Букет дня
Телевизор хорош в чужой стране. Как бы он ни был глуп. Не нравятся резиновые улыбки? - Обратись к экрану спиной. Пускай врут, лицемерят, показывают тошнотворную безвкусицу, главное – по-французски. А вот, и ночной выпуск новостей. Очищенная речь, далекая от жизни. А уж насколько далеко от жизни содержание полусонного ночного выпуска… Нет, прогноз погоды я не оспариваю, и не могу отрицать, что уже десять минут, как наступило восьмое марта, международный женский день. Так и сказал Парижский диктор, и не поперхнулся. И что, неужели французы не смотрят ночных новостей? – Уверен, что смотрят, вполглаза, вполуха, сквозь фильтры, сквозь пальцы, сквозь сито, но … Никто к утру не вспомнит, чем этот день отличается от других. А пассаж о празднике мирового значения – не более чем дань республиканским традициям, разговорам о свободе, равенстве и братстве. На каждой школе эти три слова, но кто их читает…
Утро как утро, народ тянется на работу, цветочные лавки открываются в обычном режиме. Горшки всех калибров, оцинкованные цилиндры для одиночных цветов, корзинки, зелень, плавно, с чувством собственной значимости, выползают из подсобных закутков – все своим чередом. Букет дня еще не собран, три небольшие композиции для первого покупателя составлены с любовью. Ножницы работают с парикмахерской тщательностью, музыкальные руки разглаживают упаковку как платье при примерке. Пестрая визитка на зеленой бумаге - бабочка на отдыхе. Хозяйка трех лотков в подземном переходе в Монако не задается вопросом, зачем мне три букета спросонья. Она чаще жмет на гашетку опрыскивателя – эквивалент довольного потирания рук. Не успела открыться, как продала охапку цветов – день будет удачным.
Женщины на работе отказываются понимать, за что им внимание на пустом месте. Им повезло: бок о бок работает человек из заснеженной страны, в которой неожиданных бессмысленных традиций больше чем снега. Кто бы еще им объяснил, что два цветка не дарят?
Цветы вписались в рабочий интерьер, наполнили кабинеты ароматами, округлили глаза почтальона, зажавшего под мышкой мотоциклетный шлем. Пришел банкир – его лиловый костюм гармонировал с букетом финансового директора. И разговор у них пошел неспешный, и все решения были найдены. Заявился нежданный электрик, повел ноздрями, придумал повод пройтись по помещениям. Усы тестера топорщились, вопрос вертелся на языке, но никто не проговорился. Ароматы, эйфория. Кому есть дело, до того, что я несколько раз позвонил в Россию, и напел невидимым красавицам на много франков, как я их люблю, чего желаю, и какие немыслимые букеты мысленно им дарю. Поговорил, и в работу. Но вечер-то будет! Главное – уйти вовремя. Я уж сумею найти лучшее, что предлагают встречные цветочные лавки. И мои девочки это поймут. И зазвенят бокалы, и загремят ножи о вилки, и еще раз позвоним в страну, где разбираются в весенних праздниках… Вот, сейчас повешу трубку, и рвану! Для начала загляну в подземный переход здесь, в Монако. Утром я взял лучшее, но хозяйка могла на радостях заказать еще партию. Если нет, сразу в электричку. В Ницце, справа от вокзала знакомая флористка. Но неужели непонятно, что день особенный?! Неужели цветы не шепчут об окончании рабочего дня?! – Телефон голосит, почта на почту лезет, телекс трещит, работа кипит, флористки, не знающие своего счастья, опрыскивают цветы, предназначенные для моей жены и дочери. Непрерывно хватаю трубку, и если слышу женщину, поздравляю, и легко от нее отделываюсь. Хуже, если на проводе мужчина. Никого он не собирается поздравлять ни на работе, ни дома, и считает, что сейчас самое время поговорить о деле. И как хочется, чтобы он, любезный, повесился. И когда он, наконец, вешается, понимаю, что до электрички надо еще добежать. Толпа англичан, прущихся на футбол, оттеснила меня от цветочной лавки – да я на нее уже и не ставил. Прочь из подземного перехода, в обход – надежней. Сквозь облако марихуаны, а как же без него в день матча, - к эскалатору. А там толстая негритянка с тремя детьми никуда не спешит. Боже ж мой, отодвигать женщину!!! Вежливо и непреклонно!!! В женский день, пусть она этого и не знает!!! - Но я добежал, вскочил на подножку, это мой маленький подвиг ради женщин. Следующая электричка через полчаса – на грани закрытия цветочной торговли. До восьми, и баста, профсоюз не позволит излишеств. В электричке будни : ни одной поддатой рожи, ни одной женщины с цветами. Как они тут живут?!
Вокзал из эпохи «Прибытия поезда», часы распахнули объятия на четверть восьмого. Мне – налево, двести шагов до той самой флористки, ни разу не подвела. Как она мне сейчас улыбнется! Улыбка заучена и выверена, но она всегда что-нибудь напевает из репертуара Азнавура, и приглашает подпеть. На ее приглашение я улыбнусь неотработанной и неотшлифованной улыбкой, и она не заметит, что зубы мои лечили в другой стране. Попрошу букет дня для жены, и какую-нибудь неожиданную композицию для дочки. Или наоборот, это я решу, когда увижу букет подходящего к концу дня. Проскакиваю мимо овощной лавки, едва кивнув приветливому ливанцу, и мордой в решетку!!! На решетке записка двадцать четвертым шрифтом на четвертом формате, что так и так, только сегодня, восьмого марта, магазин работает до шести. Выбрала денек, чтобы заняться собой!!! Я даже подержался за решетку, всмотрелся в квадрат меж прутьев, разглядел очертания неузнаваемой растительности, не отбрасывающей тени, увяз глазами в плотной, словно скульптором слепленной листве. Никаких цветов, ноль соблазнов, вроде и покупать было нечего. Отчаявшись увидеть за решеткой человека, я больно сжал прутья, но трясти не стал. Оковы не падут, а лавки с магазинчиками есть почти на каждой улице. Углубляюсь в квартал музыкантов: улицы Верди, Равеля, Берлиоза, площадь Моцарта, симфония к сюите, скрипичный ключ к зацелованному замку. Обманный маневр обратно по Россини, снова по Верди, Бульвар Гамбетта – тоже закрыто. Хозяйка еще не уехала, даже не села в машину, только открыла дверцу. На этой стадии люди сдаются. Даже если касса опечатана, какие проблемы? – все любят наличные, живые люди. Поздравляю женщину с праздником, желаю всякого, в том числе процветания цветочного бизнеса, развожу руками, в которых нет букета. Ну что, ну что…
- Я не могу снять сигнализацию.
- Но это минутное дело.
- Нет, я каждый день мучаюсь, я бы обошлась без нее, но муж любит порядок.
Сейчас уедет? На чем могу сыграть? – Достаю бумажник. Стофранковые билеты узнаются с торца. Объясняю, что не за букетом дня пришел, хочу унести с собой что-нибудь не только душистое и цветастое, но еще и разлапистое, корни пустившее, такое, что не во всяком горшке разрастется. Давайте, в витрину посмотрим. У вас широкие витрины, все видно, не то, что в лавке у вокзала.
Женщина захлопнула дверцу, и приблизилась к витрине. Боится неприятностей с моей стороны? – Хорошо, не уйдешь от меня.
- Посмотрите, и послушайте. Я вам расскажу, как это у нас бывает: у нас восьмого марта цветочные заведения открываются в пять утра, пробиваются сквозь лед и асфальт, распускаются как бутоны на всяком затоптанном углу, где еще вчера никакой жизни представить было невозможно.
- А закрываются?
- Да они вовсе восьмого марта не закрываются, только девятого. Без пяти двенадцать еще все можно исправить.
Я посмотрел на хозяйку – она стояла рядом - так, чтобы в случае чего не позволить неадекватному посетителю атаковать витрину. Ключ от машины зажат в кулаке, не знает, что делать, но и я тоже.
- Цветочные торговцы делают в этот день половину годовой выручки, у них горят глаза, а у торговок еще и щеки. Деньги в кучку вперемешку с осыпающейся зеленью, поздравления туда же, азарт и самозабвение. И только на следующий день они вспоминают, что тоже женщины. Что делать, профессия такая… Сказал, и осекся. Женщина отвернулась от витрины. Неужели я увлекся, что-то перепутал, выдал что-нибудь двусмысленное по-французски? Про торговок, которые забывают, что они…? – Этого уже не исправить.
- Спуститесь по Гамбетте, напротив рынка, может быть, еще открыто.
И мотор заурчал. Да она меня по Розе Люксембург и по Малой Спасской пошлет, лишь бы не снимать сигнализацию!!! К рынку, к рынку? – уж послала, так послала, будто нет ничего ближе. Точно на свой счет приняла, раз предлагает прогуляться мимо сада Альзас-Лорен. Это место сбора мужчин, вообразивших себя женщинами. Они мне ничем не помогут. Нет уж, пробегусь по Россини и Виктору Гюго в поисках чуда. Ноги несут, и шестое чувство подгоняет: наверняка кто-нибудь задержался, заболтался, увлекся наведением порядка, я заслужил счастливую случайность. Пересекаю пару улиц, и шестое чувство смолкает. Слышу, как опускаются внешние жалюзи, вижу, как торговцы идут по домам вразвалку, замедляю шаг, и готовлюсь к позору. Семья простит, учтет местные невыносимые условия, даст шанс реабилитироваться на следующий день. Подумал, и поежился. Сумерки, предчувствие вечернего бриза, сейчас загорятся фонари, и осветят путь в Альзас-Лорен. А там олеандр, и не только. Там даже пара кустов мимозы найдется, что для центра города – редкость. Там руки тянутся к цветам, а цветы – к рукам. Да неважно, до чего дотянемся, то и сорвем. Фонари – не помеха, в саду не бывает людно. Даже летом, помнится, садились мы семьей на скамейку под фонарем, и тренировали друг друга во французском. А мимо только и топтались несколько маятников с мускулистыми ногами на высоких каблуках. Эти меня не выдадут. Не побегут вдогонку, подбирая юбки, не позовут полицию хрипловатым тонким голосом, даже не пристыдят. Да и то сказать, сколько мы их в саду видели, не припомню, чтобы они своим половинам цветы дарили. И это говорит не в пользу однополой любви.
Так я себя подбадривал, ускоряя шаг, минуя прохожих, перебегая улицу неопознанного композитора на красный. И едва не задел рукой стойку с мидиями. Прочитал вывеску: Бар-Ресторан. Снаружи мидии, устрицы, еще какие-то гады, принимают ледяную ванну. Внутри столики, картинки на стенах под Ван-Гога, в глубине – стойка. За стойкой парень с шкиперской бородкой, а на стойке, по обе стороны от кассы, по вазочке с желтыми, разных оттенков, цветами!!! Все не случайно, календулы и маргаритки гармонируют со стенами, их сюда не шкипер поставил, а кто-нибудь, знающий толк в оттенках. Парень еще испугается их отдавать… Но у стойки он один, посетителей немного, все уже прихлюпывают и причмокивают как младенцы, высасывая сопли из черных раковин, гремят пустыми створками, звенят бокалами, и никто им не нужен. Парень в моих руках, главное – правильно себя подать. Никаких бумажников, если отдаст, то бесплатно. Никакой самоуверенности, наоборот, пусть ему станет меня жалко. Так и так – говорю, я из России, день у нас сегодня сакральный, без цветов в дом не пустят, вытолкают в шею, и сковородкой по голове надают. Не знаю, верит он или нет, но вижу, что цветов ему не жалко. Но отдавать не торопится – ждет продолжения рассказа, чего–нибудь забавного, что можно после работы девушке рассказать. И вместе похохотать от души. Улыбается, бородку почесывает, слушает, как его клиенты хлюпают, и медлит, медлит. В такой момент легко сморозить ерунду, и спугнуть почти готовенького спасителя. Смотрю ему в рот, и язык заплетается. Чувствую, что этот путь провальный, но не выдерживаю молчания, и голосом подсудимого повторяю уже пропетую песню о традициях, ритуалах и строгих правилах. Потенциальный спаситель хозяйски оглядывает посетителей, но им ничего не надо. Сейчас ускользнет в кухню!!!
- Понимаю, что цветы в вашем баре подбирались специально. – Бармен удивленно посмотрел на желтые стены.
- Я вам завтра утром принесу мимоз, нарциссов, ирисов, всего, о чем попросите. Я сейчас заплачу, залог оставлю.
Парень понял, что больше ничего интересного из меня не выудишь. Достал левой рукой один букетик, правой – другой, соединил, и протянул через стойку. Я вцепился в добычу, он поспешно отпустил руки.
- Никаких денег не надо. Да и цена на них не обозначена. Цветы, к сожалению, не такие уж свежие, но если спасут от позора и скандала, то – пожалуйста. А вы уж, Monsieur, как соберетесь выйти с семьей, так зайдите к нам, да испробуйте наших устриц с мидиями. Устрицы у нас уникальные, у моего дяди ферма во Фрежюсе, он владеет тайнами мастерства, каких на крупных фермах не знают. От прадеда унаследовал. И мидии благородные, сто поколений с беспородными бродягами не скрещивались. В Негреско таких не едят. Да у нас и обстановка не хуже. Посидите, поедите, выпьете нашего домашнего вина, и будем в расчете. Вино у нас, кстати, свое. У другого дяди виноградник в Иль-Де Сорг.
На мое счастье, кто-то попросил то ли десерт, то ли счет. Спиной, спиной, спиной, и вышел в вечернюю прохладу. И только теперь понял, что букет в руках разваливается. Перехватил двумя руками, и повернулся к витрине, чтобы рассмотреть свою несвежую добычу. Календулы и маргаритки, да еще ромашки, светло-желтые, дней десять как сорваны, но все живое. Желтые кустовые розы – несколько штучек: цвет густой, противоположность ромашкам, бутончики размером с крупную маслину, окуклились, ушли в себя, распускаться не собираются. Но простоят долго. Сами по себе были бы жалки, но в компании смотрятся. Добрую треть букета составляют безымянные для меня травки-стебельки, живучие, не жухнут, не никнут, не хуже цветов. Влезут ли в вазу вечнозеленые спутники? Впрочем, подбирала их искушенная женская рука, пускай теперь мои женщины разбираются. Разворачиваюсь прочь от витрины, чтобы не мешкая, домой, к моим девочкам, что ждут меня в стране, не знающей весенней распутицы. Вот и телефон поторапливает: спешу, родные: кроме двух светофоров, ничто меня не задержит, делаю шаг в правильном направлении… Ну нет, так нельзя, чуть не снес лотки со льдом и со всем, что на льду. Как это было бы неприятно: уронить породистых монстров, пусть и защищенных панцирями, на асфальт. Совесть не отпустила бы в бега, я стал бы подбирать их со словами: excusez-moi, desole’, Madame, desole’, Monsieur, принялся бы с виноватым видом раскладывать пострадавших на уцелевшем льду, слушал бы, опустив уши, как ворчат они из под своей брони «понаехали тут, с букетами шастают, а морду воротят», и так далее, и чем далее, тем обиднее. Раскрыли бы створки да показали языки, а то и плеваться бы начали от отвращения ко мне. И я прижал цветы к груди, как большеглазая артистка в немом кино, и скорее вон с улицы, где съедобная слякоть чувствует себя хозяином. Сквозь сад Альзас – Лорен, мимо олеандра, до которого рукой подать, мимо памятника героям какой-то колониальной войны, мимо мужика в мини-юбке. Увы, консьержке по фамилии Барбоса лишь кивнул. А она добрая женщина, и тоже приезжая, оценила бы стебелек с десятью лепестками. Но куда уж, домой-то иду не пойми с чем. Где мои утренние фантазии о выборе самого подходящего к сегодняшнему положению звезд, букета?
Когда я , наконец, оторвал полуживую охапку от груди, увидел, что рубашка пожелтела, стирать – не перестирать. Жена подхватила букет как треснувшую пополам чашку с крупой, которую жаль просыпать. Благодарный поцелуй случился минут через пять. Треть букета ушла в мусор, а остальное, ничего, пожило, порадовало глаз. Первый вечер прозрачная вазочка провела в комнате, но стебли не гармонировали с цветами. Наутро цветы перескочили в круглую бежевую вазу, а вечером вместе с вазой переехали в кухню. Там маргаритки и календулы постепенно увядали в течение двух недель. Невзрачные розочки продержались дольше. Но главное, пока я бегал от лавки к лавке, в доме стихийно собрались гости, было весело, душевно, и когда звонили в Россию, можно было поспорить, на каком конце провода веселее. И я забыл о данном бармену обещании.
Не вспомнил о нем и утром. В будние дни я редко проходил по Гамбетте. А вот в субботу, когда спешишь переделать кучу дел, три раза обежишь квартал, и непременно упрешься в бар-ресторан с дядюшкиными мидиями, развалившимися в непотребных позах на колотом льду. И каждая в рот лезет, и напоминает писклявым голоском: ты обещал, сукин сын!!! Створки мидий обращаются в клювы страусов, у каждой вырастает по гибкой шее, и все тянутся ко мне, чтоб ущипнуть за пальцы, за одежду, к уху приближается прожорливый клюв, и шепчет, брызжа слюной: не съешь нас, так мы сожрем тебя. Вырываешься из бесхребетного кошмара, и за угол. Переводишь дыхание, и вспоминаешь: обещал.
Не в первую, так во вторую субботу должник зашел в заведение, щурясь на желтые стены. Пустые вазочки терракотового цвета с имитацией трещинок, стояли невинно, словно никогда цветов не нюхали. Посетителя приветствовала изящная спина с вырезом до талии. По позвоночнику карабкались три стебля, закругленные чуть ниже левой лопатки под тяжестью полных жизни ирисов. В нижней части выреза пробивался кусочек гибкого стебля. Оставалось лишь угадывать, какой густоты и цепкости лианы оплетали прихваченную широким поясом тонкую талию. Но девушка не дала времени поразмышлять о наспинной живописи. Бросила все, чем занималась, и повернулась ко мне лишенной помады, лишенной резины, живой как ирисы, улыбкой. Я тоже улыбнулся, посмотрел ей в глаза, и в затылке кольнуло чувство долга. Рот моментально стал полон молочных пенок, переваренного лука, теплого пива, лицо искривилось, и я с трудом проглотил мерзкое месиво. Засмущался, опустил взгляд, и затеял копаться в бумажнике, чего французы не делают при заказе. Чиркнул глазами по часам: только одиннадцать. Ура, ура, до обеда далеко, расплата откладывается. Экспрессо, стало быть, двойной. Никто от меня большего и не ждет. Торжествующе смотрю в глаза собеседнице, улыбаюсь, как умею, и никого это не смущает. Вру, что спешу, и хотел бы расплатиться немедленно. Проглотил прежде, чем девушка показала татуировку, выскочил из желтых стен, вдохнул запах моллюсков, и скорее за угол. Совесть норовит укусить, уколоть, подставить ногу, но я ускоряю шаг, и на ходу бросаю ей резкие доводы о семье, о куче мелких дел, и о звездах, которые против.
Воскресенье – день долгожданной прогулки с друзьями в парк Эстерель. То, что осталось от гигантского вулканического кратера, напоминает челюсть нищего: уцелело лишь несколько ржавых обколотых, обглоданных кариесом, заостренных жизнью, хищных зубов. Избранный для подъема клык был страшен и неприступен издали, а вблизи всего лишь негостеприимен. Нашлась щель, в которую можно было втиснуться, чтобы вскарабкаться на вершину, обламывая ногти, обрывая одежду, но не рискуя жизнью. Да и вершина оказалась вовсе не иглой: нашлось местечко для пикника. Вид открывался на всю окружность былого кратера. Море, по случаю ясной погоды, отливало Сезанновой зеленью. Пикник на клыке удался: простая еда, простое белое вино, приятная беседа. Жозе, друг наших друзей, принял позу охотника на привале, и начал рассказывать о своем увлечении: в свободное время он занимается реконструкцией старинных измерительных приборов и предметов быта.
На восстановление астролябии ушло три месяца, на музыкальную шкатулку – четыре. Все работает, никакой бутафории. С этими словами Жозе полез в рюкзак, и все разинули рты. Казалось: сейчас услышим музыку. Надежды не оправдались : это был современный контейнер со льдом. А во льду – устрицы, по штучке на брата. К ним толстокожий лимончик. Моллюски, как водится, были уникальные, от двоюродного брата из Сан-Тропе. Моя семья дружно сморщилась, но справилась с задачей. Я попросил всех отвернуться. Все посмотрели на море. Я повернулся в другую сторону, и осторожно взял раковину двумя пальцами. Внезапный порыв ветра заставил меня обернуться: на востоке море оставалось зеленым и безмятежным. На юге просматривались матовые очертания Корсики. С запада надвигалась однородная, от моря до неба, стена плотных туч слоновьего цвета. Тяжеловесная масса медленно наступала на мирную морскую гладь, двигая перед собой полосу черной тени. Испуганный пароход драпал от неумолимой непогоды под прикрытие берега. Времени у него было в обрез. Да и у нас тоже. Я изловчился, и опрокинул в пищевод содержимое раковины. Вкуса не почувствовал. Пароходик задорно оседлал первую, еще не зловещую, зеленогорбую волну, и закивал надстройкой. Французские друзья зааплодировали, а Жозе поднес белого вина. И тотчас добавил, что пока он трудился над барометром Торричелли, сам стал ощущать приближение бури. По колючей щели мы спускались поспешно, но на тропе успокоились, и возобновили начатые разговоры. Тут-то Жозе и пообещал мне показать, как работает камера обскура.
Ливень нагнал нас в ста шагах от машин, и смыл в море опрометчивое обещание. А выполнил ли я свое, уже не понимаю. Через несколько дней ноги вновь привели меня в бар-ресторан. Сумерки, зябко. Конечно, в Ницце, в конце марта, холодно не бывает. Но, в отличие от лета, жара стоит лишь несколько послеполуденных часов. После захода солнца температура резко падает, и хочется напялить на себя что-нибудь с подкладкой, застегнуть молнию, и так пережить час неопределенности. А темнота упадет, освоишься с прохладой, и в легкой куртке пойдешь по делам, и продолжится жизнь. Но сейчас сумерки, на мне легкая куртка, а по курсу – желтые стены. Чувство долга заставляет поежиться. В вазочках мимоза, поразительно свежая, за прилавком та же девушка, но в джинсах и футболке. Она улыбнулась, она меня узнала. Со второго-то раза! Если парень, что одарил меня цветами, появится из-за кулис, уж точно кивком напомнит о долге. А на стойке между вазочек стоит пастис, предыдущий клиент лакомился.
- Вот – говорю – что-то стало холодать, и акцент выдает мое северное происхождение. И если парень рассказал о чудаке, что выклянчил цветы, она поймет, что это я и есть. И девушку кто-то окликает из кухни, и мне кажется, что это шкиперский голос. Она кричит шкиперу, что занята, и подталкивает ко мне бутылку пастиса, давая понять, что вот оно – решение. Но кто проглотит эту дрянь, сорок градусов детской микстуры? – уж лучше все гады морские мне в пасть, чем пастис. И прошу коньяку. И дрогнул экран беззвучного телевизора, которого я прежде и не заметил. Травка с футболистами сменилась складчатыми, студенистыми, колыхающимися щеками Ле-Пена, который страстно говорил, уверенный, что его не прервут. Читать по губам по-французски не мастер, но разве это губы? – Нет, это створки мидий раскрываются и захлопываются. Разве это язык? – Нет, это моллюск из меню дня извивается, лезет наружу, и нет, не пищит, а шепчет зловеще: Кто тут устриц не ест? – Сейчас живо лишим вида на жительство. Я посмотрел националисту в глаза, и выдержал взгляд. И сразу набежали футболисты, вышибли партийного лидера из поля видимости, и все бы хорошо, да говорят, полгорода за него проголосовало. Но это потом, через год или два. А тогда я выпил свой коньяк без удовольствия. И более в гости к шкиперу не заходил. Не скрою, когда случалось проходить мимо, замедлял шаг, заглядывал внутрь через стеклянную дверь, и не видел за стойкой парня, спасшего меня от позора. Но не могли же племянника поставщика аристократических устриц уволить из-за каких-то потрепанных маргариток?!