучает, осуществляет, овеществляет...”
Решительно выдернул готовую страницу повиновения и написал вместо неё другую - прямо на внутренней стороне обложки. Страницу осуществления.
Что такое “страница осуществления”? По-другому она называется “страница контроля” - не читатель контролирует текст, а текст захватывает читателя.
Мячик прилетел мне в затылок, рука дёрнулась, я обернулся, но Олежка уже исчез. То-то же. Я спокойно дописал страницу, пририсовал смешную рожицу, закрыл учебник и выглянул в коридор. Какая физика, когда ребёнок в пятнашки хочет играть?
— Так, что-то у нас сегодня подозрительная тишина в классе... — Эльвира Михайловна обвела класс взглядом поверх очков: ; А где Подчебучин?
И все уставились на меня. У меня же Олежкин портфель. Пришлось отвечать:
— Он в медпункт пошёл. У него голова заболела.
— Врезался на полном скаку в косяк?
Олег такой, с ним всякое случается.
— Не знаю. Он мне не сказал.
Подчебучин на уроках так и не появился. Я поплёлся домой с двумя портфелями. Шёл и крутил головой по сторонам. Люди на улицах спешили по своим делам, троллейбусы сновали по своим маршрутам, автобусы останавливались, где им положено, никто не нарушал порядок.
Дома я первым делом достал “физику” из Олежкиного портфеля. Открыл свою страничку, проверил все буковки – не нашёл ни одной ошибки, только размашистая закорючка в конце, вдохновение от теннисного мячика.
Я перелистнул страницу, вторую...
“Из пункта “А” в пункт “Б” выехал какой-то чувак на тачке, со скоростью 60 км/ч. Через пять минут следом за ним на другой тачке выехал Олег Подчебучин, с начальной скоростью 40 км/ч. Видя по радару, что догнать того чувака у него без шансов, Олег Подчебучин врубил ракетные двигатели ускорения и догнал первого чувака через 15 минут. Спрашивается, с каким ускорением он гнал и на какой скорости проехал мимо чувака с победной улыбкой?”
“Над картофельным полем на высоте 1 км кружит самолёт. Скорость самолёта 465 км/ч. Пилот получает сообщение Гидрометцентра, что скорость ветра 12м/сек. Пилот предупреждает парашютистов, что парашют следует раскрывать как можно позже, чтобы упасть прямо на поле. Олег Подчебучин раскрывает парашют на высоте 980 метров. Спасательная команда в недоумении: на каком расстоянии от картофельного поля следует искать Олега?”
Нет, это конечно, последнее место, где я бы стал искать Олега - учебник физики... Я быстро прошерстил страницы, закрыл обложку - красную - и снова открыл разворот обложки в начале учебника. Разворот оказался пуст, ни моей записки, ни теннисной загогулины - ничего. Как новенький. Я поковырял ногтём корешок и места склейки страниц с обложкой - ничего. Я схватил учебник за красные корки и лихорадочно затряс.
...Но учебник раньше не был красным! Я вытащил свой учебник, положил рядом. Белая физика и красная. И где-то в красном учебнике застрял Олег. Я в который раз начал перелистывать красную “физику”.
Откуда-то выпорхнула карточка с изображением “Феррари”. Зазвенел телефон.
Я бросился с учебником в коридор, продолжая листать, схватил трубку:
— Расстояние от Земли до Луны 84 тысячи 400 километров! — в трубке бесновался Олежкин голос. — В скафандре Олега Подчебучина имеется встроенный радиотелефон! С какой задержкой доходит его голос до земли, если взять скорость радиоволн равной 300 тысяч километров в секунду!? а также учесть, что Олег находится на обратной стороне Луны?!! Диаметр Луны равен 3 тысячи 476 километров!
— Четыре секунды? — не задумываясь, выпалил я.
— Ответ неверный. — Щелчок, гудок. Олежка отключился.
Я замер.
Во-первых, такой юмор совсем не в его духе. Во-вторых... Олег физически не способен сам положить трубку. Я десять раз скажу “пока-пока”, а он будет продолжать тарахтеть, как ни в чём не бывало, пока я первый не отключусь.
Позвонил Олегу домой. Долгие гудки. Долгие гудки. Долгие гудки. Я накинул куртку и побежал к нему. Звонил-звонил в дверь, даже пнул несколько раз с досады. Заклацали замки на соседской двери, я поспешил смыться, чтоб не встречаться с соседкой.
Вернулся к себе. За дверью истошно заливался звоном телефон. Я рванул к нему, не закрыв двери.
— Диаметр Луны 3 тысячи 476 километров! Олег Подчебучин находится в точке, диаметрально противоположной месту посадки Шаттла. Шаттл стартует обратно на Землю в 12 часов по Гринвичу. С какой скоростью должен бежать Олег, чтобы успеть на Шаттл до старта?
Я глянул на часы - 14:42. Округлим до 15:00. У Олега 21 час. Расстояние до Шаттла “Два пи-эр”... то есть, один пи-эр.
— Погоди, я включу калькулятор!
— Ответ неверный. — Щелчок, гудок. Олежка отключился.
Блин, я забыл разницу во времени с Гринвичем! У меня из подмышки вывалился учебник физики, раскрылся посредине. Я глянул название параграфа, перелистнул... Телефон зазвонил опять.
— Эдик, привет! Ты что делаешь? — Сырбачева, её только мне не хватало.
— Физику решаю.
— А я в библиотеке новую книжку взяла...
— Ну, молодец. Мне телефон нужен, родители должны звонить.
— А, ну я сейчас приду! — Вика отключилась.
ЧЁРНАЯ КНИГА ПРЕДАТЕЛЬСТВА
Я осторожно положил трубку на телефон и сжал в руках Олежкин учебник физики. Красный, красный, красный - о, блин! (демон?) кто покрасил его? Что случилось с моим другом? Что за дурацкие звонки?
И я верю, что он действительно где-то на Луне, меряет секундами оставшийся воздух - и Шаттл вот-вот улетит с другой стороны Луны...
Как это случилось? Не знаю. Знаю, что Мефодий сказал правду - я чернокнижник и дела мои черны.
Я бросил “физику” на стол. Медленно повернулся к окну, продолжая уголком глаза следить за учебником. Почему? Я что, ждал, что книжка запрыгает по столу или взлетит на воздух? Или просто возьмёт - и исчезнет, как будто ничего и не было? Не знаю.
Я высыпал на стол содержимое Олежкиного портфеля и прищурился, так, что контуры предметов стали размываться. День клонился к вечеру. Я прищурился ещё сильнее - и вокруг предметов появился зеленоватый контур, аура. У всего есть своя аура, я про это читал. Вот только раньше не видел сам. Зелёный контур отчертил шторы и стол и всё, что на нём. В окне над столом белый шарик солнца застрял в нижних ветках дерева. И вдруг я заметил, что не у всех книг контур зелёный. Контур учебника физики горел чёрным - и стал чернее, когда я на него посмотрел. И тут книга распахнулась. Зашуршала бумага, будто ветер подхватил... над книгой взметнулось чёрное пламя. Я распахнул глаза. Пламя не исчезло. Оно тянулось вверх, пританцовывая, разгораясь, разрастаясь, вот-вот перепрыгнет на другие учебники.
Я рванул дверь на балкон, притащил из кухни спички и начал чиркать, поджигать страницы прямо на снегу за балконной дверью. Рвать учебник рука не поднималась - а вот жечь, - за милую душу! Учебник никак не разгорался. Я метался по комнатам, прислушивался к телефону, рвал какие-то билеты, найденные в карманах... конечно, этого оказалось мало. Вытряхнул свои тетрадки и начал рвать из них листы. Пламя, наконец, вспыхнуло и красный учебник физики с распростёртыми страницами весело затрещал, расцвёл лепестками настоящего пламени, чернея и рассыпаясь в пепел на глазах.
И тут снова зазвонил телефон.
— Эдик, это Олег! Я тут, я что хотел сказать... мой портфель у тебя?
— А ты где?
— Я... ну, я, в общем, в спортзале уснул нечаянно...
— Ты уверен?
— Что нечаянно?
— Что уснул...
— Эдя ...а мой портфель?
— Заходи.
Я положил трубку и привалился к стене.
Потом отвалился от стены и включил на полную громкость “Войну миров” Джеффа Уэйна. О, как я скакал! Как я орал! Мама обязательно вспомнила бы наших с папой диких предков - поэтому я никогда при ней не буду скакать! Но сейчас!
Еле слышно пробубнил дверной звонок. Я распахнул дверь и кинулся обнимать Олега. Он таким меня никогда не видел.
И вот я кружу моего друга по комнате, с него шапка слетела, шарф на морду наехал - а я кружу и хохочу.
Олег постепенно начал оживать и подёргиваться, пытаясь вырваться. И замер, уставившись в одну точку. Я проследил за его взглядом - в прихожей топталась Сырбачева.
— О, Вика! Какими судьбами?! Садитесь, я вам чай сделаю! — выпустил на свободу Подчебучку, сделал потише музыку и умчался в кухню, — настоящий шаманский чай с имбирём! Ууууу!
Когда я вернулся, неся поднос с чаем, печеньем и чем-положено, Олег играл с моей коллекцией значков, украшая ими себя, словно чешуёй. Вика читала книжку. Олег приговаривал:
— Диаметр одного значка равен... двадцать миллиметров. Площадь одного значка равна... два пи-эр в квадрате... площадь Подчебучина равна... итого, для полной брони...
— Олег, а давай ты для разнообразия что-нибудь почитаешь! — Я взял с полки “Крокодила Гену” и вырвал у Олега коробку со значками.
Он послушно раскрыл книгу и сел на пол, спиной к дивану.
Я подошёл с подносом к Вике сбоку, заглянуть на обложку - чёрная. Чёрную книгу читала Вика.
— Что читаем? — я осторожно поставил поднос на стол.
Вика оторвалась от книги, посмотрела на меня прозрачным взором:
— Тут про литературоведение. Не думала, что тебя такие книжки интересуют.
— Ааа... где ты её нашла?
Вика качнула головой в сторону балкона:
— Дверь распахнулась, балкон, оказывается, не заперт был. А там книжка. Грязненькая. Но ничего, я её почищу и подклею. А послезавтра верну.
— Извини, Сырбачева. Не получится вернуть.
Я стоял спокойно рядом, а тут резко схватил книгу и выдернул у Вики из рук.
— Ты чего? — у неё глаза распахнулись на пол-лица.
— Да ничего. Я её сам ещё не прочитал. А вообще, эта книжка моего деда. А он не терпит вмешательства посторонних в наши внутренние дела.
Олег забормотал:
— Апельсины являются основой экспорта Кампанде... В одном ящике двадцать килограмм апельсинов... корабль из Кампанде в Туапсе плывёт девять суток... Пограничный контроль... Растаможка... как они Чебурашку пропустили? - Чебурашка спал. Тысяча тонн апельсинов разгружаются и грузятся в рефрижераторные вагоны... трое суток. Итого до Москвы шестнадцать суток минимум. А если вагонов нету? Восемнадцать. За сутки Чебурашка съедает... спит в уголке ящика... там бумажки... сколько же он какает?
— Ага! Вся компания в сборе.
Мы, все трое, обалдело уставились на входную дверь. Та была распахнута настежь, сквозняк пролетел по дому, вырвался за балконную дверь, вернулся с горстями снега и принялся издевательски закидывать нас. В проёме входной двери возвышался Мефодий Маркович собственной персоной.
— Когда впервые начали появляться чёрные книги, никому и в голову не приходило связать их с кострами святой инквизиции... А ведь именно предательство книг, сожжение порождает эту особую субстанцию, наделённую волей и желаниями. Отдайте мне книгу, Эдуард! В ваших руках - это зло в чистом виде.
Он шагнул в зал и протянул руку, чтобы вырвать у меня книгу. Жилы у него на запястье вздулись и я вдруг впервые подумал: “А ведь ему много лет”. И отступил к окну.
— Наш век - время беспрецедентного предательства в отношении книг... их хранят в сараях, выбрасывают на помойки, жгут... из книг выпиливают безделушки - как из особой породы древесины! ... их не читают.
Мефодий подбирался ко мне, а я всё отступал, кружа по комнате вокруг стола под музыку “Войны миров”.
— Если бы не такие писатели, как Минор Ласточкин - мир уже давно погряз бы в пучине войн и пожаров... к счастью, его книги, сгорая, превращаются в простой пепел без капли чёрной горечи - так он служит делу спасения мира...
Я заметил какое-то движение и скосил глаз на Сырбачеву. Она держала на коленях какую-то книгу и быстро-быстро листала её - одними кончиками пальцев.
— Отдай мне книгу, малыш... Я тысячу лет не сплю ночей, жду ученика... но тебе ещё рано... — Мефодий покачнулся, мягко оседая и удивлённо глядя на Вику. Клюнул носом в её сторону, запнувшись на ходу — и обрушился на пол, роняя журнальный столик и торшер. Зазвенели осколки хрусталя, запрыгали во все стороны.
Огромная фигура, распластавшись, заняла всё свободное пространство в зале. Я перескочил через торшер, склонился над библиотекарем:
— Мефодий Маркович! Вам плохо?
Его глаза были закрыты, я нерешительно коснулся воротника пальто. Огромная ручища схватила моё запястье — какие у него огромные худые руки! - и Мефодий просипел:
— Эдуард, что... не трогай чёрную книгу... не... нельзя, но я... не успел... ты, надо читать, я...
— Что надо читать? Что с вами?
— Я сейчас... — и вдруг выдохнул горячим шёпотом на одном дыхании: — Эдик, я кончился - время пришло. Я стал книгой. Читай меня, чтобы вернуть. Оживить. И ты - ты сам - не пользуйся! - ты чернокнижник, и я - но забудь все заклинания, иначе... Читай меня, пожалуйста! Мы одной крови!...
Его лицо потемнело, рука ослабела, соскользнула с моего запястья. Весь он как-то уплощился, сделался как будто картонным, потом карикатурно-картонным, шире и короче, - фигура начала меняться в пропорциях и уменьшаться в размерах. Ветер снова распахнул балкон.
Ощущение нереальное, как будто вдруг понимаешь, что спишь.
Мысли сбились в кучу и заскакали - и я вправду начал видеть сон.
Я ищу на полке книгу. Сбоку на соседнем стеллаже слышится шелест и падает книга на пол. Падает, превращается в женщину в голубом платье и уходит. Я продолжаю искать. Не найдя своей книги, я оборачиваюсь к столу, на котором, как водится в библиотеках, лежат стопки книг. Со стола соскальзывает одна из книжек, страницы распахиваются желтоватым облачком. Облачко вырастает в гриб, затем в сутулого человека в сером костюме. Человек разворачивается, скользнув по мне взглядом - и уходит. Я собираюсь уходить тоже. Оглядываю библиотеку в последний раз, в тщетной попытке уловить присутствие иголки в стоге сена. В дальнем углу под столами слышится шорох. Я наклоняюсь и вижу, как из норки в стене протискивается в комнату книга, попутно приобретая человеческие черты. Книга с женским лицом - глаза голубые... крыса с человеческим лицом... фигура распрямляется - это девушка. Она приближается, глядя мне прямо в глаза, обходит меня и распахивает дверь, чтобы исчезнуть в вечерней толпе.
Я развернулся лицом к библиотеке и увидел библиотекаря. Всклокоченные волосы, очки в медной оправе, засаленное чёрное платье... сутана. Он пристально смотрел на меня и, поймав мой взгляд, протянул мне руку. Не то улыбка, не то просто желание ободрить - что-то в его лице придало мне уверенности и я протянул руку в ответ. И очнулся.
И замер с протянутой рукой.
На полу лежал огромный старинный фолиант в тёмном кожаном переплёте.
— Ой! Что случилось? — Сырбачева подняла со своих коленок и положила на стол Чёрную книгу. Точь-в-точь такую же, как та, что я недавно у неё отобрал.
— Аааа! Он исчез! исчез! Аааа! где он? — откуда-то из угла кубарем выкатился Олежка и заприседал, заоглядывался вокруг стола: — Ну где он?
Он подобрал с полу упавший фолиант, обсмотрел со всех сторон, запустил на стол, схватил из вазочки печенье, засунул в рот и снова заорал:
— Где он?! Что это?!
Во все стороны полетели крошки.
Вика недоуменно смотрела на него, шевеля губами. Я прислушался - она повторяла выкрики Подчебучина.
Я дёрнул её за книгу. Чёрная книжка, казалось, приросла к Викиным рукам.
— Я сегодня взяла в библиотеке. Я тебе говорила.
— Ты что-то прочитала, от чего он исчез. Что?
Вика уставилась в книгу:
— Вот это: “Чернокнижие уб...”
— А... не надо! — я зажал ей рот ладонью. — Ты же не хочешь, чтобы я тоже исчез?
Вика вытаращилась на какую-то точку в стене:
— Ты что, думаешь, это я?! Ты думаешь, это из-за меня?! — она медленно повернулась ко мне: — Это всё из-за меня.
Голос у Вики осел.
— Эх, Сырбачева... хоть ты и отличница, а дура-дурой. При чём тут ты? Ну прочитала что-то вслух, ну совпало это с чем-то, но ты же понятия не имела что так получится! Короче, я разберусь, не боись.
Сказал так, как будто сам в это поверил. Только почему-то мне казалось, что уже ничто не будет легко и просто. Я поднял с пола книгу и выпал в осадок. То есть, просто потерял все мысли, слова, всякое соображение - и даже время. Я не заметил, как мои друзья ушли. Я осторожно трогал книгу, будто боясь обжечься. Я буквально по миллиметру изучал обложку - кожа, без намёка на буквы - ни автора, ни названия - как будто обложка у планшета. И пожелтевшая первая страница без намёка на слова. И огромные буквы на третей странице:
;;;;; ;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;;;
* * *
В замке повернулся ключ. Я положил книгу на столик и огляделся. Мои друзья убрали осколки вазы и вернули мебель на место.
— Пушкина читаешь? А руки мыл? — папа исчез в ванной, пожурчал, поскрипел, постучал, крякнул и снова возник в гостиной. В нашей семье много шума означает недовольство. Я закрыл книгу и увидел сходство с нашей вечерней Книгой.
— Папа... это не Пушкин.
Он приложил ладонь к моему лбу, открыл книгу и начал листать.
— Боже мой... какая древность... откуда?!
— Я нашёл чёрную книгу.
Я начал рассказывать. И отец всё понимал. Взрослые часто понимают больше, чем нам кажется. Когда я закончил свой рассказ, он положил узкую ладонь на книгу - по цвету почти не отличишь от переплёта - и сказал книге:
— Вот мы и встретились. Здравствуй, Зенодот!
— ...Мефодий Маркович? — уточнил я.
— У великого чернокнижника бывает много имён.
— А Пушкин?
— А Пушкин слишком торопился - ему надо было вытаскивать прадеда, держать время. Но он сам, русский мальчик Саша Пушкин, оказался слишком большим узелком на ткани мироздания... слишком много энергии, слишком много мысли, слишком много страсти.
— А я?
— А от тебя я не ожидал. Мне бы и в голову не пришло, что Зенодот может жить на соседней улице. Ты об него обжёгся - и сам загорелся.
— А ты??!
— А я когда-то очень мечтал быть русским мальчиком и жить в Москве, как Пушкин. — Сверкнули в улыбке зубы: — Такая у нас семья, мой мальчик - всего добиваемся. Надо только знать, чего хочешь.
У меня было ощущение, будто я падаю с Луны - валюсь в трубу стремительно и не за что зацепиться - а внизу на Земле мягкая соломка подстелена.
Когда-то мой папка катал меня из комнаты в комнату, умел ржать и игогокать как никакой другой папка в мире. Он читал мне сказки голосами Прекрасных Василис и Бессмертных Кащеев - и радовался, когда я начал читать сам. Он собирался на лыжную базу или на дачу и спрашивал меня, что я буду читать. Он тыкал вилкой в пустую тарелку и читал вслух сказки Шефнера. И мы с мамой ухахатывались над сказками и подкладывали папе котлету. Но я вырос, а папка не изменился. Он даже не заметил, как стал чёрным. Даже не вспомнил, что был белым. Он остался в детстве - так я думал.
И вот со мной рядом оказался мудрый друг, который всё видит, всё замечает - и улыбается мне всё той же улыбкой из моего детства, лукавой и понимающей.
Я вздохнул:
— Сколько раз нужно прочитать Книгу, чтоб Мефодий ожил?
2014