Ржавый рыцарь, поэма

Ржавый   рыцарь
историческая поэма
на рыцарскую тему
Среднее Средневековье

                Санкт-Петербург 2011






Автор выражает благодарность
за помощь в подготовке
 к изданию этой книги
Соколовой Светлане Викторовне
Фаловской Ольге Сергеевне

 Лебедеву Глебу Сергеевичу
за высокую науч¬но-историческую
 оценку поэмы о Ржавом Рыцаре.

       ПРЕДИСЛОВИЕ
             Иван Дмитриевич Ильин в своей поэме о Ржавом Рыцаре соединил доброе чувство юмора, глубокое знание истории и уникальный личный опыт. Потомок древнего боярского рода, многие черты русского средневековья он «чувствует нутром», сохраненные генетической памятью предков. Это чувство проверено и закреплено непосредственной повсед¬невной практикой: второе десятилетие, со времени основа¬ния, И.Д.Ильин - активный член военно-исторического клуба «Княжеская Дружина», знаменосец и боярин не¬большого отряда древнерусского войска, поднявшего свои стяги и оружие на исходе XX века, чтобы перенести их в XXI век.
     В «Княжеской Дружине» каждый сам себе обустроил доспех, снаряжение и оружие, на сборы является в нем, и точно так же, как воины IX-XV веков, совершает походы и построе¬ния, сходится в нешуточных сражениях с подобными же, ливонскими и польскими, шведскими и французскими рыца¬рями.    
И.Д.Ильин - участник ряда фестивалей и турниров, на которых «Княжеская Дружина» завоевала заслуженную славу. Так что о чувствах и мыслях, ритме жизни и повсед¬невных заботах рыцарей прошлого он знает не понаслышке и не из книг, а поэтический рассказ его приобретает свой¬ства подлинного свидетельства.
Время и место, о которых идет речь в поэме, избраны не случайно. И.Д.Ильин раскрывает перед читателем мало известный и мало изученный историками период жизни на территории, которая действительно в ХIII-XIV вв. находилась «на стыке миров» Средневековой Европы. Русско-литовс¬ко-ливонское пограничье за пределами Руси под монголо татарским игом Золотой Орды, с которой в сознании читателя, прежде всего, ассоциируется этот период русской исто¬рии. И если читателю покажутся неожиданными отношения героев поэмы - католиков и православных, татар и немцев, новгородцев и польско-литовской шляхты, пусть поверит автору: примерно так, в то время и тех местах оно и было. В этом малодоступном для массового сознания прошлом мо¬жет таиться ценный опыт, в том числе, для нашего настоя¬щего и будущего.
           Надеюсь, читатель оценит и меру иронии, с которой ав¬тор относится и к своим героям, а, следовательно, и к себе – повествователю, и к своему адресату. Умение воспринять свое прошлое и настоящее с чувством юмора свойственно далеко не каждой нации. Лучшие образцы такого отноше¬ния дала, вероятно, английская культура. Великий британс¬кий историк искусства и художник, знаток и энтузиаст воз¬рождения народных ремесел Англии, Уильям Моррис писал: «Я люблю искусство и люблю историю. Но - живое искусст¬во и живую историю». Именно этому и стремится обучить своего читателя воин и путешественник, поэт и художник Иван Дмитриевич  Ильин.

Г.С. Лебедев
Профессор,  доктор  исторических наук.


      Историческая справка
Конец  XIV и начало  XV веков  для Руси и соседних с ней государств было временем перемен военных, политических, экономических и религиозных. Границы тоже значительно изменялись. В 1380 году произошла Куликовская битва, в которой русские полки из разных княжеств, по призыву Сер¬гия Радонежского и под руководством Дмитрия Донского, разбили орды черного темника Мамая. Но недолгой была радость от этой победы. Через два года в 1382 году, обманным путём, хан Тохтамыш разорил и сжёг Москву. В военном, политическом и экономическом отношении Русь была отброшена назад на 60 – 80 лет. Дальнейшие перспективы для Руси были весьма мрачны. Казалось, что татаро-монгольское иго останется навечно. Дмитрий Донской вынужден был отправить в Орду своего 14 – летнего сына Василия заложником за 8 тысяч рублей. Русь спасло то, что Тохтамыш пошёл войной на Тамерлана, а Тамерлан победил Золотую Орду, уничтожив её  военную, экономическую и политическую мощь. После этой победы Тамерлана над Золотой ордой усилилось княжество Московское, и многие другие русские княжества стали к нему присоединяться. Все меньше дани Русь выплачивала в Орду, ограничиваясь, иногда, только подарками отдельным ханам. Все опаснее стало для ордынцев совершать набеги на русскую землю с целью гра¬бежа.  Великая Орда, созданная Чингисханом, больше не существовала. Она рас¬кололась на Золотую, Синюю, Белую, Ногайскую, Крымскую, Астраханскую и Казанскую. В самой Золотой орде ханы ре¬зали друг друга, стремясь сесть на шаткий трон Батыя. На Руси этот трон в шутку стали называть «плахой». Многие знатные татарские мурзы, спасаясь от этой резни, уходили на служ¬бу к Московским князьям вместе со своими родственника¬ми. На западе Руси, в начале XIV века, очень усилилось княжество Литовское, особенно, после того как литовский князь Ягайло  Ольгердович стал еще и королем Польши, женившись на принцессе Ядвиге Анжуйской. В отличие от Орды, которая устраивала на Русь только  короткие  набеги с целью грабежа, и не вмешивалась в церковные дела, Литва, захватывая русские княжества, пыталась ока¬толичивать православных русских людей. В  Литве же католичество исповедовали только высшие слои знати, а про¬стой литовский народ был еще в язычестве, в том самом, от которого Русь отошла при Крещении во времена князя Владими¬ра Святославича  Красно Солнышко. В Литве шла непримиримая борьба трех религий: католичества, православия и язычества, но, воспользовавшись тем, что Русь находилась под гнётом татаро-монгольского ига, Литва сумела захватить многие русские земли: По¬лоцк, Смоленск, Чернигов, Киев и другие.  А, когда Ягайло стал еще и королем католической Польши, то православным рус¬ским людям жить под литовским игом стало уже совсем не¬вмоготу.  С запада и Литве, и Руси постоянно угрожал агрессией католический Ливонский орден, со столицей в городе Риге. Ливонцы соби¬рали под свои знамена всех рыцарей Европы оставшихся не у дел после неудачных крестовых походов,  для освобождения Гроба Господня. Рыцари Ли¬вонского ордена умели хорошо воевать, грабить, собирать оброк и, якобы, даже молиться. Экспансия Ливонского ор¬дена, с благословения папы Римского была направлена про¬тив язычников литовцев и против схизматиков православ¬ных. В 1410 году вблизи от реки Вислы произошла Грюнвальдская битва, в которой объединенные войска литовцев и поляков, наголову разбили ливонских рыцарей. Главный урон ливонцам нанесли русские воины Смоленских полков литовского войска. А ушкуйники – это ватаги молодых новгородцев, ходившие на лодьях в дальние края за лихой добычей. Пожалуй, ушкуйники – это память о том, что часть населения древнего Новгорода составляли Варяги-викинги
.Автор    
   
             
Сказ про Андрея
Рыцаря ржавого
Помолясь, благословясь,
Начинаю этот сказ.
Сперва, вместо пролога,
Начну про грязную дорогу.
Всадник с рыцарским копьём
Ехал рысью под дождём.
Плащ промок и сквозь кольчугу
Проникала сырость всюду.
По спине, по животу
Ощущал он мокроту.
Бесполезно флягу тряс –
В ней с собою про запас
Вёз он фряжское* вино,
Только кончилось оно.
Рыцарь был давно простужен,
И ему был  нужен ужин.
Сесть бы к жаркому камину.
Греть застуженную спину.
Попивать вино иль пиво –
Это было б так красиво!
В лес спустился он с горы,
Налетели комары,
Зажужжали под забралом,
Стали жадно жалить жалом.
Сзади ехал верный спутник –
Оруженосец, друг и лучник.
Он ругался бестолково,
Что был плохо конь подкован.
---------------------------------
*Фряжское вино –  вино греческое.
Спутник всё чихал и кашлял,
Но близка уж замка башня.
Вот подъехали к реке,
Виден замок вдалеке.
Над рекою мост шатался,
На одном бревне держался.
Между балками доска
Чуть потолще волоска
Перешли перекрестясь,
Чтобы в воду не упасть.
У дороги слева арка –
Поворот в аллеи парка.
Редки листья в октябре,
Виден замок на горе.
К замку ехали по парку,
С дуба ворон вслед им каркал.
Потрубить в свой турий рог
Еле-еле рыцарь смог.
          Что губы мёрзли – ерунда,
          Но в роге хлюпала вода.
Пришлось воду продувать
И как-то нос свой вытирать.
Очень сильно проклинал он
Подлый насморк под забралом.
Ведь кольчужной рукавицей
Вытирать нос не годится.
Долго ждали у ворот
Пока страж их отопрёт.
Но сперва, перед бойницей,
Им пришлось разговориться.
Старый страж повёл допрос:
Как их Бог сюда занёс?
И зачем в такую сырость
Под дождём они тащились?
Ведь сырость не полезна
И здоровью, и железу.
Грозный страж ворчал, бубнил,
Но ворота всё ж открыл.
«Вы не стойте под дождем –
всё расскажете потом».
Прекратили разговор.
И гости въехали во двор
Помогли им слезть с коней,
Проводили до дверей.
Вот вошли они в тепло
 И сказали: «Повезло!»
Слуги спутников встречают,
Раздеваться помогают.
От них лужи на полу,
Но скамья стоит в углу.
На скамью кольчуги кучей
И мечи из стали лучшей.
Сняли наручи, поножи,
Пояса из грубой кожи.
Рукавицы, шлемы, щит,
А скамья уже трещит.
         Не раздеться им самим –
         Помогают слуги им.
А служаночка одна
Поднесла гостям вина!
По кубку тёплого вина
Гости выпили до дна,
А служаночку хвалили
И ещё  налить просили.
Одежду мокрую снимали
Сильно девушку смущали.
Не отпустили всё равно,
Пока не кончилось вино.
А день был – банная суббота:
Всем попариться охота,
Но гостям чтоб угодить,
Пришлось их первыми пустить. 
Две молоденьких литовки
Стали мыть их очень ловко.
Ведь у жмудей язычество
Отнюдь не католичество.
Без запретов православных
Вместе мылись очень славно
И наверно не спроста
На девах не было креста
Поддавали пару-жару
Мыли, мяли пара пару
Девушки весёлые,
А венички дубовые.
Липли листья веничка
От пяточек до темечка.
Что там было в том пару,
Я не видел, не совру,
Но про насморк и простуду
Больше сказывать не буду.
Одеваться гости стали
Одежду мятую достали.
Была к сёдлам приторочена,
Зато мехом оторочена.
Мятый бархат, мятый шелк
Золотой застёжкой щёлк,
А слуга к ним с приглашением:
«Ждут вас в зале с угощением».
У дверей большого зала
Сама  хозяйка их встречала
Дама возраста почтенного
И вида строгого надменного.
Оказалась же простушкой
Или попросту болтушкой.
  Стала тотчас тараторить,
  Спрашивать, учить и спорить:
 «Кто вы, гости дорогие?»
 У вас титулы, какие?
  Щит у вас с большим гербом,
  Разбираюсь в том с трудом».
«Я из муромских князей,
         А зовут меня Андрей.
  Это Пётр, мой сводный брат
  К сожалению, бастард.*
А герб не мой, не мой и щит:
Щит в бою был мной добыт.
Надо герб чужой закрасить,
Щит своим гербом украсить.
Вы про нас теперь узнали,
Но куда же мы попали?
Этот старый замок чей?
Под защитой, чьих мечей?»
«В замке этом господин
Муж мой, Янис, он литвин.
Хоть литвин наполовину,
Но всё же родич Гедемину!
Мать-то Дарья, псковитянка
И, конечно, христианка.
А Янис жмудь или католик?
Разберётся в том историк.
Старший сын у нас крещёный,
Но язычник убежденный.
Он сейчас отъехал к жмуди –
Пусть Господь его рассудит.
Ну, а я ведь только мать –
Мне ли сына осуждать?
Ведь живём-то на границе
Может всякое случиться.
   А за озером чухонцы.
  С них оброк берут ливонцы*
Где друзья, а где враги –
Боже правый, помоги.
А в лесах засела жмудь –
Дикари, ну просто жуть!
 Я – литовская княгиня,
 Но с Руси наполовину.
---------------------
*Бастард – внебрачный сын аристократа
   *Ливонцы – рыцари Ливонского ордена
         
Зовут же Анна Ярославна
И я, конечно, православна!»
Гости слушали в пол-уха:
В пузе пусто, в горле сухо.
Но, отдав честь предисловью,
Наконец прошли к застолью.
«Вот, знакомьтесь, дочь меньшая,
Она скромница большая –
Чтит Евангелие, Псалтирь.
Хочет стричься в монастырь.
Это пленная полячка,
Очень знатная гордячка,
А зовут её Ядвига,
Ох, спесива же, задрыга.
А её шляхетский*  род
Что-то выкуп нам не шлёт».
Гости смотрят на еду
И не слышат ерунду:
Во рту Андрея и Петра
Ни крошки не было с утра.
А разве голоду помеха
Поход, да банная утеха?
 За хозяйку первый тост
          Произнёс Андрей, как гость.
    Уж не красавица, допустим,
Но повод  к тосту и закуске.
Очень кратко помолясь,
Андрей выпил, торопясь,
И, отбросив чопорность
Ухватил мясную кость.
Осушив ещё по чаше,
Всласть поели гости наши.
После трудного денёчка –
Дело было всё же к ночи,
Гости враз осоловели
И в постели захотели.
          ------------------------------
*Шляхта – польское дворянство.
Их в покои отвели,
Где отдохнуть они могли.
А девицы обижались,
Что без внимания остались.

Но вот, какие карусели
           Вокруг замка, где в постели
Спят герои, сей былины,
Возвратясь из Палестины.
 Хозяин был в отъезжем поле.
Он охотился на воле.
                Про то, что гости у него
                Янис не ведал ничего.
Никакой другой заботы,
Кроме радостей охоты.
А охота шла «котлом»,
И добычлива притом.

А в  Риге, в орденской столице,
Крестоносцам не сидится,
  Жадность мучает ливонцев –
Оброка мало от чухонцев.
 К замку мчат они в поход
И епископ их ведёт.
С юга польский пан Кишеня
Замышлял лихое мщенье:
Показать литовцам фигу:
Украсть без выкупа Ядвигу.
Новгородский витязь юный
Ярославны брат двоюродный
Был ушкуйником лихим,
Но парнем, в общем, неплохим.
Со своей лихой ватагой,
Похваляяся отвагой,
Он шёл на лодье по водице
В гости к Аннушке сестрице.
Юзбаши*  Бурун-Оглан**
Собирал в Валдае дань.
Мало он насобирал
И полону не поймал.
По пути в Орду назад
Пытался грабить всех подряд,
Но  прохожих на дорогах
Заарканил лишь немногих.
Выкуп нечем  им платить
Пришлось их даром отпустить.

А Андрею сладко спится
И про это всё не снится.
Пока спит Андрей спокойно,
Расскажу о нём достойно.
Он в семье большой, княжой
Сын последний и меньшой.
А по матери своей
Был Андрей не из князей.
Он предка Муромца Илью
Прославлял в любом бою.
А от Ильи досталась стать –
Всех на рати побеждать.
Андрея все в семье любили,
Но уделом обделили.
Меньшим оставшись без удела,
Служить при старших не хотел он.
Пришлось потомку Муромца
О судьбе задуматься.
И вот, Андрей, судьбу кляня,
Оседлал добра коня
И позвал бастарда брата
Искать счастия и злата. 
--------------------------------
* Юзбаши (тюрк.) – сотник.
**Бурун-оглан – носатый парень. То есть тот,
   кто суёт свой  нос, куда надо и куда не надо.
         По Европе поскитавшись,
                На ристалищах подравшись,
Был он в сэры посвящён –
Парой шпор был награждён!*
Граф, что Андрея посвящал,   
Ему о рыцарстве вещал:
Чтоб воевал за гроб Господень
И, чтобы честным слыл в народе
Булатный меч свой и кинжал
За Честь и Славу обнажал!
И многих рыцарей задир
Андрей в боях с коней ссадил.
Но графским следуя заветам,
Андрей был вежливым при этом.
Побеждая, извинялся,
Что успех ему достался.
Помогал врагу вставать,
Приглашал попировать.
Был смущён необычайно:
«Победил, мол, вас случайно».
Но на турнирах так ведётся,
Что победителю даётся
Побеждённого доспех,
Как награда за успех.
Турнир для рыцарей потеха,
Но велика цена доспеха.
Были рыцари богаты
Выкупали свои латы.
Занимался этим Пётр –
Он в расчётах был хитёр.
Много, с помощью Петра,
Накопил Андрей добра.
И всё, что честно добывал
В Муром к маме отсылал.
-------------------------------------------
*Вручение шпор — часть ритуала
посвящения в рыцари.

Много, где Андрей скитался
И везде он прославлялся
Даже он, как пилигрим,
Посетил Иерусалим.
Но по турнирам странствовал
Он всегда со странностью:
Чтоб не узнал его никто
Был сперва инкогнито.
Лишь после боя шлем снимал
И много смеха вызывал.
Знали Лондон и Париж,
Что он очень, очень рыж.
Чтобы смехом насладиться,
Его прозвали «Ржавый рыцарь»!
Ну, а смех снижает злость.
Как собакам бросить кость.
Сразив врага и взяв доспех,
Андрей смеялся громче всех:
Смеялся, вроде, над собой,
Над золотых кудрей копной.
Но мой рассказ так затянулся,
Что Андрей уже проснулся.
Я о нём продолжу сказ
Может в следующий раз.


Утром чутко спал Андрей
И услышал скрип дверей.
Скрип Андрея разбудил
М Андрей глаза открыл:
Сквозь окошко слюдяное
Светило солнце золотое,
А в светлице дева-диво,
Изгибая стан игриво,
На столешницу резную
Ставит миску расписную,
Ставит кубки и вино –
Янтарём горит оно.
С руку девичья коса,
С блюдце синие глаза.
Платье тонкое, льняное,
Всё в обтяжечку такое.
А против солнца. На просвет.
Виден девы силуэт.
И на этом солнце пятна
Тук разглядывать приятно!
Андрей охнул и вздохнул –
Вздохом девицу спугнул.
Она глазками стрельнула
И, как птичка. Упорхнула.
Разбудил Андрей Петра:
«Пойдём, умоемся с утра»
 Пётр за печкой крепко спал
И девицу не видал.
На столе вино и пиво
Всё поставлено красиво
И парное молоко –
Выбор сделать нелегко.
Мёд, ватрушки-печенюшки,
Ну, и прочие закуски.
Но Андрей задумчив стал,
Аппетит почти пропал.
Вдруг, спросил, почти без фальши:
«Что же, Пётр, нам делать дальше?»
Пётр ответил, без утайки:
«Попрощаемся с хозяйкой
И продолжим дальше путь –
Хотели ж ночь лишь отдохнуть».
Андрей ответил как-то вяло:
«Лошадь у меня устала,
И доспех мой не блестит,
А в дороге кто же чистит?»
«Говоришь ты о коне,
А доспехи, а доспехи чистить мне.
Нет, Андрей, тебя я знаю –
Тут причина есть другая!»
«Ты причины не ищи,
А доспех сюда тащи.
Только чисти не спеша –
Еда здесь очень хороша».
            Братья плотно закусили,
            И заботы разделили:
                Андрей хозяйку навещать
А Пётр доспехи начищать.


А в церкви, в воскресение
Шло богослужение
Ради гостя поп Микул
Литургию затянул.
Потом с хозяйкой до обеда
Андрей вёл светскую беседу:
О том, как в замке жили раньше,
О том, как жить хотели б дальше …
Андрей смотрел по сторонам,
Изучая в замке дам,
Но только утренних видений
Не увидел повторений.
Андрей про все проблемы сведал,
Пока не стали звать к обеду.
Явилась панночка Ядвига
На ней цвет платья был индиго.
Усат, сердит и очень важен
Пришёл  литвин, начальник стражи.
И поп Микула с попадьёй,
По виду кругленькой бадьёй.
Как только сели все за стол,
К трапезе ангел снизошёл!
Андрей увидел ангелочка,
А для хозяйки – просто дочка.
За ужином, в вечернем свете,
Андрей сей дочки, не заметил:
Была в тенёчке при свечах,
Молчала скромно при речах.
Она опять была в платочке,
В стороночке, потупив очи.
Андрей тут вспомнил, со смешком,
Что освещалось солнышком.
А сейчас сидела Машенька
Скромно, как монашенка.
Трапезу благословили
И к обеду приступили.
Вдруг вбегает вратный страж
И от страха входит в раж
«Шла к воротам татарва –
Запереть успел едва!
Стучит в ворота, как баран,
Незваный гость Бурун-Оглан».
От стола пошли к воротам,
Испугавшись, что там, кто там?
Было там татар немножко,
А перед замком, на дорожке,
Конь танцует золотой,
На нём всадник молодой.
Он нагайкою махал,
Но по-нашему кричал.
Хоть понятно говорил,
Но, наверное, хитрил:
«Ну, чего вы испугались?
Мы не дрались, не сражались.
Страж сказал – обед у вас,
А я голоден, как раз.
Я в Орде Бурун-Оглан,
А в крещении Иван».
                Он за пазуху полез
                И достал оттуда крест:
«Вот крест – спасение души,
А я, хотя и юзбаши,
Но моя мама христианка,
Киевлянка, полонянка.
Мне обед ваш очень нужен,
Я войду к вам, безоружен.
Саадак*, кинжал и саблю
Своим нукерам** оставлю».
 Он так в гости набивался,
Что Андрей засомневался:
«Гладко врёт Бурун-Оглан
Где-то спрятан тут обман!»
Но хозяйка, Ярославна,
Молвила:  «Какой он славный!
Надо юношу впустить
И получше угостить.
Гостя гнать, ведь это свинство –
Проявим мы гостеприимство.
А одного чего ж бояться?
Позволим не разоружаться».


Когда по замку шёл мурза,
Кругом смотрел во все глаза,
Словно он хотел узнать,
Как сподручней замок взять.
Замок, хоть и не большой,
Но расположен хорошо.
Меж двух речек на мысу,
Словно прыщик на носу.
Под защитой рва и моста –
Преодолеть-то их непросто.
---------------------------------------------
• Саадак – лук и стрелы в чехле.
• ** Нукер – телохранитель знатного    татарина
А ворота слабоваты
Да и стены низковаты.
Башня к югу покосилась,
Галерея обвалилась . .
Умыли руки и лицо,
Взошли на красное крыльцо
И, за хозяйкою любезной,
Собрались опять в трапезной.
А незваного татарина,
Словно князя иль боярина,
В красный угол посадили,
Полный ковшик подносили.
Ковш с вином, а не с водицей,
Преподноситься девицей.
Надо ковшик выпивать
И девицу целовать.
А, хоть татарин и мурзя,
Но целовать княжну нельзя
И ему, на обозначку,
Целовать пришлось полячку.
А полячка пленная
Красотой отменная:
Локоны в кудряшечку,
Очи нараспашечку,
Талия осиная,
Шейка лебединая.
Во взоре гордость с хитростью,
Со страстностью и скрытностью.
Для татарина блондинка –
Словно райская картинка:
С одного лишь поцелуя,
Словно тетерев токуя,
          Он по-польски, вдруг, запшикал,
          Подарил кольцо ей, с шиком.
Заявил, что обручается
И, сегодня же, венчается!
«Ты, мурзя, за зря тут пшикал –
за Ядвигу просим выкуп.
Она пленная шляхетка,
Хоть сладка тебе конфетка,
Но мы выкуп ждём из Польши
Или ты дать можешь больше?
И, как решит хозяин Янис –
Он местный князь, не иностранец.
Вассал он полоцких князей
И уважаем средь друзей.
Уже три дня он на охоте,
А вернётся лишь к субботе.
 Подожди, Бурун-Оглан,
Может даже ты Иван,
Но горячку не пори –
Мужа ждать всего дня три.
Янис, как домой вернётся,
Тебе просить его придётся.
А колечко с изумрудом
У себя оставь покуда».
«Я колечко подарил,
Ядвигу я уговорил!
Эй! Подайте мне коня
И ждите к ужину меня!
Выкуп будет интересный»
И, умчался, с дикой песней.
Тут взяла Ядвига пяльцы,
Изумруд сверкнул на пальце.
Села что-то вышивать,
Свою Польшу вспоминать.
Ядвиги знатность шла от Пястов* –
Если в Польшу возвращаться,
То там свирепствует Ягелло**,
А семья Пястов поредела. 
Эти, вот, её сомнения
К юзбаши склоняли мнения.
-------------------------------------------
          *Пясты —  династия в Польше. До Ягеллонов.
          ** Ягелло – Литовский князь, король Польши.
В суматохе сей Андрей
Пил вино и ел угрей,
Ел икорочку, грибочки
И подсаживался к дочке…
Была младшая княжна
Показательно скромна.
Сидела тихо Машенька
В платочке, как монашенка.
Калачик с мёдом кушала,
Но Андрея слушала.
Вдруг, опять, как уруган,
У ворот Буркн-Оглан.
Камчой хлещет и стучит,
Нагло, с хохотом кричит:
«Я Ядвигу так люблю,
Что у вас её куплю.
А, чтобы не было загадок,
Оставляю вам задаток».
Небольшой мешочек кинул
И, как вихорь, снова сгинул.
А в мешке подарок «каина» -
Шапка Яниса хозяина….
Ярославна зарыдала –
Шапку мяла-обнимала:
«Нехристь этот басурман,
А мы поддались на обман».
Маша тоже плакать стала.
На грудь к Андрею, вдруг припала.
Не стирает слёз с лица –
Испугалась за отца.
Андрей хватается за меч
Грозится всех в куски посечь
Пока работы нет мечу,
Он гладит машу по плечу.
Но венёмся чуть обратно
Чтобы было всё понятно










а



И струны рвал своей души.
Обещал любовь и дружбу,
Просился к Янису на службу.
За Ядвигу «до фига»
Обещал наверняка.
И ещё предупреждал,
Что «Ржавый» Маше угрожал.
Татарин на язык остёр,
Но и Янис был хитёр.
А от татарского напора
Уставать стал Янис скоро:
«Ладно, спор с тобой кончаю,
Тебя с Ядвигой обвенчаю.
Сегодня дай мне отдохнуть,
А завтра собирайся в путь.
Оружие моим друзьям
Вернёшь, и извинишься сам,
И в замок, ты уж извини,
Пущу лишь часть твоей родни.
 Когда вы нас разоружали,
                Про выкуп что-то намекали:
Возьми с казной свою суму.
С вас много денег не возьму –
Оставлю вам с Ядвигой тоже,
Ведь дружба выкупа дороже!
А в замок ты пошли гонцов.
Их успокой, в конце концов.
Сообщи, чтоб там не волновались,
А к свадьбе чтоб приготовлялись.
И снарядил Оглан посланцев –
Своих дядьёв, почтенных старцев.
В заботах о его судьбе:
Хохол Тарас, монгол Джебэ.

 А в замке суматоха
 И  дамам очень плохо
И, даже, в лес к жмудям послали,
Чтоб сына Петерса позвали.
Вдруг, стража снова прибежала:
У ворот два аксакала –
Оба дядьки юзбаши
И в нём не чают ни души.
Один дядюшка монгол,
Другой дядюшка хохол.
Монгол крещён в несторианство.
Хохол обрезан в мусульманство.
Оба сваты-дипломаты
Простовато-хитроваты.
Они не стали чваниться,
А стали низко кланяться –
Сказали: «Янис с юзбаши пирует,
В шатре походном заночует,
А завтра все прикатятся
За Ядвигу свататься.
Венчанье в церкви, в замке пир –
У нас с вами прочный мир!»
В замке доброй вести рады,
Послов впустили за ограду,
И в замке им дают приют,
И за столом их потчуют.
Всех удивил Тарас нимало:
Он отказался кушать сало!
Сказал Джебэ, крестясь на Спаса:
«Тарас, не пропусти намаза!»
Давно дружили старики –
Они ведь были свояки.
Хотя Ядвига и не дочь,
Хозяйке хлопоты всю ночь:
В поту, до самого утра
Поварить станут повара.
А среди ночи, под дождём,
Приехал Петерс со жмудём.
А жмудь тот был волхвом Перуна
И скандинавские знал руны.
Пока сюжет сей развивался,
Андрей всё с Машею шептался.
А Пётр, попался Ярославне,
На кухне сгинул он бесславно –
Всю ночь чего-то хлопотал,
То зал, то кухню посещал,
И в винный погреб, и в ледник,
Как доверенный проник.

Стоят татарские шатры,
Горят походные костры.
Юзбаши Бурун-Оглан
Без вина от счастья пьян –
Приказал седлать коней:
«Ждёт Ядвига – еду к ней!»
А охотники и Янис,
Тоже, быстренько собрались
И при них оружие,
И дичью все загружены.
Взяв с собою всё, что надо,
Зарысила кавалькада –
Благо ехать недалёко –
Вот река, уже под боком.
Не проехав и версту,
Слышат ругань на мосту:
Пан Кишеня и поляки
Разругались, аж до драки.
Там мужики, что мост чинили,
Эту свару учинили:
«Вот на мосту настил исправим
И вас, поляков, переправим.
Но мостовую мзду покуда,
Заплатить бы вам не худо!»
Мужики-то с топорами,
И с ними стражники с мечами.
А смерд со стражем заодно
В сборах денег на вино.
«Это что за наглый пан?»
Спросил  у Яниса Оглан.
Кишеня был в пыли дорожной,
Но всё же пан ясновельможный
Он был заносчив и спесив,
Шляхетской выправкой красив:

«Я Кишеня, пан из Пястов,
Благородный Янис, здравствуй!
Между Краковом и Ригой
Я проехал за Ядвигой.
Путь был трудный и опасный,
Но, надеюсь, не напрасный.
Я, в превратностях дорог,
Казну для выкупа сберёг».
Кишеня думал-то иначе:
Как литвина околпачить?
Не отдавать казну литвину
Или дать лишь половину?
А Янис принялся гадать:
Кому Ядвигу-то отдать?
«Привет тебе, ясновельможный.
В дороге думать невозможно.
Поедем в замок, вместе с нами.
Решим всё, сидя за столами.
Есть в замке доброе вино,
Поможет в спорах нам оно.
Эй вы! С дороги отойдите!
Через мост всех пропустите.
Без пошлин гости у меня, –
И вперёд пустил коня –
« Под мостом у вас мерёжи,
А рыба ругани дороже –
Щука. Линь, налим и лещ
Для застолья будет вещь!
Принесите рыбу к нам
И идите по домам».
Ускакали всадники
Мужичкам досадники.
Отдали рыбу – ерунда,
А денег нету – вот беда!


В замке шум и суета,
Раскрыты настежь ворота.
        Полон двор гостей незваных,
        Речей шипящих и гортанных:
Жмуди, татары и поляки –
Не дошло бы тут до драки?
                Спор религий, языков –
                Где тут Краков или Псков?
         Кому куда коней поставить?
         Кому нужду быстрее справить?
                Поселить кого куда,
                Чтобы не вспыхнула вражда?
 В тесноте, да не в обиде –
          Надо мудро всё предвидеть:
Где коза, капуста, волк –
Надо брать всё это в толк!
Расселили всех удачно,
Пётр Янису толмачил.
В зал столов понатощили,
Всех по чину рассадили.
Петерс во главе стола
И Ярославна тут была.
Всем толмачил хитрый Пётр,
К языкам он был востёр.
Гостей быстро накормили
И из зала отпустили.
Отдыхать и наряжаться,
К торжеству приготовляться.



А в отдельной горнице
Кишеня с Янисом знакомятся   
На столе еда, вино,
Но поможет ли оно?
Кишеня был Ядвиге отчим
Вновь овдовевший, между прочим.
На выкуп деньги вся родня,
Свезла к Кишене за три дня.
За ближнего дружка Ягеллы
Её просватать захотели.
Но сказал Кишене Янис:
«Как бы мы не препирались,
Решать Ядвигину судьбу
Я без Ядвиги не могу.
Она жила у нас, как дочь,
Я должен ей во всём помочь».
И Янис в стенку постучал,
Он так Ядвигу вызывал.
И панна тут же появилась,
Разозлилась, разъярилась:
«Быть разменною монетой
У меня охоты нету.
Хотят Пясты от Ягеллы
Откупиться моим телом.
Но стать подстилкой Ягеллона
Категорически несклонна!
Мы с тобой, Кишеня Пясты.
Нынче в Польше Пястам баста!
В Польше властвует Ягелло.
Жестоко взялся он за дело –
Кейстута дядю умертвил,
Витовта брата посадил.
В Польше есть уже Ядвига
А мне там будет кукиш-фига.
Там свирепствует Ягелло,
А Ядвига королева.
Если мне поехать к тёзке
Вытирать придётся слёзки
Королеве не стерпеть
На красоту мою глядеть.
Чем дальше будем мы от Польши,
Тем проживём, конечно, дольше.
Кишеня, если хочешь жить –
Останься Янису служить.
А деньги собрала родня –
Ведь это выкуп за меня?
И эти деньги в моей власти
Разделим выкуп на три части –
Одну мне, другую Янису,
А третья часть тебе достанется
Тебе спасибо, дядя Янис.
Я в долгу ведь не останусь.
По нраву мне лихой татарин
Мы с ним крутую кашу сварим.
Накину на него узду –
Он за меня заплатит мзду.
Я за Оглана так возьмусь,
Что он уйдёт служить на Русь
В Москве крещеному татарину
Почёта будет, как боярину.
А в Орде сейчас Замять
Там только головы терять.
Сейчас Кишеня ты пойди
И Юзбаши предупреди
Что он мне и люб и мил
И чтобы зря тут не бузил.
А, чтобы чести не было урону
Кишеня, шапку, как корону
Надвинь покруче набекрень
И перо поярче вдень.
Старый Янис осознал,
Что он Ядвигу и не знал.
С такой азартною душой
Ядвига станет «минбашой»*
Бурун Оглан попал в капкан
И кто над кем тут будет пан?
В церковной трапезной Андрей
Вкушал икорку под елей*
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
*Минбаша – жена тысячника
**Елей – постное масло



Запивал вином церковным
С попом Микулой непокорным.
В замке церковь православная
Опекалась Ярославною,
А поп Микула духовник,
И во все тайны он проник
«Хоть заказано венчание,
Но сложность есть необычайная.
Сей Иван. Хоть христианин,
Но только он несторианин*.
А Ядвига католичка –
Вот какая заковычка
Мне принять немыслимо
Сие инакомыслие.
Сперва отринут пусть тщеславие
И переходят в православие –
Я грехи им отпущу
И в нашу веру окрещу.
Потом исповедь, причастие,
В богослужениях участие.
И уж по окончании
Будет таинство венчания».
Говорит попу Андрей:
«Венчать их надо поскорей –
Вблизи татары юзбаши,
Кишеня с выкупом спешит,
Ядвига Машу улещает
И Янис на тебя серчает».
Тут в церковную трапезную
Явились гости нелюбезные.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
*Несторианство. — Одно из направлений
                восточного христианства.
*Перун – главный Бог язычников


Пришли Петерс со жмудём
И крепко пьяные притом:
«Что вы спорите, рядите?
Нашей помощи хотите?
Недалёко капищо –
Вчера были там ещё.
Мы Ядвигу и Буруна
Переженим у Перуна*,
И нагрешим грехов еще!
У кострища свадьбищо.
«Ох, изыди нечестивец –
Ты в храме Божием, паршивец!
Петерс, ты наследник Яниса
Замок, ведь, тебе достанется.
И Ярославну очень жаль мне
И, что же скажут прихожане?»
«Стой, Микула, не части,
Что я пьян сейчас, прости.
В замке жить я не хочу,
К жмудям обратно укачу.
 Меня зовут обратно в лес
Ладо*, Световит*, Велес*.
.Я там вождь и волхв Перуна
Там звенят на гуслях струны.
Сестра там этого волхва
С косою русой Волхова.
Обвенчай Андрея с Машей.
Будет он защитой вашей.
Будут жить. Да поживать,
Мальчишек рыжиков рожать!
Чу, опять шум у ворот –
Что-то часто гость идёт?»

———————————————
*Перун, Ладо, Световит, Велес —
 языческие Божества.


Тут сын стражника вбежал
От волнения дрожал:
«Эй, Микула, бей в набат –
На нас рыцарей отряд!
У ворот стоят ливонцы!
Чтобы им не видеть Солнца!»
 Андрей пошёл одеть доспех,
А поп к колоколам наверх.
Пока с Андреем говорил,
          Он звонаря-то отпустил.



А ливонцы не спешили,
Измором замок взять решили.
Хотелось очень нунцию
Большую контрибуцию.
Осаждённых запугать!
Выкуп с них побольше взять!
А, кто на приступ, сдуру прётся,
Тот часто с жизнью расстаётся.
Бьют на звоннице сполох,
В замке, сплошь переполох:
Бойцов на стены посылают,
Совет военный созывают.
Петерс, Пётр и Андрей,
И главный волхв лесных жмудей,
Бурун-Оглан и пан Кишеня
Явились к Янису, в мгновенье.
Пришёл литвин, начальник стражи
И прибежал священник даже.
А речь держал хозяин. Янис:
«Ливонцы сильно просчитались,
Что сами влезли в мышеловку –
Здесь победить их можно ловко!
Я ливонцев не боюсь,
Если только наш союз
Друг за друга дружно встанет,
Не предаст и не обманет.
Клятву надо дать пока –
Вот вам всем моя рука,
Крепко сжат в ней каждый перст
И на том целуем крест!
Кто не клянётся на кресте,
Скажите просто: «Вместе все!»,
А замок можно взять измором –
Народу много – не прокормим,
Но, ведь здесь бойцы собрались.
Вот тут ливонцы просчитались.
А, чтобы замок взять в осаду,
Ливонцам флот иметь бы надо.
Враги так глупо и беспечно
Залезли к нам на междуречье.
Накажем глупость мы, как водится –
Зайдёт им в тыл Буруна конница.
Мосты разрушим, берега
Жмуди постерегут пока.
Хоть в реку быструю в железе
Никто, наверно, не полезет.
Василий, братец Ярославны,
Среди ушкуйников он главный,
С ватагой в гости к нам идёт –
Ушкуйники лихой народ!
Когда придут к нам новгородцы,
Начнём с ливонцами бороться,
А лодьи ждём сегодня к ночи.
Их надо встретить, между прочим.
Им про ливонцев рассказать
И где причалить показать.
Ты, Петерс, в Новгороде был
И там с Василием дружил. 
Тебе ушкуйников встречать.
За это будешь отвечать.
Тебе, волхву от всех жмудей,
Мосты разрушить поскорей,
По берегам поставить стражу,
Пока я драку здесь налажу.
Иван-Оглан, прошу надеяться,
Ядвига никуда не денется.
Тебя на лодке переправим
И к коннице твоей отправим.
Ты к коннице своей скачи,
И метко стрелы там мечи.
Там есть болото, бурелом
И старой засеки залом.
Тебе держать одну дорогу
И кромку берега немного.
Кишеня, стены укрепляй
И за врагами наблюдай.
Начальник стражи знает дело –
Чтоб птица стен не пролетела!
Ты, Пётр, мне толмачить будешь,
Язык от страха не забудешь?
Ну, а тебе, Андрей, придётся
Дразнить заносчивых ливонцев.
Пока мы всё не раскрутили,
Чтобы от стен не отходили. 
А я вооружу народ –
Вдруг  штурмовать их чёрт пошлёт?»

В надвратной башне галерея
Вот. Привели туда Андрея 
У них, для брани площадной
Был склеен рог берестяной.
Звучит он громко и обидно,
А ругателя не видно.
Мирза Бегич на речке Воже
Вот, так же, был обруган тоже.
В простую брань, не очень веря,
Андрей вёл речь в другой манере.
То, что за годы накопилось,
Теперь на рыцарей излилось.
«Привет наш, рыцарскому воинству.
Мы вас встречаем по достоинству.
О вас грабительская слава
Летит налево и направо.
 Не ждали мы таких гостей –
 От вас. Ведь, не было вестей.
         Явились вы сюда. Как воры,
         Но, всё ж. Начнём переговоры.
С Европы всех, кто грабить годен,
Собрал сюда Ливонский орден.
Но, как известно, мир наш тесен
И каждый, среди вас, известен.
Есть этикет, и есть ответственность
Отдельно каждого приветствовать.
Не надо представляться вам –
Узнать вас можно по гербам
И по щитам, и по доспехам –
О многих расскажу с успехом.
Вон младший граф семьи Анжу
Теперь причастен к грабежу.
У швабов* служит, сей француз,
За честь его не поручусь.
         Знакомство будем продолжать
         На ком вниманье задержать?
Вы помните сеньор Бузон,
Как вы, наевшись макарон,
Ногой за стремя зацепились
И пред трибуной волочились
Под смех толпы и шутки дам.
Я этот случай видел сам.
А ты, тевтонец, рыцарь Фриц
Устроил блиц, упавши ниц!
        И пощадить молил отчаянно,
        А сам с коня упал нечаянно.
В войне Столетней в Пуатье
Участвовал мессир Готье.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -               
          *Швабы — союз немецких рыцарей


Французы, рыцари в сражении
Там потерпели поражение
От английских лучников:
           От смердов, в лучшем случае.
Но на свете не найдётся
         Таких стрелков, как новгородцы.
А сложный новгородский лук
По стрелам узнают на звук.
Эй, у кого там синий щит?
Сейчас от стрел он затрещит:
Раз, два, три, четыре, пять –
В середину все опять!
Не закрывайте вы забрало –
Ещё сраженье не настало.
Продолжим наше представление,
О ком ещё составим мнение?
Кастильский гранд, сеньор Мендоза
На кучу конского навоза
Был сбит с коня лицом вперёд
И насмешил честной народ.
Наковырял дерьма немало
Его слуга из-под забрала.
Эй ты, пражанин, лысый Збышек
В тебе есть подлости излишек:
Ты можешь и врагу, и другу
Подрезать, втихаря, подпругу.
Обет безбрачия и бедности,
Обеты чести, в дружбе верности.
Давали вы, вступая в Орден,
А кто из вас на это годен?
Простите, если я кого обидел,
Но вот, теперь я дым увидел:
Татары жгут костёр за парком.
А от костра вам станет жарко.
            И вы теперь понять должны.
                Что вы кругом окружены!

Мосты разрушили жмуди,
И реки подняли дожди.
А от татарской конницы
Вам не поздоровится.
Вам с татарами сражаться,
Как за осами гоняться.
Вас эта конница татарская
С коней арканом будет стаскивать.
А у доспехов швы найдутся
И стрелы в эти швы вопьются.
А на реке вас ждут ушкуйники,
Это вам не гули-люленьки.
У новгородцев топоры
Очень точны и остры:
Обухом по шлему
И по шее справа, слева
И по рыцарским ногам
Работа будет топорам.
Ну, а замок вам не взять –
Здесь у нас большая рать:
Татары, русские и жмудь
И ещё есть кто-нибудь.
Например, поляки,
Охочие до драки.
Ещё, конечно, есть резон
Учесть литовский гарнизон.
Вы в окружении оказались,
Пока со мною здесь ругались
Теперь расстаться нам пора.
Послов пришлите к нам с утра.
Да не спите крепко очень –
Напасть мы можем среди ночи».


          

Ужин в   замке невесёлый
 Был народ какой-то квёлый.
Зачем вся снедь и пироги,
Когда под стенами враги?
Ведь к свадьбе всё готовили,
А к бою-то, готовы ли?
    Всю ночь, до утренней поры,
    Горели на стенах костры.
Дежурила двойная стража.
Не спал и поп Микула, даже,
Чтобы уже готовым быть,
Когда в набат придётся бить.
Накинув серые плащи,
Следили стражники в ночи,
Чтоб не пробрался подлый враг,
Спустили с привязи собак.
А в шатре,  в ливонском стане,
Совещаться, спорить стали.
Кто придумал, сей набег?
Не простим ему вовек!
Как без разведки, сходу, вдруг,
Взять литовцев на испуг?
Самому бы нунцию
Брать эту контрибуцию …
Все друг друга попрекали,
Что как кур в ощип попали
          Надорвали криком глотки
          В суматошной этой сходке.
Не решили ничего.
Кроме дела одного:
Надо тайно за подмогой
Посылать гонцов в дорогу.
Снарядили пары три
И, секретно, до зари,
Они, как в воду канули,
Но их татары заарканили.

А рано утром на мысу,
          Где дозор всегда несут,
                Стражники видали,
Как из леса им махали.
Чтобы было незаметней,
Махали просто веткой.
Стружок ушкуйников лихой
Из-за башни угловой
Через реку выгребал
И посланцев забирал.
Неугомонный юзбаши
Сам пленных привезти решил,
Чтоб убедились все воочию,
Что он врагов арканил ночью!
Покрасоваться пред Ядвигой,
Его хвастливый подвиг двигал.
Ядвига подвиг оценила –
Героя целовала мило.
Под поповское ворчание:
Не целоваться без венчания.
Врагов, с пристрастьем, допросили
При ушкуйнике Василии.
                Он не совсем ещё проспался –
                С трудом в событьях разбирался.
Приплывши вечером, с устатку,
Он выпил чашу,  для порядку,
А чаша братиной была –
Гостей поить вокруг стола.
Но Петерс дядю тормошил,
Быть повнимательней внушил.
Но, что могли сказать ливонцы?
У них секретов не найдётся.
Секрет один, в конце концов –
Секрет про пойманных гонцов.
Их спрятали туда, где пусто –
В подвал для квашеной капусты.
         
          Затрубили три трубы,
          Кони встали на дыбы.
Визит ливонцев, очень знатных,
И он для них не из приятных.
Ну, что же им изображать?
Чтобы позора избежать.
К воротам важно, с белым флагом,
Подъезжают гордо шагом.
Но, чтобы сбить с ливонцев спесь,
Им с коней велели слезть,
И сказали, что их впустят
Через вход в калитке узкой
А над калиткою икона
И вход-то низкий, всё законно –
           Как бы гость не чванился,
                Иконе надо кланяться!
В замке все принарядились
И кто чем мог, вооружились.
А один огромный жмудь
Сел не просто где-нибудь
Сел у самого он входа,
Чтобы не было прохода,
И точил страшенный нож –
Такой, что всех бросало в дрожь.
Вдалеке, в углу двора
Хохотала детвора:
Там лихие новгородцы
Развлекались, как придётся –
В дверь метали топоры
Очень метки и остры.
Были доски двери крепки,
Но от них летели щепки!
Под звон от сабельного бою
Сражались ляхи с татарвою.
А Андрей, в доспехах полных,
Гостей встречает невесёлых.
Чтобы их в дом  не приглашать,
Чтоб за столом не угощать –
Янис  на крыльце высоком
Сидел на кресле как-то боком.
Послов внизу, перед крыльцом
Ставят к Янису лицом.
Перед креслом Яниса
Пришлось ливонцам кланяться.
Янис паузу держал.
Раздраженье выражал.
           Он сердито щурился
                Ус крутил и хмурился.
Глава Ливонского посольства,
Скрывая злость и недовольство,
Поднявши крест и Библию,
Речь повёл хвастливую:
«Привет тебе, хозяин Янис,
С тобою раньше не встречались,
Но знай, что Богу стал угоден
Великий наш Ливонский орден.
Искореняем мы язычество
И насаждаем католичество!
Сюда пришли тебе помочь –
Жмудей язычество есть ночь,
А католичество есть свет,
А истины другой и нет!
Давай леса спалим огнём,
Жмудей-язычников, убьём …»
«Постой, проклятый латинянин,
Свои леса и мы же спалим?
Ты предлагаешь жечь леса,
Чтоб убивать мне Петерса?
Жмуди заблудшиеся овцы,
Но всё ж они свои, литовцы.
Мы вместе боремся с врагами
И вместе разберёмся с вами.
И хватит вам юлить, хитрить –
Давайте правду говорить!

Вы признать сейчас должны,
То, что вы окружены.
И не надейтесь на подмогу –
У татар арканов много.
Ваши вчерашние гонцы.
Они, конечно, молодцы,
Но их ночью заарканили
И всю одежду продуванили*.
Они в исподнем на капусте
Ждут, когда мы их отпустим.
Вчера гонцы разговорились,
Зачем вы к нам сюда явились,
Но теперь решать не нунцию,
С кого взять контрибуцию.
Но вам, ливонцам, повезло –
Не ко времени нам зло!
Две пары мы должны венчать –
Грех свадьбы кровью омрачать.
Вот, сэр и рыцарь, князь Андрей –
           Стоит, что слева от дверей,
Мне предложил турнир устроить,
                Чтоб страсть и злобу успокоить.
Всё без убийства совершится
И, Божией волею решиться!
Теперь у вас возможность есть
           Сберечь достоинство и честь:
Иль вам милей у наших стен
           Разгром позор и. даже, плен?
Ливонцы славятся коварством –
Пришли сюда вы за богатством.
Мы вам его согласны дать,
          Если сумеете вы взять,
           А потому, на каждый бой,
 Заклад быть должен золотой.
------------------------------------------------------
         *Продуванили – проиграли в азартные игры

И побеждённому не нужно
Коня, доспехи и оружие.
Пусть он с ристалища пешком
Идёт, как нищий, с посошком.
Вот вам «и молния, и гром»* –
Или турнир, или разгром.
Побыв в посольской ипостаси,
Теперь идите восвояси.
Гонцов велю за стены гнать,
По кочану капусты дать»
Тут Янис в горницу ушёл,
Не слушал, что ворчал посол.
Послы с позором, удалились.
Пустому креслу поклонились.
Ушли послы, а князь Андрей
Догнал хозяина скорей
Смутившись, вдруг, отчаянно
 Спросил, какие же венчания
Предлагал устроить Янис?
На что при этом намекалось?
Андрей ответа не дождался,
А Янис только усмехался:
«Сперва турнир мы проведём,
А пары после подберём».
А Маша, из своей светёлки,
В окошко видела всё в щёлку.
И слышала и видела
И кое-что предвидела
В светлой горнице у Яниса
Не гордятся и не чванятся.
За стол садятся сам-двенадцать
Друг друга в мыслях не таятся
Литвин, татарин, шляхтич, русский,
А на столе вино с закуской.
-------------------------------------------
*Молния и гром – Donner wetter (нем.) –
немецкое ругательство.



                «Не скоро пили предки наши,
         Не скоро двигались кругом
Ковши и братины, и чаши
С шипящим мёдом и вином».
Я из «Руслана и Людмилы»
Сей стих необычайной силы
Для вас намеренно украл
И, этим самым доказал,
Что предки пили, не спеша,
Когда беседа хороша.
И печка в горнице топилась,
Вино в застолье щедро лилось.
А, где обильная еда,
Был поп Микула, как всегда:
Перед едой прочёл молитву –
Прославил мир, охаял битву.
Его и Янис поддержал –
Ведь мир он тоже уважал. 
Хотя сражаться все умели,
Но в замке праздновать хотели:
Лишь бы честь не уронить.
Да ливонцев устранить.
И, тогда сказал всем Янис:
«С турниром мы перестарались.
Турнир устроить хорошо,
Но снег с дождём уже пошёл.
Андрей, ты рыцарь благородный,
Причины не учёл погодной.
Стоит ненастная погода –
За нас сражается природа.
В замке нам тепло и сухо,
На перинах спим из пуха,
А куда ливонцам деться?
У костров им надо греться.
Нет у них ни дров, ни пищи,
Лишь холодный ветер свищет.
Вчера ливонцы лошадь ели
И очень грустно что-то пели.
Ещё подержат нас в осаде
И нас попросят о пощаде!»
Тут Бурун-Оглан вскочил:
«Татар, ведь тоже дождь мочил!
Или только на ливонцев
Дождь со снегом сверху льётся?
Нам в дозоре надо быть,
Чтобы врагов не пропустить.
А куда татарам деться,
Чтобы обсохнуть и погреться?»
«Сядь, Иван, спокойно кушай
И хозяина послушай:
 Здесь, на узком междуречье,
 Ливонцам поживиться нечем,
           Но есть подальше две деревни
Ливонцы сведали, наверно,
Что там народу очень мало –
Война у них мужчин забрала.
Князья за власть повоевали,
А мужиков поубивали.
Живут там женщины и дети –
Пред богом я за них в ответе.
Коль слово дашь Бурун-Иван,
Что не пойдёшь ты на обман.
Веди туда своих джигитов –
В домах тепло, в амбарах жито.
Там сено есть для лошадей.
Там не хватает лишь людей.
Езжай сейчас к своим джигитам
И в обустройстве помоги там.
Сперва встаньте на постой,
А с постоянством ты постой.
Вы сначала присмотритесь,
А потом, хоть поженитесь.
Там женщины прекрасные,
Но вера у вас разная.
Строй хоть церковь, хоть мечеть,
Только мир мне обеспечь.
Если будут обижаться,
То придётся мне вмешаться.
Здесь вершу я строгий суд
И меня за это чтут.
Где же вам с Ядвигой жить
Оставайся мне служить.
Но ненавижу грабежа я
Честней богатство с урожая!
А там земля хорошая,
Но поля заброшены.
«Спасибо, Янис, что поверил!
Я для Орды теперь потерян.
В Орде, с Руси, что привезётся,
Всё Тохтамышу* достаётся.
В шатрах нам сыро под дождём
Мы лучше в избах подождём.
Джигиты могут вдов утешить,
Детей подарками потешить.
Хурджум – походная сума,
В избе раскроется сама.
А я с Ядвигой не расстанусь:
Я, вместе с ней, у вас останусь.
Чтоб с мамой не было беды,
Её спасу я из Орды.
Скажу Джебэ: «За мамой двигай!»
И буду ждать её с Ядвигой.
Он маму привезёт. Оксану.
Я ждать её в деревне стану».
         Иван и Янис обнялись
И, в вечной дружбе поклялись
А Янис тут сказал: «Андрей,
Ты о турнире не жалей:
Погода будет только хуже –
Сидят ливонцы в грязной луже.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
*Тохтамыш – хан Золотой Орды
Но им дороже жизнь, чем честь –
Позор придётся перенесть.
     Отпустим в Ригу их живьём.
Оружье только отберём.
А если, среди них и есть,
Кто сохранить захочет честь,
С мечом расстаться не захочет –
Не мы,  а дождь его замочит!»
Андрей немного поворчал
И, даже шпорами бренчал,
Но Маша, в платье подвенечном
Ему привиделась, конечно.
Три дня ливонцы подрожали
И, как собаки, хвост поджали.
На все условья согласились
И, в свою Ригу отпросились.
И разрешилось всё так просто,
Сложив на берегу у моста,
Свои священные мечи,
Пошли, закутавшись в плащи,
Сеньоры, гранды и мессиры,
Теряя от простуды силы.
Но младший граф семьи Анжу
Был не причастен к грабежу.
Он не хотел с позором жить
Остался Янису служить.
Андрей сознался, что дал маху
И извинился перед графом.

Едва спровадили ливонцев,
Как тут же выглянуло солнце
         И птицы тянутся на юг
И благовест колокола поют:
Зовёт басовый: «Баам! Баам! Баам! –
Все к нам, все к нам . . .»
А на подзвонных – будем, будем,
На свадьбу будем, не забудем!
Ну, а свадьбы? Свадьбы были!
И на свадьбах много пили.
Много пили, много ели
И, конечно, много пели.
И я там был, мёд-пиво пил –
В братине*  усы мочил.
------------------------------------
*Братина – чаша для кругового питья.



P.S.
Я с удивленьем, вам скажу,
Что младший граф семьи Анжу
          К Микуле в церковь зачастил
Его Микула окрестил.
И «Се ля ви, и о, ля, ля»
Француз звонит в «калякаля».
Его Микула обучил
И с дочкой Таней обручил!



От автора
Правдиво написать о средневековье
Можно только в том случае, если сам
Несколько лет носил на плечах кольчугу
Шелом на голове и меч на поясе





На поле Куликовом
Куликовская битва произошла в 1380 году
в день Рождества Пресвятой Богородицы.
Одним из главных интендантов, по снабжению
войска Дмитрия Донского, был сурожский купец
Константин Блок, предок нашего великого поэта.
Александр Блок, конечно, знал об этом
и написал цикл стихов о поле Куликовом.
В 2000 году исполнялось 620 лет со дня
Куликовской битвы.
В этот день наш исторический клуб «Княжеская
дружина» был на поле Куликовом, чтобы
перед публикой разыграть это великое сражение.
Задолго перед рассветом я попросил друга
помочь мне оседлать коня.
А сам надел красные сапоги, кафтан,
шитый жемчугом с серебряными пуговицами.
Поверх кафтана надел грубую холщовую
подкольчужную рубаху, чтобы кольца кольчуги
не цепляли жемчужины.
Надел кольчугу и опоясался перевязью с мечом.
Накинул зелёный плащ, шитый золотым орнаментом,
с фигурной фибулой и надел шелом
с кольчужной бармицей.
Друг подержал стремя и я сел на коня.
Друг подал мне щит и я, не спеша,
поехал шагом на поле Куликово встречать рассвет.

Я встал на том месте, где стоял передовой
полк русских войск.
Впереди и чуть слева высился Красный холм,
где была ставка Мамая и, где теперь
стоит храм Сергия Радонежского.
Слева над рекой Смолкой темнела дубрава,
где прятался засадный  полк
Дмитрия Боброк-Волынского и князя
Андрея Серпуховского.
Справа в тумане была долина реки Непрядвы.


Мы сам-друг, над степью ночью стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…

Я, задумавшись, сидел на коне в доспехе,
влажном от утренней росы, и ждал рассвета….

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.

Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжёл, как перед боем.
Теперь твой час настал – Молись!







           ОТ  АВТОРА
Нынче рыцари не в моде –
Ни в народе, ни в природе
Донкихотство не в чести,
Тяжко крест мне свой нести –
Я ж, как говорится,
Странствующий рыцарь.
На боку булатный меч
Весь в зазубринах от сечь,
И украшен мой шелом
Чёрным страуса пером.
И по жизненным дорогам
То ли с чёртом, то ли с Богом
Шляюсь в красных сапогах –
То в богатстве, то в долгах !
Тяжек путь в доспехе ржавом,
Как в стихах у Окуджавы:
Жребий мой, моя судьба,
"То гульба, а то пальба!"
Образ жизни – самый праздный,
Я ж романтик куртуазный –
В поисках прекрасных дам
В своих странствиях упрям.
Мои поиски напрасны:
Лишь в мечтах они прекрасны.
Я в своих "шерше ля фам"
Перевидел много дам.
В них ни шарма, ни секретика,
Всё синтетика, косметика.
Макияж важней души
И капризы хороши.
Сложен поиска процесс,
Много герлс, но нет принцес:
Одалиска, став кухаркой,
Заменяет чары чаркой.

Вначале было Слово, и Слово было у  Бога, и Слово было Бог.
                Евангелие от Иоанна.    Глава 1. Стих 1.
Был человек, посланный от Бога;  имя ему Иоанн.
                Евангелие от Иоанна.   Глава 1. Стих 6

         ЗИМА В  МОНАСТЫРЕ

Мы перестраивали бывший монастырь апостола и евангелиста Иоанна Богослова, основанный в XVI веке государем Иваном III в память об окончании татаро-монгольского ига.  Здания монастыря располагались на высоком полуострове посреди большого Череменецкого озера. Вернее перестраивать там, собственно было нечего. После революции, на какое-то время, из монахов создали сельскохозяйственную артель, но монахи не только выращивали картошку, но ещё и продолжали молиться. Тогда монахов арестовали, самых упорных расстреляли, а остальных разослали по ГУЛАГАМ на лесоповал.
 А в монастыре устроили дурдом. По мнению советской, власти, только сумасшедший может добровольно монашествовать, а поэтому во многих монастырях были устроены дома для умалишённых. И ведь так удобно – кругом каменные стены, охраны надо мало, и никто не знает, настоящие дурики  сидят там за высокими стенами или диссиденты. После войны в монастыре устроили школу садоводов, так как рядом был садоводческий совхоз. Директором совхоза назначили отставного и контуженного на Войне подполковника. Свою деятельность он начал с того, что попросил сапёров азербайджанцев из соседней воинской части взорвать главный храм апостола Иоанна, стоявший на горе посреди острова. Из строительного материала от взорванного храма директор хотел построить новый коровник. Древняя новгородская кладка развалилась на большие глыбы, из которых построить было ничего нельзя, а директор получил партийный выговор за уничтожение памятника архитектуры XVI века. Но местные старушки говорили, что Бог этого разрушителя храма всё равно наказал. По неизвестной причине, а может совесть его заела, но он, как Иуда, повесился.
И вот, в конце концов, из монастыря решили сделать турбазу. Есть монашеские кельи для проживания инструкторов, есть большая трапезная с кухней, есть монастырская гостиница для паломников, которую удобно превратить  в жильё для туристов. Было ещё несколько ветхих деревянных зданий, в которых устроили женские корпуса, контору, бухгалтерию, склад и прочие подсобные помещения. Всё это надо было ремонтировать, красить, вставлять новые окна, двери, завозить кровати, постельное бельё и туристское снаряжение. Для зимы лыжы, а к лету лодки.  Для этой работы после окончания летнего сезона на других турбазах в монастырь перевели несколько инструкторов, чтобы переделывать старый монастырь в туристскую базу.
 По всем склонам монастырской горы стояли старинные склепы священнослужителей и представителей дворянских семей из окружающих монастырь поместий. Очень уютненькое местечко для турбазы. Местные жители рассказывали про монастырь страшные легенды. И я тоже кое-какие новые ужастики понапридумывал.
 В сохранившемся здании Преображенской церкви устроили туркабинет, то есть клуб. Алтарь превратили в сцену, в ризнице устроили радиорубку, а по стенам развесили карты, плакаты и образцы туристского снаряжения. Когда всё было уже почти готово, привезли большой портрет Сталина, писаный маслом и в широченной резной раме. Для этого портрета свободного места уже не было. Мы с моим другом Сергеем Разумовским устроили громкий спор: куда девать Сталина. Я говорил, что его надо «к стенке поставить», а Серёга утверждал, что Сталина надо всё-таки «повесить». Сталин умер уже три года назад и наш шуточный спор, хотя и «правильно» поняли, но дали только по подзатыльнику, а доноса в КГБ не написали. Спор усугублялся ещё и тем, что я, по происхождению был князь Галицкий, а Серёга –  граф Разумовский. Мы с Серёгой наше происхождение старались не афишировать, но некоторые про нас   знали или догадывались. Берии и его команды уже давно не было, и наступала короткая «Хрущевская оттепель».
   Когда все как-то разошлись, мы с Серёгой утащили тяжеленный портрет Сталина из туркабинета и засунули его под кровать в соседнюю келью к инструктору Апухину, которого в этот день не было на турбазе. Апухина мы с Серёгой не любили.
На следующее утро разразился грандиозный скандал по поводу кражи Сталина. В самый разгар дебатов, приехал Апухин и сказал: «А может, мы пока какой-нибудь другой портрет повесим. Вон у меня под кроватью какой-то Сталин валяется» Пошли с проверкой. Парторг Татьяна Алексеевна стала у Борьки Апухина строго выпытывать: «А какую политическую идею вы замышляли, пряча портрет Сталина у себя под кроватью?»
Чтобы не толкаться и не мешать друг другу мы работали в две смены. Нужно было многое заново красить. Так вот, красили и белили мы по вечерам, чтобы к утру, краска подсохла и уже не пачкалось.
Я, чтобы не мозолить глаза начальству, после случая с портретом Сталина, старался работать вечером. Днём ходил в деревню Коскино и подружился с егерем Захарычем. У него был прекрасный смычок русских гончих. Родословная этих собак тянулась ещё от Гатчинской царской охоты. После революции царских собак разобрали бывшие егеря и развезли по своим деревням. Отец Захарыча тоже был когда-то царским егерем. Настоящие гончатники говорят, что идут не на охоту за зайцем, а послушать собак. На протяжении многих поколений егеря отбирали гончих по красоте голосов. У выжлеца Бушуя был густой баритон «с зарёвом». Га – ууу, га – ууу. Равномерно, как барабанщик. И, только на побудке зайца или «по зрячему» тональность становилась выше, а  частота отдачи голоса чаще.
У Задиры голос был высокий, с двойным заливом. Если неопытный охотник слышал голос Задиры и у него спрашивали, как по его мнению, одна собака гонит зайца или две, то послушав, охотник отвечал, что, пожалуй три.           А голос был одной только Задиры. А уж на помычке, побудив зайца и погнав его по зрячему, Задира пела без перерыва: Ай, яй, яй, яй. Ай, яй, яй. Подваливал Бушуй, и весь лес звенел от красивых собачьих голосов. На первом круге мы никогда зайца не брали, чтобы дать собачкам поработать, а нам послушать гончих
Вначале, пока не приехал повар Олег, нас, вообще не кормили, и мы питались чаем, консервами и бутербродами. Когда я приносил с охоты пару зайцев и сам их готовил, то у нас бывал праздник.
Рядом с избой Захарыча жила его сноха, Маша. Сын Захарыча вернулся с войны с несколькими ранами и с неизлечимой привычкой принимать ежедневно «боевые сто грамм», которые скоро превратились в двести и больше. Работал Сергей шофёром. Часто халтурил, а расплатой за халтуру, как обычно, кроме денег – была бутылка. Вот, как-то после очередной бутылки, он и не вписался в поворот по дороге к дому. У Маши осталось два малолетних сына погодки и корова. Маша поплакала и успокоилась. Да и жизнь с постоянно пьяным мужем была не сахар, и вся любовь перешла на детей.
 На охоту я брал не только ружьё, но ещё и пустой бидон для молока, которое покупал у Маши. С охоты я возвращался такой усталый, что еле волочил ноги и ружьё казалось очень тяжёлым, а  рюкзак оттягивали тоже очень тяжеленные зайцы. Я радовался, если Маша помогала мне дотащить до базы бидон с молоком и помогала готовить зайцев для наших голодных инструкторов. По половине зайца или по тетереву я всегда оставлял для Машиных мальчишек.
Как-то уже в конце заячьей охоты, по пёстрой тропе нашего Бушуя перехватили на гону волки. Первого налетевшего на него переярка Бушуй сам порвал, но остальные волки навалились кучей, и Бушуй вырваться от них не сумел. Это была наша последняя охота. Задира заскучала и  одна без Бушуя в лесу не работала, а жалась к ногам Захарыча. А вскоре выпал глубокий снег. Захарыч привёз из Гатчины нового молодого выжлеца. Хозяин пса умер прошлой весной от инфаркта, и Буран просидел на цепи весь охотничий сезон, как простой дворовый пёс без настоящей охотничьей работы. Вдова отдала бурана Захарычу  просто так, без денег. Но на волков мы с Захарычем озлились. Несколько раз пытались ставить капканы, но волки были хитрые, и у нас ничего не получилось.    
В середине декабря уже выпал хороший снег, и мы пошли в «маркировку». Это, когда в поход идут одни только инструктора, чтобы накатать лыжню узнать маршрут, ночлеги и отработать все темы, по которым нужно проводить занятия с туристами. Ведь снаряжение завозилось на машинах по дорогам, а лыжный маршрут мы проложили по лесным тропам и просекам. Да и инструкторов с водных маршрутов надо было научить ходить на лыжах и скатываться с горок так, чтобы не стыдно было перед туристами.
В первый же вечер на маршруте случилось очень смешное приключение  с Борькой Апухиным. Вышли мы из леса на высокий берег речки, а деревня, в которой снята изба для ночлега, стояла на другом берегу. В реке прорубь, а к проруби протоптана дорожка, посыпанная песком. Наши девушки, две Зои, занимавшиеся не только туризмом, но ещё альпинизмом и лыжным слаломом, первыми покатились вниз, ловко объехали прорубь и стали подниматься на другой берег по целине рядом с дорожкой, чтобы не нацепить песок на лыжную мазь. Следом поехал Борька Апухин и прямо через прорубь. На другом берегу проруби его лыжи попали на лёд и вздёрнулись вверх. Борька сложился пополам и пятой точкой сел глубоко в прорубь. Падая назад, Борька пытался опереться на палки, и они попали в прорубь, а руки залезли глубоко в петли бамбуковых палок. Борька сидел в проруби по самые подмышки и по коленки. Палки встали внутри проруби поперёк и мешали тащить Борьку вверх. Пятая точка замерзала. Я предложил подождать до весны, когда Борька будет сам вытаивать из ледяного плена. Серёга сказал, что деревенские бабы не смогут черпать воду из проруби между Борькиных ног. Надо идти в деревню просить пешню и вырубать пленника. Зоя легла на лёд перед Борькой, засунула свою руку Борьке между ног в прорубь, чего-то там пошарила, отцепила Борькины руки от палок и вытащила обратно мокрую по плечо руку. Борьку мы вытащили, а палки уплыли подо льдом по течению. Из мокрых штанов вода натекла к Борьке в ботинки и, на сильном морозе всё сразу замёрзло, как жесть. Моложавая хозяйка избы подложила дров и пустила  Борьку к себе на горячую печку, чтобы сушить штаны. На наши вопросы, что было более горячим, хозяйка или печка, Борька пытался отнекиваться и объяснялся серьёзно и с обидой. Остальную часть похода Серёга и Зоя, как более опытные среди нас, шли с одной палкой.
Так как открывалась новая турбаза, то вечером, накануне выхода в поход, чтобы пойти с нами приехали представитель Центрального Совета Туризма из Москвы и опытный спортивный журналист, чтобы сделать фотографии и написать статьи в газету «Советский спорт» и в журнал «Турист». Отправляя в командировку, их снабдили красивыми спортивными костюмами и новыми импортными канадскими туристскими лыжами. Красивые костюмы оказались лёгонькими, продуваемыми и промокаемыми. Пришлось нам поделиться с москвичами свитерами и рейтузами, а сверху надеть на них наши добротные штормовки из зелёного армейского брезента. Лыжи москвичи привезли в красивых чехлах, а импортные ботинки в ярких заклеенных коробках. Специальных креплений для этих лыж и ботинок у них вообще не было. Носки и перчатки у них тоже были тоненькие. Слава Богу, деревенские бабушки из Коскино вязали хорошие толстые шерстяные носки и варежки на продажу. Ночью, перед походом Серёга смолил у печки лыжи для москвичей, а я ставил на них наши простые крепления под простые русские лыжные ботинки. Под заграничные ботинки креплений не было. На головы москвичам одели простые ушанки, только тесёмки завязали на затылке. Импортный фотоаппарат с автоматикой на морозе не работал, и снимки делали моим стареньким «ФЭДом», выпущенным ещё в колонии им Дзержинского. В походе оказалось, что канадские клееные туристские лыжи более чем на два сантиметра шире наших, и несчастным москвичам приходилось расширять уже протоптанную лыжню. Уставали они, конечно, но мужики были крепкие, и жаловаться перед нашими спортивными Зоями им было стыдно.
Во время войны в лесах Лужского района было много боёв и фронтовых и партизанских. Убитых не успевали хоронить, да и раненых, иногда оставляли в лесу. В следствии этого развелось много волков людоедов. Волков пытались уничтожать, но они звери очень хитрые, трусливые и одновременно наглые. Настоящие хорошие охотники – снайпера и разведчики полегли на фронте, и уничтожать волков было некому. Тем более, что у всех был только один выходной день и надо было поднимать страну после военной разрухи.
Нам часто попадались волчьи следы. Я, обычно, сворачивал с маршрута и немного проходил по их следам. Старался определить количество волков в семье и индивидуальные особенности следов. Я не мог простить волкам гибели Бушуя. И в поход, кроме обычного снаряжения, я всегда брал с собой ещё и ружьё. Туристы в группе смеялись надо мной, особенно москвичи. Но, если мы задерживались в пути до сумерек, то волки стороной сопровождали по лесу нашу группу и перекликались с разных сторон. Тогда насмешки прекращались и у меня всерьёз спрашивали: «Инструктор, а ружьё-то у тебя заряжено?» 
Маршрут удачно закончился. Московский начальник сел под портрет Сталина и провёл с нами политбеседу, а потом попросил всех подписать его отчёт о готовности нашей базы к приёму туристов. Журналист забрал плёнки из моего ФЭДа, и они уехали, а мы остались отмечать Новый  1956-ой год и ждать к 3-му числу первых туристов по путёвкам. Но к концу декабря кое-как всё утряслось. Наступила суровая снежная зима, и на турбазу приехали по путевкам первые туристы на лыжный маршрут. 200 километров надо было пройти на лыжах по кругу вокруг военного полигона в Лапушинках. Срезать путь было нельзя, так нельзя заходить на охраняемую территорию полигона.
Колесо маршрута закрутилось. Первую группу водил я. Зима того года была необыкновенно морозная. Колхозы, через которые шёл маршрут, были очень   бедные. На трудодни не давали почти ничего. На ночлегах туристы приглашали за стол голодных хозяйских детей.
Деревня Коскино была близко от турбазы. Многие женщины из этой деревни устроились к нам на работу: дворниками, прачками, горничными. Те, кто постарше работали поварихами, а молодые официантками. Шеф-повар у нас был настоящий. Наш Олег работал в одном из самых крупных ресторанов Ленинграда, но его сгубила жадность директора.   Он впутал Олега в какую-то финансовую махинацию с пересортицей не то продуктов, не то напитков, а когда нависла опасность разоблачения и наказания, то стал валить всю свою вину на Олега. Но Олег догадался вовремя уволиться и по быстрому оформил документы, чтобы  работать коком на коком-то на туристском теплоходе ходящем в загранку. Эти документы всем показал, чтобы его искали по этим самым «дальним странам», а сам спрятался на нашей турбазе. У Олега была в городе семья. Молодая красивая жена и маленькие дети. Вот, от  красивой жены Олег и не захотел уезжать далеко и надолго. С красивыми морскими жёнами случаются всякие пикантные истории. А с нашей турбазы Олег мог неожиданно нагрянуть домой в любой день. Бережёного Бог бережёт и его семью тоже.
Деревенские поварихи к Олегу относились уважительно и, под его руководством готовили просто, вкусно и сытно. И, несмотря на деревенскую бедность, совсем не воровали. Олег говорил, что в городе ресторанные работницы каждый день таскали домой тяжеленные сумки. Иногда попадались, но откупались, отдавая милиционерам, эти самые тяжёлые сумки.
 В деревне нравы были совсем другие. Женщины были верующие и греха боялись. Деревня сотни лет стояла рядом с монастырём, и православную веру из крестьян не смогли вытравить никакие советские парторги. В каждой избе висели в Красном углу иконы и горели лампадки. В столовой нашей турбазы постные, то есть рыбные, дни бывали не как везде в советских столовых в четверг, а в среду и в пятницу по православному обряду.
Наши столики, где ели инструктора, и начальство обслуживала официантка Маша, сноха егеря Захарыча. Маша приносила инструкторам ещё и свежее молоко, простоквашу и сметану. Кто, что закажет, то Маша и принесёт. Не задаром, конечно, но дёшево. Маша иногда оставалась после работы в нашем клубе на танцы или на вечер художественной самодеятельности, который устраивала каждая группа после похода. Если вечер кончался поздно, то я Машу провожал до деревни.
В деревне Коскино школы не было, и машины дети погодки Дима и Серёжа ходили учиться в Скреблово за четыре километра. Там школа тоже была маленькая, и некоторые классы занимались в две смены. Машины ребята как раз и ходили во вторую смену. Возвращались, когда Маша была ещё на работе. Они, обычно, заходили к Захарычу, ждали свою маму у дедушки с бабушкой и играли с собаками.
Почему-то электричество на турбазу подавали с перебоями. Объясняли, что столбы, несущие провода к бывшему монастырю, старые и гнилые, а, поэтому их часто валит ветер. Мы запаслись керосиновыми лампами, свечами и фонарями «Летучая мышь». Пожарные нам это запрещали, но не сидеть же совсем без света?
Зима в том году была необыкновенно морозная. Если мороз зашкаливал за 25-ть градусов, то мы не выпускали группы на маршрут из-за опасности обморожений. Если сильные морозы заставали группы на маршруте, то мы звонили в конторы колхозов, где снимали избы для ночлегов, и просили послать кого-нибудь в избу к группе и передать приказание сидеть на месте и ждать, когда мы за ними приедем на спасательном автобусе. Автобус у нас был старенький на базе ГАЗ-51, и печка в нём не работала. Мы сажали туристов в спальные мешки и так вот, в мешках, они и возвращались на турбазу.
Однажды, в поисках заблудившейся группы, мы так замёрзли в автобусе, что шофёр предложил купить бутылку водки и распить на троих. Деревенский ларёк с водкой стоял на улице рядом с домом продавщицы и, конечно, не отапливался, а продавщица сидела дома. На окошке ларька бумажка «За водкой стучать в соседний дом». Мы вызвали продавщицу и купили водки температурой минус 40 – на плюс 40. В бутылке плавали ледышки. Наш шофёр попробовал и тут же сплюнул. Пошли в гости к продавщице. Разлили в три стакана и поставили на подпечек топящейся русской печки. Ждали, пока водка не стала тёплой.
А на турбазе в такие морозные дни поставили в клубе несколько железных бочек, вывели трубы в окна и получились хорошие, жаркие печки. Толстые церковные стены хорошо держали тепло. Если не было электричества, то у нас был аккордеонист, и народ лихо танцевал при свете керосиновых ламп. Но территория, конечно, не освещалась. После танцев девушки со страхом пробирались к своим корпусам по узким дорожкам, протоптанным между старых полуразрушенных склепов. А из дальнего леса слабо слышался заунывный волчий вой.
Тогдашний начальник ЦТЭУ Пищекевич на длинных совещаниях иногда произносил забавные афоризмы: например: «Чем меньше туристов – тем меньше неприятностей». А ещё он говорил, с белорусским акцентом: «В обслуживаныы турыстов тры фактора: погода, культработа  и пышшеблок. Если одын фактор не дорабатывает, то надо усылывать другые два». Погода устраивала нам форс-мажорные морозы,  зато пищеблок работал отлично, и культработу инструктора тянули, как могли.
Я, иногда, при слабом свете керосиновой лампы рассказывал девушкам страшные истории, про то, как чекисты отлавливали монахов по подземельям острова. А игумена так и не сумели поймать. Он до сих пор живёт в глубоких подземельях высокого монастырского холма, а деревенские бабушки носят ему иконки на освящение, еду, и свечи. Они  оставляют это в склепах, а в каких местах никому не говорят.   В лунные ночи верующим православным можно издали увидеть, как игумен молится за нас на развалинах алтаря взорванного храма. Но если приближаться к молящемуся игумену, сняв шапку и вынув из-за пазухи крест, то он благословляет издали и, как бы растворяется в тумане,  становясь невидимым.
Я тогда был ещё молодой и пытался закалять здоровье. После танцев в клубе я забегал в свою келью и быстро переодевался. Выходил в лыжной шапочке, в кургузом полушубке, но босиком и в трусах. Спокойно гулял по глубокому снегу рядом с дорожками, желал туристам спокойной ночи и предлагал побыстрее расходиться по корпусам: «Там у вас топятся печки и тепло, а сейчас на улице минус 35 градусов и ветер. Можете отморозить носы и уши». А сам прохаживаюсь рядом босиком по  колено в глубокому снегу. Утром наоборот. Туристов приглашали на зарядку. Некоторые выходили на спортплощадку и под команды инструктора махали руками и ногами, приседали и наклонялись. А я в сторонке стоял в валенках и в штанах, туго подпоясанных полотенцем, а сверху голый, кидал горстями снег на спину и на грудь и растирал. Кто не выходил на спортплощадку, те с ужасом поглядывали на меня из окон. В общем, выпендривался, сколько позволяло здоровье.
Как раз после больших морозов, во время пересменки туристов, случилось невероятное событие. Наша парторг Татьяна Алексеевна собрала всех нас в туркабинете, посадила вокруг стола, заперла изнутри дверь на засов, потом села и заплакала. Мы стали её успокаивать, но она стукнула кулачком по столу и визгливо гаркнула на нас: «Молчать, слушать и не обсуждать!»
Помолчала, утёрла нос и заслезившиеся глаза, а потом, хлюпая носом, стала нам, сквозь слёзы, читать доклад Н.С. Хрущева на ХХ Съезде Партии «О культе личности Сталина».
Это для неё, абсолютно верующей в незыблемость коммунистических идей, доклад был моральным шоком. Но остальные, особенно мы с Серёгой, давно ожидали чего-нибудь подобного. Профессиональные туристы, вообще, всегда жили больше чем за сто вёрст от советской власти. У лесных костров всегда велись более откровенные разговоры, рассказывались политические анекдоты и пелись бардовские песни. Лес это не парткабинет и народ у костра избранный и проверенный дружбой и совместным риском. Мы ходим в связке на одной верёвке!
Прослушали, помолчали. Обсуждения не предполагалось. Только информация, но Борька встал, снял со стены портрет Сталина и сказал, что сейчас вынесет его в кладовку, где у нас были свалены в кучу ломаные лыжи. Я подставил Борьке подножку, а Серёга сильно толкнул в спину. Борька шлёпнулся на портрет и разбил сопливый нос. Не то себе, не то Сталину. У обоих кровавые носы были замазаны соплями. Парторг помогла Борьке вынести Сталина в кладовку, и его всё-таки «поставили к стенке» за кучу ломаных лыж, а мы разошлись по кельям обсуждать ситуацию под красное вино.
Однажды младший сын Маши не выполнил домашнее задание. Учительница раскричалась на Серёжку и велела позвать в школу мать. Братья заявили, что мама каждый день работает и в школу не придёт. «Тогда сиди и делай здесь при мне всё, что было тебе задано на прошлой неделе», - сказала учительница и села проверять тетради учеников.
Дима, конечно, остался ждать брата. Зимний день короток и, когда Серёжа закончил домашние задания, то уже стемнело, и ребята пошли домой в темноте. Из школы ушли, но домой не пришли. Захарыч на лошади поехал за ребятами в школу. Школа была на замке, а учительница ушла в кино. Захарыч подумал, что ребята остались ночевать у кого-то из школьных друзей, и вернулся домой. На следующее утро он опять поехал в школу и на половине пути увидел в кустах разорванную детскую одежду и портфели. Детей загрызли волки.
Трагический случай обсуждали на правлении совхоза и на педсовете школы. Ругали Захарыча, как егеря, допустившего в районе присутствие волков – людоедов. Маша не выдержала спокойного обсуждения, схватила учительницу за волосы и стала неистово бить её головой об печку. Несколько мужчин с трудом отняли от Маши полумёртвую учительницу. После этого случая Маша совсем перестала разговаривать и в 28 лет стала совсем седая. Наша Зоя выкрасила Машины волосы в рыжий цвет. Маша, как и раньше, продолжала обслуживать наши столики, но совершенно молча и с застывшим каменным  лицом. Ходила медленно, как самнабула.  После работы я провожал Машу домой. Она сразу падала на постель и, закусив зубами, угол подушки тихо плакала. Я гладил Машу по плечам и шептал ей какие-то успокаивающие слова, пока она не засыпала, так и не выпустив из зубов подушку. Я тихо уходил и возвращался в нашу с Серёгой свою келью на турбазу. Утром Маша опять вовремя приходила на работу.
Но прошла зима, и весной почти всех инструкторов уволили –  «В связи с окончанием зимнего сезона». Меня отозвали в Совет по туризму, чтобы направить на лето в Пушкинские горы водить туристов по пушкинским местам и читать им стихи Пушкина. Серёга остался в монастыре готовить турбазу к летнему лодочному сезону.  Столовую закрыли в конце марта и до середины мая. Маша устроилась в совхоз работать дояркой. Как рассказал мне Сергей по телефону, она всё так же молчала и всё время плакала.
Была ранняя весна. У волков должны были уже родиться прибылые волчата. Волчица ранней весной кормит волчат молоком, охраняет логово и далеко от него не отходит. А матёрый и переярки по ночам охотятся и к утру возвращаются к логову с добычей для волчицы.
Я хорошо знал повадки волков так как учился этому у одного из лучших волчатников Военно-охотничьего общества. Я даже умел вабить, то выть по волчьи на разные голоса через стекло от керосиновой лампы.
  До отъезда в Пушкинские горы оставалось ещё больше недели, и я поехал на эти дни в Коскино. Была как раз Пасхальная неделя, и Захарыч с женой уехал на телеге в дальнее село, где была ещё действующая церковь. Маша в церковь поехать не могла, так как коров надо было доить каждый день. Она молчала и тихо плакала .
Я пошел в лес и принёс большую охапку елового лапника. Истопил баню и в большом котле сварил мелко изрубленный лапник. В этом хвойном отваре прокипятил всю свою охотничью одежду и высушил на сеновале. Сам я тоже помылся в хвойном растворе и высох не     вытираясь. Почистил ружьё, промыл спиртом и смазал льняным лампадным маслом. Вместо сапог обул растоптанные лыковые лапти Захарыча с онучами, тоже вымоченные в хвойном отваре. Теперь от меня не было никакого человеческого запаха. Я снарядился и ушёл в лес выслеживать волчье логово. Исходив зимой в лыжных походах окружающие леса, я приблизительно предполагал, где волки могут устроить своё логово для вывода волчат. Решил искать это место на одном из лесистых островов на большом болоте вблизи Глухого озера.
Вышел из деревни под вечер и к сумеркам подошёл к краю болота. Под последней большой и разлапистой елью устроился на ночлег. Сгрёб между толстых корней покучнее старую опавшую хвою. Нарезал острым ножом лапника. Ломать было нельзя, чтобы не было треска. Съел баночку консервов с горбушкой и запил чаем из фляжки. Банку зарыл поглубже нержавеющей ложкой. Лёг и укрылся нарезанным лапником. Можно было пройти в метре от меня и заметить только кучу лапника, а запах от меня был только хвойный. Хотя я и устал, приготовляясь к этой охоте, но долго не мог уснуть. Я, конечно, понимал, как опасно ночью лежать в лесу на земле, зная, что поблизости рыщут голодные волки людоеды в поисках добычи. Они, однажды, уже безнаказанно попробовали человеческого мяса, и теперь считают человека своей добычей, на которую можно охотиться. Но я всё-таки взрослый мужчина с хорошим оружием, а не ребёнок. Понимать-то я это понимал, но, на всякий случай, поверх шарфа намотал себе на горло длинный собачий поводок из цепочки. Перестраховщик!
       Матёрый волк уходит охотиться за добычей вечером. Возвращается перед рассветом, и, ещё издали, подаёт голос волчице. К самому логову матёрый, обычно, не подходит.  Волчица встречает его, забирает добычу и возвращается на логово. Если в семье есть переярки, то есть прошлогодние волчата, размером уже со взрослого волка, то они помогают матёрому на охоте. Днём матёрый и переярки отдыхают, но не около логова, а по близости. Спят чутко и, в любой момент, могут поднять тревогу. Тогда волчица переносит волчат на другое место.
Перед рассветом  меня разбудил специальный будильник без звона, а только с вибратором  на руке. Я проснулся и стал слушать. Мешал ветер, свистевший в ещё голых ветвях лиственных деревьев. Но мне всё же почудилось, что где-то очень далеко на юге подавал сиплый голос матёрый.
Я поел хлеба и пососал сгущёнки из дырочки в банке. Допил чай и пошёл осторожно на юг. Крался от куста к кусту. Подолгу стоял и слушал. Старался не пугать птиц, особенно опасался сорок. Километра через полтора нашел ещё одну огромную ель с густыми и низко опущенными лапами. Устроился  на отдых между толстых корней. Нагрёб старой хвои и опять нарезал лапника для укрытия. Поужинал и закопал пустую банку. Подрезал кору берёзы и попил сока. Набрал сока ещё целую фляжку.
С вечера подморозило, но к утру потеплело и пошёл дождь. Шум дождя помешал отслушать голос матёрого. День пропал даром. Большая ель не пропустила дождь, и я остался сухим, но вся одежда всё-таки стала какой-то влажной. Дождь перестал, но остался ветер. Вот, под шум ветра, я и перешёл очень осторожно ещё почти на километр в сторону логова и опять устроился под очередной елью.  Была ночь с крепким заморозком, а потом ясное и тихое утро. Перед рассветом подал голос матёрый и совсем не с той стороны, откуда я его ожидал. Голос сильный, сиплый и с каким-то хрипом. Очевидно, это действительно очень матёрый, крепкий и осенистый волчина. Подвизгнули высокими голосами переярки. Волчица молчала. Судя по слышимости волчьих голосов, я был близко к логову. Надо было удваивать осторожность.
Конечно, ночевать в корнях под ёлкой было страшно. Я был защищён только несколькими еловыми ветками и слушал не только завывание ветра, но и завывание голодных волков людоедов, рыскающих поблизости в поисках добычи. Ведь уже отведав человечины они обнаглели и считали, что человек это такая же пища, как лосёнок или заблудившаяся корова.
Я ещё пососал сгущёнки с какао, а в пустую банку положил камень и утопил в болоте. Днём продвинулся вперёд ещё метров на двести,  залез на ель и замаскировался. Ночлег устроил по-альпинистки. Повесил на сучья висячее сиденье из куска брезента на верёвках,  ноги удобно поставил на толстые сучья. Теперь запах от меня, если и был, то шёл верхом и определить его направление было невозможно, даже волку. Ночью я очень продрог на дереве и чуть не проспал появление матёрого. Место я выбрал правильно. Матёрый подал голос близко, и волчица вышла к нему навстречу почти под самую мою ёлку. Ждать более удобного случая было   нельзя и, хотя мешали ветки, я двумя выстрелами убил  волчицу. Матерый показался на секунду и скаканул в чащу. Я слез с дерева, и через час нашел логово с пятью волчатами.  Логово разорил, волчат уничтожил. Пострелял и накидал в логово гильз, пахнущих порохом. После разорения логова и гибели волчицы, волки, обычно, уходят из этого района в другие леса. Матёрый ищет себе новую подругу, а прибылые создают новые семьи. Но туда, где было разорено их логово, они не возвращаются потом несколько лет. 
Вернулся я в деревню только под вечер. Очевидно,  все-таки сильно простыл, ночуя под елками и на дереве. Уже на подходе к деревне в груди начался какой-то хрип. Стал мучить надсадный болезненный кашель, а из носа потекло, как из водопровода. Я вошёл в Машину избу и не сел, а как-то упал на лавку, сник и уронил ружьё. Попросил у Маши водки, но она дала мне горячего молока с мёдом. Я выпил и хрипло сказал: «Маша, в нашем лесу волков больше нет, и очень долго не будет». Маша повесила на стенку моё ружьё, налила мне ещё кружку молока с мёдом, укутала  тулупом Захарыча и ушла топить нам баню по- черному.

Этой ночью Маша совсем не плакала.
А днём она уже нормально разговаривала, когда мы, опять вместе, топили баню и отстирывали в щёлоке мои одёжки от хвойного запаха и лесной грязи. В жарко натопленной избе, моя одежда сушилась три дня.
Прошло много лет, и я опять побывал на бывшей Череменецкой турбазе. Монастырь передан епархии и он восстанавливается. В бывшем туристском клубе  действующий храм Преображения Господня и идёт воскресная служба. В нашей с Серёгой келье живут настоящие монахи. Даже принято решение Московской Патриархии восстанавливать  взорванный храм Иоанна Богослова.
 Я сходил в деревню. Захарыча и Маши уже нет в живых. На месте их домов теперь старое пепелище, заросшее бурьяном.  Посидел на обломках разрушенной печки и, по русскому обычаю, помолился, выпил водки, а потом пошёл обратно в храм Преображения Господня, и поставил  свечи за упокой души Захарыча, Маши и невинно убиенных отроков Сергея и Дмитрия. Аминь. 



















     Моя ссылка к Пушкину.

Если про кого-то говорят, что его послали в «Места не столь отдалённые», то, на самом деле, подразумевается, что места эти, наоборот, весьма и весьма отдалённые. Где-нибудь на Воркуте, Колыме и прочих курортах сталинских Гулагов. А вот Александра Сергеевича Пушкина, когда-то сослали в места, действительно, не столь отдалённые. От его Михайловского в Псковской губернии до Санкт-Петербурга можно было за три дня доехать на хороших лошадях, а на перекладных и того быстрее.
Но меня, слава Богу, за мои «художества» в Череменецком монастыре, сослали не на Воркуту, а в Пушкинский заповедник Псковской области. После того, как мы с Сергеем Разумовским устроили в Череменецком монастыре несколько розыгрышей, главным из которых было воровство портрета Сталина, туристское начальство решило, что вместе мы слишком опасны для их авторитета и престижа. Сергея оставили в Череменце, а меня, отправили в ссылку, как можно дальше от Ленинграда. А самой дальней турбазой нашего Ленинградского Совета по Туризму была Пушкиногорская турбааза в Псковской области. То есть сослали меня в Пушкинский заповедник.
 Пушкин это устоявшийся эталон нашей культуры. Абсолютная аксиома, где невозможна никакая отсебятина. Пушкин и его творчество – это вам не Сталин, культ личности которого Никита Хрущёв уже разоблачил на XXII Съезде. Тут никаких сомнений или разночтений. Тем более, что в то время директором заповедника ещё работал Семён Степанович Гейченко. Как я узнал уже потом, его специально предупредили о моём «специфическом» характере и посоветовали за мной присматривать, а также и притормаживать мой излишний энтузиазм. Ну, а то, что я знаю на память много стихов Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского, Симонова и даже Надсона, это начальству было хорошо известно. Я был, что называется, «ценный кадр» для работы в Заповеднике, и просто так, выгнать меня было бы нерентабельно. 
Современную большую турбазу со штатом больше двадцати методистов и экскурсоводов, очень научных и очень «наученных» построили только через несколько лет. Это советское  учреждение пушкинского политпросвета, с большим сарказмом описал через несколько лет, Сергей Довлатов в своей повести «Заповедник».
А тогда Пушкиногорская турбаза работала только в летнее время и занимала помещение маленькой сельской школы в деревне Воронич. Автобус от города Острова ходил только до райцентра Пушкинские горы, а до деревни Воронич, надо было, ещё пять километров тащиться пешедралом с огромным рюкзаком. Типичное здание школы я нашёл сразу, даже и спрашивать ни у кого не было нужды. С крыльца высокий морщинистый мужчина лет сорока в рабочей спецовке, но при ярком галстуке, что-то сердито и нравоучительно выговаривал  понурому старичку в пенсне. Я решил, что такие директивы может выдавать только сам директор, посмотрел на бумажку, выданную в Совете по Туризму, и представился мужчине в галстуке, назвав его по имени и отчеству. Он действительно оказался директором  школы и, одновременно, турбазы. Звали его Сергей Сергеич. Директор сунул моё направление в карман спецовки и сказал:
– Школа маленькая. В классах будут жить туристы, В учительской оборудуем туркабинет, а инструкторам я снял комнаты у местных жителей. Вот иди к конюху дяде Ване Сиротину, отдай мою записку и живи у него. А сперва получи у завхоза раскладушку и спальный мешок. Ну, не стой тут, а иди к конюху. Завтра к девяти на работу.
Завхозом оказался старичок в пенсне. Раскладушку со склада я взял, а спальный мешок у меня был свой.  Конюх жил на другом конце деревни. По пути все деревенские жители со мной здоровались и подшучивали над тем, как я нёс и рюкзак и раскладушку.  Большой дом конюха я угадал ещё издали по тому, что около него стояло две телеги, сани и ещё какие-то лошадиные припряжки, поломанные бороны и плуги. На крыльце сидел очень плечистый небритый мужик лет под шестьдесят в зимнем  треухе и чинил хомут. Я поздоровался, прислонил к крыльцу раскладушку, снял рюкзак, сел рядом с хозяином и сказал, что меня прислал директор школы на жительство.
         – А у тебя, нет ли бумажки на самокрутку? – Спросил  хозяин, доставая кожаный кисет.
Я отдал ему бумажку директора о том, что, он направляет меня проживать к кузнецу Сиротину Ивану Ивановичу. Дядя Ваня отложил хомут, не читая, свернул из директорского документа с печатью козью ножку,  набил её махрой, раскурил и, только потом,  поздоровался. Помолчали. Дядя Ваня пару раз пыхнул дымом, покашлял и, показывая на кучу чурбаков у забора, спросил:
        – Дрова колоть умеешь?
  Вместо ответа, я пошёл к чурбакам, подобрал валявшийся рядом колун и стал колоть. Колун был хороший, насажанный на длинное топорище, с оттянутым в кузнице лезвием. Даже сучковатые чурбаны разлетались с первого хлесткого, и чуть косого, удара. Дядя Ваня посмотрел, как я колю дрова, как поворачиваю чурбаны сучками под удар колуна, докурил козью ножку, не спеша подошёл ко мне, ещё раз пожал руку и сказал:
– Ладно, свой ты мужик, справный. Городской в первом же чурбане колун бы завязил и кряхтел потом полчаса.  А с тобой будем жить дружно – ты парень рукастый. Пошли в дом.
 Семья, как раз садилась за стол обедать. Меня тоже пригласили. Я помыл руки, перекрестился в красный угол на образа и тоже  сел на лавку к столу. У дяди Вани было трое детей. Старший Василий уже отслужил армию, работал трактористом и уже начал рубить избу для своей будущей семьи, хотя и невесты ещё не было. Младший Гриша в армию только собирался, но учился у своего брата водить трактор, так как мечтал попасть в танкисты. Младшая Ольга ещё доучивалась в школе. Хозяйка баба Настя  не работала, а вела домашнее хозяйство. Она любила поговорить и, вот от неё-то, я и узнавал все семейные подробности.
Дядя Ваня во время немецкой оккупации партизанил на железной дороге около города Острова. Немецкие поезда под откос спускал. А сам-то в первый раз ездил на поезде уже после войны в Москву ордена получать. А в доме, во время оккупации, жило несколько немцев, Баба Настя, вместе с детьми жила в коровнике. Корову немцы не тронули. Наверное, пожалели детей. Сосед, бывший член правления колхоза, сохранил печать и выдал бабе Насте справку о том, что её мужа перед войной насильно завербовали на лесозаготовки в Сибирь. Немцы семью бабы Насти считали пострадавшей от коммунистов и не обижали.
Переоборудование школы в турбазу дело не сложное, если есть, кому работать. Но учителя ушли в отпуск. Да и вообще, это не их дело. Хотя не все работники ушли на каникулы. Школа была интернатом, а потому при ней была столовая, спальни, кастелянша и прочее. Работники интерната в отпуск не ушли, но детские кровати надо было менять на взрослые, парты выносить и прятать в сарай, и ещё многое, многое. Работали с девяти утра до десяти вечера и всё равно не успевали сделать всё к заезду первой смены туристов. Столовая без туристов не работала, а повариха, посудомойка и официантки стали малярами и чернорабочими. Все питались кое-как. Меня кормили у дяди Вани. Когда я приходил поздно, то на подоконнике в моей комнатушке стояла глиняная крынка с молоком и миска с варевом. На крышке кусок деревенского хлеба.  По утрам баба Настя безоговорочно сажала меня за общий стол. Кормила кашей, яичницей, творогом, сметаной, парным молоком и всякой зеленью с сада и огорода.  Дополнительную плату за харчи хозяева брать наотрез отказались и даже обиделись, когда я предложил деньги.
Приехал второй инструктор Борис Кузин. Мы с ним чинили лодки, поправляли причал на речке Сороти, поломанный весенним ледоходом, и проверяли турснаряжение. До приезда первых  туристов было ещё две недели, и директор выдал мне из школьной библиотеки несколько книг Пушкина и о Пушкине. Кое-какие методички дал Гейченко. Но на читку не хватало времени.
 Туристские путёвки были на двадцать дней. Из каждого заезда надо будет набирать группу человек в двадцать пять, которые, кроме стихов и экскурсий, захотят совместить Пушкина с природой, и на двенадцать дней сходить на лодках в поход по рекам Сороти или Великой. На Пушкина им останется дней по шесть, так как к походу надо будет готовиться – учиться грести, получать продукты и снаряжение.
Ну вот, туристы и приехали. Старые и молодые, поэтически настроенные и, «слегка навеселе». Женщин  раза в три больше и они были раза в три разговорчивее. Раньше я работал на спортивных турбазах, а теперь только одна десятая часть прибывших пойдёт в поход на лодках. Да и тех надо уговаривать. Всех оставить на турбазе нельзя – не хватает спальных мест в школьных классах. Своего автобуса у турбазы нет. В Михайловское,  Петровское, Тригорский парк, на Савкину горку и в Святогорский монастырь к могиле Пушкина ходили пешком.  Инструктор по пути должен рассказывать что-то про то, как здесь гулял Александр Сергеевич и читать пушкинские стихи в тех местах, где они, якобы, были написаны. Конечно, первое время я носил в карманах шпаргалки и бессовестно ими пользовался, изображая знатока пушкинской поэзии. Но память у меня была хорошая и надобность в шпаргалках вскоре отпала. На местах настоящих экскурсионных объектов дежурили настоящие профессиональные экскурсоводы, обученные самим Семёном Степановичем Гейченко. Пока шла экскурсия, я мог отдохнуть, где-нибудь в тенёчке и почитать постороннюю книгу. Туристы отдельными небольшими группами должны были по очереди обойти все, полагающиеся по программе обслуживания, места экскурсий.
А мы с Борисом ходили и водили, ходили и водили, ходили и водили. И мне это очень скоро надоело ходить по одним и тем же местам, слушать одно и то же из уст одних и тех же экскурсоводов. Я даже чуть не взбунтовался, но     выручила жадность Бориса. Он наловчился фотографировать туристов во время экскурсий. По ночам проявлял плёнки и печатал фотографии. На следующий день Борис около столовой уже торговал готовыми фото. Я не спрашивал у Борьки, сколько он зарабатывает, но доход, очевидно, у него был хороший. Могли, конечно, пришить дело о «нетрудовых доходах», но Борька стал подпаивать водкой местного милиционера из Пушгор и сумел этим подстраховаться.
А я стал из каждого заезда собирать группу для похода на лодках. Дело для меня, инструктора водного туризма, было привычное. Правда, Сороть или даже Великая, это не Вуокса, но и тут были свои красоты и интересы. В поход соглашались идти туристы помоложе, которые хотели совместить Пушкина с лодками, кострами и палатками. Но публика всё же, была не туристская, а поэтическая. У костра пели, читали стихи, рисовали. Трудно было с вёслами, пилой и топором. С костром и приготовлением пищи на всю группу было ещё труднее. Интеллигенция к ручному труду была совсем не приспособлена. Некоторых даже приходилось учить, как чистить картошку. А мне в походе бывало уже не до стихов. В первый поход пошли вверх по Сороти к городу Новоржеву. Пошли   ради коротенького пушкинского стиха:
Есть на свете город Луга
Петербургского округа.
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Кабы не было на свете
Новоржева моего!
Уж очень нам захотелось посмотреть этот самый захудалый на свете, по мнению Пушкина, городишко. Со времени основания в 1777 году река Сороть отошла от Новоржева на несколько километров. Через реку хороший мост и асфальтовое шоссе к Новоржеву. Подтверждением пушкинского стиха оказалось то, что хороший асфальт был только до города, а через город шла разбитая, вся в рытвинах и лужах грунтовая дорога, а потом опять асфальт. У города на асфальт денег не было. Во время войны деревянный Новоржев почти весь сгорел. Несколько случайно уцелевших домишек-развалюшек поражали великолепием остатков деревянной резьбы. До революции в Новоржеве было шесть церквей, но теперь все разрушены. Из каменных зданий сохранилась только  тюрьма. Но тюрьма и при социализме оказалась очень нужной.   
Главное богатство Новоржева – лён. Главное предприятие – фабрика по переработке льна. Где работают и чем живут остальные жители непонятно. Хотя город всегда был маленьким. И сейчас его население меньше четырёх тысяч. А в книжном магазине книги - «мечта спекулянта». Я накупил половину рюкзака дефицитных в Ленинграде книг.
Когда возвращались к реке от Новоржева, нас обогнал обоз цыганского табора. Несколько длинных телег, крытых старой парусиной, натянутой на деревянные дуги. Из этих кибиток   выглядывали женщины и дети. Весело смеялись над глупыми пешеходами с большими рюкзаками. За задней телегой тащились две пёстрые коровы. Отдельно несколько мальчишек с кнутами гнали небольшое стадо коз. Проехали цыгане мимо нас с песнями и шутками.
Вернулись в лагерь. У дежурных, охранявших лодки,  уже был готов борщ, картошка с жареными грибами и, к чаю, свежая земляника со сгущёнкой. Дежурные восторженно рассказывают, что цыгане встали лагерем поблизости. Звали нас вечером в гости к их костру. У  цыган три гитары и  скрипка. Обещали песни и танцы.  У наших тоже две гитары, но идти к цыганам стесняются, а может и трусят. Проспорили часа два, а потом принарядились, взяли несколько бутылок портвейна, купленного в Новоржеве, конфет для ребятишек и пошли. Любопытство оказалось сильнее всего остального. Так как цыганский табор был тоже на берегу, то пошли на лодках. Идти оказалось совсем недалеко.
 Очевидно, что цыгане не выбирали, а хорошо знали это место. Оно было, красивее, удобнее и спокойнее, чем наше около моста. Горел большой общий костёр, но каждая семья готовила себе еду отдельно. На рогульках лежали жерди с  котлами, висевшими над общим костром. Все стали нас угощать, нахваливая именно своё варево. А мы не знали куда девать, принесённые бутылки с портвейном. Нам говорили: «Спасибо», но пить оказывались. В то время цыгане ещё жили по своим древним традициям и считали, что пить без причины неприлично.
Мы расселись вокруг костра вперемежку с цыганами. Кто к кому ближе сидел, у тех мы понемножку и угостились. Ну, а конфеты детей, конечно, обрадовали.  Так как мы были гостями табора, то не было никакого попрошайничества.
На большой поляне, ближе к лесу, в ряд стояли цыганские то ли телеги, то ли кибитки – я не знал, как их правильно называть. Паслись стреноженные кони, а козы были привязаны к колышкам. Дети с таким любопытством смотрели на наши лодки, что я догадался предложить покатать на них всех ребят. Детей оказалось значительно больше, чем мест в лодках.  Началась толкотня и споры. Пожилой цыган с седой окладистой бородой, что-то негромко, но строго сказал по-цыгански, и всё стихло. Дети отошли от лодок, а молодой цыган отложил скрипку и стал поимённо приглашать ребят в каждую лодку, где на вёслах уже сидели туристы. Я понял, что команду дал боро – то есть хозяин табора.  Я подошел к нему, мы познакомились с боро Богданом и сели рядом.
Наша первая красавица художница Наташа сидела на раскладном стульчике и, держа на коленях толстый альбом, всё рисовала, рисовала и рисовала. Потом я сделал фотокопии с альбома, который сделала Наташа с этих эскизов, но они сгорели во время пожара на севере, хотя это уже совсем другая история. 
Детей отправили спать и часа два мы с цыганами  по очереди пели.  Наши пели что-то из репертуара Галича и Окуджавы.   Цыгане пели, в основном, романсы, а потом спели и пару песен на своём языке. Ни танцев, ни плясок не было. Все были уставшие. Мы ходили пешком в Новоржев, а цыгане несколько дней работали в Новоржеве по домам. Делали много кузнечной работы. На одной из телег у них была походная кузница – горн, наковальня, меха, а на другой всякий железный хлам, из которого можно было сковать всё, что угодно. Делали и    плотницкие и печные работы. Цыгане этого табора умели делать всё. У женщин было походное швейное ателье: две ножные швейные машинки «Зингер», на которых они шили сарафаны, юбки и прочую женскую одежду.   
  На прощанье мы с баро Богданом, не глядя, поменялись часами. Я знал об этом цыганском обычае и не удивился предложению боро Богдана на  обмен. Это был знак уважения и  дружбы.
Утром пошёл моросящий дождь, но нас поджимало время окончания срока путёвок, мы собрали палатки, и пошли вниз по Сороти обратно к турбазе. В цыганском лагере все ещё спали, и мы попрощались только с мокрыми лошадьми.
Туристы отдыхали после похода, а я пошёл  к Гейченко расспрашивать про цыган. Семён Степанович знал этот табор и знал боро Богдана. Во время войны немцы безжалостно уничтожали цыган только за то, что они цыгане. Спрятаться цыганам было негде. Во всех деревнях были полицаи, сразу доносившие гестаповцам о появлении цыган. В партизаны цыгане идти не могли по своим убеждениям. Их закон говорит, что жизнь человеку даётся Богом и только Бог вправе её отнять. Ну, не может, настоящий цыган, соблюдающий обычаи своего народа, пойти на такой грех, как убийство. По юридической статистике за многие десятилетия перед революцией, осуждёние цыган за убийство было очень большой редкостью.
Но во время Отечественной  войны многие таборы были совсем уничтожены немцами, а от других осталось всего по несколько человек. Погибла и вся семья боро Богдана. Сейчас табор состоит из остатков четырёх разных таборов. Уживаются трудно, так как таборы живут многолетними традициями и уважением к своим предкам. А в таборе боро Богдана у всех предки разные. Разная и специализация: кузнецы, лошадники, печники, плотники, артисты, торговцы. Но все работают и как-то уживаются. Боро их держит в строгости и ссор не допускает. Сам он тоже женился на вдове с тремя детьми, и в новой семье уже родилось ещё два  сына. В общем, живут по своим цыганским законам. За лето мы ещё несколько раз встречались с табором боро Богдана. Всегда устраивали совместные костры, и каждый раз они проходили всё интереснее. Цыгане считали туристов почти за таких же кочевников, как и они сами. Туристы были разные, а инструктор всегда я. Вот я и подружился с боро Богданом, хотя он был намного старше меня.
Из первого похода мы вернулись, как раз к празднику 167-го дня рождения Пушкина. Очевидно, что продолжительность путёвок первой группы была специально немного сокращена, чтобы освободить места для многочисленных гостей на праздник дня рождения Пушкина.  Вот тут мы и увидели, что на самом деле означает избитая фраза «Всенародное гулянье».  Любит русский народ праздники. Православные праздники были, как бы под запретом, а уж в день рождения Пушкина можно было, без всяких запретов, разгуляться во всю удаль русской души.
По православным обычаям раньше у  каждого города или монастыря были свои местночтимые святые и их иконы. Но в советский период даже святыни общероссийские были в забвении или в запрещении. Вот так и получилось, что для местных жителей Пушкиногорского района, Александр Сергеевич Пушкин стал как бы символом местночтимого святого.
Святогорский монастырь, около которого находится могила  А.С. Пушкина был музеем, а древние иконы Одигитрия Святогорская, явленная при Иване Грозном, Феодоровская и Серафима Саровского были перенесены в действующую приходскую церковь иконы Казанской Божией Матери.
Праздник дня рождения А.С. Пушкина сам собой разделился на официальный и народный.  Официальный праздник проводили в Михайловском. Построили сцену и трибуну. Поставили скамейки для гостей. Понаехали автобусы с важными партийными и административными чиновниками. Приехали учёные пушкинисты. Ну, и артисты тоже, конечно, приехали. С трибуны говорили речи торжественные и научные. Был большой концерт. Потом была «неофициальная часть программы», после которой важных гостей под ручки разводили по местам отдыха. Нас с Борисом на официальный праздник не пригласили. Гостей принимали штатные работники Заповедника, а мы были турбазовские. Я хотел пойти на концерт, но баба Настя сказала: «Где на концерт – там и на банкет, а там и без вас, сопливых, будет скользко». Но Борька ходил фотографировать. Потом фото продал в местную газету.
За обедом, накануне дня рождения Пушкина, баба Настя сказала, что ужина не будет, а мы будем молиться и поститься. Завтра едем в Казанскую церковь на исповедь, службу и причастие.  Дядя Ваня, ещё с вечера, накидал в длинную телегу старого сена и прикрыл его какой-то брезентухой. На рассвете мы все уселись на телегу бочком, свесив ноги, и поехали в Пушгоры. Ещё и соседскую семью с собой взяли.
Приехали немного раньше начала службы. У моих хозяев  оказалось в церкви много знакомых. Советская власть так и не сумела полностью искоренить православную веру в псковской глубинке. Здоровались по православному обычаю с троекратным объятием и поцелуями.
 В приходской церкви Казанской иконы Божией матери служба никогда не прекращалась. Вместо купола церковь была увенчана двойным рубленым восьмигранником, но над алтарём шатровая маковка с луковичкой. После закрытия Святогорского монастыря, в Казанскую церковь перенесли чтимые иконы Одигитрию Вороничскую, Фёеодоровскую и Серафима Саровского.
На исповедь была длинная очередь, хотя исповедывали сразу два священника, но мы были одними из первых.
Отстояли службу, причастились и поставили перед иконами свечи за упокой невинно убиенного раба Божия Александра. У могилы Пушкина тоже поставили свечи и положили цветы. Официальные гости возлагали только венки и цветы, без свечей.
Дома разговелись церковными просвирками и хорошо потрапезничали вместе с соседями и с самогоном. Вспоминали пастушка  Тимофея из нашей деревни Воронич, которому явилась икона Одигитрия во времена Ивана Грозного.  Я читал стихи Пушкина. Всем моё чтение понравилось, и слушали хорошо. Пушкин это  для интеллигенции великий поэт – Пушкин. А  для малограмотных деревенских, но русских людей, он тоже свой и родной Пушкин! Особенно, если они, как и их предки живут в Ворониче, между Михайловским и Тригорским, напротив Савкиной горки. Баба Настя сказала, что многие жители Воронича отмечают этот, почти церковный, Пушкинский праздник так же,  как и мы.
Но отшумели праздники, и начался Петров пост. Я, конечно, питался в столовой турбазы, где никаких постов не признавали, а даже, наоборот, в совковом общепите рыбным днём преднамеренно считался четверг, который, по христианскому календарю, получался в середине между постными днями среды и пятницы. По церковным преданиям Иуда предал Христа в среду, а в пятницу  Христос был распят.
Возвращался я с турбазы поздно, когда все в доме уже спали. Но баба Настя всегда оставляла мне ужин на подоконнике. Во время поста это обычно было что-то рыбное.
А на турбазу приехала новая смена туристов. Опять пошёл круговорот – Михайловское, Петровское, Тригорское, Святогорский монастырь и прочее. Приехал профессиональный затейник-аккордионист и по вечерам на турбазе устраивали танцы и всякие развлекушки. Но я ходил танцевать не на турбазу, а на площадку, где раньше стоял дворянский дом в Тригорском. Новый господский дом построили только через два года. А пока на утоптанной площадке местная деревенская молодёжь устраивала свои танцы «топотуху». Играл гармонист и два балалаечника. Мы ходили вчетвером. Дяди Ванины дети Вася, Гриша, Ольга и я. Ольга очень гордилась тем, что её сопровождают сразу три надёжных кавалера. Она бессовестно кокетничала с парнями, зная, что домой пойдёт под надёжной охраной. А я научился плясать «топотуху» и меня перестали считать чужим и городским.  Хотя наша соседка Настёнка, как-то мне сказала: «Сам-то ты на закваске, а себе ищешь на дрожжах!» Это псковское выражение мне запомнилось, и я его часто повторяю.
Опять я стал собирать группу в водный поход, но уже не по Сороти, а по реке Великой в сторону Опочки. Учил ребят грести веслами, разводить костры и ставить палатки.
А тут подошёл и Петров день 12 июля. Конец поста и традиционное начало сенокоса. В ночь на Петров день деревенская молодёжь уходит в поле ждать «Игры солнца». Жгут костры, поют песни и ждут восхода. По древнему, ещё языческому поверью, в это утро солнце на восходе играет цветастой радугой.
 Начало сенокоса всегда большой деревенский праздник. На покос выходят весело. В яркой праздничной одежде, всегда с песнями и шутками. По традиции, после утренней косьбы для разговения после поста, режут барана.
Я договорился с дядей Ваней и вывел на первый покос всю свою туристскую группу. Так как дядя Ваня был кузнец, то мы взяли несколько запасных кос, деревянных грабель и запасных штырей, чтобы заменять поломанные зубья деревянных грабель. Взяли чурбан с бабкой и косной молоток для отбивки зазубренных городскими неумеками кос. Трудно было вытащить туристов перед рассветом из тёплых постелей на утреннюю росу. Без завтрака поехали на двух телегах на заливные луга к реке Сороти.  На соседнем лугу косили цыгане. Им тоже на зиму нужно было сено для лошадей.
Дядя Ваня и его сыновья учили парней косить, а Ольга и баба Настя учили девушек собирать сено в валки. Я сидел у чурбана с бабкой и отбивал косным молотком зазубренные туристами косы. Рядом со мной в тенёчке стояло два больших жбана с крепким деревенским квасом и кружка.   Жбаны были накрыты мокрой дерюжкой, чтобы квас не нагревался. Рядом был холодный родничок, водой из которого я поливал дерюжку на жбанах. 
Ещё утром, пока все косы были целы, я зарезал барана и замариновал мясо для шашлыков. В юности я жил в Средней Азии и справился с бараном так, как когда-то меня этому научил старый Овез Абдрахман, бывший пловчи эмира Бухарского.
Когда солнце поднялось высоко, трава высохла, и стало жарко, то прекратили работу, искупались в Сороти и сели праздновать в большой круг, вместе с цыганами. Кроме шашлыков было много всякой свежей зелени с огорода, малина со сливками, грибочки с молодой картошкой. Девушкам вместо самогона, приготовили сладкую медовуху. Мозоли прижигали первачом. Обгоревшие на солнце плечи протирали тоже первачом. Туристы были из Ленинграда и из Москвы. На настоящий деревенский сенокос они попали впервые в жизни.
После ужина на турбазе была назначена лекция о международном положении. Но одинокому лектору было скучно в почти пустом зале туркабинета перед двумя старушками.
Перед самым выходом в поход случилось неожиданное событие. Ко мне приехала участница из прошлого заезда художница Наташа. Приехала из Ленинграда на велосипеде за два дня. В первый день она добралась только до Череменецкой турбазы. В прошлом походе я рассказывал про то, как работал зимой в Череменецком монастыре, превращённом в турбазу и про то, как мы Сергеем Разумовским украли портрет Сталина. Вот Наташа и заявилась к Сергею Разумовскому с просьбой устроить её на ночлег, а он отвёл её в избу к Маше. Уж не знаю, как эти дамы перемывали мои косточки, но затылок у меня сильно чесался. Наташа сказала, что она приехала только для того, чтобы показать мне цыганский альбом, который она сделала из эскизов, наскоро сделанных в таборе. Ну и в поход по реке Великой ей тоже очень захотелось. Я, конечно, не мог ни в чём  отказать Наташе после таких её велосипедных подвигов и художеств.
В прошлом походе мы с Наташей шли на одной лодке. Кроме нас в лодке сидели гитарист Дима с женой и пожилая дама Наталья Ивановна наш завхоз. А этой пожилой даме было тридцать три года. И на маршруте, и на дежурстве команда нашей лодки была дружной работящей и спокойной. Наташа была высокая, чуть полноватая девушка с большущими тёмными глазами и с косой. Всегда, чему-то загадочно улыбалась с ямочками на щеках. Была Наташа, конечно, красивая, ну не то, чтобы совсем уж глаз не отвести, но взгляды притягивала. На лодке мы болтали всякую всячину, пели под гитару, читали стихи, но никаких личных лирических разговоров у нас с Наташей не было. Её приезд был для  меня полной неожиданностью, и я даже растерялся. Пришлось знакомить Наташу с группой и представлять её, как мою невесту. Деньги за питание в походе она заплатила, а лишний спальный мешок и штормовку я получил без проблем.
На первой же ночёвке Наташа, как всегда спокойно, с улыбкой и без лишних разговоров, поставила «нашу» палатку, разобрала рюкзаки, навела уют и порядок. Всё было так, как будто мы уже давно привыкли жить вдвоём в одной палатке. Как сказал в одном из стихов Сергей Есенин: «Вот оно – тихое счастье». 
А поход по реке Великой был скучноват. Сперва гребли против сильного течения. Прятались за мысы, отдыхали и опять гребли и гребли. На берегах леса почти нет. Деревни далеко от воды. Места давно обжитые и выжатые земледелием, покосами, выпасами и вырубками. Трудно находить красивые места для лагеря с лесной тенью родничком и дровами. Нет ни грибов, ни ягод. По Сороти берега были живописнее  и богаче. По реке до самой Опочки мы так и не дошли. С последней ночёвки около моста сходили в этот древний город пешком. За один день двадцать километров туда и, столько же обратно. Да ещё и по Опочке погуляли. Город очень древний. Основан в 1414 году, как Псковская крепость для защиты с юга. И действительно,  в первые века своего существования, Опочка выдержала несколько вражеских осад литовцев, немцев и ливонцев. Потом Опочка стала заштатным уездным городом с населением чуть больше 15-ти тысяч человек. Шесть церквей и тюрьма. Церкви уничтожены при советской власти. Из старинных зданий, как и в Новоржеве, осталась только тюрьма. После революции в Опочке, как и в Новоржеве, тюрьма тоже  оказалась очень  нужной.
На обратном пути неподготовленные к пешеходству интеллигенты еле брели. Несколько человек натёрли мозоли до волдырей. На следующий день отдыхали, и я провёл занятие на тему, как обуваться и как ходить, чтобы не натирать мозоли. Так как у большинства болели ноги в мозолях, то все слушали со вниманием. До пешего похода меня бы не слушали.  Так же поступаю и с мозолями от вёсел – сперва помалкиваю и даю возможность натереть мозоли, а уже потом, рассказываю, как этого избежать. 
Вниз по течению реки Великой легко катились по середине русла. Сцепляли лодки, вели общий трёп или пели. Вернулись  на Сороть раньше времени. При впадении Сороти в реку Великую стоял знакомый цыганский табор. Два дня простояли рядом. Загорали, купались, а по вечерам пели. Наташа набросала ещё  целый альбом эскизов. Боро Богдан сказал, что у Наташи, наверное, были среди предков цыгане. Я уж не знаю, что он разглядел в её внешности или характере, а поэтому спросил, почему он так думает ?
– У неё глаза такие, какие были у моей матери, – сказал боро Богдан.
– Ты угадал, –  Наташа мне говорила, что у неё бабушка была цыганкой.
На турбазе группа жила после похода ещё четыре дня. Сходили на экскурсию в Тригорский парк и я уговорил своих туристов пропустить ужин, чтобы сходить на деревенскую «топотуху». Хозяйская дочка Оля учила Наташу, как правильно  надо эту топотуху танцевать, но деревенские парни перебили эти занятия и затанцевали Наташу так, что она захромала на обе ноги. Пришлось пораньше уходить домой. Топотуху не пляшут на каблуках.
На следующий день на турбазу приехал на красном «москвиче» очень учёный литературовед и договорился с директором, что вечером он прочтёт в туркабинете лекцию о творчестве Сергея Есенина. Сергей Сергеич сказал, что лекция о творчестве это хорошо, но и стихи Есенина почитать обязательно нужно. Учёный литературовед как-то скис и наш директор понял, что память на стихи и дикция у него «не очень». Разговор был в обеденное время и меня быстро нашли в столовой. Сергей Сергеич знал, что я почти все стихи Есенина читаю без книжки. Директор в своей школе   преподавал литературу и мог правильно оценить качество моего чтения. Согласовали, что я буду читать и в какой последовательности. Вместе написали шпаргалку. После лекции концерт прошёл  «на ура» под длительные аплодисменты. Ведь Есенин долго был в запрете. Его стихи переписывали от руки. Но уже было начало хрущёвской «оттепели», вышли из печати первые книги есенинских стихов, но их сразу раскупили книжные спекулянты. Так, что тема концерта была самая та, что нужно. После вечера этот учёный литературовед отдал мне половину  заработанных денег, то есть двадцать пять рублей. Для меня это была большая сумма – четверть месячной зарплаты. А на концерте в первом ряду сидели мои безбилетницы Ольга с Наташей.
Пока есенинская тема была «горячей», кандидат филологических наук Зиновий Моисеевич делал на этом хорошие деньги, выступая по домам отдыха, санаториям и клубам. Если была возможность, он звонил мне по телефону, я подъезжал к нему на автобусе, и мы, вместе с Зиновием Моисеевичем делали концерт из двух отделений. Обратно в Воронич он подвозил меня на своем «москвичёнке»
Вскоре после похода, Наташе надо было уезжать обратно в Ленинград. Она заканчивала ЛЭТИ, и ей надо было защищать диплом. Я разобрал и аккуратно упаковал её велосипед. Проводил на автобусе до поезда. Прощалась Наташа одновременно и с улыбкой, и со слезами. А я уже был весь в заботах о Пушкине и Есенине, о новой группе и о цыганах.
Короток летний туристский сезон на Пушкиногорской турбазе. Школу надо было освобождать и готовить к учебному году. В последнюю смену Сергей Сергеич был уже директором не турбазы, а школы. Дядя Ваня, в знак дружбы решил подарить мне самогонный аппарат с хорошим змеевиком. У него их было два. Я благодарил и отказывался, а дядя Ваня уговаривал: «Вот возьми. Упакуем так, что будет незаметно. Змеевик хороший. Поставишь у себя в сараюшке, и будет чем друзей угостить». Он никак не мог понять, что у меня в хозяйстве, в писательском доме напротив храма Спаса на Крови, не может быть сараюшки для самогонного    аппарата на дровах. Что я Михаила Зощенко или Веру Кетлинскую буду самогоном угощать?
Я со всеми попрощался и получил от директора турбазы, и от Гейченко характеристики для Совета по Туризму о моей добросовестной работе и уважении к Пушкину. Оба директора были заняты и попросили написать  характеристики своих секретарш, а они написали их общими штампованными фразами в стиле  отдела кадров советского времени. А мне, именно это и было нужно.  Ведь меня посылали в Пушкинский заповедник в ссылку и на исправление.  А я-то боялся, как бы мне не вписали «как лыко в строку» несколько самовольных отлучек от Пушкина к Есенину или про дружбу с цыганами. Пронесло! В советское время хорошая характеристика с последнего места работы была очень важным документом.
Тяжёлые книги, купленные в Новоржеве, я уже давно отослал по почте домой, а самогонный аппарат взять отказался, поэтому рюкзак был не очень тяжёлым. Баба Настя напекла мне  подорожничков и, ещё горячими, завернула в цветастое полотенце и засунула под верхний клапан рюкзака. Как будто мне предстоял долгий предолгий путь.
И вот, иду это я по дороге из Воронича в Пушгоры, а сзади догоняет меня цыганская кибитка боро Богдана. Поздоровались. Мой рюкзак втащили в кибитку. А я сел рядом с боро и рассказал, что туристский сезон кончился. Меня уволили и надо возвращаться в Ленинград.
        – Зачем тебе в Ленинград? У тебя там, что семья или работа? – Спросил боро Богдан.
         – Да нет. Никто меня там не ждёт. Мне даже и жить негде. Я свою комнату сдал двум аспиранткам химичкам. Выгонять как-то неприлично.
        – Ну, вот и хорошо. Поедем с нами в Велье. Старинное большое село, почти город. Руины древней крепости, церковь. Нахлебником не будешь – мы тебе дело придумаем. Соглашайся! 
   Я уже бывал в Велье, но мне было интересно пожить несколько дней в настоящем таборе. Сразу соглашаться    тоже было неприлично, поэтому я сперва полез в кибитку, достал из под клапана рюкзака полотенце с подорожниками от бабы Насти и развернул его перед цыганятами. Взял два пирожка и вернулся с ними к   боро Богдану. Он съел пирожок и похвалил стряпню бабы Насти,  а я сказал, что поеду с табором в Велье.
       – А, почему ты один едешь? Где табор?
 – Табор близко. Стоит на излучине Великой. А я ездил к Гейченко. Выпросил у него отзыв о том, что наш табор участвовал в концерте на день рождения Пушкина. Прошёл слух, что готовится какоё-то суровый закон против цыган, ну и мы собираем всякие бумажки о том, что цыгане не такой уж плохой народ. 
Я, конечно, был очень далёк от романипэ то есть от человека причастного  к настоящей  цыганской культуре. Я был гаджо, то есть «не цыган». Но цыгане говорят, что «цыганский костёр всем светит».  Особенно, если человек уважительно относится к цыганским обычаям и культуре. Такому гаджо могут сказать: «ты совсем, как цыган» и это очень почётно. Важно и покровительство пожилого человека из знатной цыганской семьи. Сам боро Богдан был из очень известного в России рода цыган Бузылёвых.
Вот так, я и поехал с табором в Велье, но из Велья поехал не домой, а кочевал с табором по цыганским дорогам ещё два с половиной месяца до рокового дня 5-го октября 1956 года, когда вышло постановление Верховного Совета СССР «О прекращении кочевого образа жизни цыган». Боро Богдан поехал на какой-то неофициальный цыганский сбор протестовать против произвола власти. Цыган пытались насильно привязать к земле и загнать в колхозы. Кажется тогда им, официально, удалось только сохранить право иметь в личном хозяйстве лошадей. Но, вот так сразу, загнать вольных цыган выращивать в колхозах кукурузу Никите Хрущеву не удалось.
А я вспомнил про Наташу и поехал в Ленинград «выяснять отношения». Но, по записям в Трудовой книжке я нигде не работал уже два с половиной месяца. По закону, для того, чтобы официально признать меня тунеядцем, осудить и отправить на исправительные работы в места действительно «не столь отдалённые», надо было не работать три месяца. За оставшиеся две недели я, всё-таки, успел вскочить в последний вагон поезда, возвращавшего меня к нормальной жизни, и устроился работать в горячий цех Листопрокатного завода. Что называется «Засунул голову в пекло», чтобы не схватили за хвост. 
Ну, а рассказ о том, как и, чем,  я жил в цыганском таборе осенью 1956 года – это уже совсем другая история.











Самиздат
«ЧЕСМА»
2010 год


ИВАН ИЛЬИН
«РЖАВЫЙ РЫЦАРЬ»

Историческая поэма
на рыцарскую тему.
 Среднее средневековье.

Все права на эту книгу
жестоко охраняются
автором и его друзьями
по старинным обычаям
с помощью мечей, топоров,
кистеней, кинжалов, копий
 и стрел из луков !!!

Подруги автора
помогают защищать его права
оговорами,  чёрным сглазом,
наведением порчи, а также
«грибочками», «травками»
и «особыми корешками» !!!