Главы из романа Дорога длиною в жизнь

 
Иван Ильин
ОТ  БЛОКАДЫ  ДО ПОБЕДЫ
Документальная повесть
по моим детским воспоминаниям
 Эта фотография  сделана в первый день начала Войны.
            22-го июня 1941 года.
 По суровым выражениям на лицах взрослых видно, что все, кроме малыша, понимают, какие горькие испытания всех нас ждут.
Слева — мой отчим Климов Яков Павлович. Погиб на Карельском перешейке от прямого попадания мины летом 1942 года.
Наверху — мать моего отчима Прасковья Гавриловна. Ушла в январе 1942-го года с Васильевского острова на Правый берег Невы к другому своему сыну Фёдору и не дошла. Где и как погибла неизвестно.
Мой младший брат Владимир умер от голода в эшелоне во время эвакуации. Его трупик, завёрнутый в одеяло, я вынес из вагона и оставил на платформе станции Воскресенск.
Моя мама Эльвира Адольфовна после войны тяжело болела. Три года не вставала с постели. Умерла в возрасте 42-х лет.
Я в тюбетейке
Блокада
Когда началась Блокада, я навсегда перестал смеяться. Сейчас я юмор понимаю, сам, иногда, шучу, даже улыбаюсь, но до сих пор я никогда не смеюсь.

Летом сорок первого года мы жили на даче в Стрельне у моей крёстной, маминой тети — Капитолины Ивановны. Старый деревянный дом, в котором мы жили, был построен если уж не в петровские, то, наверняка, в екатерининские времена. В тенистом саду с дуплистыми деревьями стоял трёхэтажный домище, обросший со всех сторон мезонинами, балконами, террасками, верандами и скрипучими лестницами. В углу первого этажа с отдельным входом жили старенькие хозяева и их родственники. А в остальном доме ютились многочисленные постоянные и временные жильцы и множество дачников. По выходным из Ленинграда наезжали с авоськами и детьми работавшие в городе друзья и родственники, Становилось тесно не только в доме, но и в саду, среди беседок и гамаков. Из открытых окон разносились запахи воскресной стряпни и патефонных мелодий. Толпа разновозрастных детей устраивала шумные игры с беготней, прятками и гвалтом.
Утром двадцать второго июня я проснулся от необычной в нашем доме тишины. Я вышел в сад и увидел, что все жильцы собрались под хозяйскими окнами. На подоконнике стояла черная тарелка репродуктора, и все слушали речь Вячеслава Михайловича Молотова о нападении фашистской Германии на Советский Союз.
 С тех пор прошло уже почти шестьдесят пять лет, но я, и сейчас, закрыв глаза сосредоточившись, слышу со всеми интонациями слова Вячеслава Михайловича Молотова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Очень быстро беззаботная дачная жизнь сменилась тревожным ожиданием всеобщей беды. Мне было десять лет, но моё детство сразу кончилось.
Моя мама и моя крёстная очень хорошо помнили революцию и Гражданскую войну и поэтому наша семья сразу, как только объявили войну, стала готовиться к выживанию, ещё не предполагая, какие страшные беды ожидают жителей Ленинграда. Мы сразу начали сушить  сухари и запасать продукты. Но такой голод и холод, такая страшная блокадная судьба Ленинграда, конечно, не могли никому присниться и в самом страшном сне.
Война  как-то  очень быстро стала приближаться  к  Ленинграду. Немецкие «юнкерсы» начали летать над Стрельной на бомбежку Ленинграда. Однажды мы стали свидетелями воздушного боя. Наш «ястребок» сверху из облаков напал на трех «мессершмитов», возвращавшихся от Ленинграда. Один из «мессеров» был сбит с первой же атаки, а потом закрутилась воздушная карусель, в которой ещё один «мессер» загорелся и, снижаясь по прямой, ушел с дымным шлейфом в сторону Финского залива. Наш «ястребок» сорвался в штопор, но у земли как будто выровнялся и вроде бы сумел сесть.
После этого боя в нашем саду стали рыть окоп, чтобы отсидеться в нем в случае бомбёжки. Мы, дети, удивлялись, зачем окоп роют зигзагом? Нам объяснили, что это для того, чтобы осколки от бомб не летели вдоль всего окопа, а убивали только тех, кто спрячется вот на этом коротком участке. Мы потом боялись даже близко подходить к тому зигзагу окопа, который нам показали.
В Стрельне, в том доме, где мы снимали дачу, постоянно жила мамина тетя, а моя крёстная — Капитолина Ивановна, с мужем дядей Васей и дочерью Надей. Когда немцы начали наступать в сторону Стрельны, мы с мамой стали возить наши и тети Капины вещи в Ленинград на трамвае, а младшего братишку Вовку оставляли с тетей Капой. Машину по военному времени достать было уже нельзя, а мой отчим работал на военном заводе по две смены и без выходных, и помочь нам не мог.
И вот мы с мамой поехали в город с узлами и чемоданами в последний раз, а назавтра к нам должна была приехать и тётя Капа со своей семьёй. Вовку в этот раз мы взяли с собой.
«Завтра» не получилось. Ночью немцы взяли Стрельну, и тётя Капа с семьёй осталась в оккупации. Потом их всех принудительно вывезли на работу в Германию, и они всю войну прожили у немецкого помещика Ганса фон Шварца в свинарнике, а питались вместе с его свиньями.
В Ленинграде окна всех домов, выходящие на улицу, заклеивали крест-накрест полосками бумаги, закрашивали серой краской или обтягивали защитной тканью золотые купола и шпили, штабелями укладывали мешки с песком вокруг «Медного всадника» и других памятников. Коней и укрощавших их юношей снимали с Аничкова моста и зарывали глубоко в землю. Но памятник Александру Васильевичу Суворову оставили на месте, и даже не закладывали мешками с песком. Так всю блокаду и простоял открыто и отважно настоящий Великий Генералиссимус, со своей обнажённой шпагой, на страже нашего города.
 По всему Ленинграду маршировали военные. Мы услышали по радио, что собираются эвакуировать Эрмитаж, и мама сказала, что нам  надо обязательно сходить туда, пока всё самое интересное ещё не вывезли. Мы оставили Вовку у соседки, и пошли пешком через мост Лейтенанта Шмидта, через площадь Труда, мимо Исаакиевского собора и памятника Петру I.
 Мама, глядя на рабочих, обкладывающих памятник мешками с песком, стала читать мне на память поэму Пушкина «Медный всадник». Приближавшаяся война и наводнение, описанное Пушкиным, так образно переплелись и запали в память моей детской души, что я и сейчас, перечитывая «Медного всадника», вижу блокадный Ленинград.
В Эрмитаже было много солдат. Командиры воинских частей, едущих на фронт через Ленинград, водили солдат в Эрмитаж и Русский музей. Очевидно, среди политруков высокого ранга был кто-то очень умный, кто отдал приказ, по которому для поднятия воинского духа и патриотизма, солдат надо было перед отправкой на фронт провести по музеям нашего города. По паркетам из ценных пород дерева и по мраморным лестницам стоял лязг и грохот от множества, подбитых железными подковками, солдатских кирзовых сапог.
Мама привела меня в Галерею 1812 года, долго и подробно рассказывала о той Отечественной войне с Наполеоном. Я, конечно, был слишком мал, чтобы всё понять и запомнить, но осталось общее впечатление как образ всенародного героизма. Потом мама показала мне два портрета наших предков и попыталась втолковать степень нашего родства. Я этих подробностей, к сожалению, не запомнил, а мамы и других родственников уже давно нет в живых, и ни у кого ничего нельзя спросить.
Мы жили на Васильевском острове, на углу Малого проспекта и 15-й линии. В нашем доме был продуктовый магазин. В сентябре в некоторых магазинах ещё продавали какие-то продукты без карточек. Восьмого числа мы с мамой стояли в очереди за чечевицей. Почему-то именно чечевица появилась в продаже как последний продукт ещё не по карточкам. Потом немцы разбрасывали с самолётов листовки, в которых были слова: «Чечевицу съедите — Ленинград отдадите». Чечевицу съели быстро, но Ленинград не отдали. Очередь за чечевицей в самом магазине не помещалась, и на улице люди стояли длиннющим хвостом. В одни руки давали только по полкило, и мы с мамой заняли очередь в двух местах. Чтобы соседи по очереди нас запомнили, то я подходил к маме, то она ко мне. Я сначала не замечал, что все, стоящие в очереди, что-то очень тревожно обсуждают, так как был увлечен чтением повести Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». Повесть была ещё не в книжке, а были собраны вместе и сколоты скрепками вырезки из газеты «Пионерская правда». Постепенно тревожные разговоры вокруг меня становились всё громче.
Я, наконец, спрятал в сумку своё чтение и огляделся. Все смотрели, как где-то вдалеке, за Невой, поднимался к небу огромный разлапистый столб желтоватого дыма. Горели Бадаевские склады в Московском районе. В толпе всегда находится кто-то, кто знает больше других и начинает объяснять происходящее. Горели запасы продовольствия для Ленинграда на случай войны. Цифры ущерба назывались самые абсурдные, а женщины плакали и крестились. Но, в, то же время, люди боялись быть уличенными в распространении панических слухов и говорили с оглядкой. Как я узнал уже после войны из архива Главного Управления пожарной охраны, в тот день на Ленинград было сброшено более шести тысяч зажигательных бомб. Горящие Бадаевские склады обстреливались фашистскими самолётами из пулемётов, была     повреждена пожарная техника. В борьбе с огнём погибли 36 человек и 44 были ранены. Было уничтожено около 3 тысяч тонн муки и 2,5 тысячи тонн сахара. Горящий сахар плавился и широко растекался. Потоки горелого сахара залили кучи шлака, находящейся вблизи кочегарки. Этот день, 8-го сентября 1941 года, теперь считается днём начала полной блокады Ленинграда.
Потом, уже в октябре, мой сосед с первого этажа, ученик ремесленного училища Серёжка, брал меня с собой на добычу этого пропитанного горелым сахаром шлака. Мы в темноте пролезали через какие-то дыры в заборах на территорию пожарища и долбили мёрзлый шлак хвостовиком большого напильника. Осколки липкого шлака собирали в противогазные сумки, а дома эта наша сладкая добыча дважды вываривалась и дважды процеживалась через марлю.
По городу ещё ходили трамваи. Мы с мамой несколько раз ездили на Среднюю Рогатку. В том месте, где сейчас стоит храм Святого Георгия, были брошенные в военной неразберихе поля какого-то толи совхоза, толи колхоза. Теперь на месте этих полей разбит парк городов-героев и построено несколько храмов, а тогда в осенней слякоти ковырялись с детскими лопатками женщины, дети и старики, пытаясь найти остатки ещё не выкопанной картошки или капустной хряпы. Помню, как радость от проглянувшего сквозь тучи осеннего солнышка была нарушена налетевшими «мессершмитами», которые стали летать низко над полями и строчить из пулемётов по женщинам и детям. Из низко летящего самолёта выглянул очкастый лётчик в кожаном шлеме, развернулся и, строча из пулемёта, полетел в нашу сторону. Мама столкнула меня в канаву и прикрыла своим телом. На мою голову она навалила грязный мешок с картошкой. В нас с мамой пули не попали, но рядом заплакала молодая девушка, легко раненая в руку. Мама  перевязала ей рану платком, а я помог дотащить до трамвая её мешок с капустной ботвой. Собрать картошки она не сумела.
Когда по радио начинала завывать сирена, извещавшая о начале воздушной тревоги, всем полагалось идти в бомбоубежище. Нам надо было спускаться с шестого этажа и через проходной двор идти в подвал соседнего дома. При этом надо было нести на руках братишку Вовку и какие-то вещи. Мама каждый раз говорила, что от судьбы не спрячешься, и мы таскаемся по лестницам в последний раз. Как-то поздно вечером мы переходили через двор, а в небе что-то грохотало и взрывалось. Осколок, летевший сверху, разрубил мне козырёк кепки и врезался под ноги. После этого случая мы совсем перестали спускаться в бомбоубежище, а я жалею, что не подобрал этот осколок себе на память.
По квартирам ходила наша управхоз Ольга Максимовна Милехина и уговаривала жильцов дежурить во время тревоги на чердаках и крышах, чтобы тушить зажигалки, если они упадут на наш дом. На чердаке были поставлены ящики с песком и бочки с водой. Около чердачных окон стояли длинные железные клещи и совковые лопаты. Бомбу полагалось хватать клещами и    совать или в бочку с водой, или в ящик с песком и сверху тоже засыпать песком с помощью лопаты. Старичок пожарный проводил с нами учения. Мы хватали клещами кирпич и поступали с ним так, как будто это была зажигательная бомба.
На нашей лестнице, двумя этажами ниже, жил академик Василий Васильевич Струве. Когда начиналась тревога, он поднимался на наш этаж, стучался в нашу квартиру, так как звонок уже не работал из-за отсутствия электричества, и приглашал меня на чердак. Я выносил два венских стула, мы садились на чердаке у слухового окна, и смотрели на грозное небо, перечеркнутое сполохами прожекторов и вспышками разрывов. Сидели вместе старый да малый. Василий Васильевич был с огромной седой бородой и с пышной гривой белых волос, разбросанных по плечам. Виднейший ученый востоковед того времени, академик, директор Института Востоковедения, рассказывал мне на блокадном чердаке сказки о Синдбаде-мореходе и об Аладдине и его волшебной лампе. Страшные восточные сказки помогали нам не показывать своего настоящего страха  перед реальной опасностью.
 Чердак нашего, ещё дореволюционного, дома был построен со значительными архитектурными излишествами.


Блокадное небо над Ленинградом

Мощные балки деревянных стропил со сложным переплетением были врезаны друг в друга так, что снаружи оставались висячие концы сантиметров по семьдесят. Среди инструментов моего отчима была хорошая ножовка, которую я брал с собой на дежурство. После тревоги мы с Василием Васильевичем отпиливали от стропил по одной чурке и уносили с собой.  Дома сухую чурку щипали на лучинки и жгли в буржуйке вперемежку с книгами из библиотеки, оставшейся от дедушек и бабушек. До сих пор помню, как выглядели обложки книг, которые я жёг в блокадной буржуйке. Это были собрания сочинений Чехова, Гоголя, Тургенева, Толстого, Пушкина. Я не знаю, какие книги жёг вместе с лучинками Василий Васильевич Струве, но в конце ноября их семью вывезли на самолёте на Большую Землю.
На  углу Малого проспекта  и 14-й линии  находилось большое здание студенческого общежития Горного      института. Со стороны Малого проспекта в нём была булочная. Когда начиналась тревога, то из булочной всех выгоняли, предлагая пройти в бомбоубежище. В булочной работала мамина подруга тётя Катя. Как только по радио начинала завывать сирена, я надевал пальтишко, хватал хлебные карточки и торопился в студенческую булочную. Я стучал в дверь, меня впускали, и тётя Катя отвешивала полагающиеся на троих иждивенцев триста семьдесят пять граммов блокадного хлеба. Лишнего не давала, но была уверенность, что не обвесят. В один из очень морозных дней я вышел из булочной с клеенчатой сумкой, в которой лежала наша дневная пайка, и пошёл по диагонали через перекресток к своей парадной. От холодного ветра сразу заледенели пальцы. Я остановился у заколоченного пивного ларька, поставил на прилавок сумку с хлебом и, порывшись в карманах, надел варежки. Старинная входная дверь нашей парадной была массивная и тяжёлая с очень тугими пружинами. Я с трудом открыл плечом эту дверь и медленно пошёл к лестнице, шаркая по полу ногами, так как боялся споткнуться о труп умершего от голода человека, который уже неделю лежал перед лестницей. В этот момент на улице прогремел взрыв. Взрывная волна ударила в дверь, распахнула её настежь и толкнула меня в спину. Падая на труп, я посмотрел назад, и увидел в распахнутую дверь, как разлетается на куски тот самый ларёк, около которого я только что надевал свои варежки.
Мой отчим Яков Павлович Климов работал старшим мастером на военном заводе, но ещё в сентябре он отказался от брони, которая ему полагалась, и добровольцем пошёл на фронт. Отчим служил в артиллерийской части в Колпино, вместе со своим другом Гришей, мужем тёти Кати из булочной. Несколько раз то мой отчим, то дядя Гриша, приезжали в Ленинград по каким-то своим, военным делам в командировку. Иногда им удавалось заскочить на час–полтора домой. В начале декабря к нам неожиданно зашёл дядя Гриша с солдатом-шофёром. Свою полуторку с грузом, укрытым брезентом, они оставили напротив нашей парадной.
Пока мама поила гостей чаем с остатками горелого бадаевского сиропа, случилась очередная тревога, и я побежал в булочную за тётей Катей. Проходя мимо машины полуторки, я увидел, что кузов в ней загружен только на треть какими-то ящиками, закрытыми большим толстым брезентом. Пока взрослые пили горько-сладкую бурду, я оделся потеплее, оставил на видном месте в кухне три хлебные карточки, деньги и записку о том, что я поехал на фронт к дяде Яше. Потом потихоньку спустился к машине, залез в кузов и спрятался под брезент.


Мы под Колпино скопом стоим,
 артиллерия бьёт по стоим…

Обнаружили меня уже в Колпино. Дядя Гриша ругался какой-то очень длинной скороговоркой, но не громко и не зло. Он привёл меня к отчиму и неожиданно замолчал. Мой отчим был человек суровый, но очень выдержанный и добрый. Он помолчал, а потом сказал:
– Сперва его надо накормить. Ты, Гриша, иди к начальству. Тебя там уже ждут, а этот горе-путешественник, когда поест, сам мне всё расскажет: и как там, обстановка в городе, и как он сюда добрался. Солдатские щи и каша были вкусными, сытными и горячими. Отчим служил в артиллерийской разведке. У них там постоянно были какие-то очень сложные дела: то наблюдения в стереотрубу, то рейды к фашистам за «языком», то разведка боем. Начальство часто наведывалось к разведчикам, а меня надо было от начальства прятать.
Отчим поселил меня в каптерке у старшины, в подвале полуразрушенного трёхэтажного дома из красного кирпича. Со стороны обращённой к немцам все окна были выбиты, а рамы мы сами выломали на дрова.  Сзади дома уцелело несколько квартир на первом этаже и полуподвальные помещения. В них помещался штаб батальона, каптёрка старшины и солдатская кухня. В сквозные ворота солдаты, иногда, выкатывали крупнокалиберную пушку и после нескольких торопливых, но метких выстрелов прятали её обратно за дом, пока немцы не успевали засечь, то место, откуда она стреляет. 

Колпино.
 В этом полуразрушенном доме помещался штаб нашего батальона.
Я постепенно освоился и превратился в вестового при старшине. Отчима я видел редко, а другим офицерам постепенно примелькался, так как штаб был рядом с солдатской кухней, а я там постоянно крутился, помогая повару то дров подложить, то   соли принести. У поэта Александра Межирова в одном из его военных стихотворений есть такие слова:
 Мы под Колпиным скопом стоим,
Артиллерия бьёт по своим.<…>
Перелёт, недолёт, перелёт —
По своим артиллерия бьёт!
<…>Мы под Колпиным скопом лежим.
И дрожим, прокопчённые дымом.
Надо всё-таки бить по чужим,
А она по своим, по родимым.
Я хорошо помню этот бой. Не знаю, был ли Александр Межиров в блокадную зиму под Колпиным сам, или ему кто-то про этот бой рассказывал. Я всё хотел его спросить об этом, но, к сожалению, нам не пришлось встретиться в этой жизни. А, может быть, Александр Межиров написал вовсе и не про тот бой, который помню я, но уж очень похоже.
Немцы неожиданной атакой заняли часть наших окопов. Высокое командование тут же загремело сверху строжайшими приказами: «Окопы отбить! Позицию выровнять!»
Артиллерии был дан приказ произвести мощную артподготовку с последующим перенесением огня вглубь вражеской территории. После артподготовки последовал приказ: «Огонь по окопам прекратить, а пехоте идти в атаку!»
Пехота резким броском выбила немцев, не успевших закрепиться в наших окопах, и стала в них обустраиваться. Но одна из наших батарей, стоявшая на краю большого поля за лесочком, продолжала стрелять прежней наводкой, теперь уже по своим. В то время радиосвязи почти не было, и с этой батареей связь была только по полевому телефону. Провода, протянутые через поле, были где-то перебиты. Нашему командиру батальона от КП полка  сыпались по телефону страшные угрозы:
— Прекратить огонь! По своим стреляешь, предатель! Под трибунал пойдешь!..
 Комбат послал на стреляющую батарею сначала одного солдата, потом второго. Неглубокие ходы сообщения, прорытые в мёрзлой земле через поле, были занесены снегом, и у солдат, перебегающих по ним, выглядывали из окопов спины, а поле простреливалось вражескими пулемётами. Солдаты, посланные комбатом, до батареи, стрелявшей по своим, не дошли. «Перелет, недолет, перелет — по своим артиллерия бьет…», а командир полка по телефону рычит на нашего комбата:
—  Рассст-р-реляю, сволочь, без трибунала!
Я стал просить комбата разрешить мне побежать с запиской на стреляющую батарею. Никого, кроме комбата, телефониста и меня, на КП в этот момент уже не было. Все или в атаке, или в разгоне.
— Ну, куда ты побежишь — малолетка-недомерок? Отвечать за тебя потом перед начальством?
А в телефоне орал командир полка:
— Своих губишь, сволочь! Расстреляю!!!» Комбат длинно выругался, а потом написал записку и тихо-тихо сказал:
— Ладно, маленький — это хорошо. Может, маленький и проскочишь. Только где в окопах мелко будет, лучше ползи.
Я добежал до батареи и записку комбата передал лейтенанту. По дороге помог перевязать рану солдату, который был послан на эту батарею до меня, но не дошел до неё метров двести. По пути туда я только достал перевязочный пакет, но солдат не разрешил мне ему помогать, а зажал тампоном кровоточащую рану и велел быстрее бежать с запиской на батарею. На обратном пути мы вместе перевязывали две его раны, а он все меня успокаивал, чтобы я не боялся крови, и чтобы не плакал, так как ему не очень больно. Я вернулся не на КП, а побежал сначала в санчасть, послал санитаров за раненым солдатом, а уже потом пошёл на КП докладывать комбату о выполненном задании. Комбат испугался, увидев, что я весь в крови, но я объяснил, что это кровь не моя. Я так и не узнал, как звали того солдата, которому я помогал перевязывать раны.
На следующий день наш комбат увидел меня около кухни и сказал, что он написал на меня представление на награждение медалью «За отвагу», но пока не может передать его командиру полка после вчерашнего ЧП, и комполка тоже получил взбучку сверху, и сейчас не до наград.
Этот бой происходил вблизи Усть-Ижоры, то есть близко от легендарного места, где в 1240 году Александр Невский разбил войско шведов на берегу Невы, за что и получил прозвище «Невский».
Маме в Ленинград мы с отчимом писали письма вместе на одном листочке, складывали треугольничком, и я относил их почтальону.
В марте нашу артиллерийскую часть собрались перебрасывать куда-то на новые позиции. Предстояли тяжёлые бои. Чтобы со мной не возиться, решено было отправить меня домой, к маме. Все было срочно, и попутной машины в город не было. Вечером пришли офицеры попрощаться со мной. Каждый приносил по два пакетика с едой, собранных из пайков офицерского НЗ. Один отдавали мне, чтобы я отнес маме и брату, а другой пакетик, с привязанной бечевкой запиской с адресом, офицеры просили занести своим родным. Отчим-то моё упрямство и честность знал, а другие офицеры грустно улыбались, глядя, как я укладываю в солдатский вещмешок их пакетики, стараясь не повредить бумажки с адресами.

По блокадному Ленинграду

Утром, ещё затемно, меня вывели на шоссе, поправили шарф и лямки вещмешка, объяснили дорогу, старшина хлопнул ладонью по рюкзаку, и я пошел пешком из Колпино на Васильевский остров. Мне, конечно, было обидно, что меня как маленького отправили к маме, но одиночество длинной заснеженной дороги повернуло мои мысли к дому, к маме и братишке. Я шагал и шагал, не останавливаясь и не отдыхая. Вскоре рассвело. День был не очень морозным, но каким-то туманным. С неба сыпался не снег, а что-то вроде инея. Я весь покрылся заскорузлой ледяной коркой. К сумеркам добрался до села Рыбацкого. Вдоль дороги за заборами из штакетника стояли старенькие деревянные домики в три окошечка. Во всех окнах было темно. Около одного из домов седой косматый старик нес из сарая охапку дров. «Дедушка, пустите погреться, я к маме иду, на Васильевский» — попросил я его. «Откуда ты, такой заиндевелый?» — спросил дед. «С фронта, из артиллерийской разведки», - ответил я. Дед долго смеялся щербатым ртом, отряхивая меня веником на крыльце.
В просторной избе все окна были наглухо затемнены. Горела тусклая коптилка и топилась круглая печь голландка с открытой дверцей. В красном углу, перед древними тёмными иконами горела лампадка. Под иконами на широкой лавке сидели две старушки и огромный лысый старик, похожий на бога Саваофа. Еще одна, не очень старая женщина, возилась у печки. «Вот, принимайте фронтовика», — сказал, выталкивая меня на середину избы, мой сопровождающий. Старушки заохали, стали меня раздевать и натирать обветренные места лампадным маслом. Потом посадили на чурбан перед горящей печкой. В печи стояла сковорода, и на ней жарились пять котлет из «дуранды», по числу  людей в избе. «Дурандой» в блокадном Ленинграде называли жмых.  До войны в городе было много лошадей, и фураж для них заготавливали заранее. Женщина у печки, улыбнулась мне и быстро слепила из дуранды еще одну котлету, шестую. В печке еще стоял чугунок с водой, куда хозяева собирались высыпать щепотку сухой горчицы, чтобы получился горьковатый супчик.
 Я достал из вещмешка маленькую пачку солдатского концентрата «Суп-пюре гороховый» и отдал женщине у печки, чтобы положила в чугунок с супом из горчицы. Потом трофейным кинжалом отрезал от буханки три больших ломтя хлеба и, разрезав их пополам, разложил на столе. Супчик из чугунка вылили в большую деревянную миску, а котлеты из «дуранды» разложили на хлебные краюшки.
Прежде чем приступить к еде, все встали и, повернувшись к древним, тёмным иконам, долго молились, крестясь двумя пальцами. Сперва прочли тропарь Кресту и молитву за Отечество. «Спаси, Господи, люди твоя, и благослови достояние Твоё, победы православным христианам…». Потом прочли «Отче наш». Я знал эти молитвы. Им научила меня моя крёстная тётя Капа и   поэтому я чётко, вместе со всеми, произносил слова   молитв, а старушка, стоявшая рядом со мной, двуперстно перекрестилась,  и погладила меня по голове.


Молитва перед трапезой у старообрядцев
 в марте 1942 года

Дед, похожий на Саваофа, благословил пищу, мы сели за стол и, ещё раз перекрестившись, приступили к трапезе. Обычной едой это действо назвать было нельзя. Кругом была блокада, и от голода ежедневно умирали тысячи людей, а эти старики степенно, по очереди, ели из одной миски, стараясь уступить соседу лишнюю ложку. Жаль, что я не художник. С тех пор прошло почти шестьдесят пять лет, но я и сейчас помню в деталях картину этой блокадной трапезы. После еды опять помолились: «Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил нас земных Твоих благ…» Спасибо тёте Капе за то, что научила меня молитвам. В семье строгих старообрядцев меня, десятилетнего мальчишку, приняли, как родного. А про то, что в этой семье креститься надо двумя перстами, я догадался сам, глядя на других.
Спать меня положили на широкую лавку, поближе к печке. Дед притащил огромный тулуп, меня положили на одну полу, а другой накрыли. Утром я проснулся от треска горящих дров в печке. Опять на углях стояла сковорода с шестью котлетами из «дуранды». И я опять отрезал всем по ломтю хлеба. Пили яблочный морс. Около дома был садик, и сколько-то яблок еще хранилось у стариков в подвале. После завтрака меня вывели на дорогу, подняли воротник, завязали тесёмки шапки, а сзади завязали шарф. Дед прочёл напутственную молитву, несколько раз поминая Николая Угодника. Меня двуперстно перекрестили, а дед сунул мне за пазуху три яблока и кусок дуранды.
На второй день пути у меня все болело. Вещмешок казался очень тяжелым, а лямки жёсткими. Когда я, наконец, перешел через площадь у Московского вокзала и увидел надпись «Проспект 25-го Октября», так тогда назывался Невский, то я только тогда поверил в то, что до своего дома обязательно дойду. До этого шел просто вперед, а теперь я шел домой по знакомой дороге. На Невском  стояли  занесенные  снежными сугробами   неподвижные  трамваи. Вдоль стен были протоптаны в снегу глубокие дорожки. Я пошел мимо Исаакия и через мост Лейтенанта Шмидта.  На Васильевском острове в одну сторону со мной женщины тащили сцепленные цугом детские саночки с покойниками. Если саночки были одни, то покойников везли не ногами вперёд, а головой. Ноги просто волочились по снегу. Чем ближе к Смоленскому кладбищу, тем женщин с саночками становилось больше.
Одна женщина, сидя у сугроба, плакала и молилась возле опрокинувшихся саночек. У нее кончились силы. Я помог ей поставить санки на полозья и тащил вместе с ней эти санки с покойным сыном от Среднего проспекта, от бывшей гимназии Карла Мая, до своего дома на Малом проспекте. А от нашего дома в сторону Смоленского кладбища дорога уже была хорошо накатана санками с покойниками.
По лестнице к себе на шестой этаж я поднимался очень долго, с остановками, держась за перила. У меня очень сильно опухли руки, пережатые лямками на плечах. Я долго стучал в дверь, а мама, увидев меня, почему-то заплакала. Яблоки я по дороге не съел, а принес домой маме и Вовке. Мама и братишка были совсем ослабевшие от голода. В квартире был ледяной холод. Дров совсем не было.


Последний путь к братской могиле
на Смоленское кладбище

Я немножко посидел, пока мама разбирала мой вещмешок и растапливала Некрасовым буржуйку, а потом взял ножовку и пошел на чердак отпиливать от стропил очередную чурку для щепок.
Отдыхал я только один день, а потом стал ходить по городу и разносить пакетики с офицерским «НЗ». Утром мама рассказывала мне, как пройти по адресам, чтобы разнести сразу несколько пакетов. Оказалось, что наши офицеры пожалели меня и не дали мне адресов далеко от Васильевского острова, где мы жили. Только Васильевский остров, Петроградская сторона и Центр. Два адреса было на Выборгской стороне и один на Лиговке. Мама отдельно разобрала все пакетики с «НЗ», которые офицеры передали лично для нашей семьи. В некоторых пакетиках было по несколько кусочков сахара. Утром мама заворачивала в тетрадный листок один кусочек сахара и велела мне беречь сахар на обратную дорогу, и сосать его понемножку, когда на  обратном пути я совсем устану и замёрзну. Одним из первых я понес пакетик с НЗ к семье нашего комбата, которая жила на Петроградской стороне на Зверинской улице, недалеко от зоосада. На стук в дверь мне открыла старенькая соседка и сразу начала плакать и креститься. Оказалось, что неделю назад умерла от голода дочка комбата, а позавчера умерла и его жена.
— Я уж у них и форточку открыла, чтобы они на холоде лежали, — сказала со слезами соседка, и опять перекрестилась. Я отдал ей продуктовый пакетик, который комбат посылал своей семье, спросил, где у них  жилконтора, а потом пошел туда сказать, что надо вынести из квартиры трупы жены и дочери нашего комбата, умерших от голода. В квартирах покойников оставлять не разрешалось.
Была ветреная погода, а лицо сёк мелкий и колючий снег. Я так замерз, что на обратном пути, прежде чем переходить Тучков мост, зашел в Князь-Владимирский собор отдохнуть и погреться. Ну, погреться, особо не удалось. Был воскресный день, но утренняя служба уже кончилась. В соборе было холодно и темновато от пасмурной погоды и замёрзших окон. На окнах намёрз толстый слой инея. Вблизи алтаря, перед иконами, ещё стояло человек тридцать молящихся людей. Но откуда-то, всё же, слабо несло тёплым воздухом. Очевидно, что у священников где-то в алтаре топилась буржуйка. У Казанской иконы Божьей матери горела лампадка и несколько свечей. Я присел на скамейку рядом с неподвижной старушкой, которая сидела  напротив иконы с закрытыми глазами и опустив голову. В одной руке у старушки была потухшая свечка,  а другая была сложена щепотью, для крестного   знамения. Варежки старушки валялись у её ног. Я поднял варежки и положил их старушке на колени. При этом нечаянно коснулся её совсем холодных рук. Мне показалось, что несчастная старушка уснула перед Казанской иконой уже навсегда. Рядом женщина в чёрном облачении собирала огарки свечей с подсвечников. Я сказал ей про то, что на скамеечке рядом со мной, наверное, уже давно, сидит мёртвая старушка. — А вон пойди в диаконовы двери, ответила она и перекрестилась, там сейчас после службы отдыхает наш батюшка отец Николай Ему и скажи, что тут бабушка преставилась, Богу душу отдала около Казанской иконы.


Я ещё немного посидел рядом с мёртвой старушкой, а потом встал и пошёл в алтарь через левую северную диаконовую дверь. В полумраке, освещаемом только лампадками от икон и одной свечкой, стоял стол, а на столе попыхивал небольшой круглый самовар. Справа сидел  священник в облачении, а слева диакон. На плечах у них были накинуты военные ватники. Я перекрестился на иконы и попросил у священника благословения. Около самовара стояло блюдце, на котором лежали аккуратно отрезанная блокадная пайка хлеба и очень маленькая белая просвирка с вырезанным треугольничком.
— Батюшка, там, в храме, на скамеечке перед Казанской иконой старушка  преставилась. Давно уж холодная. Прибрать бы надо.
 — Сделаем, — сказал священник и перекрестился, а потом налил мне из самовара кружку кипятка, добавил в него из заварного чайника какого-то травяного настоя и молча пододвинул блюдце с пайкой хлеба и просвиркой.
Я погрел пальцы об горячую кружку и потом достал из кармана тетрадный листок в косую линейку, развернул и положил на пайку хлеба кусочек сахара. Из дальнего правого угла тянуло теплом. Наверное, там и была буржуйка, но труб не было видно.
— Откуда сахар? — Спросил священник.
 — С фронта, — ответил я и рассказал, что разношу по городу пакетики с офицерскими продуктовыми пайками «НЗ» их семьям. Когда я рассказал о том, как лежат под  открытой форточкой умершие от голода жена и дочка нашего комбата, то диакон записал на бумажке их имена, чтобы помянуть новопреставленных Марию и Татиану. Чтобы помянуть за здравие записал также меня, маму, брата Владимира и моего отчима Якова.
—  «Возьми просвирку для мамы и брата», — сказал мне на прощанье священник. Я поблагодарил и завернул просвирку в тот же тетрадный листок. Мы прихлёбывали горячий кипяток с травяным настоем, а блюдечко с пайкой хлеба, и кусочком сахара осталось стоять посреди стола нетронутым. Попив горячего травяного чая, я перекрестился на иконы, и меня выпустили из алтаря через боковые двери. Пока я был в храме, ветер стих, и переходить Тучков мост мне было уже холодно, тем более после горячего травяного чая из церковного самовара.
Наш комбат не узнал о смерти своей семьи, так как через три дня после того, как меня отправили из части, он сам погиб от прямого попадания под минометным обстрелом. Пропала, конечно, и его планшетка с представлением меня к боевой медали «За отвагу».





ЧАСТЬ  II –   Эвакуация

«Дорога «жизни и смерти»

В конце марта мама оформила в жилконторе документы на нашу эвакуацию, 26 марта нас и еще несколько семей отвезли на машине на Финляндский вокзал, а потом на поезде к Ладожскому озеру. Когда мы проезжали мимо станции Бернгардовка, мама заплакала. Из окна поезда был виден дом моего деда, но деда уже не было в живых. Пока я был на фронте, в Ленинграде были самые страшные блокадные дни. Иждивенцы получали по карточкам сто двадцать пять граммов блокадного хлеба, в котором для припека было намешано всякой всячины. В нашей семье в январе-феврале сорок второго года умерли от голода: мой дед Адольф Вильгельмович, мамин брат дядя Альфред, брат моего отчима дядя Федя. Мать отчима Прасковья Гавриловна погибла под бомбежкой. Когда я вернулся домой с фронта, мама сперва не рассказала мне обо всех этих смертях, чтобы не омрачать радость от моего возвращения. Потом, когда я рассказал маме, как лежат в холодной комнате жена и дочка нашего командира и их некому вынести, мама решила, что скажет мне о смерти наших родных как-нибудь потом. Но проезжая мимо дедушкиного дома, она не сдержалась. Перед смертью мой дед Адольф Вильгельмович Кешнер поднял сжатый кулак и явственно произнес: «Проклятый тезка!» Это были его последние слова. Он проклинал Гитлера. Моя мама по происхождению была немка и лютеранка, но перед венчанием с моим отцом она крестилась и приняла православие. А меня крестили в самом страшном по репрессиям 1937-м году, 7-го июля, на день Иоанна Предтечи, и я считаю этого святого своим ангелом-хранителем и заступником. В этом я убеждался много раз в жизни.
Я не помню, как мы грузились на машины, но как ехали через Ладогу помню очень хорошо. Был теплый весенний день. Небо было синее-синее, с красивыми белыми кудрявыми облаками. Ночью выпал чистый весенний снежок, и лёд на Ладоге был ослепительно белым. Под снегом на льду была вода, и машины причудливым переплетением по белой глади накатывали черные колеи, которые были заполнены водой, и брызги из-под колес сверкали на ярком солнце. Был то ли обстрел, то ли бомбежка, но, среди цепочек машин от взрывов поднимались сверкавшие на солнце рассыпчатые фонтаны воды и битого льда. По льдинам разбегались трещины, быстро заполнявшиеся черной  водой, и расплывались полыньи с битым льдом. Навстречу шли машины с мешками муки, другими продуктами и военным имуществом, на которых груз был укутан брезентом. Старичок, сидевший рядом со мной, сказал, что это боеприпасы. В сторону Кабоны шли открытые машины с эвакуированными. На дощатых скамьях среди узлов и чемоданов сидели закутанные в разноцветные одеяла и платки старики, женщины и дети.
Идущая впереди машина, попала на расколотый взрывом ноздреватый лед и как-то боком заскользила в полынью. Она чуть задержалась на кромке, а потом сразу ушла под лед. В полынье плавали вперемежку узлы, чемоданы, старики, дети, женщины. Некоторые пытались держаться за еще не намокшие вещи или за кромку льда.
Наш шофер выскочил из кабины, подбежал к воде и за руку вытащил на лед водителя утонувшей машины. Женщину из кабины посадили в кузов, а мокрого шофера в кабину на ее место. Водитель дал газ и погнал машину зигзагом по чистому льду в сторону от других машин, битого льда и фонтанов взрывов. Я смотрел назад на то, как  барахтаются в воде среди узлов и чемоданов тонущие люди.
На другом берегу Ладоги, в посёлке Кабона, скопилось огромное количество грузов для блокадного Ленинграда. Высокими и длинными штабелями, прямо под открытым небом, лежали мешки с мукой, такими же штабелями  лежали замороженные коровьи туши. Вдоль штабелей расхаживали солдаты в полушубках. Сверкали примкнутые штыки  мосинских винтовок. В стороне от продуктов, под еще более строгой охраной лежали укрытые брезентом штабеля военного имущества. В кустах, около зениток, задравших стволы в небо, курили и смеялись сытые солдаты.
Это была уже Большая земля!
Сейчас в Кабоне восстановлена старинная церковь Николая Чудотворца, покровителя всех путешествующих, особенно по водам. Это символ нашей памяти о трагических событиях на «Дороге жизни». Нас, как и других ленинградцев, переехавших Ладогу на машинах, временно разместили в церкви. Немцы Кабону обстреливали и бомбили, но в церковь не попала ни одна бомба и ни один снаряд. За время действия «Дороги жизни» в церкви укрывалось около 700 тысяч человек. А в деревне   Дусьево, на  перекрёстке дороги от Кабоны с Мурманским шоссе, как памятник шофёрам, погибшим на «Дороге Жизни», стоит на наклонной бетонной плите, словно на скользкой льдине, поднятая со дна Ладоги старая полуторка, в кузове которой лежат двадцать семь мешков муки, не доехавшие до умирающих от голода Ленинградцев. Всё это обмазано цементом и побелено.  Достали полуторку со дна Ладоги и сделали из неё   памятник комсомольцы города Волхова Василий Захарьящев и скульптор Левенков. Сейчас Василий Иванович Захарьящев член Государственной Думы по связям с общественными и церковными организациями.
По эвакуационным удостоверениям всем выдали большие наборы продуктов. Пока мама ходила получать продукты, я с Вовкой сидел на наших узлах. Мама вернулась, но не успели мы ничего съесть, как объявили посадку в эшелон. Давка при посадке в теплушки была страшная. Моя мама была маленького роста. У нее спереди и сзади висели узлы с вещами, на руках Вовка, на локте сумка с продуктами. Я тоже тащил два тяжёлых узла и держался за мамин локоть, чтобы не потеряться в толпе. Солдаты строго отсчитывали количество людей, втиснувшихся в теплушку, и задвигали дверь. Нам досталось место на нижних нарах. Мы стали устраиваться, и поезд вскоре тронулся. Кто-то стал растапливать печку, стоявшую посреди вагона. И тут мы обнаружили, что во время давки при посадке в вагон, какой-то ворюга разрезал мамину сумку с продуктами, висевшую у неё на локте, и продуктов у нас нет… От расстройства у мамы случился сердечный приступ, она потеряла сознание и упала. Все вокруг ели, а я ухаживал за  больной мамой и умирающим от голода братишкой. Нас долго везли без кормежки через Череповец, Вологду и Ярославль. К тому времени, когда мы познакомились с соседями по теплушке, изголодавшиеся ленинградцы уже съели все свои продукты, и поделиться с нами было уже нечем. Этой последней голодовки мой младший брат не перенес и умер от голода. Покойников в вагонах оставлять было запрещено. Я вынес Вовку и положил его тело, завёрнутое в одеяльце, на пустую платформу станции Воскресенск. Я стоял над телом покойного брата, плакал и сквозь слёзы вслух читал «Отче наш». Ударил вокзальный колокол, загудел паровоз, лязгнули вагоны, и поезд тронулся. Я добежал до своего вагона, повис на железной лесенке и дочитал молитву уже на ходу поезда.
 Мама лежала без сознания, и я стал просить соседей по нарам, чтобы они помогли мне вынести её из вагона, когда она умрет. Эшелон остановился в Коломне, и по вагонам передали, что на станции выдают суп по эвакуационным удостоверениям. Я схватил котелок и побежал за этим супом. Я еще не совсем оголодал после солдатской кухни и примчался к раздаче одним из первых. Кроме супа выдали еще и по полбуханки хлеба. Мама пришла в себя, и я стал кормить её с ложечки.
   Я вынес из вагона  мёртвого брата  и
 оставил его на платформе станции Воскресенск.
Часть истощённых людей, уже вывезенных из блокадного Ленинграда, так и не удалось спасти. Тысячи дистрофиков умерли от последствий голода уже после того, как их переправили на «Большую землю». Переезд через Ладогу, ещё не означал возвращение к жизни. Врачи далеко не сразу научились спасать изголодавшихся людей. Было много случаев, когда ленинградцы умирали, получив сразу большое количество калорийной пищи, которая для истощённого организма оказывалась ядом. Дистрофики заболевали чем-то вроде дизентерии, так как их организм уже не усваивал пищу. По мере того, как наш эшелон двигался к югу, нас стали кормить все чаще и чаще. Я сумел выходить свою маму и она потихоньку выздоравливала, а я старался на станциях обменивать что-нибудь из одежды на еду. В районах, еще не затронутых войной, можно было менять хорошие вещи на продукты. Как только ленинградцы начали что-то есть, так сразу у всех расстроились желудки. На каждой, даже самой маленькой остановке, из вагонов, торопясь и толкаясь, выпрыгивали дистрофики, напрочь отметая всякий стыд, они сплошной шеренгой садились вдоль вагонов и поливали поносом всю насыпь. Железнодорожники стали ставить наш эшелон где-нибудь подальше от вокзалов на запасных путях. На станциях меняли вещи на продукты. Постепенно отъедались и отогревались. Двадцать семь дней тащился эшелон от Кабоны до станции Крыловская Краснодарского края. Со станции эвакуированных ленинградцев развезли на лошадях по казачьим станицам. Мы попали в станицу Ново-Пашковскую Кущовского района. Больных и измученных, нас расселили по хатам к наиболее зажиточным хозяевам.
А в станице Ново-Пашковской цвели вишни…



Эльбрусская дева
(Древняя Кавказская легенда)
         
Это было очень давно, так давно, что даже самые старые старики не помнят, когда это было. В одном горном ауле около Эльбруса жила когда-то очень красивая девушка. Как и все красивые молодые девушки, она, конечно, хотела быть счастливой, но жестокие люди с черствой душой помешали ее счастью. Даже самые старые старики не помнят, что случилось с этой девушкой. Может  быть, ее  любимый  женился на другой девушке, или ее саму захотели выдать замуж за нелюбимого, или случилось еще что-то, для неё очень плохое, но люди обидели эту девушку. Гордая девушка не стала ждать, когда несчастье подойдет совсем близко, и, обидевшись на людей, она ушла от них в горы,  ушла на склоны  Эльбруса. Люди думали, что она, конечно, погибла среди скал, снежников и ледников, но старый, седой Эльбрус оказался к этой девушке добрее, чем люди. Эльбрус пожалел девушку и сделал ее своей дочерью. Она стала жить на склонах Великого Эльбруса среди хребтов,  кулуаров и долин, среди снежников и ледников. Ведь Эльбрус - это не ровная, гладкая гора, а целая горная система, очень запутанная и сложная. Но когда эта девушка из горного селения стала дочерью седого Эльбруса, то изменилась ее внешность. Ее длинные черные волосы стали снежными космами. Ее красивые глаза стали ледяными, а на руках у нее вместо пальцев были ледяные сосульки.
Но дочь Эльбруса не простила людям их жестокости и обид, она стала мстить людям,  которые попадали в горы в плохую погоду. В горных селениях стали рассказывать, что с теми, кто видел в горах снежную девушку, вскоре обязательно случится несчастье. Или сойдет лавина, или посыплется камнепад, или при переправе человека снесет горный поток. Когда эта девушка жила счастливо среди людей, то очень любила петь, а в горах ее голос стал похож на завывания вьюги. Если во время пурги в звуках ветра слышался женский голос, то это было очень плохо. Надо быстрее уходить вниз, пока снежная девушка еще не подошла близко.

Но оказалось, что у этой древней легенды есть современное продолжение, которое рассказал Илья Иванов.
Продолжение этой странной легенды случилась не очень давно. Даже я помню, когда это было. Жил в Москве уже пожилой мастер по ремонту старинных   часов по фамилии Шредер. Когда-то, когда Альфред Шредер был еще молодым, он любил ездить в горы со своей  девушкой Эльзой. Однажды на склонах Эльбруса налетела на них снежная пурга. Как-то очень странно, протяжно и с жалобными переливами, стал завывать ветер. Надо было быстрее уходить вниз, спасаясь от непогоды, но Эльза остановилась, стала оглядываться и прислушиваться к завываниям ветра. Альфред уже отошел от нее вниз метров на десять и стал звать. Эльза его как бы не слышала, а стояла и смотрела вверх. В это время из боковой расщелины вылетела небольшая лавинка в облаке снежной пыли. Когда снег осел, то на тропе не было ни Эльзы, ни ее следов, а вьюга почти сразу утихла.  Эльзу искали, но не нашли.
С тех пор каждое лето Шредер приезжал на Кавказ, и как в тот день, когда пропала Эльза, в одиночку делал восхождение на Эльбрус. На склоне  Эльбруса есть, так называемый, Приют Одиннадцати. Это странное сооружение овальной формы похоже скорее на дирижабль, чем на дом, обшито металлическими листами. Всякое восхождение на Эльбрус начинается с того, что альпинисты поднимаются сперва до Приюта Одиннадцати, ночуют там, а потом, еще затемно, уходят к вершине, чтобы идти наверх по твердому, схваченному ночным морозом фирновому снегу. Во второй половине дня солнце превращает снег в раскисшую кашу, но вниз по такой каше идти легче.
Наша альпинистская группа проходила высотную акклиматизацию на Приюте Одиннадцати перед экспедицией на высотный Памир. Тренер, Виктор Палыч, вгонял нас в режим и в спортивную форму. Подъем, зарядка, по две тренировки каждый день и пробежки по горному снегу то вверх, то вниз. Доктор суетился вокруг нас со своими приборчиками. Восхождение на вершину тоже было запланировано. И все это при высотной нехватке кислорода и физической перегрузке. Питание было очень хорошее, но аппетит на высоте начинает капризничать. А доктор все замечает и докладывает  тренеру.
На четвертый день наших добровольных   мучений, когда мы вечером отдыхали, на Приют Одиннадцати  пришел Альфред Шредер. Еще издали мы увидели, как он поднимается по снежной тропе. Методично, как автомат, притоптывая рантом жёлтого ботинка снежные ступеньки: раз-два, раз-два, айн цвай, айн цвай – ритмично, как по метроному. На нем был синий австрийский станковый рюкзак, рейтузы и замшевые шорты с множеством карманов на блестящих пуговицах. На голове зеленая  тирольская шляпа с фазаньим перышком. Клетчатая куртка Шредера была с большим количеством карманов на латунных застежечках. На ногах полосатые гетры и ярко желтые заграничные ботинки, но со спартаковскими триконями (шипами). На Шредере все было очень ярко, аккуратно и удобно, а наши  трикони на заграничных ботинках и хороший ледоруб, сделанный по руке, на заказ, убеждали в том, что альпинист он настоящий. Возраст неопределенный: резкие морщины, седая щеточка усов, а глаза яркие, голубые. Ему могло быть и сорок лет, и шестьдесят. А у нас только шапочки и свитера разные, а штормовки  и абалаковские рюкзаки - из зелёного брезента, но впереди нас ждал Памир!

Альфред Карлович был вежливым, но очень замкнутым. От совместного ужина твердо отказался. Сказал, что у него свой режим питания, и он ляжет спать пораньше, так как завтра идет на вершину. Наш тренер стал  уговаривать Шредера подождать один день, а послезавтра, по нашему плану, пойдем наверх все вместе. Нет, Шредер уже не может терять дни на ожидание, у него и продуктов немного. Ну, какие могут быть разговоры о продуктах, когда нас тут двенадцать человек, Альфред Карлович тринадцатый.
– Да, да,  тринадцатый – с каким-то особым значением, повторил Шредер и добавил. —  Извините, я обязательно уйду на вершину.
Утром мы проснулись от шума ветра.  Ветер завывал то грозно и резко, то протяжно и жалобно. Снаружи с перебоями стучало что-то плохо закрепленное. Шредер к завтраку не вышел, и на месте его ночлега было пусто. Тренировки заменили прогулками и пробежками в непогоду вокруг приюта, чтобы не заблудиться в пурге, и не терять спортивную форму. Потом мы возвращались в тепло, растирали и смазывали кремом иссеченные снежной крупой лица. Шредер  с  восхождения не вернулся, а пурга бушевала еще два дня. Видимости в снежных зарядах не было никакой, и все следы, конечно, замело. Выходить в такую непогоду на поиски пропавшего человека было равносильно самоубийству. Невидимые в снежной мгле, вокруг грохотали лавины  свежего снега. А тренер нас закалял и заставлял гулять вокруг приюта, пробивая траншеи в глубоком снегу.
 На третий день, утром на синем небе ослепительно сияло яркое солнце. Белизна свежего снега усиливала солнечный свет и даже в темных очках приходилось щуриться. Низкое утреннее солнце золотило вершины гор и оставляло в долинах глубокие  тени разных оттенков синевы. Мы шли наверх, пробивая   новую тропу по глубокому снегу. Была очень велика опасность схода лавин из свежего снега.  Мы  шли на "спасаловку" и понимали, что рискуем, но пережидать было нельзя.
По нашим расчетам непогода должна была застать Шредера на подходе к седловине между двумя вершинами Эльбруса. Он хорошо знал горы, знал Эльбрус и, конечно, понимал, что в такой снегопад с ветром надо думать не о восхождении или возвращении, а об укрытии.

Вблизи от седловины, возле скального выхода, была редко посещаемая хижина – приют Пастухова. К каменному обрывчику были пристроены три стенки, сложенные из сланцевых плиток. В передней стенке хлипкая дощатая дверь, а в боковой - окошечко со стеклом размером с форточку. Внутри - колченогий стол и нары. Шредер про приют Пастухова, конечно, знал, так как в разговоре с нашим тренером он что-то про него говорил. Была вероятность, что он успел добраться до этого убежища. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда мы подошли к хижине. От энергичного темпа движения по глубокому снегу мы разогрелись и расстегнулись. Около хижины никаких  следов видно не было. Хижина почти полностью была занесена свежим снегом, только перед дверью и около окошка были какие-то, едва заметные,  углубления. С крыши, выложенной из жердей и  покрытой   сланцевыми плитами, снег почти сдуло. Кто-то из нас толкнул дверь, но она не открылась, хотя в горных хижинах двери всегда открываются внутрь, а запираться  здесь  не от кого. Мы посильнее навалились на дверь, стукнули плечом, и она с треском  распахнулась.
После яркого света снежных склонов нам показалось, что в хижине почти темно. Постепенно  глаза  привыкли к полумраку, и мы начали различать предметы как на проявляющемся в фоторастворе снимке. На столике стоял примус с полностью выгоревшим бензином. Рядом стоял чистый пустой котелок и открытая банка консервов, лежала чистая ложка, развернутая, но целая плитка шоколада, приготовленный, но не надкусанный бутерброд. На перевернутой консервной банке остались потоки воска от полностью сгоревшей свечи. На нарах лежал развернутый, но не смятый спальный мешок. Самого Шредера мы увидели не сразу. Он сидел, скрючившись, в самом дальнем и темном  углу. Сидел на корточках, накинув на голову капюшон своей клетчатой куртки, и неподвижными остекленелыми глазами молча смотрел на нас. Мы стали его поднимать, а он был какой-то одеревенелый. Вдруг Шредер что-то закричал, забился, потом сразу затих, вздохнул и потерял сознание. Сердце еле-еле прослушивалось. Пульс был очень редкий. Наш доктор сделал Шредеру какие-то уколы, мы засунули его в спальный мешок,  привязали к шесту и понесли вниз. На Приюте Одиннадцати доктор еще ввел Шредеру глюкозу и что-то сердечное. Не задерживаясь, мы стали транспортировать его  дальше вниз, в больницу. Все это время Шредер был без сознания.
Через пять дней, еще больше набрав спортивной формы при транспортировке Шредера и сделав хорошее темповое восхождение на вершину, мы спустились с Эльбруса и зашли в больницу,  навестить  Шредера.  Оказывается,  до  самого  нашего прихода он был без сознания. Около него сидела медсестра, и она сказала, что, услышав наши громкие, веселые голоса. Шредер заплакал, а потом открыл глаза и улыбнулся. Альфред   Карлович сильно изменился. Его резкие морщины почти разгладились, а в выражении лица появилось что-то детское и беспомощное.  Мы  оставили  ему  кое-что  из остатков нашего высокогорного рациона и сказали, что обязательно зайдем еще вечером. Врач нам посоветовал  больного пока не беспокоить, а к вечеру обещал привести его в разговорное состояние.
Мы пришли в сумерках. Не зажигая света,  тихо сидели вокруг Альфреда Карловича и слушали его странный рассказ. Альфред Карлович не просто каждое лето делал восхождение на Эльбрус. Он поднимался на вершину именно в тот день, когда случайная лавина несколько лет назад унесла в глубокое ущелье его подругу Эльзу. Он всегда сворачивал с основной тропы и подходил к той каменной полке, где последний раз видел Эльзу. Вот и в тот день, когда Шредер ночью ушел от нас с Приюта Одиннадцати, он стал подходить к знакомому месту. Как только Шредер свернул с основной тропы, так сразу задул сильный ветер. Пошел снег,  сверху  закручиваясь  смерчами, а снизу заметая  поземкой.  Погода  переменилась так неожиданно резко, что надо было думать только об укрытии и спасении. На вершину Эльбруса с Приюта Одиннадцати ходят обычно за один день и    палаток, как правило, не берут. Про приют Пастухова Шредер знал, но он не мог не зайти на то трагическое место, на котором бывал каждый год. Это было почти по пути. И вот, он остановился вблизи утеса, из-за которого   выкатилась когда-то та страшная лавинка. В первый раз, после давних трагических событий, Шредер был здесь во время сильного ветра и снегопада. В расплывчатой нерезкости снежных вихрей чёрный скальный утес высился каким-то грозным исполином с поднятой кверху правой рукой. От  перемещения  снега  казалось, что утёс шевелится. На перегибе склона крутился  на одном месте небольшой смерч. Казалось, что за утесом кто-то извивается в белом полупрозрачном балахоне. Этот танец сопровождался жуткой  музыкой. Как в большой орган ветер дул в расщелины и кулуары скального утеса. Пустоты между камнями свистели и гудели на разные голоса, создавая дикую какофонию грозного мотива. Когда ветер задувал с той стороны, куда лавина снесла Эльзу, тогда грозный вой казался женскими воплями и стонами.
Шредер потерял чувство времени и не помнил, как долго он  слушал духовой оркестр вьюги. Между двумя  высочайшими вершинами Европы стоял  одинокий, замерзающий, пожилой человек в тирольской шляпе со смешным фазаньим пёрышком, затерянный в снежных вихрях. Так же, как случилось когда-то давно, из-за той же самой скалы, опять вылетела снежная лавинка и пронеслась перед Шредером в пропасть. Его толкнуло воздушной волной, и он упал навзничь. Почти потеряв сознание, Шредер с трудом встал, весь залепленный снегом. Снег был за шиворотом и в рукавах. Куда-то подевалась тирольская шляпа. Он накинул капюшон  клетчатой пуховой куртки и побрел к приюту Пастухова. Замерзшие руки и ноги почти не слушались. Ссутулившись от ветра, опираясь на ледоруб, Шредер заставлял свое тело работать с заученным ещё в молодости автоматизмом ходьбы: айн, цвай, драй, айн, цвай, драй! На ходу стало теплее, страшный утес и  корчившийся за ним снежный смерч перестали заслонять сознание. Но вот, сквозь снежную пелену уже темнеют  скалы,  около которых должна быть хижина Пастухова.
Подойдя к двери, Шредер остановился и почему-то долго не мог войти. Он опять стоял на холодном ветру, его опять заносил снег, Но он не мог     заставить себя сделать шаг вперед, открыть дверь и войти в хижину. Снова он потерял чувство времени и стоял так, пока сильный порыв ветра не толкнул его в спину. Тогда  он просто упал вперёд на дверь, и она  открылась.
Падение вернуло сознание, и он сумел встать и закрыть дверь за собой. Чтобы дверь не дрожала от ветра, Шредер подпер ее изнутри ледорубом. Он помнит, что было уже темно и пришлось зажечь толстую свечу, оставленную кем-то на столе. Шредер стал устраиваться на ночь и на пережидание непогоды. Все его действия были заученно автоматическими, но почему-то очень замедленными,  с длительными остановками. Он долго не разбирал рюкзак, долго не зажигал примус, а когда зажег и открыл консервы, то так и не поставил котелок на огонь. Каждый раз, сделав что-нибудь, Шредер подолгу прислушивался к вою ветра и шуршанию снега. Ему  казалось, что снаружи слышны и еще какие-то посторонние звуки. Расстилая спальный мешок, Шредер уловил слухом четкую ритмичность в шуршании снега. Кто-то шел к хижине, но ведь в горах ночью никто не ходит, а в такую погоду и подавно никто не может  ходить.  Шаги приблизились, и на дверь, подпёртую ледорубом, кто-то навалился снаружи. В образовавшуюся щель вместе с порывом холодного ветра ворвались длинные снежные космы. Они извивались внутри хижины и не падали. Шредер навалился на дверь изнутри, дверь закрылась, снежные космы дернулись и, упав на пол, растаяли. За дверью кто-то застонал и, всхлипывая, пошел вокруг хижины к маленькому окошечку. От окошка раздался не стук, а скрип: как будто металлом скребут по стеклу. Шредер заглянул в окошко и увидел прямо перед собой огромные ледяные глаза и тянущиеся к его лицу, растопыренные и гнущиеся ледяные сосульки. Он отпрянул в дальний угол и потерял сознание.
В горы Шредер больше никогда не ходил и вскоре после этого случая умер. Альфред Карлович был часовым мастером и, после   его смерти осталась большая коллекция старинных настенных часов  с боем. Наследников у него не было. По завещанию Альфреда Карловича каждый из нас, бывших тогда с ним на Эльбрусе, получил на память старинные часы. Остальную часть коллекции Шредер просил продать и на вырученные деньги похоронить его на альпинистском кладбище вблизи Эльбруса.


   И чтобы лось вышел  на генерал-полковника!

Я медленно поднимался на высокий холм по довольно крутому склону, заваленному трухлявым буреломом. Шёл на подъём с остановками, чтобы отдышаться, осмотреться и подумать. Иногда садился на какой-нибудь старый пень, доставал бинокль и внимательно, по частям осматривал долину, лежащую к востоку от холма, на который я лез. Мне нужно было высмотреть кормящихся в долине лосей. Я был егерем на главной охотничьей базе Ленинградского военного округа, и в мои обязанности входило организовывать практически беспроигрышные охоты на лосей для высшего   генералитета.  А долина была  именно очень «кормная» для лосей. Лоси не живут, где попало. Они животные, хотя и умные, но ленивые. Выбирают такие угодья, где для них много пищи и есть хороший обзор, чтобы вовремя заметить врагов. А врагов у лосей всего-то только охотники да волки. Но это враги очень сильные, коварные,  злые и безжалостные. За многие годы лоси тоже научились избегать опасностей от своих постоянных врагов.
Лес бывает разным. Например, очень красивый, так называемый, мачтовый сосновый лес. Летом в таком лесу растут грибы боровики, а ягодников почти нет. В таком лесу и летом-то лосям есть нечего. А если зимой лоси случайно попадают в такой лес, то есть им там будет нечего, они будут голодать и      постараются быстрее уйти в места более кормные с кустами ивняка и мелкого осинника.
 Пока летом почти везде растёт много всякой травы, то лоси широко кочуют по разным рощам и лесам. Но наступает осень, и лоси начинают питаться мелкими веточками ольхи, ивняка и других кустарников. Корм, конечно, грубый, но на мелких веточках много почек, а в почках деревья сохраняют до весны самые питательные вещества для новых листьев. Вот осенью лоси и ищут для себя такие места, где для них много веточного корма и есть хороший обзор. Они уже привыкли к тому, что поздней осенью открывается охотничий сезон на лосей, и подросшие волчьи семьи тоже начинают учить волчат серьёзной охоте.
Когда-то, то есть давным-давно, эта долина, которую я пришёл проверять на присутствие лосей, была большим мелководным озером. Постепенно озеро зарастало и мелело. Сперва оно превратилось в болото. Потом появились отдельные сухие островки, а теперь это была заболоченная долина длиной километров семь, а шириной километра четыре или пять. По долине текли, извиваясь, три заболоченных ручья,  а на более высоких местах рос густой ольшаник. Вдоль ручейков было много ивняка и ещё каких-то мелких кустарников. Отдельные небольшие болотца кое-где ещё сохранились с трясинами и зыбунами. С востока вдоль долины тянулась невысокая гряда пологих холмов и по ней  проходила очень старая, наезженная ещё телегами, грунтовая дорога, по которой летом ездили на сенокос и которую никто никогда не чинил. С запада возвышался довольно высокий и почти голый холм, лес на котором лет пятнадцать назад вырубили по какой-то аренде китайцы. Огромных пней и бурелома осталось много, но новый лес почему-то расти не хотел. На склонах развелись какие-то жучки, которые съедали молодые побеги. Был уже конец ноября. Листья давно облетели и, со склона холма, сквозь голые ветки невысоких кустов, были хорошо видны в бинокль огромные тёмные лоси,  пасущиеся у кустов ивняка по берегам ручьёв. Я разглядел несколько групп,  особей по пять - семь. Я уже не в первый раз проделывал этот пробный вариант псковского нагона лосей на дорогу, идущую по склону восточного холма. И всегда отмечал места переходов лосей через дорогу.
Да, в старину, даже в царских охотах, это называлось «псковским нагоном». По старой лесной дороге расставлялась стрелковая линия. То есть охотники прятались у кустов или больших деревьев метров через пятьдесят – шестьдесят. А на них нагонял лося или другого зверя один егерь. Он издали, зигзагом шел по лесу, тихо разговаривал и постукивал палочкой по деревьям. Звери егеря не пугались, а тихо от него уходили. Высокое искусство псковского загонщика заключалось в том, чтобы направить путь зверей именно на стрелковую линию. В старину русские помещики таким умельцам даже давали «вольную»,   освобождали от крепостной зависимости и платили хорошие деньги. После удачной охоты егеря обычно сидели за общим столом вместе со своим барином и его гостями. А бывало и так, что промахнувшегося помещика егерь, в горячке охоты, мог и матом обложить. Такой случай описан Львом Николаевичем Толстым в романе «Война и мир».
Лоси ко мне уже немного привыкли. Я часто ходил по их любимой кормной долине, но никогда громко не шумел и тетеревов не стрелял. И  в этот раз я неторопливо стал спускаться с холма, и легко постукивая палочкой по деревьям, стал отжимать лосей  к дороге, идущей по склону холма, на противоположном краю долины. Лоси от меня не убегали, а медленно уходили, иногда останавливаясь, чтобы сорвать несколько вкусных веточек ивняка или ольшаника.
Такие загоны я проводил обычно после дождя, чтобы на переходах через дорогу остались чёткие свежие следы. Некоторых лосей я уже знал по их следам. Они уходили в смешанный лес за дорогой, и я их там не беспокоил. Погуляв по дороге, проверив и пересчитав следы, я отмечал, где и какой лось переходил дорогу. На местах перехода я вешал еловую веточку на берёзу или кусок берёзовой коры обматывал вокруг сосновой веточки, или делал затёску коры охотничьим ножом. После нескольких прогонов я уже знал, что одни и те же лоси переходят дорогу в одних и тех же, отмеченных мной местах.
 Во всей долине был только один огромный сохатый бык, и следы его тоже были огромные. Никому из своего охотничьего начальства я про этого сохатого никогда и ничего не говорил. Я не хотел, чтобы стадо осталось без своего лучшего производителя. Пусть уж лучше в кабинете генерала не будет красоваться рекордный трофей, а у старого лося будет много детей и внуков.
Пошёл мелкий дождик, и я заспешил домой. Переоделся в сухую домашнюю одежду и поставил самовар. Как только он закипел, сразу зазвонили два телефона. По одному звонил местный начальник пограничной заставы, а по другому личный адъютант Командующего Ленинградским военным округом. Говорили, в общем-то, одно и то же, только с разным количеством матюгов.
 – Вот, в это воскресенье к тебе прилетят на вертолёте охотиться на лося сразу три генерала: генерал-майор, генерал-лейтенант и генерал-полковник. Поставишь этих трёх генералов на стрелковую линию, а сам вместе с их адъютантами и шофёрами погонишь на них лося. И чтоб лось обязательно вышел на генерал-полковника! И чтобы у тебя были на закуску копчёные угри, крепкая уха, дичь, всяческие маринованные овощи с грибочками. И мёд в сотах, чтобы тоже был! Генералы важные и иностранные! А на какие шиши угощать генералов, если зарплата у егеря шестьдесят два рубля и пятьдесят копеек в месяц и ещё свою семью кормить надо, об этом начальство не подумало. Меня, особенно умиляли эти «и пятьдесят копеек». И ещё всякие налоги вычитали.
– Повторяю! Сделай так, чтоб лось вышел на генерал-полковника!
Ещё через час на ту же тему позвонил мой начальник охотхозяйства подполковник Гришков и сказал то же самое, но ещё с гораздо большим количеством матюгов.  Я ему, в той же манере ответил, что выставить лося на стрелковую линию это моё дело, а вот, стол накрывать это его забота, а если он не согласен, то я могу позвонить адъютанту Командующего и нажаловаться. А вообще-то я человек штатский, звёзд на погонах не различаю,  каблуками щёлкать не умею и не хочу. Вот поставлю на стол картошку в мундире, солёные грибы и мочёную клюкву. Заграничным генералам только этого и нужно.
Уж не знаю, откуда в нашем штабе появились эти три важных генерала? Очевидно, это были гости из штаба Вооружённых сил стран Варшавского договора.
Мои жизненные обстоятельства сложились так, что в это время я служил егерем  на главной охотничьей базе Ленинградского военного округа и моя зарплата действительно была «и пятьдесят копеек». А на какие деньги я буду накрывать праздничный стол для трёх генералов и их свиты, высокое начальство почему-то не интересовалось. Считалось, что егеря имеют дополнительный доход  от добычи пушнины и ловли рыбы, а поэтому большая зарплата им не нужна. Но, чтобы поймать зверушек, надо было их в лесу найти и перехитрить. Рыбу сетями ловить разрешали, но продавать запрещали. Браконьеров полагалось стыдить, а стрелять можно было только в ответ на их       выстрел в меня. То есть право первого выстрела было у браконьеров. А если они не промахнутся, и в меня попадут?
Рядом со мной жил бывший партизанский разведчик, очень хороший  охотник, браконьер и хороший человек, старый ижорец (чухонец) Роман Яковлевич. Мы вместе с ним ходили и в лес, и в море, и он меня  учил  тому, как можно действительно кормиться с моря и с леса, не очень сильно нарушая советские законы, но я об этих своих знаниях, полученных от Роман Яковлевича, помалкивал.
Мне ещё два раза объяснили, что надо сделать всё так, чтобы лось вышел именно на генерал-полковника. Я отвечал, что кормить всю генеральскую ораву буду только тем, что они привезут с собой, и пообещал, что иначе гостей буду угощать только клюквой, а кисло будет всем, а не только мне и генералам.
Позвонил адъютанту командующего, а он посоветовал перезвонить заместителю по тылу генералу Сулицкову, и пообещал его предупредить от имени Командующего. Степан Фёдорович Сулицкий был не только главным интендантом, но ещё и очень хорошим охотником. Он иногда приезжал на охоту без всякой помпы, просто на машине, и всегда привозил продуктов и напитков столько, чтобы нам хватало на время охоты и ещё мне оставалось «на потом».  И в этот  раз генерал Сулицкий тоже прислал машину с продуктами. 
Через два дня на погранзаставу прилетели на большом вертолёте генералы со свитой, а три километра до охотбазы проехали на чёрных «Волгах», заранее присланных из Ленинграда. Впереди милицейская машина с мигалками и сиреной, потом три чёрных «Волги» с флажками разных стран, и в каждой по одному генералу, потом «Газик» с офицерами, а сзади ГАЗ-66 с солдатами охраны. И ещё продуктовая машина из штаба с поваром и кухаркой. Моей клюквы начальнички испугались, а генерал Сулицкий их не проинформировал про то, что уже прислал мне продукты. Перестраховался.
Для генералов был отдельный дом, а  вся свита полезла ко мне. Пришлось накидать им на пол солдатских матрацев,  наварить большой котёл щей и показать, где магазин «сельпо».    Участвовать в «ужине» я, конечно, отказался и ушёл к соседу за советом о том, как мы будем ублажать генералов?
 Генералы были не наши, а из Венгрии, Польши и Чехословакии. И флажки на машинах были этих стран. Главным генералом, с тремя большими звёздами, был чех.
Ещё до рассвета я ушёл на свою наблюдательную горку над заболоченной долиной, а Роман Яковлевич накормил генералов лёгким завтраком, потом посадил их на армейского «козла» и повёз на стрелковую линию. Остальной свите было сказано, что это только разведка и, что «сельпо» откроется через сорок минут.
Лоси были на месте и кормились у среднего ручья. «Козлик» проехал по дороге на малой скорости и беспокойства у лосей не вызвал. Роман Яковлевич высадил генералов около постоянных переходов лосей через дорогу, отмеченных мной. Ни еловых лапок на берёзах, ни берёзовой коры на ёлках он им, конечно, не показал, но показал направление, откуда придут лоси и сектор стрельбы. Далеко, справа от стрелковой линии, Роман Яковлевич поднял на шесте простыню, это означало, что стрелки уже стоят на местах и ждут лося.
Я уже стал спускаться с холма и подгонять лосей к стрелкам на дороге, как вдруг заметил, что среди этой группы идёт и  главный сохатый бык всего лосиного стада. Пришлось обгонять лосей, перекрывать путь сохатому и отгонять его в сторону. Вместе с ним ушло ещё несколько зверей. В ивняке около ручья осталось только три молодых лося, которых я и выставил на стрелковую линию, но лоси были уже напуганы моими перебежками за сохатым и потому на стрелков не вышли, а выбежали.
Всё получилось так, как будто это был не дикий лес, а цирк с дрессированными зверями. На каждого генерала выбежало по молодому лосю. После вечерней пьянки и долгого ожидания венгр и поляк промахнулись, а чешский генерал-полковник выстрелил спокойно и точно по убойному месту. Лось  прошёл шагов пять и упал замертво. Роман Яковлевич протрубил  в медный рог «отбой», а я ответил ему своей валторной.
Вся команда, по приказу чешского генерала, быстренько собралась и отправилась на погранзаставу к вертолёту. Не стали даже делать праздничного ужина. С лося шкуру не снимали, а только выпотрошили и погрузили на ГАЗ-66. Чешский генерал приказал каждому охотнику высыпать в мою корзинку на кухне все до одного оставшиеся патроны. Потом оказалось, что его  поняли буквально, и патроны в корзинке попадались и автоматные и пистолетные.
А ещё после отъезда «гостей» оказалось, что все углы, полки и шкафы и генеральского и егерского дома заполнены бутылками со спиртными напитками и продуктами. Мы с Роман Яковлевичем по честному поделили эти охотничьи трофеи, но нашему начальничку подполковнику Гришкову хвастаться об этом не стали. Он перепутал время охоты и приехал только на следующий день, чтобы лично всем руководить, но опоздал. На базе застал только кучу грязной посуды и солдата со шваброй, моющего полы, а я был в лесу и проверял капканы, поставленные на норку. Продукты, оставленные генералами, мы, от греха подальше и от начальства тоже, убрали из холодильников  в ледник к  Роману Яковлевичу.


Когда мы жили в Сенгренли

Мою лошадь звали Юрочкой...
Вечером я напоил её и проводил на северный склон баира, где ещё сохранилась сочная и вкусная травка с цветами. Мы немного постояли рядом и поговорили, то есть говорил я, а Юрочка согласно кивала. Потом я дал ей кусок чёрствого чурека и пошёл домой. Юрочка посмотрела мне вслед, кивнула ещё раз и начала пастись. Солнце уходило за холмы, спадала дневная жара. На   самом деле это садилось солнце восьмого мая 1945 года, но мог ли я знать, какие события нёс нам завтрашний день! Поэтому вечер был самый будничный. Вся наша  семья в ожидании вечернего чая собралась около дома и сидела вокруг костерка. То есть «дом» — это громко сказано, нам служила обиталищем палатка-землянка, выкопанная на склоне крутого холма. Вместо крыши — большой кусок грубого брезента, накинутый на импровизированные стропила. Стропилами служили дуги из связанных в длинные пучки тамарисковых прутьев. Посреди пола обложенное камнями кострище, а сверху спускается цепь, на которой висит казан... Вот в таких условиях мы живём в южной Туркмении на кочевой ферме каракулеводческого совхоза «Чемен-а-бит» уже целых два года.
 В эти места из блокадного Ленинграда занесли нашу семью сложные пути-дороги Великой Отечественной Войны. Центральная усадьба совхоза расположена на левом берегу реки Кушки, а наша ферма, окружённая двенадцатью отарами с двадцатью тысячами овец, кочует по Бадхызу на правом берегу этой реки. Бадхыз — это  предгорья хребта Копэтдаг, пограничного с Ираном и Афганистаном. Холмистая местность на высоте около шестисот метров. Склоны — то пологие, а то и очень  крутые. Климат почти горный, осадков здесь побольше, чем в Каракумах, а потому и растительность побогаче. Мне тринадцать лет, и я принадлежу к поколению, чьё детство кончилось двадцать второго июня в «сорок первом, сорок памятном году». Для меня это не просто красивая фраза. Моя  короткая на тот момент биография успела вместить  самую первую, и страшную зиму Ленинградской блокады и три месяца я был на фронте, как «Сын полка» в артиллерийской разведке.        Яркой и страшной картиной осталась в памяти Ладожская «Дорога жизни». Очень тяжёлые воспоминания остались от эшелона, из которого я вынес на руках и оставил на платформе своего умершего от голода брата Вовку…На каждой станции оставались лежать у вагонов завёрнутые в одеяла трупы ленинградцев. Их молча оставляли почти без слёз. Некоторые молились, но почти никто не плакал.
  Достаточно сказать, что с того времени я навсегда перестал смеяться — улыбаться могу, а смех не получается. Я забыл, как это делается. И, наверное, не один я стал таким суровым из тех, кому выпала судьба Блокады или фронта…
Но на ферме, в отдалённых от железной дороги, предгорьях Коп-эт-дага, кроме нашей семьи больше не было русских. Кругом в юртах жили, в основном, туркмены. Было ещё немного казахов и узбеков. У нас юрты не было и мы, эвакуированные из Ленинграда русские, выкопали себе землянку в склоне холма.
Соседи нас жалели и, кто чем мог,  помогали нам жить в непривычных для нас условиях. Кто-то подарил большую кошму, чтобы прикрыть земляной пол. Подарили казан с цепью. Почти сразу соседи стали дарить нам, кто ягнёнка, кто козлёнка, а кто и взрослого барана. Скоро у нас образовалась собственная маленькая отара, голов в пятнадцать.
 Мой отец, из-за очень сильной близорукости не попавший на фронт, стал работать бухгалтером фермы — вести учёт коз и овец. Он записывает и подсчитывает, сколько ягнят забито на каракуль, сколько брынзы приготовлено из овечьего молока, сколько настрижено шерсти и сколько овец загрызли волки. Вот и сейчас, пока готовится чай, он уткнулся носом в бумаги. Его «рабочий кабинет»     состоит из больничной тумбочки и табуретки. Старинные счёты красного дерева с  медными уголками лежат на коленях, отец ловко и быстро щёлкает костяшками. Между тем по профессии он не счетовод, в мирной жизни он был литератором и историком древнеславянского языка.
—Вырастешь — обязательно напишешь рассказ или повесть, — говорит он мне. — И пусть эта повесть будет называться «Когда мы жили в Сенгренли»…Слава Богу, что отец не видел ни Блокаду, ни «Дорогу жизни», ни страшного эшелона, тащившегося двадцать семь дней через всю страну и оставлявшего на каждой станции трупы женщин и детей.
И вот на углях костерка в туркменской тунче вскипела вода. Тунча — это что-то вроде высокого кофейника с ручкой, но без носика. Мама заварила чай и позвала всех к столу. Наш клеёнчатый «стол» тоже вполне соответствует местным обычаям, он расстелен прямо на земле у огня. На нём чуреки, жареная брынза, кишмиш. Брынза свежая, ещё не созревшая и, опасаясь бруцеллёза, мы режем её ломтиками и жарим на сковородке на хлопковом масле. Вместе со свежим чуреком и кишмишом очень вкусно.
Только налили по первой пиалушке чаю, как подъехал на лошади наш башлык, то есть директор фермы, — Ага-Нияз. Выглядел он озабоченным. Поздоровавшись, он принял у мамы пиалу с чаем, торопливо выпил, а потом сказал, что надо срочно отвезти на центральную усадьбу совхоза бухгалтерский отчёт о работе нашей фермы за апрель месяц.
— Сегодня уже восьмое мая, а десятого к главбуху приедет ревизия из треста «Туркменкаракуль». Если отчёт готов, лучше его отправить прямо сейчас, чтобы к утру был в конторе!
— Почти готов, — ответил отец. — Вот поужинаем, и через полчасика могу вам отдать его на отправку.
          Башлык уже спокойно, без спешки выпил ещё пиалу чаю, помолчал и, посмотрев на меня, сказал:
— Сейчас овцы ягнятся, надо забивать ягнят на каракуль, стричь шерсть и делать брынзу. Все настоящие мужчины на фронте, работают старики, женщины и совсем   молодые  огланы, а даже не джигиты. Наши аксакалы считают твоего сына настоящим джигитом и дали ему такую хорошую лошадь не только для того, чтобы он учил её всяким фокусам. Пусть собирается, едет по холодку и везёт твой отчёт нужный завтра в конторе.
— Да ему же тринадцать лет всего! — запричитала мама. — Одному ночью ехать за сорок вёрст по горам!.. Не пущу! Пусть хоть вместе с Ильёй едет, вон, даже в отчёте написано, что за прошлый месяц волки двадцать семь овец зарезали...
Башлык отхлебнул ещё чаю.
        Илья, — сказал он, — завтра будет водить верблюда у колодца и поить овец, а твоему сыну уже почти четырнадцать. И он был на фронте. Все знают, какой у твоего джигита хороший нож-пичак и он умеет с ним хорошо обращаться. Волки тоже знают. Они будут убегать от твоего сына  подальше…
В Туркмении женщина, по этикету, не имеет права спорить с чужим мужчиной, а с башлыком и подавно. Тем не менее, мою маму, как русскую, Ага-Нияз вежливо выслушал, превратил её возражения в шутку, пожелал мне хорошей дороги и уехал.
Можно понять мамины страхи, но начальник был прав. Да и сам я не видел в предстоявшем мне путешествии ничего уж такого особенного. Когда мы оказались в Туркмении, я — двенадцатилетний пацан — некоторое время резал баранов на бойне, чтобы помочь прокормить семью. Бывший басмач, вернувшийся с  Беломорканала, учил меня драться на ножах. Меня даже чуть не сделали «втёмную» мелким наркокурьером, впрочем, это уже совсем другая история… Это я просто к тому, что в те времена и по тем обстоятельствам жизни, мальчиков не отмывали антибактериальным мылом после того, как они взяли в руки лягушку. Подумаешь, за сорок километров ночью по знакомым горам на лошади съездить. Одно удовольствие! Да это ещё и не настоящие горы, а только предгорья Копетдага – Бадхыз.
Отец стал заканчивать отчёт, а я, пока было ещё светло, пошёл за Юрочкой. Она паслась почти там же, где я оставил её, и, наверное, очень удивилась, когда я на ночь глядя явился за ней с уздечкой. Впрочем, кусок чурека и горсточка кишмиша с чайного стола тут же растопили её сердце, я забрался ей на спину и охлюпкой потрусил к дому. Отец уложил папку с отчётом в чёрный школьный портфель, мама приготовила узелок с едой и пару бутылок воды с деревянными пробками. Я вынес туркменское седло с самодельными деревянными стременами, засунул в перемётную суму-хурджум портфель с отчётом, еду и тёплую курточку. Ночью в горах будет холодно…
Быстро темнело, вот уже появились первые звёзды. Я посмотрел на ковш Большой Медведицы… Это только в кино, отправляясь в дальний путь, лошадь почему-то пускают сразу галопом.  В жизни всё делается иначе… Мы с Юрочкой шагом стали подниматься к перевалу, за которым пологая долина выводила к наезженному пути из урочища Чай-Нуры к реке Кушке. Заблудиться в темноте я не боялся. Сколько раз мы с Юрочкой водили караван по этому пути на центральную усадьбу совхоза и обратно! Ещё, когда наша семья только начинала жить кочевой жизнью, меня назначили помощником караванщика. Караван-баши, казах Юзбай, был маленький, кривоногий и очень злой старикашка в неизменной лисьей шапке. Он вечно ругался, причём сразу на трёх языках: казахском,  туркменском и русском. Если бы не злой нрав, Юзбай был бы хорошим караванщиком. Он умел вьючить верблюдов, знал караванные пути, умел находить  дорогу по солнцу и звёздам и меня всему этому учил. Караванные премудрости мне были до того интересны, что я терпел злость и ругань старого Юзбая, слушал его и слушался.  Верблюды были не так терпеливы, как я. На грубое обращение они отвечали злостью и плевками. Юзбай жестоко бил их палкой, заставляя подчиняться.
…Ручка ковша Большой Медведицы, служившая мне часами, медленно поворачивалась в небесах. Дорога пошла под уклон, но я посоветовал Юрочке не спешить
и мы продолжали двигаться спокойным шагом. В пути очень хорошо думается. Наверное, поэтому среди кочевых народов всегда было так много звездочётов, философов и поэтов… Во время длинных ночных переходов с караваном ко мне часто возвращались воспоминания о блокадном Ленинграде. Вот мы поднялись на очередной перевал, и справа, на юге,  звёздное небо заслонили тёмные силуэты гор Коп-эт-дага. Легко было вообразить, будто там, у горизонта, сгустились чёрные дымные тучи. Или даже не чёрные, а жёлто-зелёные и от этого ещё более страшные. Я видел такие восьмого сентября 1941 года, в самом начале блокады, когда горели Бадаевские склады. То есть сахар, мука и прочие запасы Ленинграда на случай войны… Женщины стали плакать, но потихоньку. Все боялись быть уличёнными в распространении паники
Во время воздушных тревог жильцы верхних этажей дежурили на чердаках и крышах, чтобы тушить эти самые  «зажигалки».             Я вспоминал, как в начале Блокады я тоже  дежурил на чердаке вместе с жившим двумя этажами ниже академиком Василием Васильевичем Струве. На дежурстве мы со старым академиком отпиливали от чердачных стропил по чурке, чтобы нащипав её потом на лучинки жечь в буржуйке вместе с книгами.
В ноябре семью Василия Васильевича вывезли самолётом на Большую землю, а по иждивенческим карточкам стали выдавать только по сто двадцать пять грамм блокадного хлеба Вспоминая блокаду, я закрывал глаза, и пережитое разворачивалось передо мной, как на экране. Вот только Юрочка не знала, что я ехал с закрытыми глазами и вспоминал всё пережитое за Войну, поэтому мы проехали мимо того места, где нужно было сворачивать на дорогу к совхозу. Возвращаться не хотелось… Мы двинулись дальше бездорожьем, ориентируясь по звёздам. Спасибо Юзбаю! Всё же он кое-чему умному меня научил!..
Когда наш караван привозил в Сенгренли пресную воду или свежие овощи, старый казах сам всё делил и выдавал работникам фермы и чабанам. Делил, прямо скажем, не по честному и выдавал не всегда справедливо – туркменам поменьше, а казахам побольше,  за что и был однажды крепко бит туркменскими чабанами. Чабаны действовали своими чабанскими палками, похожими на хоккейные клюшки, только помассивнее…
Наказанный Юзбай долго болел, но караван не может ждать,  пока поправится караванщик, и пришлось нам с братом Ильёй  несколько раз обходиться без нашего караван-баши и самим вьючить верблюдов и водить караван.
Поначалу мы хлебнули лиха. Верблюды не желали нас слушаться. Вьюки были для нас слишком тяжёлыми. Мы боялись заблудиться среди однообразных баиров Бадхыза… Ничего!  Верблюды только на вид страшные. Но на самом деле они очень умные и прекрасно понимают доброту и хорошее обращение. Сперва мы подолгу их уговаривали и задабривали дынными корками, но всё-таки добивались, того, чтобы они ложились для завьючивания. Вьюки стали делать поменьше и вместо двух больших наловчились грузить на верблюда по четыре маленьких… Только верёвок надо было гораздо больше. Ну это не про верблюда, а про ишака туркмены говорят – «Когда вьючишь ишака, то сколько бы у тебя не было верёвок – всё равно одной не хватит». Вот и нам не хватало. Хорошо, что, когда мы грузили караван, то к нам подходил старый Овез Абдрахман и помогал нам советами.
Башлык Ага-Нияз подарил нам компас, но мы всё равно больше доверяли Солнцу и звёздам. А когда мы привозили пресную воду и овощи, то правильно раздавать их нам помогал всеми уважаемый аксакал, бобо Овез-Абдрахман.
Через некоторое время Юзбай поправился, но аксакалы уговорили башлыка дать ему другую работу, а караван доверить нам с братом Ильёй.
Караванных верблюдов ничем не подкармливают. Поэтому после каждого      похода они отдыхают на свободе не меньше недели, отъедаясь своей любимой верблюжьей колючкой – янтаком. Но мы с Ильёй ходили к отдыхающим верблюдам и носили им, в виде лакомства и более вкусные подачки: дынные и арбузные корки.
Когда караванные верблюды отдыхали, меня посылали к колодцу водить туда-сюда верблюда, таскавшего на канате из глубины больше ста метров тяжеленную кавгу — брезентовый мешок с водой, ёмкостью вёдер на пять. Дедушка Овез-Абдрахман зачерпывал воду, раскачивая канат и, когда верблюд вытаскивал кавгу наверх, опрокидывал её в жёлоб бетонированного  водоёма – гаудана.
— Верблюду надо отдохнуть, говорил
время от времени старый Овез Абдрахман, не желая признаваться, что устал сам. Тогда мы отводили верблюда попастись, а сами устраивали чаепитие где-нибудь в тени.
В молодости Овез-Абдрахман служил пловчи на кухне при дворе эмира Бухарского, очень этим гордился и любил порассуждать о тонкостях восточного этикета и о мусульманских обычаях. Мы с братом Ильёй слушали дедушку Абдрахмана, правда, не всё понимали. Но ему были нужны серьёзные слушатели, способные перенять его знания и премудрость, но где же таких было найти, кроме нас?..
Поблизости от колодца находился большой агыл. Это такая площадка, огороженная высоким плетнём из тамариска. Внутри между вкопанными столбами    растянуты канаты, а на них через каждый метр укреплены ошейники-куканы с петлёй и    узлом. Раз в три дня чабаны пригоняли отары к колодцу на водопой. Напившиеся овцы некоторое время отдыхали, а потом их загоняли в огыл на дойку. Ведь маленьких ягнят этих овец забивают в трёхдневном возрасте на каракуль, а из молока делают брынзу. Около агыла был навес, в тени которого чабаны и их друзья пили чай и беседовали. Этот навес мы называли чайханой. Там-то мы обычно и слушали нашего аксакала, когда «верблюд уставал»...
…Мои воспоминания были прерваны резким воем и визгом стайки шакалов, которые пытались кого-то поймать в зарослях сенгрена. Я осмотрелся: мы уже поднялись на самое высокое место между нашей фермой и долиной реки Кушки. К середине ночи резко похолодало. Я спешился и достал из хурджума курточку, потом узелок с едой. Разнуздал Юрочку и, не спутывая, отпустил попастись. Я не боялся, что она уйдёт далеко, тем более — что убежит. Я знал: стоит свистнуть, и Юрочка подойдёт ко мне сзади. Положит  голову мне на левое плечо подтолкнет и вздохнёт в щёку…
В кармане куртки у меня всегда лежали для разжигания огня кремень, кресало и хлопковый трут в трубочке из винтовочной гильзы. Я собрал топлива, высек огонь и сел отдохнуть у костерка. Мама позаботилась обо мне и даже положила в хурджум маленькую тунчу для чая, половинку чурека, кусок когурмы и плетёнку сушёной дыни.
Земли нашего совхоза граничили с территорией Бадхызского заповедника. Весна в южной Туркмении — самое благодатное время. Склоны холмов покрыты ковром сочных трав. Очень много крупных тюльпанов. Распускаются верблюжья колючка и тамариск, чьи цветы похожи на кисти сирени. Красуются ферулы — зонтичные дудки в человеческий рост и размером побольше ладони, только пахнут противно. К сочным пастбищам спускаются с гор круторогие архары. Проносятся табунки тонконогих антилоп-джейранов. Пасутся дикие ослы куланы. В небе кружатся орлы и коршуны. В траве и кустах мелькает всяческая ползучая и прыгучая мелочь: зайцы, тушканчики, ящерицы, змеи, черепахи... Ну, это как ещё сказать — мелочь! Я видел ящериц  варанов метра по полтора длиной, напоминавших маленьких крокодилов... Всё это буйство дикой жизни, почти не скрываясь, окружало нас днём, а ночью, сидя тихо у костерка, я слышал вокруг себя топот, шуршание, чавканье, какие-то писки и визги. Тишины не было. На свет костра прибежали две большие мохнатые фаланги. Я их пожалел и откинул прутиком подальше от огня.
Шакалы наконец кого-то поймали и потащили на съедение своим шакалятам, а я пил чай и вспоминал, как мы с Ильёй впервые знакомились с чабанами отар, окружавших нашу ферму.
Правильной вежливости в присутствии старших дедушка Абдрахман ага нас заранее научил и мы с Ильёй, поздоровавшись сели на кошму у самого входа, как самые молодые.
 Наше появление прервало чтение газеты «Правда», которую держал в руках чабан Саид-Непес. После приветствий нам подали по пиале чаю. Мы поблагодарили и молча, как полагалось молодым, уселись на кошме около входа. Аксакала Абдрахмана пригласили на почётное место к дальней стене в глубине навеса, а Саид-Непес вновь взялся за газету. Фронтовые новости в его исполнении становились полной абракадаброй, он перечитывал текст по несколько раз, пытаясь понять его смысл. Сперва про себя, потом вслух с разными интонациями. Когда читалась следующая фраза, смысл предыдущей успевал позабыться. К плохому знанию русского языка прибавлялись трудности со шрифтом. До революции в Туркмении применялась арабская вязь. В середине двадцатых годов её заменили латиницей, а перед самой войной перешли на кириллицу с несколькими специальными буквами. «Арапча, латынча, урусча — шайтанча!» — ругался один из чабанов, звали его Курт-Куртлы.
— Пусть урус-оглан почитает, — предложил вдруг Абдрахман баба. И кивнул на меня.
Я взял газету и стал читать, попутно подробно объясняя написанное. Когда чабаны узнали, что я был на Ленинградском фронте и могу рассказать про войну не газетными словами, а так, как сам всё видел, — меня сразу пересадили на середину кошмы, вокруг которой собрались гости. Это был знак немалого уважения. Даже скажу, забегая вперёд, что тогдашнее чаепитие с чабанами во многом  определило мою дальнейшую жизнь в Сенгренли…
Костерок догорел, я забросал угли песком и позвал Юрочку, а пока она подходила — собрал хурджум. Ехать было ещё далеко. Начались небольшие взгорки и длинные спуски. Юрочка всё порывалась рысить,   но я сдерживал её и ехал шагом. Не имело никакого смысла являться в контору совхоза слишком рано, когда все ещё не работают, а спят у себя дома.
Вообще-то мою лошадь звали Юрга… Это слово казалось мне слишком грубым для такой красивой и вежливой лошадки, и я называл её Юрочкой. Как же мне с ней повезло!.. А всё началось с того, что Мурад, сын Саид-Непеса, увидел у меня трофейный немецкий нож фирмы «Золлинген». Этот нож так Мураду понравился, что он несколько дней ходил за мной и постоянно приставал:
— Давай обмен, а то друг не будешь!
Отец объяснил мне, что в Туркмении лучше иметь хорошего друга, чем хороший нож. К тому же на обмен Мурад отдавал мне настоящий туркменский пичак с роговой рукояткой и в ножнах, отделанных серебром. Мы торжественно обменялись ножами в чайхане, в присутствии чабанов и аксакалов. По местным понятиям, теперь мы были не просто друзья, а  побратимы.
Когда я стал постоянно бывать в чайхане, читать чабанам газеты и рассказывать о ленинградской Блокаде и о войне, туда несколько раз заходил и наш башлык Ага-Нияз. Однажды я упомянул о том, как в самое голодное время блокады, в конце ноября сорок первого года, я оставил маме и братишке свою хлебную карточку и на попутной машине добрался на фронт в Колпино. Артиллерийские разведчики меня не прогнали — приютили в каптёрку к старшине. Рядом была солдатская кухня, а я стал вестовым у старшины и у повара. Наш штаб располагался в подвале длинного полуразрушенного здания из красного кирпича. Верхний этаж и помещения, расположенные в сторону немцев, были разбиты снарядами, зато сзади сохранилось несколько комнат и сухих подвалов. Меня поставили на солдатское пищевое довольствие. Конечно, на блокадном Ленинградском фронте солдаты тоже кормились впроголодь, но после иждивенческой нормы мне, десятилетнему мальчишке, солдатская пайка казалась необыкновенно сытной и вкусной... Я увлёкся и стал рассказывать чабанам про тот бой, о котором впоследствии поэт Александр Межиров написал стихи:
Мы под Колпиным скопом стоим,
Артиллерия бьёт по своим.
Недолёт, перелёт, недолёт:
По своим артиллерия бьёт!

Мне тогда удалось пробраться под пулемётным огнём на ту самую батарею, что стреляла по своим, и передать командиру записку о прекращении огня. По пути назад я ещё помог сделать перевязку солдату,  которого послали на батарею впереди меня, только он, раненный в ногу, не дошёл. За этот бой меня даже к медали «За отвагу» представили…
— Джигит, побывавший на настоящей войне, должен не на ишаке ездить, а на хорошей лошади, — сказал Ага-Нияз.
И дал мне бумажку к табунщику с просьбой о её выдаче.
На следующий же день я поехал на своём ишаке в ту сторону, где, как мне сказали, пасся совхозный табун. Путь проходил мимо коша чабана Саид-Непеса. Я проезжал от коша метров за двести, но собаки меня всё равно заметили и облаяли, а на шум вышел из юрты мой новый друг Мурад.
Не подъехать и не поздороваться было бы нарушением восточных обычаев. Мурад обрадовался, что я приехал к нему в гости и позвал отца:
— Друг приехал, мы с ним ножами менялись! Надо барана резать, достархан делать…
Достархан, если кто не знает, это скатерть с угощением для дорогих гостей. Напрасно я пытался объяснить, что еду по делу, в табун за лошадью:
— Вот, у меня и кагаз бар… — то есть бумага от башлыка есть…
Бумагу изучили, и оказалось, что табунщик Клыч — ука, сиречь младший брат, чабана Саид-Непеса.
— Будем барана резать, — твёрдо сказал хозяин юрты. И указал мне на двухтысячную отару: — Выбирай.
Я растерялся. Саид-Непес говорил со мной как со взрослым уважаемым гостем. Может, он просто шутит?
— Наверно, — улыбаясь подсказал отец  Мурада, — тебе, может, кажется вкусным во-он тот молодой пегий барашек? Мясо у него, наверное, не слишком жирное и уж подавно не жёсткое...
Я согласился. Пегих ягнят не режут на каракуль и не оставляют на племя. Их выращивают на мясо. Тут надо сказать, что чабаны собственных баранов пасут в общей отаре, вместе с совхозными. В качестве тавра на ушах у ягнят вырубают специальными щипцами треугольники или квадратики, по которым потом узнают, чей это баран. Только у чабанских овец весной всегда рождается по два ягнёнка, а у совхозных почему-то, в основном, по одному.
Выбранного барана зарезали, и, пока готовился бешбармак, другой сын чабана успел съездить за табунщиком Клычем.
Мы пили чай, потом ели мясо — и опять долго-долго пили чай с вяленой дыней и с кишмишем. Меня просили ещё раз рассказать для всей чабанской семьи про блокадную зиму в Ленинграде, про зажигалки и руины многоэтажных домов, про пожар на Бадаевских складах, про саночки с покойниками, которые женщины и дети везли мимо нашего дома по Малому проспекту на Смоленское кладбище. Женщины охали и причитали, а старенькая бабушка Мурада  Фатима апа плакала…
Только под вечер мы все вместе     отправились в табун выбирать для меня лошадь. Саид-Непес и его брат табунщик ука Клыч долго и горячо спорили по-туркменски, указывая то на одну лошадь, то на другую… и наконец заарканили для меня молодую и очень красивую кобылку ахалтекинской породы — светло-рыжую с большим белым пятном на лбу и на холке.
Звали ее Юрга. По-туркменски «юрга» — иноходец. Моя лошадка и была иноходцем с мягкой, бархатной рысью.
«Хорошо, — думал я, — иметь друга, у которого дядя табунщик!»
Только потом я узнал, что в своё время эту лошадь объезжал и полтора года ездил на ней старший брат Мурада — Алиджан. В самом начале войны Алиджан добровольцем ушёл на фронт, окончил краткосрочные командирские курсы и воевал под Ленинградом — на Волховском фронте. Год назад на Алиджана пришла похоронка… А теперь его лошадь отдали мне, ленинградцу.
Вот как повернулась судьба!..
Из табуна к кошу Саид-Непеса ехали молча. Ука Клыч провожал нас. Я по-прежнему ехал на ишаке, а Юргу вёл в поводу. Около коша опять о чём-то заспорили на туркменском языке. Саид-Непес спрыгнул с коня и ушёл в юрту, велев нам стоять на месте и ждать. Я слышал, как внутри снова начался спор, на сей раз с женщинами. И вот наконец Саид-Непес вынес из юрты большой чурек и туркменское седло без стремян.
— Покорми Юргу, — сказал он мне. — Потом дай ей понюхать седло, а потом будешь седлать.
Я ещё не знал, что это было седло Алиджана… По мнению Саид-Непеса, на нём ещё должен был оставаться запах его погибшего сына. И, конечно, запах пота самой Юрги.
Я скормил чурек лошади, давая ей на ладошке по маленькому кусочку. В табуне лошадей лакомствами не балуют, но Юрга брала кусочки чурека мягкими губами очень вежливо, без жадности. Потом я накинул длинный повод на локоть и стал седлать. Юрга стояла спокойно, чуть ли не подставляла под седло свою спину.
— Теперь садись, и она тебя признает хозяином, — сказал ука Клыч, подсаживая меня на лошадь.
Сидеть пришлось без стремян... Старинные фигурные стремена Алиджана успели перейти к Мураду, а я потом сделал себе простенькие, но прочные, из тамарисковых сучков.
Мы с Юрочкой как-то быстро подружились, а ведь запросто могли бы вовсе не встретиться. Дело в том, что в начале Отечественной Войны вышел приказ о мобилизации лошадей на фронт. Мобилизацию (это уж у нас как водится…) проводили люди, совсем не сведущие в коневодстве. Они просто выполняли важное партийное задание отправить на фронт возможно большее количество конского поголовья. Между тем наш совхоз находился не где-нибудь, а в Текинском оазисе. Именно здесь туркменские аксакалы ещё пытались сохранить одну из самых древних и знаменитых пород верховых лошадей — своих легендарных ахалтекинцев. И вот это-то, без преувеличения, бесценное народное достояние собирались отправить на тяжёлую работу и верную гибель! Туркмены, вроде нашего Саид-Непеса, отдавали фронту своих сыновей, но ахалтекинцев –  наследие предков они в тот раз сберегли.
В степи и в пустыне издревле существует никому не понятный и ничем не объяснимый феномен быстрой передачи информации на большие расстояния — так называемый «узун кулак», что в переводе означает «длинное ухо». Как только большие начальники стали ездить по табунам для мобилизации лошадей, «узун кулак» тотчас побежал впереди них, и табунщики стали угонять лучших коней в пустыню на дальние колодцы, а на их место собирать других лошадей, гораздо менее ценных. Количество коней в табуне при этом сохранялось, недостачи у табунщика не было, вот только лошади зачастую оказывались непригодны для фронта. Ещё бы! «Узун кулак» сообщал, что на ахалтекинцев наденут хомуты, заставят возить пушки и снарядные ящики… Так случилось, что Юргу Алиджана не успели отогнать на дальний колодец. Спасая кобылу, за два дня до приезда комиссии ей под потник положили ржавую железяку. Чабан с ближней отары часа два скакал на Юрге, сбив ей холку в кровавую рану. Потом рану замазали грязью и подсыпали в неё белых червей-опарышей. Комиссия Юргу сразу забраковала. Когда начальники отбыли, рану почистили и смазали ихтиоловой мазью. Холка вскоре зажила, только осталось большое белое пятно. Юрга третий год свободно гуляла в табуне, но чабана Курт-Куртлы она запомнила. И очень не любила. Когда он приезжал в гости к ука Клычу, Юрга всегда его замечала и уходила от табуна далеко в сторону. Так, на всякий случай…
Под Ленинградом воевало много туркмен и несколько сот из них погибли. Недавно на Пискарёвском мемориальном кладбище установлена памятная плита туркменам отдавшим свои жизни за Оборону Ленинграда.
Я сразу понял, что Алиджан очень любил свою лошадь и хорошо с ней обращался. Недаром мне показалось, что во время той первой седловки Юрочка сама подставляла мне свою спину! За время, проведённое в табуне, она успела соскучиться по человеческой доброте — и теперь с явной радостью привыкала к ней вновь.
Поначалу я отпускал лошадь пастись, спутывая ей передние ноги. Помню, как мне хотелось заслужить её доверие и любовь, чтобы в путах больше не было необходимости! Я по несколько раз в день ходил туда, где она паслась, и приучал Юрочку подходить ко мне на свист. Я привязывал её на очень длинную верёвку и отпускал, потом начинал подзывать ласковыми словами и свистом, одновременно подтягивая верёвку. Когда лошадь подходила, я давал ей что-нибудь вкусненькое. Смышлёная ахалтекинка скоро поняла, что от неё требовалось. Спустя несколько дней я только показывал лакомство, а когда Юрочка к нему тянулась — поворачивался к спиной, клал её голову себе на левое плечо и тут-то угощал. Через неделю Юрочка без всякой верёвки сама подходила на свист, вставала сзади и прижималась своей щекой к моей голове. При людях мы проделывали напоказ этот фокус просто «за спасибо», но  наедине я старался Юрочку не обманывать. На   правом боку у меня всегда висел клеёнчатый мешочек с чем-нибудь вкусным. Лошадь, конечно, знала, что там лежит лакомство, но знала она и то, что каждый кусочек следует сперва заработать.
У нас в землянке не было почти никаких книг, но отец достал где-то книжку циркового дрессировщика Дурова — зачитанную до дыр и без обложки. Вот по этой книжке мы с братом Ильёй и воспитывали наших животных: Юрочку, ослика и даже барана Мемешку. Я научил Юрочку «соглашаться» с тем, что я ей говорил: в ответ на мои слова она кивала головой. По моей просьбе она умела ложиться, вставать на дыбы и даже приплясывать под частушки…
Пока я раздумывал, чему бы ещё научить Юрочку, наступило утро и мы подъехали к широкому спуску в долину реки Кушки. На противоположном берегу зеленели густые сады центральной усадьбы совхоза Чмен-а-бит, а посередине реки стоял американский трёхосный автомобиль «Студебеккер» с заглохшим на переправе мотором. Война уже подходила к концу, так что американская помощь, в виде этого «Студебеккера», добралась и до нашего совхоза, очевидно в обмен за каракулевые шкурки. На крыше кабины сохли коричневые полуботинки, а на сиденье, скрестив ноги по-турецки, важно сидел — босиком, но в пиджаке, при галстуке и шляпе — член парткома совхоза.
— К вам еду, на ферму Сенгренли, — сказал он мне. — Вот, мотор заглох, на переправе залило. Шофёр в  гараж за трактором ушёл, а мне даже не выйти, вокруг глубоко... Брюки глаженые замочу.
— Если вы за отчётом…, начал, было
 я, но он отмахнулся:
— Какой отчёт? Митинг проводить еду! По железнодорожному телеграфу сообщили — война кончилась! Победа!
Так вот каким оказался этот новый день — девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года…
Победа!!!
Мир перевернулся и засиял, краски рассвета слились в одну огромную радугу.
Я весь в брызгах рванул через реку в контору… Конечно, там никто не работал. Все стояли и сидели в садике перед конторой, шумели, каждый радостно говорил что-то своё. Не слезая с лошади, я нашёл главбуха Всеволода Антоновича, но он не стал со мной разбираться, только махнул рукой в сторону конторы:
— На стол ко мне положи…
Наклонившись с седла, я закинул папку с отчетом по нашей ферме в окно на стол главбуха и, развернувшись, полетел в бызгах через реку обратно  в горы.
На переправе через Кушку трактор к «Студеру» ещё не подошёл. Переправляясь через речку, я помахал рукой парткомовцу и свернул через прибрежную чащобу на более короткий путь — через два крутых перевала, по которым ночью ехать побоялся.
Юрочка, наверное, почувствовала моё состояние… Безо всякого понукания она понеслась размашистой рысью по незнакомому ей пути через заросли тамариска, камыша и джигидовника. Колючие ветви хлестали нас по бокам, но мы этого не замечали, мы мчались вперёд и вперёд к очень высокому и крутому склону на краю долины реки Кушки, за которым было холмистое плато баиров Бадхыза.
Вот заросли кончились, зато склон долины резко пошёл вверх. Юрочка перешла на шаг. Я всё больше наклонялся вперёд, ложась на лошадиную шею, но, наконец, был вынужден спрыгнуть наземь, и мы с Юрочкой даже не пошли, а полезли дальше вверх. Юрочка была хорошо подкована, но мои башмаки из мягкой кожи скользили. Я пустил лошадь вперёд и схватился за её хвост. Когда я падал, моя умница всякий раз ждала, пока я встану и опять намотаю на руку её хвост. Наверное, ей было неприятно и даже больно, но она     терпела. Раскалённое туркменское солнце жарило наши спины на крутом, голом, сухом и сыпучем откосе  крутого склона...
Взмокшие, задохнувшиеся, мы, наконец, вылезли на плато Бадхыза. Я упал в зелёную траву. Юрочка стояла рядом, тяжело отдуваясь. Понадобилось   несколько минут, чтобы в ушах прекратился звон, восстановилось дыхание, а мысли начали немного проясняться. Я встал… Мы пошли рядом по зелёной траве среди цветов. Метров через сто Юрочка остановилась, вздохнула, повернулась ко мне боком, и оглянулась, как бы говоря: «Ладно, уж, садись…»
Я забрался в седло — и Юрочка перешла на свою мягкую, но размашистую рысь иноходца.
Баиры Бадхыза похожи на наши лыжные холмы в Кавголове под Петербургом, только там они значительно выше. Как пишут учёные географы, на склонах баиров растут фисташковые рощи. На самом деле это слишком громко сказано — рощи. Фисташковые деревья невысокие и растут реденько — метрах в двадцати друг от друга, если не больше. В предгорьях Коп-эт-дага ещё продолжалась буйная весна. Всюду высокая зелёная трава, крупные яркие цветы и кишит непуганая живность. Чтобы не терять время на подъёмах и спусках, мы с Юрочкой помчались плавными дугами по склонам баиров в сторону нашей фермы. Дорогу мы давно потеряли, я просто держал общее направление, ориентируясь по солнцу. Вот когда опыт караванщика меня выручил!.. Всё же караван-баши Юзбай, сквернослов и злодей, кое-чему успел научить нас с Ильёй, пока мы ходили с караваном под его руководством — спасибо ему…
Какой здесь был рай по сравнению с той кручей, на которую мы с Юрочкой карабкались из долины Кушки по пыльной и жаркой стене! Какой свежий воздух, напоённый     запахами трав и цветов!.. На небе даже появились белые облачка и своей тенью прикрыли нас от жгучего солнца. Плавная иноходь Юрочки позволила, наконец, что-то спокойно соображать…
Сперва, узнав о Победе, я просто ошалел от неожиданного счастья и захотел как можно быстрее разделить её со своими родными и всеми хорошими людьми, жившими в Сенгренли.. «А вдруг он, этот „Студер”, там    надолго застрял? — думалось мне. — Если не потороплюсь, они до завтра ничего не узнают...»
Как же мне хотелось оправдать то доверие и уважение, с которым даже аксакалы всегда слушали мои рассказы о блокаде, о фронте и о Дороге Жизни! Мыслимо ли заставлять их ждать несколько лишних часов?! «Студебеккер» будет рычать мотором, подымаясь в горы по серпантинам окружной дороги, а мы с Юрочкой поскачем напрямую, нам с ней дороги не обязательны. Только бы лошадка не подвела. После ночного перехода, пускай и неспешного, нам предстояла скачка на сорок километров по горным склонам на пределе скорости и оставшихся у нас сил.
«Ну, Юрочка, давай… спокойненько… мы с тобой хоть и устали, но уж как-нибудь разложим наши силёнки на весь оставшийся путь…»
А в голове у меня крутился рассказ отца о победе греков над персами в битве при Марафоне за пятьсот лет до нашей эры. Тогда греческий воин пробежал с этим известием сорок два километра до Афин. Сообщил о победе, упал и умер. И вот у нас с Юрочкой тоже дистанция в сорок километров, и мы тоже несём весть о Победе… причём о победе намного более значительной, чем та, Марафонская!
«Мы эту радостную весть обязательно донесём… — твердил я ветру, выжимавшему слёзы из глаз. — Донесём, чтобы все узнали… и сами обязательно живы останемся!..»
И вот мы оказались перед последним крутым подъёмом. За перевалом — долина Сенгренли с юртами нашей фермы. На склоне,   куда нам предстояло   подняться, чабаны пасли отары, и овцы натоптали многочисленные тропинки. Здесь мы снова двинулась шагом, вычерчивая зигзаги. В какой-то момент я оглянулся налево и увидел: далеко впереди по серпантинам дороги на эту же гору лез «Студебеккер». А справа внизу, в долине, чернели знакомые юрты…
Я привстал на стременах… Почти не передохнув, мы — какое там рысью, полным карьером! — полетели наискось вниз по широкому склону. Финиш был близко, силы уже не берегли. Весь склон был покрыт сплошным ковром алых тюльпанов. Юрочка срезала цветы копытами, тюльпаны брызгами разлетались в разные стороны…
Умом я понимал, что сломя голову нестись вниз по склону было очень опасно. Если лошадь попадет ногой в нору сурка или суслика, то «сломя голову» перестанет быть фигурой речи и обретёт самый буквальный смысл. Мы так закувыркаемся, что… Нет, Господи спаси и сохрани, лучше об этом даже не думать! Тем более что зверьки боятся нападений хищников и убирают растительность вокруг своих нор. А моя Юрочка на то и ахалтекинка, чтобы всё это знать, всё видеть и осторожно перелетать через предательские ловушки…Иногда она, уже в полёте, как-то извивалась змеёй, чтобы не попасть ногой в яму сурочьей или сусликовой норы.
Мы ворвались на ферму, и я принялся хлестать по юртам камчой. Переполошённый народ выскочил наружу… а я гарцевал посередине на взмыленной лошади и не мог ничего сказать: только хрип из забитого ветром и пылью горла.
— По… бе… да, — наконец выдавил я. — Вой… на… кончилась!!!
Минут через десять прикатил «Студебеккер»...
Парткомовец залез в кузов машины, как на трибуну, чтобы проводить официальный митинг, а я не спрыгнул — упал с лошади. Рядом оказался Мурад. Он заставил меня подняться, велел ходить самому и водить лошадь, пока мы оба не отдышимся и немного не придём в себя. Помню, как он шагал рядом и всё гладил по плечам то меня, то лошадь своего любимого брата Алиджана, погибшего под Ленинградом...
Потом меня отвели в ближайшую юрту и отпаивали кислым молоком. Юрочку увели старики. Они ещё долго ухаживали за ней, массировали и растирали ей мышцы. Я же свалился на кошму и уснул…
Парткомовцу сказали, что про Победу все уже знают, а митинг нужно проводить, когда на ферму соберутся чабаны. Башлык Ага-Нияз велел всем, кто был на ферме, выйти на горку около нашей землянки. По его жесту все дружно, в полный голос несколько раз прокричали в сторону чабанских кошей два слова:
— Фронт кутарды!
Это означало: «Война кончилась».
Люди поворачивались и кричали то же самое в другую сторону, пока не увидели в бинокль, что чабаны отъезжали к нам от своих кошей. Вот, оказывается, как оно работает, знаменитое «длинное ухо». Дружный крик удивительно далеко слышен в горах... Со всех сторон, оставив с отарами для присмотра по одному  человеку, на ферму съехались чабанские     семьи. Парткомовец провел, наконец официальный митинг и отбыл, а народ стал готовиться к настоящему празднику.
Я спал и ничего этого не слышал, но часа через два меня разбудил дедушка Абдрахман. — Пойдём, — сказал он. — Учить тебя буду, как настоящий плов для большого тоя (праздника) надо готовить.
Зря что ли в молодости баба Абдрахман был пловчи у эмира Бухарского... На «Студебеккере» привезли с центральной усадьбы свежие овощи и другие продукты для праздника. Молодые парни уже чистили песком общественные чугунные казаны, а я впервые увидел, как надо правильно — тоненько и длинно — резать морковку для плова и, вообще, как надо готовить хороший «зирвак» то есть главную вкусовую приправу настоящего плова. Секреты кулинарного искусства аксакала Абдрахмана стали  моим первым призом за дерзкую скачку по горным склонам. Когда мы нарезали почти всю морковку, я взял последние две штуки и отложил их в сторонку. — Схожу, посмотрю, как там Юрочка… — сказал я дедушке Абдрахману.
Около нашей палатки-землянки лежали, высунув языки, шесть огромных собак — знаменитые алабаи чабана по имени Ораз-яз-Дурды. Они знали меня и даже не рыкнули, только приветливо помахали   обрубками хвостов. Хозяин псов пил чай с моим отцом, а вокруг нашего жилья расхаживал его внук Юсуп. Он водил Юрочку, держа её за недоуздок. — Нельзя лошади после такой скачки давать ложиться, — сказал Ораз-яз-Дурды. — Ей обязательно ходить надо, много, много ходить…
Я скормил Юрочке обе морковки, потом вспомнил о мешочке с хорошим кишмишем, который мама припрятала  к моему четырнадцатилетию, но разве можно что-нибудь как следует спрятать в таком жилище, как наше?.. Я достал кишмиш, дал горсть Юсупу, остальное мы честно съели с Юрочкой пополам, и я пошёл обратно — помогать бобо Абдрахману делать зирвак для праздничного плова. Подходили женщины, приносили для тоя какую-нибудь вкусную еду — у кого что нашлось…
Вечером около чайханы для общего тоя были расстелены по кругу ковры и кошмы, вынесенные из юрт. Меня, молодого оглана, как вестника Победы посадили на главный ковёр рядом с уважаемыми аксакалами. Были и танцы, и борьба, и скачки... Вот чего не было совсем, так это алкоголя, запрещённого Кораном. Но и без  него великолепно отпраздновали. И даже — при всей скудости военного времени — нашлись достойные призы, чтобы вручать победителям. Я в состязаниях не участвовал, но мне торжественно подарили стёганый красный халат, мерлушковую папаху для отца и  шёлковый платок для мамы. По-туркменски такие дары называются «суюнчи», то есть подарки гонцу, принёсшему всему народу хорошую весть. Потом, уже в Ленинграде, на халат сверху нашили перелицованное сукно от маминой старой одёжки. Получившееся из туркменского халата зимнее пальто ещё долго меня грело ...
…С того самого первого и главного Дня Победы прошло уже больше шестидесяти лет. Я сам давно стал аксакалом, то есть отрастил большую белую бороду, но каждый год, просыпаясь утром девятого мая, я снова прикрываю глаза и вижу, как разлетаются из-под Юрочкиных копыт алые тюльпаны на горном склоне Бадхыза…
Не зря на День Победы мои близкие всегда дарят мне букет тюльпанов. А я в этот день непременно делаю праздничный плов — так, как меня научил старый пловчи бобо Овез-Абдрахман…




                «Лошадь вывезла человека в люди»
                Афоризм автора

          Мустанги Яксарта

Вправо, влево, вправо, влево. Вправо километров на шесть-восемь, а потом влево на столько же или больше – вот так, постоянно кидаясь из стороны в сторону, уже тысячи лет бежит мутноватая вода древней реки Яксарт с Тяньшанских гор к Аральскому морю. И также из поворота в поворот плывут по этой реке наши байдарки, но река теперь называется уже не Яксарт, а Сырдарья. Быстрая вода подмывает длинный крутой обрыв. Подмытые глыбы берега временами обрушиваются в реку вместе с деревьями, растущими сверху. Под обрывом тянутся завалы из кривых перепутанных стволов и сучьев. По струям воды видно, что река течёт не вдоль берега, а наискось под  обрыв. Журча и пенясь в завалах, струи  уходят куда-то вглубь, подмывая нависающий глинистый берег. Течение прижимает наши байдарки к этим опасным завалам, и мы наискось отгребаемся к  середине реки. А на  правом  выпуклом берегу тянется ещё влажный пляж, только недавно намытый рекой. За  пляжем  плотной стеной стоит почти непроходимый тугайный джигидовник с кривыми деревьями диких фиников и колючими кустарниками чингиля. Тугаями в Средней  Азии называют тропические джунгли, которые тянутся  полосами  по  берегам  рек. Горячего солнца  здесь  хватает с избытком, а воду дают летние разливы рек, текущих с гор Памира и Тянь-Шаня. Половодье на этих реках бывает  в  середине лета, когда в горах интенсивно тают ледники и снежники. Но сейчас середина сентября,  и с каждым днём воды в реке становится меньше и меньше. Падение уровня реки происходит так быстро, что обнажающиеся  пляжи  не успевают высыхать.
Обрыв слева кончился, к воде вплотную подступил лес, а за крутым поворотом  открылся длинный пляж, но не пустынный, как обычно, а на мелководье у берега  отдыхал на ветерке небольшой табун  лошадей. Мы  положили вёсла, и течение само понесло нас к табуну. Это были очень красивые кони, высокие, сухие и какие-то даже поджарые. Длинные, никогда не стриженые гривы, хвосты и чёлки. Масти были самые разные, но яркие и контрастные. Может быть,  так казалось оттого, что некоторые лошади были мокрые. Между табуном и лесом стоял крупный вороной жеребец и, гордо подняв голову, следил за нашими байдарками.
Звякнуло алюминиевое весло, и Вороной с нашей стороны пляжа коротким галопом поскакал вокруг своего табуна, оттесняя кобылиц и жеребят от воды. Его частое и короткое ржанье  больше было похоже на рычанье или ворчанье. Отогнав табун от берега, Вороной встал передними ногами на бугорок около завала из выброшенных на берег сухих деревьев и стал следить за нашими байдарками. При этом он со злостью  бил и скрёб землю левым копытом. Не сговариваясь, мы перестали грести и схватились за фотоаппараты. Проплывая по течению мимо табуна, любовались красивыми лошадьми и, выбирая эффектные кадры, щёлкали затворами фотокамер. Только когда мы стали уходить за следующий поворот реки,  Вороной разрешил   своему табуну подходить обратно к воде.
Приближается вечер, а мы уже больше часа ищем подходящее место для того, чтобы пристать к берегу и устроить лагерь. Завтра хотим устроить днёвку, то есть день отдыха от туризма. Для днёвки нам нужно такое место, чтобы днём была тень от солнца, чтобы была ровная площадка для палаток и костра, удобный подход к воде и ещё многие другие удобства, из-за которых мы  проспорили почти до самой темноты. В результате приткнулись к берегу где попало и стали выгружать вещи из байдарок. Красное вечернее солнце уже пряталось за деревья на противоположном берегу. Сумерки здесь очень короткие и надо торопиться. Я стал ставить  палатку у самого леса, привязав верёвку конька к сухому дереву. Мои друзья здешнего леса ещё боятся, так как путешествуют по Средней Азии впервые, но за два года, что мы ожидали возможности пойти в этот поход, они прочитали много книг об истории и о природе Средней Азии.  Оля и Юра где-то достали приключенческую повесть тридцатых годов про пограничников и басмачей Средней Азии. Они её не просто  прочли, но внимательно изучили. Вокруг героев этой повести кишмя кишели жестокие басмачи, страшные кобры, гюрзы, тарантулы и скорпионы, а также гиены,  барсы и тигры. Вот под впечатлением от этой страшилки Оля теперь очень  боится всяческой ядовитой и зубастой нечисти и всех пугает, цитируя прочитанные в книге ужасы. Она потребовала, чтобы Юра поставил их палатку подальше от леса на голом песке у самой воды. Но Оля и Юра сегодня вечером дежурят по кухне, и им всё-таки пришлось идти к тёмному лесу за дровами для костра. Как только Оля подобрала первый кривой сук,  в ближних кустах раздался душераздирающий вой шакалов, собиравшихся в стаю на ночную охоту. От страха Оля завизжала громче шакалов, бросила сушину и шарахнулась  в палатку прятаться от этих страшных хищников.
– Оля, а ты видела шакалов в зоопарке? – спросил я. –  Они ведь такие маленькие и худенькие, что даже меньше лисички. Питаются шакалы не людьми, а всякой мелкой живностью, вроде грызунов, лягушек и даже жуков.
 –  Шакалы такие же людоеды, как и тигры, –  заявила Оля, – и охотятся они вместе с тиграми. Я ещё в детстве читала про это у Киплинга. Шакалы вместе с тигром Шерханом хотели съесть Маугли, но за него волки заступились. Ольга застегнулась в палатке на все пуговицы и сидела там до тех пор, пока Юра не развёл большой и яркий костёр.
Солнце спряталось за лес, и густая тень очень быстро превратилась в южную ночь. На небе засияли непривычно яркие и большие звёзды, а внизу, особенно у леса, сгустилась пугающая чернота.  После ужина Оля побоялась отходить от огня к  палатке и попросила Юру сперва проверить с фонариком, не затаились ли там, ожидая её, как добычу, ядовитые или зубастые твари. Леша сделал серьёзное лицо и  спросил:
 – А, правда, что здесь водятся вараны? Вот на острове Комодо четырёхметровые вараны подкарауливают оленей у водопоя. Юра, твоя палатка стоит у воды, ты посмотри, не прячется ли за ней варан, ждущий добычу.  Юра к палатке пошёл, но взял с собой не только фонарик, но ещё и туристский топорик.
Женщинам хорошо: они могут демонстративно показывать свою трусость и им это совсем не стыдно, а мужчинам страх показывать неприлично.  Юра в прикол про варанов, конечно, не поверил, но топориком, на всякий случай, вооружился.
        Да, конечно, это не наш север, а Средняя Азия, и за несколько первых походных дней мы  уже видели две фаланги, скорпиона и одну змею-стрелку. Местные жители не обращают на эти встречи никакого внимания. Конечно, опасаются и осторожничают, но не боятся. А мы приехали из Питера, и с непривычки даже парни стараются страх перед  здешней природой прятать за нервными шуточками. Убедить    разумными словами даже совсем взрослого мужчину в том, что не надо панически пугаться змей или скорпионов, просто невозможно. Этот страх основан не на разуме, а на       каких-то мистических первобытных инстинктах. Я пытался объяснить, что осенью яд скорпионов и фаланг слабеет, и их укус не намного болезненней, чем от осы, но мне не верили.
Когда пили вечерний чай, то услышали, как в тугаях захлопали крыльями и резко закричали испуганные фазаны. Я сказал, что это, наверное, камышовый кот лазает по деревьям, пытаясь поймать спящих фазанов, и что он, вообще-то, вроде рыси, только поменьше. Лучше бы я этого не говорил. Лёша сразу включился в прикол и очень серьёзно меня поправил: «Вообще-то, раньше здесь настоящие тигры водились, они немного измельчали от голода, и  теперь их называют камышовыми котами. Надо остерегаться не только ядовитых и зубастых злыдней, которые бегают и ползают внизу леса, но и тех когтистых, которые  охотятся  на  людей, прыгая на них сверху. И поосторожнее в камышах. Там можно нарваться на кабанов. Их называют ещё и секачами за то, что они одним ударом клыков могут рассечь лошадиное брюхо пополам, как кинжалами».
 Когда разошлись по палаткам, то я долго не мог уснуть. Мучили угрызения совести за то, что, уговаривая друзей пойти на байдарках по Сырдарье, я обещал им дыни и арбузы, крупных сомов, сазанов и жерехов, а также  деликатесную дичь. Обещал мечети с минаретами и  прочую восточную экзотику, а про ядовитых скорпионов, когтистых тигров и клыкастых кабанов они сами начитались таких глупостей,  что и мне почти страшно.  Ладно, привыкнут.
На восходе солнца Лёша и Сандро стали рубить дрова и двумя топорами ритмично застучали по сухим сучьям, как по ксилофону. От этой музыки все проснулись и, шутливо ругаясь, вылезли из палаток. Было ещё холодно. На жарком огне костра стоял таганок. На огромной сковороде шкворчали и жарились большие куски пойманного вчера сома. На клеёнке были разложены помидоры, огурцы и хлеб собственной походной выпечки. Поёживаясь и ворча, мы расселись вокруг костра, тепло одетые и застёгнутые. Горячая еда, чай, костёр и встающее солнце заставили постепенно раздеваться и раскладывать за спинами  горки снятой одежды. Ночные страхи никому уже не казались страшными, а дыня  оказалась сладкой и ароматной.
Это была наша первая днёвка на берегу Сырдарьи. Наши  дамы  устроили постирушку. Лёша забросил в омут выше по течению несколько закидушек с живцами,  а я решил сходить в лес, посмотреть на тугайные заросли изнутри и поохотиться на фазанов. Чтобы пробираться через колючие кусты, я одел крепкие ботинки с гетрами, брезентовые штаны с наколенниками, брезентовую куртку с наплечниками и с налокотниками, а поверх всего этого ещё большой передник из грубого брезента. На голове шляпа с ремешком под подбородком. В азиатскую дневную жару такой костюм превращался в инкубатор или в микросауну, но колючки страшнее  пота. Пропитанную солью одежду пришлось стирать после возвращения с охоты.
Вблизи от реки заросли были очень густыми. Плотный подлесок из каких-то  колючих кустов и камыша сплетался и с засохшими, и с зелёными деревьями. Такие заросли –  хорошая кормовая база и надёжное укрытие для многих диких животных. Днём с байдарок, плывущих по середине реки, мы почти не видели в тугаях никакой живности, но каждый вечер, когда  выходили на берег, ставили палатки и разводили костёр, то хотя и не видели, но  слышали из  зарослей леса вечерние концерты зверей и птиц. Сразу после захода солнца первыми начинали громко и противно завывать шакалы, выходя на ночную охоту. Резкими голосами кричали фазаны, выискивая для ночлега деревья повыше, на которые они рассаживались, громко хлопая  крыльями. С треском, хрюканьем и чавканьем пробирались куда-то кабаны. Слышалось шуршанье  и  писк  всякой  мелочи. Я  знал, что в  тугаях водились барсуки, лисицы и камышовые коты.  Добычей  хищников  были фазаны  и длинноухие зайцы толаи. По описаниям здешней природы никаких диких копытных, вроде косуль или оленей, здесь не водилось. Но оказалось, что в последние годы здесь появились дикие лошади, про которых в географических книгах ещё не успели написать.
Наверное, надо было заходить в тугаи на середине пляжа в том месте, где лес отстоял от реки уже метров на двести. Там было уже посуше, деревья стояли пореже, и не было такого густого подлеска. Но по неопытности я полез в дебри от самого лагеря там, где лес стоял почти у самой воды.     Самым трудным оказалось пробраться через первые прибрежные заросли. Стена из близко растущих друг к другу кривых деревьев была переплетена какими-то колючками, камышом и чем-то вроде длинных лиан. Пролезать можно было только по звериным тропам, протоптанным кабанами или лошадьми. На лошадиных тропах ещё можно было идти бочком, наклоняясь под поперечные ветки, но  приходилось пролезать и  кабаньими путями, унижаясь до четвероногого состояния, как наши очень далёкие предки. Помогали крепкие наколенники.
Вместе со мной на охоту отправился мой друг и помощник дратхаар Троль. Жёсткошёрстный пёс свободно рыскал не только по кабаньим тропам, но умудрялся пролезать и прямо через заросли. Несколько раз, пугая нас с Тролем резким криком и хлопаньем крыльев, почти из-под самых  ног, как жар-птицы или, как огненные ракеты, неожиданно вылетали фазаны. Но за те секунды, пока длиннохвостый фазан  мелькал  между  деревьями,  развернуться в колючей чаще и вскинуть ружьё было просто  невозможно. Когда, согнувшись в очередной раз, я пролезал  под низкими ветками, то прямо над моей головой тревожно закричал и зацокал фазан. Повернув голову, я увидел метрах в пяти над собой свисающий с ветки петушиный хвост. Этот нахал ругался на меня скрипучим голосом и не улетал, как будто знал, что я не сумею выпрямиться и прицелиться. «Тьфу, на тебя!» - сказал я и плюнул вверх. До фазана плевок, конечно, не долетел, а он не испугался, но просто обиделся и  улетел. А я  утёрся  и полез дальше.
Но вот деревья немного расступились, появились полянки с какой-то жёсткой травой. Троль встряхнулся и прибавил ходу в поисках дичи. И тут справа сквозь деревья я увидел сперва одну пасущуюся белую лошадь, а потом и ещё несколько серых. Я поднял руку и тихо свистнул. Троль оглянулся и  послушно сел. Подойдя к нему с поднятой рукой, я пошипел, как змея, и похлопал себя по левой коленке. Троль понял, что надо вести себя тихо и осторожно идти рядом.  Пригибаясь за кустами, мы с подветра подошли к лошадям поближе. Спрятавшись за дерево, я уложил Тролля у  ног и достал бинокль.
Небольшой табун лошадей охранял серый крапчатый жеребец, очень мощный и белогривый. Густая и длинная чёлка лезла ему на глаза и мешала смотреть. Серый жеребец смешно встряхивал  головой  и глядел немного сбоку, от чего казался несерьёзным. Но Серый всё время был настороже. Он старался быть между табуном и лесом, откуда, по его мнению, могла появиться какая-то опасность. Заигравшихся жеребят  Серый  отгонял  в середину табуна. Несколько раз он подходил к белой кобыле с маленьким жеребёнком, и казалось, что они о чём-то советуются.
Очевидно, что серый жеребец был уже очень пожилым конём. Он был грузным, спина заметно прогнулась, и на ногах он немного осел. В табуне был ещё один крупный жеребец. Этот молодой, ярко рыжий конь осторожничал и старался держаться от Серого подальше и с другой стороны табуна. Но когда Рыжий начинал  ухаживать за кобылами, то Серый мчался через табун, чтобы наказать нахала за его  дерзость. Рыжий был легче и быстрее. Он пока  не вступал в драку с Серым, а легко  отбегал  на другую сторону табуна и делал вид, что его интересуют не кобылы, а травка. А Серому надо было не только ревниво охранять  кобыл от Рыжего нахала, но ещё и охранять весь табун от какой-то неизвестной опасности.  Мне было  непонятно, почему лошади ведут себя так осторожно? Кого им   бояться? Волки в здешних местах не водятся. Шакалам даже жеребята не по зубам, а лисицы и камышовые коты питаются грызунами, зайцами и фазанами.
Мы с Троллем ещё немного понаблюдали за табуном и за соперничеством Серого и Рыжего. Потом, не беспокоя лошадей, тихо отошли от них в подветренную сторону. На вылетевшего с близкой дистанции фазана я даже не поднял ружья, за что Троль толкнул меня головой в коленку и осуждающе посмотрел. «Ладно, он  молодой, пусть растёт»,  сказал я Тролю, и мы пошли дальше искать другую дичь.
Ещё до наступления полдневной жары мы вернулись  в  лагерь с тремя фазанами и зайцем. Тролль сразу бросился в воду, а мне сперва долго пришлось освобождаться от брезентовых доспехов. Отмыв в реке пот и пыль, мы съели дыню. Мы – это значит, что Тролль сладкую дыню тоже ел, а я ещё и  рассказывал друзьям про фазанов и про лошадей.
Наш лагерь стоял на левом берегу реки у самого начала длинного пляжа. Палатки стояли в тени нескольких высоких деревьев. Около воды возвышался завал из засохших деревьев, выкинутых на берег половодьем. Мы напилили из них  дров, на которых собирались коптить рыбу и печь хлеб. К обеду я отдохнул и в большом котле стал месить дрожжевое тесто для выпечки хлеба. В это время на середину длинного пляжа вышел к воде знакомый табун во главе с серым жеребцом. От нас до лошадей было больше километра, но Серый сразу заметил яркие палатки. Это  изменение привычного пейзажа Серому явно не понравилось, и он отогнал табун  подальше от нас.
Бинокль стал переходить из рук в руки, и весь этот  день мы говорили о разных лошадях. Опять стали вспоминать книжки, которые читали про Среднюю Азию. Про диких мустангов в научных книгах ничего написано не было. Эти лошади одичали и размножились только в последние годы, когда люди сели на автомобили и мотоциклы, а ездить верхом стало уже не модно. Расстояния в здешних малонаселённых местах очень большие. Оказалось, что тот путь, по которому на лошади нужно было  ехать три дня, на машине можно промчаться за три часа. Лошадей стали отпускать на свободный выпас и использовать только от случая к случаю. Без постоянного присмотра кони постепенно одичали, сбились в свободные табуны и ушли жить туда, где им это больше нравилось. Оказалось, что каждый из нас что-то знает не только о лошадях вообще, но и об историческом прошлом воинственных народов, живших в здешних местах, и о том, на каких прекрасных лошадях эти народы воевали со своими врагами и совершали дальние завоевательные походы. Классические американские мустанги имеют, в общем-то, не очень длинную историю своего происхождения. И ещё неизвестно из каких пород лошадей складывалось в диких прериях поголовье тех мустангов, про которых писали Сетон Томпсон, Фенимор Купер и Майн Рид. И сколько в этих историях было правды, а сколько писательской фантазии и пионерской романтики Дальнего Запада. Но у Сырдарьинских мустангов была очень древняя история их замечательных и великих предков.
Больше чем за две с половиной тысячи лет назад в этих местах жили кочевники массагеты, во главе со своей легендарной царицей Тамирис. Её имя – это, конечно же, тамариск. Высокие и густые кусты тамариска очень красивы. Стволики прямые с гладкой красноватой корой. Древесина плотная и такая упругая, что из неё можно делать хорошие луки. Тамариск может расти и на очень сухой, и на влажной почве, и даже на сильно засолённой. Красивые кисти цветов тамариска издали похожи на сирень, и в сухое, жаркое время покрываются снаружи белой пылью, как инеем. Если встряхнуть такую кисть, то эта пыль слетает белым облачком. Но это не пыль, а соль. Тамариск умеет попавшую из засолённой почвы соль выбрасывать наружу, и она сдувается ветром.
В VI веке до нашей эры, в  войне против царицы Тамирис и её народа, погиб один из первых претендентов на мировое господство Великий  персидский царь Кир II, основатель династии Ахаменидов. Кир завоевал Мидию, часть Греции, Лидию, Вавилон, Месопотамию, значительную часть Средней Азии, но массагеты на своих  прекрасных конях, не вступая с армией Кира в большое сражение, расстреляли всё его войско из луков.
Здесь набирал своих воинственных всадников близкий сподвижник Александра Македонского Птолемей, когда отсюда пошёл на завоевание Египта. Династия Птолемеев правила Египтом больше трёхсот лет до времени царицы Клеопатры.
В этих местах бесславно погибли лучшие римские легионы во главе с соперником Юлия Цезаря триумвиром Марком Крассом, победителем Спартака. Эти пешие легионы, тоже без настоящего сражения, были расстреляны из луков здешними всадниками.
Именно сюда в начале XII века пришла из Монголии ещё не очень большая орда Чингисхана.  Когда монголы объединились с местными жителями, то здесь был создан Джучиев улус, самый главный и сильный в империи Чингизидов.
В XIV веке на берегах Сырдарьи набирал своих лучших воинов гулямов великий Тамерлан, а здешний хан Белой Орды Тохтамыш в 1380 году разгромил  остатки Мамаева войска, бежавшего с Куликовской битвы и захватил Батыев трон Золотой Орды. А в 1382 году он с сырдарьинскими всадниками совершил набег на Москву и сжёг её.
В 1526 году отсюда начал свой поход на завоевание Индии Захириддин Бабур, основатель династии Бабуридов, которые принесли с собой в Индию ислам и правили там несколько сот лет.
И, наверное, самым эффектным завершением здешней истории является абсурдное, но очень красивое утверждение о том, что именно сырдарьинские кони протоптали человечеству дорогу в космос, потому что на правобережье Сырдарьи построен космодром Байконур. Ну, а в том, что, именно, кони вывезли человека в люди, я абсолютно уверен!
Встреча с мустангами помогла нам вспомнить то, что мы специально прочитали о здешних местах в разных книжках, когда готовились к этому походу. В перечне общеизвестных мировых пород нет Сырдарьинских лошадей, но здешние мустанги об этом не знают. А если бы изнеженные чистокровные английские кони случайно попали  в здешние табуны, то наши вороные, серые и золотые жеребцы хорошо погоняли бы их по колючим зарослям, показали бы этим англичанам, у кого зубы и копыта крепче. Совершать набеги на Египет, Индию или на Москву –  это вам не на ипподроме перед трибунами попрыгивать. Тут нужно иметь железное здоровье, неприхотливость и выносливость.
Вечером Сандро приготовил из фазанов чахохбили. Фазан по-грузински - хохоби, и настоящее чахохбили, по мнению Сандро, можно приготовить только из дикого фазана, а не из бройлерной курицы, как в кавказском ресторане на Невском проспекте. Все необходимые приправы для чахохбили у Сандро были взяты ещё из Питера. Широкоплечий и приземистый, Сандро был мастером спорта по классической борьбе, но как  настоящий грузин, был также большим ценителем хорошего вина, острой кавказской кухни и длинных тостов. Мы его за это назначили начальником запахов и, конечно же, напитков.
Как только сели ужинать, на середину пляжа в том месте, откуда выходил на водопой табун мустангов, выехали четыре всадника и направились в нашу сторону. Мы встали от костра навстречу подъехавшим всадникам, сказали им «салам алейкум» и пригласили к нашему достархану, то есть к скатерти с угощением. Нашими гостями оказались казахи из  совхоза Будён-кую, до которого было километров тридцать. Первым и самым важным гостем к нашему костру подошёл грузный узкоглазый дядька с офицерской полевой сумкой в коричневом пиджаке с какими-то значками, в галстуке и в зелёной велюровой шляпе. «Товарищ Жантаков», – представился он  мне,  как самому старшему, важно протягивая руку дощечкой. Остальным  нашим мужчинам товарищ Жантаков кивнул, а женщин вообще не заметил. Потом  подошёл сморщенный старикашка с реденькой бородёнкой, одетый в серую солдатскую шапку и в тёмный стёганый халат, подпоясанный цветным платком. «Салам», – сказал он, кланяясь и прикладывая руку к сердцу. «Здравствуйте», – дружным дуэтом сказали два молодых и круглолицых парня в спортивных костюмах с надписью «Аdidas».  У аксакала на высокой луке седла  висел аккуратно смотанный аркан. Аксакала спутники называли просто бабай, что по-русски значит дедушка. Один из парней сказал, что его зовут Керим, а потом пояснил, что это просто Коля. Имени другого парня я не запомнил, так как товарищ Жантаков и бабай называли его просто оглан. (парень).
Грузинское чахохбили казахи отведали с удовольствием, а от вина, предложенного Сандро, они наотрез отказались. Как грузин, Сандро относился с обидой и даже с подозрением к тем, кто не пьёт хорошего вина и не поддерживает грузинские тосты. Но грузины – христиане, а казахи –  мусульмане. Коран запрещает мусульманам употребление виноградного вина. Опиум или гашиш – можно, а вино – нельзя. Но я заметил, что когда Сандро приглашал молодых парней проверять, как спутаны отпущенные пастись лошади, то, отходя от костра, он спрятал под штормовку солдатскую фляжку с грузинским вином. Запреты Корана и Шариата    молодёжь соблюдает уже не так строго. Чёрный индийский чай пили по-казахски, с молоком. Для этого у нас нашлась пара банок сгущёнки без сахара. Товарищ Жантаков после ужина закурил Казбек, а бабай достал маленькую сухую тыковку с жевательным табаком – насваем.
По правилам восточного этикета, только после чая  можно задавать вопросы гостям. Оказалось, что дочка товарища Жантакова выходит замуж за старшего сына второго секретаря обкома партии. Высокое положение второго секретаря – это уже само по себе, как большой калым, поэтому  товарищ Жантаков решил, что будущему  зятю к свадьбе надо  подарить хорошего коня. Они, вот, слышали, что в этих местах гуляет дикий табун, в котором есть очень красивый рыжий молодой жеребец. Они и приехали, чтобы найти этого золотого коня и поймать.  Я сказал, что сегодня видел этот табун и этого жеребца и даже знаю, где он пасётся. А рыжий жеребец действительно очень красивый и молодой. Когда Рыжий пробегает в пёстрой тени под деревьями, то кажется, что по его спине сыплются золотые монеты. «Правильно, – сказал товарищ Жантаков, – это, наверное, тот самый конь, которого мы ищем. Мы его ещё не поймали, а у него уже есть имя.  Его  зовут  Алтын Жулдуз,  что  значит «Золотая Звезда». Я рассказал про соперничество рыжего Алтына и Серого вожака. Если Алтын не выдержит и вступит с Серым в драку, то мощный старый жеребец из ревности может Алтына забить копытами до смерти или  покалечить.
         –  Вай ваей, вах вахей! – удивился товарищ Жантаков – Ты из Ленинграда, а про лошадей говоришь так, как будто сам долго верхом ездил. Вот покажи нам, какие такие джигиты живут в Ленинграде. Помоги найти этот табун и поймать Алтына. Эй, оглан, – обратился он к молодому казаху, – утром заседлай свою лошадь для этого уважаемого башлыка. Башлык  по   казахски начальник.  Всё равно от тебя мало толку. Ты свой мотоцикл очень любишь, а лошадей боишься. Сейчас уже почти не осталось таких джигитов, которые умеют бросать аркан на шею скачущей лошади. Вот бабай хоть и старый, но аркан бросать ещё может. За бабаем автомашину Волгу за двести километров посылали и целую неделю  уговаривали его сыновей, чтобы отпустили отца заарканить Алтына».
Товарищ Жантаков важно сказал, что в случае успеха, он обещал подарить старому бабаю и его сыновьям  по новой лисьей шапке. Я рассказал ему, что в детстве жил в Туркмении и три года ездил на настоящем ахалтекинце, а помогать буду  исключительно из спортивного интереса, а  лисьей шапки мне не надо.
Решили освободить для гостей одну из палаток, но они отказались, постелили около костра потники, положили под головы сёдла и укрылись на ночь халатами, которые у товарища Жантакова и у парней  были приторочены сзади сёдел. Но прежде чем лечь, товарищ Жантаков соорудил  из  жердей нечто вроде могильного креста. На поперечину надел свой коричневый пиджак со значками и галстук, а сверху повесил зелёную велюровую шляпу. Получилось хорошее огородное пугало, но лично товарищу Жантакову оно понравилось.
За утренним чаем решили не спешить и сначала просто последить за табуном, а уже потом решать, как ловить Алтына. Да и казахским лошадям после вчерашнего перехода и перед серьёзной скачкой надо было    отдохнуть. Я, конечно, опасался опозориться в верховой езде, так как по-настоящему не сидел на хорошей лошади уже больше тридцати  лет.  Но  тот,  кто  однажды  научился плавать, попоплывёт и через много лет, если упадёт в воду, как и поедет на велосипеде тот, кто раньше это уже умел. Когда я сел в седло, то лошадь сперва попыталась взбрыкивать и фордыбачить, но я стеганул её камчой (нагайкой) и пустил в карьер. Через несколько минут она поняла, что лучше меня слушаться и не сердить. Я тоже успокоился, и мы  неспешным шагом поехали следом за бабаем. В том месте, где табун выходил из тугаёв к воде, и откуда выехали к реке казахи, оказывается, была старая дорога, по которой весной гоняли баранов на водопой. К воде  можно было пробраться ещё и в самом конце  нашего пляжа  через  старое пожарище. Мы осторожно проехали через это пожарище в степь. Посмотрев в мой бинокль, бабай нашёл пасущийся между деревьями табун и даже разглядел Алтына. Лошади паслись на том же месте, где мы с Тролем встретили их вчера утром. Опасаясь того, что лошади нас тоже видят мы, по совету бабая,  повернули направо и поехали, удаляясь от табуна на дальний конец пожарища. Потом спешились, повели  коней в поводу и, перелезая через сучковатые, обгорелые стволы, вернулись к реке и в лагерь.
Во второй половине дня Серый опять часа на три пригнал свой табун к реке. Впереди табуна спокойно шла белая кобыла с жеребёнком. Серый всё время беспокойно крутил головой и рысил снаружи табуна, то с одной стороны, то с другой. Алтын старался держаться подальше от Серого и поближе к молодым кобылам.
Через час после того как кони ушли, мы опять шагом поехали посмотреть на то место, где завтра будем ловить Алтына. Действительно, через тугаи проходила  почти прямая дорога, по которой Серый  водил свой табун к реке. Эта дорога в прошлом году даже была расчищена бульдозером. По сторонам от дороги бульдозер оставил большие завалы из бурелома. По следам было видно, что, выходя с дороги на простор пляжа, Серый уводил табун немного налево вниз по течению, чтобы быть подальше от нашего лагеря. Бабай сказал, что он уже знает, как мы будем ловить Алтына, но  скажет это завтра, чтобы мы спокойнее спали ночью. После вечернего чая  мы рассказывали казахам о древней истории народов, живших на берегах Сырдарьи и об их замечательных лошадях. Мне  показалось, что до наших рассказов товарищу Жантакову была известна только история КПСС, а бабай слушал, хотя и внимательно, но щурился и хмыкал так, как будто бы он про всё это знает гораздо больше нас. Наверное, так и было.
После завтрака бабай повёл нас пешком на пляж и стал рассказывать и показывать, кто и где должен стоять в ожидании табуна, и кому что делать, когда Серый выведет всех коней и Алтына, конечно, к реке. Сам бабай спрячется со своей лошадкой вон там, между деревьями, метрах в двадцати за дорогой. Чтобы Серый его не заметил, бабай спешится и будет прятаться за свою лошадь. Просто лошадь, даже чужая, Серого не испугает. Товарищ Жантаков, я и один из парней должны   заранее уехать на  дальний  конец пляжа и спрятаться в тугаях. Среди сухих коряг на берегу, напротив дороги, и в кустах, перед дорогой, должны сидеть пешие Сандро, Лёша и ещё один молодой казах. Товарищ Жантаков в бинокль будет наблюдать, как кони будут выходить из леса к воде. Надо дать им всем выйти и успокоиться. Потом по его сигналу мы должны выскочить на пляж и мчаться галопом прямо на табун. Надо громко кричать, махать шапками, держать линию и соблюдать дистанцию между собой. Когда кони побегут к дороге, Сандро, Лёша и молодой казах тоже должны выскочить из укрытия, кричать и размахивать цветными рубашками. Весь этот шум отвлечёт внимание лошадей от бабая, который на своей невзрачной лошадке и в сером халате появится  из-за   деревьев, поскачет вместе с табуном и попытается заарканить Алтына на повороте с пляжа в тугаи.
Я зарядил свой фотоаппарат «Киев» слайдовской плёнкой фирмы «Кодак» и попросил Ольгу снимать  процесс ловли мустанга. Сам ей поставил и выдержку, и диафрагму. Ольга в азарте прощёлкала всю плёнку, но забыла снять крышечку с объектива. А плёнка «Кодак» в то время покупалась у фарцовщиков втридорога, но хотя я и парамотал плёнку обратно в кассету, но снимков не получилось.
Всё прошло почти так, как задумал хитрый бабай. Только заарканенный Алтын  так  дёргался, что лопнула подпруга у лошадки бабая, и он вместе с седлом улетел в колючий куст. Седло с привязанным к нему арканом зацепилось за какие-то корни, и аркан так дёрнул Алтына, что он, круто развернувшись, толкнул жеребёнка белой кобылы на завал. Жеребёнок упал и сломал ногу. Пришлось его застрелить на мясо. Табун диких коней, скучившись плотной массой, галопом уходил по узкой дороге, и белая кобыла не заметила того, что случилось с её жеребёнком.
Бабай с помощью молодых парней как-то сумел притянуть голову полузадушенного арканом дикаря к дереву и одеть на него крепкий    недоуздок.  Брыкающегося Алтына закрепили  между двух больших лошадей и, не ожидая разделки жеребёнка на мясо, бабай вместе с парнями повёл его в неволю.
А товарищ Жантаков сперва хотел оставить нам всё мясо  убитого жеребёнка целиком, но потом решил, что для байдарок и  на азиатской жаре этого будет слишком много. Товарищ Жантаков сказал, что разделывать жеребёнка на мясо ему не положено по чину, да он и не умеет. Пришлось этим заниматься нам с Сандро. Почти всё мясо мы завернули в жеребячью шкуру и навьючили на лошадь товарища Жантакова. Он наскоро попрощался и  затрусил догонять Алтын Жулдуза и сопровождающих его джигитов.
Свою часть конины мы посолили и закоптили над костром. Биологи утверждают, что молодая конина – самое полезное мясо. Температура плавления конского жира  –  двадцать восемь градусов. Внутри нас он находится в расплавленном состоянии, и поэтому конина очень хорошо усваивается. Ну, как там по биологической науке, нам в турпоходе проверять было сложно. А вот по простейшей кулинарии копчёная конина имеет превосходный вкус, особенно с грузинским вином, запасы которого в байдарке у Сандро были неисчерпаемы.
За то время, что ловили Алтына и коптили конину, мы с помощью гостей сумели съесть почти весь запас наших дынь, взятых ещё со старта похода, а также наловить и накоптить рыбы, но от нас убежало много отпускного времени. Мы сели на байдарки и по быстрому течению Сырдарьи побежали  догонять это упущенное нами время.
Странная, по нашим понятием, эта азиатская река Сырдарья. Мы привыкли к тому, что у нас на Руси на берегах рек расположены не только деревни, но даже и города: Ростов на Дону, Саратов на Волге, Владимир на Клязьме, Петербург на Неве. На Сырдарье вблизи от реки никто не живёт. Река размывает берега и постоянно меняет своё русло.  Всё, что построено поблизости от воды, вскоре бывает смыто. Ежегодное летнее половодье похоже не на наводнение, а на Всемирный Потоп. Это происходит даже в наше время, когда большую часть сырдарьинской воды разбирают на орошение в Фергане и вблизи Ташкента. А когда плотины и насосы ещё не разбирали реку по арыкам, то летние разливы Сырдарьи питали водой те бескрайние пастбища, где и жили многотысячные табуны здешних лошадей. У реки совсем нет жилья, а на реке нет лодок. Местность, на самом деле, ненаселённая. Но для  диких зверей и птиц здесь хватает и воды, и пищи, и мест для укрытий. Вот и новые мустанги прижились у реки и радуются обретённой свободе. А человеческого жилья поблизости от воды нет.  Нет магазинов  и  почты, нет аптеки. И дорог к реке тоже почти нет. За зарослями тугайного леса простирается полупустынная казахстанская степь. Продукты на весь отпуск мы везём на байдарках. Хлеб печём на костре между двух сковородок. Наша подробная карта десятилетней давности уже не соответствует поворотам  реки,  которые вода ежегодно размывает.
Настал конец сентября, и миновало самое жаркое время среднеазиатского лета. На Сырдарье окончилось широкое половодье. Река постепенно возвращается в свои берега. На местах бывших разливов ещё остаются усыхающие старицы, в которых густо кишит не успевшая уйти в реку рыба. В одной такой старице мы с Лёшей и Сандро наловили за два часа целый мешок рыб породы чёрный амур размером с селёдку. Гребли рыбу просто подсачеками. Вокруг было много кабаньих следов. Очевидно, что  ещё до нас они выловили из старицы всех более крупных рыб.
По течению реки  каждый день мы проходим на вёслах километров по  сорок. Всё также на берегах нам встречаются небольшие табуны диких лошадей. С воды на Сырдарье  лошадям не угрожало никаких опасностей. Не было ни крокодилов, ни лодок с охотниками. Лошади, увидев наши байдарки, только поворачивались к воде, поднимали головы и следили за нами, но от берега не уходили. Получалось так, как будто они нарочно позируют. Мы старались не шуметь, не махать вёслами и щёлкали фотоаппаратами. В каждом табуне преобладали лошади такой масти, какая была у их главного жеребца. Восхищаясь красивыми лошадьми, мы стали вспоминать, какие, вообще, бывают лошадиные масти. Сумели вспомнить много старинных слов, обозначавшие эти разные масти, но не могли объяснить, чем отличается карий конь от каурого, или серый от саврасого. А ещё были когда-то чалый, чубарый, гнедой, бурматый, буланый, игреневый и прочие. Наши предки, взглянув на лошадь, не задумываясь, называли её масть, а мы сейчас знаем только коричневых, серых, белых да вороных.
Настоящие дикие животные обычно ведут скрытный образ жизни. Слух, зрение и обоняние у зверей развиты так, что они успевают уйти и спрятаться от  человека раньше, чем он их обнаружит.  Одичавшие  лошади от людей не прячутся, но ведут себя осторожно и «держат дистанцию безопасности». Может быть, это потому, что на лошадей нельзя охотиться. Нельзя не по запретам, а по совести. Они всегда были нашими друзьями, а в друзей не стреляют. В лебедей тоже не стреляют, но лебеди только лишь красота, а лошади –  это и красота, и дружба, и общая судьба. Ну, и собаки, конечно, тоже. Хотя собакой могут, иногда, обозвать человека злого или грубого.  Лошадью не обзывают, а  называют так с уважением честного трудягу, который «тянет тяжёлый воз».
Отступающая вода оставляла мокрые пляжи, которые высыхали уже не так быстро. Горы остались далеко на юге, течение замедлилось, и на выпуклых берегах река намывала уже не крупный, чистый песок, а  смесь мелкого песка, глины и каких-то органических примесей. Это, так называемый, среднеазиатский лёсс. Лёссовые почвы очень плодородны, но при высыхании становятся твёрдыми, как цемент, а при намокании очень вязкими. Из этого лёсса с добавлением мелко рубленой соломы, по местному самана – раньше строили долговечные  дома, и даже  крепости. В сухом климате эти строения, почти не разрушаясь, стоят по несколько сотен лет.
Теперь стало труднее выбирать место для лагеря. Выходя на как будто бы  твёрдый  берег, мы, почти не оставляя следов, делали несколько шагов, но стоило остановиться, и ноги начинало засасывать в зыбучую трясину. Якобы твёрдый песок превращался в вязкую предательскую жижу. Пока с усилием вытаскиваешь одну ногу, другая погружается ещё глубже. Я выходил на берег в просторных резиновых сапогах, чтобы не носить в байдарку песок и глину. Несколько раз мои ноги засасывало так, что их приходилось вытаскивать из сапог и уже    босиком спасать сапоги. Причаливать стали не к пологому, а к более крутому и уже подсохшему берегу.
Эти предательские зыбуны, конечно, создавали  неудобства, но для нас не были опасны. Мы быстро научились их распознавать, а если и попадались в вязкий капкан, то, помогая друг другу, быстро из него вылезали. Но для животных, приходивших к реке на водопой, эти зыбуны были опасны смертельно. В середине дня температура воздуха ещё поднималась выше тридцати пяти градусов. В такую жару жажда заставляла животных долго стоять у кромки воды, чтобы  напиться  и немного остыть. Передние ноги засасывало так, что их  уже невозможно было выдернуть и отойти назад. Чем больше животные топтались, тем глубже их засасывало. Нужно было падать набок и, перекатываясь, освобождать ноги. Но животные этого, конечно, не умели.
Несколько раз на пологих и вязких берегах мы видели трупы погибших на водопое коров или овец. Разлагавшиеся туши расклёвывали вороны и коршуны. Хорошо, что уровень воды в реке понижался, и падаль обычно лежала уже не на самом берегу, а в нескольких метрах от воды, но смрад от них был противный. Для варки пищи, мытья посуды и даже для чистки зубов  в речную воду мы стали добавлять марганцовку.
В один из последних дней похода на правом берегу, мы увидели табун, стоящий поблизости от воды у кромки леса. Ближе к берегу беспокойно ходил из стороны в сторону крупный жеребёнок, а у самой воды беспомощно лежала захваченная трясиной гнедая кобыла. Сперва мы подумали, что кобыла уже мёртвая, и хотели, не останавливаясь, пройти мимо, но Тамара увидела, как у кобылы  шевельнулось ухо. «Она  ещё жива, надо спасать!», – громко закричала Тамара, и наши байдарки резко повернули к этому вязкому берегу. Голова кобылы боком лежала в глине у самой воды. Правая ноздря лошади была уже в воде. Дёргалось ухо, и  со слезами  моргал большой глаз, облепленный слепнями. Тамара встала на колени и подняла на руки тяжёлую кобылью голову. Я вытащил из байдарки какой-то рюкзак и подсунул его под лошадиную щёку, а Тамара принесла в своей панаме воды и промыла кобыле слезящиеся глаза и облепленные глиной ноздри.
«Сандро, доставай сапёрную лопатку, Оля, тащи вёсла, Лёша собери сюда все наши верёвки, – стал я командовать, – будем спасать жеребячью маму». Оля заплакала и сказала, что лошадь всё равно потонет, а мы только зря продлим её мучения. Ничего у нас не получится, а смотреть, как умирает кобыла, она не может. 
– А ну, не распускать нюни, когда работать надо! – Заорал я. –  Ольга, тащи  миски, и откапывайте с Юрой вот эту ногу». У нас была одна сапёрная лопатка, чтобы копать яму под костёр. Двухметровый Лёша копнул глину веслом, дёрнул его вверх, и весло сломалось. Стал копать отломанной лопастью. Верёвок было много, но все они были тонкие. Только на носу моей байдарки вместо причального конца был привязан плоский и крепкий парашютный строп.
Все столпились вокруг лошади и не столько копали, сколько вразнобой спорили о том, как лучше это лучше делать. Даже Тролль бегал вокруг и не то скулил, не то взлаивал. Когда я стал показывать Оле, как надо откапывать заднюю ногу, то рукой откидывал из-под этой ноги грязную жижу. Подскочил Тролль и тоже стал передними лапами копать в этом месте так, что земля веером полетела назад.  «Надо не спорить и не распускать нюни, а работать, как Тролль», – опять скомандовал я, хотя сам сомневался, что наших сил хватит  на спасение кобылы.
Лошадь лежала немного на правом боку. Может быть, она пыталась перекатиться, но ноги завязли  так,  что  сил на перекат не хватило. Сандро сапёрной лопаткой копал и рыхлил уже подсыхающую глину, а все отгребали её мисками. Сперва стали освобождать кобыле её передние ноги. Одновременно отгребали глину от  спины у холки. Прокопали что-то вроде норы и сумели через неё просунуть под передние ноги строп. Ольга перестала плакать и стала всех подгонять: «Юра, копай здесь! Сандро переложи лошади голову повыше! Тамара, возьми миску побольше».
Ещё поотгребали и опять попробовали тянуть. Мы с Тамарой тянули за голову и за гриву. Лёша  и  Сандро  тянули за строп. Юра с Олей вытаскивали передние ноги и толкали лошадь в грудь. Пытаясь освободиться, кобыла дёргалась, и под ней твёрдая почва становилась жижей. Мы руками и верёвками вытягивали из этой жижи кобыльи ноги. Сами мы тоже стали топтаться у кобыльих ног. Разжиженную массу отгребать мисками было легче. Кобыла ещё подёргалась, и  мы вытащили её наверх на полметра. Потом освободили ей левую переднюю ногу. Гнедая поверила в своё спасение и как-то облегчённо всхрапнула. Жеребёнок тонко заржал, как заплакал, и попытался подойти к матери, но его передние ноги сразу стали вязнуть, он отпрянул назад, выдернул ноги и отошёл обратно на более сухое место. Мы немного передохнули, а грязная жижа опять стала засасывать гнедую. Но теперь кобыла лежала уже почти вдоль берега. Можно было освобождать ей и задние ноги тоже  и даже тащить за хвост. Откопали мисками одну заднюю ногу, но вытащить круп лошади наверх не сумели. Ещё раз все вместе стали откапывать грудь и передние ноги и за всё, за что сумели, потащили гнедую наверх. Вытащили ещё на полметра и развернули лошадь головой к берегу. Она ещё подёргалась и с нашей помощью сумела встать на колени. Перевязали верёвки поудобнее и опять стали тянуть и толкать. Гнедая, помогая нам, дёргалась всем телом вперёд, освобождая задние ноги. Рывок, ещё рывок, и вот лошадь, наконец, вытащила задние ноги и сделала первый шаг к своему спасению, но вдруг мелко задрожала и упала на бок. «Она умирает, умирает», – запричитала Оля и опять заплакала. Тамара стала гладить лошадиную шею и что-то ласковое шептать ей на ухо. Мы все, так же как и гнедая, повалились на грязную землю, чтобы отдышаться. Первым поднялся я и стал отвязывать от лошади многочисленные верёвки. Если она пойдёт в лес, опутанная этими верёвками, то зацепится за сучья и пропадет с голода. Отдохнув несколько минут, мы с Сандро подошли к гнедой кобыле и, как прекрасную даму под ручки, подхватили её с двух сторон под передние ноги. «Раз, два, взяли!» Огромный Лёша поднимал лошадь за хвост, а остальные просто толкали. Гнедая напряглась и, дёрнувшись, сумела встать. Вместе с гнедой мы прошли к берегу несколько шагов, отпустили нашу спасённую красавицу и отошли в сторону. Гнедая сделала ещё несколько шагов, остановилась и очень долго мочилась, потом тонко заржала, и голодный жеребёнок подошёл к маме. Он  ткнулся мордой в её грязное, но переполненное молоком вымя и стал сосать. Ноги у кобылы ещё мелко дрожали, но она  стояла уже на сухой земле и то обнюхивала жеребёнка, то оглядывалась на нас. Черногривый жеребец вышел из табуна и, всхрапывая, стал топтаться поблизости, ожидая свою подругу. Нас он, очевидно, не опасался.
Посмотрев друг на друга, мы расхохотались. Липкой грязью все были измазаны буквально с ног до головы. Даже волосы у Оли и Тамары  были в глине. Сандро вымыл руки и достал из своей байдарки канистру с вином.
Я попытался посмотреть на  часы. Увы, мои старинные золотые часы фирмы «Павел Буре» тоже были в глине, и не только снаружи, но и изнутри тоже. Это была семейная реликвия. В азарте спасения  рукой, на которой были эти часы, я через глиняную жижу просовывал под лошадь строп. Во времена Павла Буре часы ещё не умели делать герметичными, и механизм от этой глины так  заржавел в походе, что никакому ремонту уже не подлежал. Часы и сейчас хранятся у меня в столе, вместе с другими реликвиями, как моя золотая медаль «За спасение на водах».
Когда-то ещё в детстве, я прочитал рассказ американского писателя Сетона Томпсона «Мустанг иноходец». Рассказ произвёл на меня очень сильное впечатление и запомнился на всю жизнь. Мне так хотелось, чтобы этот замечательный конь не погиб, а каким-то чудом спасся. Я не знаю, была ли спасённая нами гнедая кобыла иноходцем или нет, но она была мустангом, и у неё был жеребёнок, который не остался сиротой.

Моя детская мечта сбылась!
Мустанг был спасён!

Масти лошадей
Чалый, чубарый, соловый, карий, каурый, буланый, игреневый, бурматый, саврасый, сивый, гнедой, половый, вороной, белый,
А какие ещё бывают лошадиные масти? Хорошо бы нарисовать силуэты лошадок и раскрасить их по всем тем мастям, какие  мы знаем теперь только на слух?


















     ПО  ВОЛЧЬИМ  ЗАКОНАМ

Судьба сложилась так, что для поправки здоровья моей дочки врачи посоветовали нам пожить на морском берегу, там, где песчаные дюны поросли сосновым лесом. Нужно было кормить девочку не турбазовскими консервами, а свежими овощами, фруктами и лесными ягодами. Нужна была свежая рыба, дичь и настоящее коровье или лучше даже козье, а не сгущённое или сухое молоко. Пришлось мне, на какое-то время, бросить работу инструктором туризма и пойти служить в егеря к генералам.
В том месте, где в Финский залив впадает река Луга, и где сейчас строится большой новый порт, раньше был глухой и, как говорится, «медвежий» угол Ленинградской области. По тупиковой железнодорожной ветке до станции Усть-Луга приезжали два раза в сутки несколько пассажиров и расходились пешком по близлежащим деревням. В деревне Пески была охотбаза, где я работал егерем. На Лужском заливе среди заросших камышами песчаных островов гнездились тысячи уток. Весной и осенью, по учетам охотоведов, до пяти тысяч диких лебедей останавливалось на нашем заливе отдохнуть и подкормиться. Когда на Финском заливе дул сильный осенний ветер, лебеди-кликуны подплывали близко к берегу, и от егерского дома можно было видеть одновременно несколько лебединых стай. По ночам клики лебедей мешали спокойно спать. Вдоль Финского залива проходило хорошее асфальтовое шоссе, но движения транспорта по нему было немного, так как оно было проложено, как рокадное для пограничников.
Между заливом и шоссе протянулись в одну линию деревни Пески и Лужицы. С запада, там, где река Луга впадала в Финский залив, был большой поселок Усть-Луга, рыбзавод, магазины, погранзастава и прочая цивилизация. К югу от шоссе, больше чем на пятнадцать километров, ни жилья, ни хороших дорог не было. Там, среди глухих лесов и болот, водилось много лосей, кабанов и прочей, более мелкой, живности. Волки тоже, конечно, были. Одна волчья семья ежегодно выводила щенков среди заболоченного мелколесья около Лешего озера. Еще одна семья волков жила на одном из лесистых островов, среди болот у деревни Куровицы. Широко и свободно гуляла пара молодых волков, еще не имевших своих волчат, и был один старый бирюк – волк-одиночка без семьи. Следы старого волка были огромные, но какие-то разлапистые, не в комке. Мой сосед Яков Романович, ижорец и потомственный старожил этих мест, помогал мне осваивать здешние угодья. Мы много ходили по глухим лесным тропам от Хаболово до Куровиц, собирая понемногу грибы, ягоды, целебные травы и чагу, а больше присматриваясь к тайнам лесной жизни. Яков Романович делился со мной многовековым опытом ижорцев, коренных жителей южного берега Финского залива и дельты Невы. Он учил меня читать печатные следы разных зверей на песчаных обочинах вдоль шоссе и по берегу залива. Пограничники говорили, что они специально подсыпают свежего песочка по обочинам. Это их учебная следовая полоса для тренировки молодых солдат. Места между шоссе и заливом, очевидно, были более кормными, а места к югу от шоссе - более спокойными и безопасными для укрытия и отдыха зверья и для выведения потомства. Вечерние следы переходов  были  к  заливу,  а  утренние  обратно  в леса.  Ходили  лоси,   кабаны,  волки и даже медведь.

В полукилометре к востоку от деревни  Лужицы был устроен большой загон из сосновых жердей. Туда на ночь загоняли более четырехсот совхозных яловых коров – нетелей. Днем коровенок попеременно пасли два пастуха. Вернее, пастух и пастушка. Эта пасторальная Эта пасторальная пара была  постоянно пьяна от какого-то ужасного самогона. Я  удивлялся, почему не падает в обморок от этого  страшного  смрада сивый мерин, верхом на котором они попеременно пасли коров.
К августу ночи стали какими-то особенно темными до тех пор, пока не взойдет луна, а потом - серебристо светлыми. Прибылые волчата подросли и стали вместе с матерыми и переярками ходить на охоту. Иногда волки устраивали концерты по кустам вдоль деревни, стараясь распугать местных шавок. Несколько собачонок, по глупости, с лаем и визгом подбегали к кустам у шоссе и оказались  волчьей добычей. Хозяева стали на ночь собак привязывать или запирать в сараи, а меня, егеря, ругали, за то, что я распустил волков, и дети плачут, лишившись своих Дружков и Шариков.
 Но потом волки обнаружили загон с нетелями. Однажды вечером они всей семьей пробрались в лесок между деревней и загоном с коровами, а потом все сразу завыли и стали метаться вдоль загородки из жердей. Пьяная пастушка их якобы даже видела. Обнаглевшие волки почему-то не побоялись ее самогонного духа. Обезумевшие от страха коровенки в панике разметали жерди загона со стороны леса и бросились врассыпную. Волки с завыванием погнали их подальше от деревни. Ночной переполох скоро утих, а утром пастухи  починили загон и стали собирать  стадо. Четырех коров не досчитались. Двух зарезанных волками коров нашли в   первый же день, когда собирали по лесу разбежавшееся стадо. Третью корову нашли еще  через день в канаве у самого шоссе, а четвертую, пастух искал на лошади целых три дня.
 Утром после трагедии протрезвевший пастух пришёл ко мне и потребовал, чтобы я ему подписывал акты на списание коров от волкобоя. Совхозные коровы числились за пастухом, а волки были якобы мои, потому что я был егерем.
Ну, волки, конечно, мои, но я своих волков на коров не натравливал и надо еще посмотреть по следам: мои это были волки или двуногие? Убедившись, что коров зарезали действительно волки, я решил покараулить этих хищников на приваде. Все равно на августовской жаре и духоте туши волчьих жертв уже на второй день раздуваются и годятся только на приваду. Пастуху я строго наказал, чтобы он, когда найдет последнюю  жертву, то  её бы не трогал, с лошади не слезал, следов не оставлял и окурков не бросал.
 Сам я готовился подкарауливать волков очень тщательно. Три дня не курил, но зубы чистил. Приготовил в банном котле хвойный отвар и вымочил в нем всю верхнюю охотничью одежду, а сушил  её  на  копне  сена. Протер ружье ватой со спиртом и смазал  не  ружейным,  а подсолнечным маслом. Приготовил солдатский стул и веревку, тоже протертые хвойным отваром.  На  случай если придется «вабить», то есть завывать волчьим голосом для подманивания волков, я упаковал в пустой футляр из-под разбитого термоса стекло от керосиновой лампы, через которое я умел выть по-волчьи.
Когда пастух нашел последнюю потраву и приехал за мной, я взгромоздился на сивого мерина у него за спиной, вместе с ружьем, стулом, верёвкой и рюкзачком. Пастух привез меня на полянку между шоссе и заливом, где среди корявых сосен лежала недоеденная волками корова. Прямо с лошади, не оставляя следов на земле, я влез на большую сосну, молча помахал рукой пастуху, чтобы уезжал, и стал обустраиваться. Залез чуть повыше, чтобы в просветы между сучьями были хорошо видны и привада, и подходы к полянке. Привязал веревкой стул к стволу дерева так, чтобы ноги удобно стояли на больших сучьях, развесил свое снаряжение на ветках и стал ждать. Ветерок дул со стороны шоссе в полветра от меня. Справа на поляне лежала толстая осина без коры, но с большими сучьями и  до белизны обмытая дождями. Слева, у куста можжевельника, торчали обглоданные ребра и оскаленная пасть несчастной коровы. Я взял с собой пару бутербродов и фляжку с молоком, но при взгляде на падаль аппетит пропал. До темноты было еще часа полтора и я, достав книжечку стихов Саши Черного, стал читать. Сумерки сгустились раньше обычного, так как со стороны заката на небо залезли тёмные тучи. Мокнуть под дождем на дереве не хотелось, и я надеялся, что авось пронесет. Вечерние птицы перестали щебетать, и стали посвистывать и покрякивать на вечернем перелете чирки и кряквы. В заболоченной низинке кто-то шуршал и чавкал, наверное, кабан. От деревни слышались собачьи взбрехи и приглушенная расстоянием музыка. Была суббота, и в сельском клубе  после кино были танцы.
Уже заполночь, когда высокая луна засеребрила все ярким светом, а музыка в клубе стихла, я услышал, как со стороны шоссе к полянке  «идут»… Они, наверное, уже не первый раз приходили на эту полянку и дорожку на нее хорошо знали.
 После танцев в клубе, парень с девушкой подошли прямо к своему, удобному как диван, поваленному осиновому бревну, поставили на землю играющий транзистор и стали аккуратно, как на вешалку, развешивать свои одежки на сучки. Они были так увлечены друг другом, что вокруг не смотрели и ничего нового, на своей любимой полянке, не замечали. Этот стриптиз с музыкой и с лирической эротикой сорвал мне всю, так сложно подготовленную, охоту. У них тоже, конечно, была своя охота, но я страшно разозлился. Я достал ламповое стекло и стал ждать подходящего момента, чтобы к музыке из транзистора добавить волчьего воя. Стриптиз уже закончился, и артисты перешли к более интересным действиям. Сухое чистое бревно с толстенными сучьями оказалось для этого очень удобной мебелью. Я не выдержал такого нахальства и, набрав побольше воздуха, подал голос матёрым волком: басовито, заунывно и с гнусью. Артисты вздрогнули и, оглянувшись, увидели рядом обглоданные ребра и обгрызенную голову коровы с оскаленными зубами. Почти без паузы на вой матерого волка я  откликнулся голосами переярков со взбрёхами и взвизгами. Парочка скатилась с бревна и помчалась с полянки «впереди собственного визга». В спешке от испуга, на сучках они оставили часть одежды и транзистор.
 Охоты  не  получилась. Я  слез  с  дерева, собрал оставленные беглецами трофеи и пошел домой. Парня я знал. Он жил близко от охотбазы и работал механиком на рыбозаводе, а девушка была городская дачница. Все, что я собрал в лесу после бегства гостей, я повесил на калитку несчастному дезертиру, а он в это время, наверное, еще провожал и успокаивал свою, запуганную до ужаса, городскую подругу.
Документы на потраву коров от волкобоя я пастуху подписал. Ладно уж, пусть отчитывается.






   «Если притупится топор, и если
    лезвие его не  будет отточено,
   то надо будет напрягать силы: 
   мудрость  умеет это исправить»
                (Библия, Екклесиаст, гл. 10, стих. 10).

  Церковь Святителя Василия Великого

Да, конечно, прав великий Екклесиаст, что если топор тупой, то «надобно напрягать силы», а все равно будет много движений, но мало достижений. После тяжелого перехода по зимней тайге, когда быстро темнеет и крепко подмораживает, когда все устали, замерзли и хотят, чтобы побыстрее был жаркий костер и горячий ужин, топор «тук-тук, тук-тук», а дров нет. Не помогает даже ругань на того, кто три дня назад затупил лезвие о камень, обрубая корни у выворотня. А кто тупой? Топор или… тот о ком предупреждал Екклесиаст?
Топор – древнейшее достижение цивилизации. Именно он, если верить Дарвину, сделал из обезьяны человека. Обезьяна ино-гда догадывается взять палку, чтобы сбить высокий плод, но привя-зать на палку острый камень сообразил уже Homo Sapiens. Сейчас мы, горожане, потеряли уважение к топору, еще совсем недавно  самому главному инструменту человечества. Топором строили до-ма и дворцы, церкви и крепости, сани, телеги и корабли. С топором воевали, и это было очень грозное оружие.
На Руси говорили: «Пусти русского мужика с топором в лес, а он там город построит». До революции, в лесорубной Архан-гельской губернии, когда жених сватал суженую, то со всей своей родней приходил к будущему тестю, а отец невесты говаривал: «А будет ли молодец хорошим хозяином и кормильцем семьи? Надо проверить». Выносили во двор топор тестя, березовую сухую чурку – на топорище и новый, ещё не насаженный, топор. Жених под строгими взглядами и шутками всех родственников топором тестя вытесывал топорище и насаживал  топор, которым по обычаю дол-жен был потом начать строительство  дома для своей новой  семьи. Готовый топор переходил из рук в руки всех родственников обеих семей и все высказывали свое мнение о женихе как об умельце и кормильце.
Был еще такой обычай: когда трудник приходил нани-маться к лесозаводчику, то оплата его определялась следующим образом: на пень клали медный пятак, а нанимающийся в работ-ники должен был эту денежку разрубить одним махом своего топора. Медные пятаки тогда были большие и толстые, и требо-валась большая сила удара, чтобы рассечь монету. Потом хозяин подбирал половинки, а от точности удара зависела их одинако-вость и... размер оплаты.
Наш Петр Великий, в первую очередь, был плотником, а уже во вторую – императором, бомбардиром и все остальное. Даже окно в Европу он «прорубал». И на берегу Невы стоит скульптура «Царь-плотник». Он-то топором не гнушался.
Во многих краеведческих музеях есть средневековые топо-ры. Это было как раз то время, когда топор был главным инструмен-том, и каждый сам заказывал кузнецу такой топор, какой ему был нужен для определенного дела – лес валить, лодку строить или рез-ную часовню по обету ставить.  Или наши предки были неумелыми дураками или мы теперь стали «слишком умные», но ни в одном му-зее я не видел старинных топоров, похожих на те, которые выпускала в массовую продажу наша промышленность ширпотреба. Один мой друг, отсидевший в сталинских ГУЛАГах 18 лет, говорил, что такую форму топора изобрели в НКВД, чтобы еще больше издеваться на лесоповале над заключенными. План требовали выполнять большой, а инструмент давали очень неудобный и тупой.
Экскурсоводы в Кижах рассказывают, что когда закончи-лось строительство знаменитого  Преображенского собора с два-дцати тремя резными главками, то после освящения храма главный артельщик плотников Нестор, тёзка легендарного летописца, ска-зал, выпив очередную чашу вина на трапезе: «Вот, никто до нас такую красоту не строил, и уже никогда не построит!» – и закинул Нестор свой топор в  седое озеро Онего.  Есть легенда о том, что молодой парень, бывший подмастерьем у Нестора, и по молодо-сти лет не пьющий, заметил, где утонул топор мастера. Когда все разошлись, он нырял, нырял и топор своего учителя достал, и те-перь этот топор передается из поколения в поколение вместе с древними секретами деревянного зодчества.
Наслушался я рассказов о русских топорах от поморов и от археологов, посмотрел на древние топоры в исторических му-зеях Новгорода, Пскова и Старой Ладоги и захотелось мне сделать для себя топор по музейному образцу. Нарисовал эскиз и заказал в кузнице выковать мне топор из хорошей стали, но пока не закали-вать. Потом сам начисто обработал топор напильниками и нажда-ком и отдал термистам закалить. Топорище сделал из сухой ряби-ны. Наточил как бритву и сделал защитный чехол на лезвие из толстой кожи. Прекрасный инструмент получился, удобный в ра-боте, лёгкий и красивый, примерно как в XIII веке. 
  Я хвастался своим топором в туристских походах и ловко рубил им дрова для костра. Но мой друг, иконописец Илья, по-смеивался над моим хвастовством и говорил, что настоящий рус-ский мужик должен топором построить дом, а хвастаться уже по-том красивым домом, а не топором. Сам-то Илья деревянный дом уже строил себе в Старой Ладоге. И не просто дом, а вместе с ча-совней. Вход сбоку в сени, а из сеней, налево, в избу, а направо в часовню Петра и Февронии, наших православных покровителей верной супружеской любви, освящённой церковным венчанием. Это в противопоставление католическому святому Валентину, покровителю легкомысленной молодёжной одноразовой любви. 
Весной, перед Пасхой, была у нас в Питере всероссий-ская православная выставка. Илья был участником этой вы-ставки как иконописец. И вот на ней и обратился к Илье за со-ветом Василий Иванович Захарьящев. Василий Иванович был хозяином торгового комплекса «Русская деревня» на проспекте Народного Ополчения. Там было несколько магазинов и два больших ангара, в которых продавали всё, что нужно для садо-водов, огородников и индивидуальных застройщиков. Разный инвентарь, инструменты, стройматериалы, семена и прочее. А в дальнем левом углу территории строили на вывоз избушки, хозблоки, колодезные срубы, веранды …. 
Можно заказать по образцам, а можно и по индивидуаль-ному проекту с красивой деревянной резьбой. В Русской деревне даже был и свой архитектор по деревянному строительству, со звучным прозвищем «Растрелли».  Но время наступило уже самое перестроечное, и появилась идея превратить «Русскую деревню» в село. А на Руси разница между деревней и селом заключалась не в количестве домов, а в том, что в селе была церковь. Своему «Рас-трелли» проектировать церковь не доверили, а нашли старого ди-пломированного специалиста Г. А. Васильева. Архитектора, кото-рый и спроектировал маленькую церковь. Начали строить, но в самом начале строительства, когда успели только заложить фун-дамент и начали возводить стены сруба, пожилой архитектор умер. Его чертежи для строительства церкви найти не сумели. Плотники, возводившие сруб, были хорошими мастерами своего плотницкого дела, но надо было строить не простой дом, а цер-ковь. Василий Иванович Захарьящев был не только хозяином «Русской деревни», но и ктитором строящейся церкви. Ктитор - это человек, который распоряжается всеми деньгами, собран-ными на строительство церкви. Ктитор покупает стройматериа-лы, нанимает строителей, покупает иконы, а также и всю цер-ковную и богослужебную утварь. Вот как ктитор, Василий  Иванович, и обратился на Православной выставке к Илье с просьбой найти такого человека, который сможет возглавить строительство церкви в «Русской деревне». Илья согласился приехать, посмотреть на то, что уже построено, и подумать.
Офис Василия Ивановича располагался в бревенчатой из-бушке, стилизованной под древнюю Русь. В назначенный день, когда приехал Илья, в этой избушке собрались несколько пред-ставителей банков, заводов и других организаций Кировского района, которых Василий Иванович уговорил пожертвовать день-ги на строительство церкви. Рядом был магазин «Русский мёд», а в магазине были меды хмельные «Монастырский», «Дружинный», «Княжеский», привезённые из заводика в Коломне. Вот под этот хмельной мёд и пошёл разговор о продолжении строительства церкви и вообще о древнерусском деревянном зодчестве. Илья рас-сказал, что в Кижах экскурсоводы рассказывают о самой знамени-той деревянной Преображенской двадцати трехглавой церкви, что эта церковь находится под охраной ЮНЕСКО, и ещё о том, что по-сле освящения храма главный строитель  Нестор сказал на трапезе: «Вот, никто раньше такую красоту не строил и никогда больше не построит». И, символически закинул Нестор свой топор в озеро Онего. Выслушали Илью с интересом, а Илья добавил, что  моло-дой подмастерье Нестора заметил, куда булькнул топор, а потом нырял, нырял и топор мастера достал. С тех пор топор передаётся из поколения в поколение, вместе с секретами древнего деревянно-го зодчества. Выпили за Нестора и за его ученика, и за древнюю Русь. Интересно, конечно, но вроде бы, к делу строительства церк-ви в «Русской деревне», никак не относится.
  – Может и не относится, – говорит Илья, – но этот топор сейчас у моего друга Ивана, а Иван живёт тут поблизости. Можно бы позвать и топор посмотреть. Конечно, Илью сразу попросили  мне позвонить и позвать, а пока пошли в магазин «Русский мёд» покупать ещё несколько бутылок благородного напитка.
Позвонил мне Илья и предложил выпить очень вкусного мёду «Монастырского», и ещё попросил, чтобы я обязательно принес свой топор, иначе мёда не нальют. Я ничего не понял, но взял под мышку топор в чехле и пошёл. Пришёл, поздоровался со всей пиджачно – галстучной компанией и сел рядом с Ильёй. Мне налили чашу мёда, а мой топор пошёл вокруг по рукам всех при-сутствующих. Кто брал топор, тот представлялся. Солидные лю-ди, а топору радуются, как дети. Я же не знал, что им тут Илья про мой топор рассказывал. Вернули мне топор, а Василий Иванович совершенно серьёзно мне и говорит:
  – Вот ты и будешь этим топором нашу церковь достраивать!      
Я шёпотом спрашиваю у Ильи, что это за церковь и поче-му я должен делать то, чего не умею? Илья тоже шёпотом стал объяснять, что церковь рядом, а строить будем вместе, и чтобы я держался посолиднее и держал кураж, а то нам не поверят и не доверят. Мы шепчемся, а Василий Иванович спрашивает:
  – А как у вас, ребята, с деньгами в ваших семьях? Ведь время такое, что везде зарплату по несколько месяцев задержива-ют, а то и по полгода.
Ну, мы, конечно, отвечаем, что у нас, как и у всех, очень трудно. А это было то время, когда девальвация рубля дошла до того, что мы считали деньги уже на миллионы. В ответ на наши слова, Василий Иванович сделал нам необычное предложение:
  – Вот, везде зарплату задерживают, а я на строительстве церкви буду вам платить деньги за месяц вперёд.  Если не заплачу – можете не приходить на работу.
После этих слов, Василий Иванович достал из кармана два миллиона и положил один передо мной, а другой перед Ильёй. Предложил взять деньги и завтра выходить на работу. Соблазн взять деньги был велик, но и ответственность была ещё более ве-ликая.  А Илья шепчет, что деньги надо брать, и мы вместе спра-вимся. Я нерешительно сказал, что нам надо дня три подумать, Василий Иванович разрешил думать хоть неделю, но строить цер-ковь - дело святое, и он нам верит, а деньги уговорил взять. День-ги были очень тяжёлые и такие горячие, что можно было на них крупно погореть.
Пришёл я домой, положил перед собой топор и деньги, и задумался о том, в какую авантюру мы с Ильёй влезли. Думал, думал и заснул. Моя психика имеет защитную реакцию. Когда мне очень трудно, то сознание само отключается, и я непроиз-вольно засыпаю. Проспал сутки.
Проснулся и опять стал думать. Для русского человека взяться за строительство церкви всегда было очень не простое решение, а для нас, выросших при советской власти, и вовсе, как решение Цезаря переходить Рубикон. Я пережил почти десять руководителей России от Сталина до Медведева. Все они отно-сились к тысячелетней истории русской православной церкви очень по-разному. От самых жестоких гонений, как при римских императорах Нероне и Диоклетиане, когда христиан травили на аренах дикими зверями, до показной благожелательности, когда, вместо партийных билетов, в Кремле стали размахивать креста-ми. Никогда не было только сознательного исполнения Десяти Святых Божьих Заповедей. Но всякие прислужники власти из газет, радио и телевидения всегда старались всячески охаять и церковь и тех, кто верит в Бога. Власть должна быть только одна и журналисты не успевали сразу перестроиться. У них не хвата-ло знаний и тактичности правильно освещать эту неожиданную святость наших кремлёвских небожителей.
Ну, а я сам? Имел ли я моральное и этическое право браться за строительство церкви? Пришлось заново переосмыс-лить всю свою долгую жизнь. Ведь я пережил вместе со всем советским народом все эти тяжёлые времена. Я работал в со-ветских организациях, где были парткомы и профкомы. И где, как заградительный отряд с пулемётами, стояли начеку работ-ники первого отдела, следящие за благонадежностью  сотруд-ников. Я не подвергался репрессиям, но это скорее была моя хитрость, а не мой позор. Я изучал советские законы, чтобы безнаказанно их нарушать. Я так часто менял место работы, что ленивые сотруднички первых отделов ещё не успевали заво-дить на меня серьёзное дело, как я работал уже в другом мини-стерстве. Я был «летун», но как антисоветчик выявлен не был.
И вот пришло время доказать самому себе, чего же я стою на самом деле. На столе лежал миллион рублей, а на душе лежали честь и достоинство моих предков. 
В детстве моя мама и крестная тётя Капа водили меня в церковь и учили молитвам. Крестили меня в Николо-Богоявленском морском соборе в самом страшном 1937 году. В нашем доме всегда были иконы,  даже во время эвакуации, когда мы жили среди мусульман, только мы их завешивали занавесочка-ми, чтобы не раздражать религиозные чувства соседей. Когда я осиротел, жил один и много путешествовал, то со мной всегда была наша старинная фамильная икона Ивана Воина. Я специально ездил в некоторые знаменитые монастыри – на Валаам, в Кижи, в Троиц-ко-Сергиеву Лавру. Но настоящим хождением на  богомолье это называть было бы неправильно. Это больше было похоже на экс-курсии.
Но церковь строить надо! И если не мы с Ильёй, то кто же за это дело возьмётся? Надо не только строить церковь – надо пе-рестраивать всю свою жизнь. И стал я вспоминать, что на эту тему советует народная мудрость: «взялся за гуж – не говори, что не дюж», «назвался груздем – полезай в кузов», «глаза боятся, а руки делают», «не боги горшки обжигают». Даже в словарь Даля загля-нул и там тоже прочитал несколько подобных поговорок. Вспом-нил своего деда. Он говорил, что в книгах всё есть, и брался за любое новое дело, но сперва про это дело читал. И ещё я вспом-нил, как я сам изучал древние русские топоры и делал свой. 
Работать топором я умел. Была и хлёсткая сила  удара, и хорошая точность. В разные периоды жизни мне пришлось не-сколько раз быть плотником. Даже пятый плотницкий разряд был записан в трудовой книжке. А вот специальные знания по церков-ной архитектуре надо было срочно осваивать по совету своего де-да, который говорил: «В книгах всё есть!»,- а потом читал и брал-ся за любое дело. 
Пошёл я к своим друзьям, работающим в Эрмитаже, за со-ветом и помощью. Из библиотеки музея мне достали под моё очень честное слово старинную книгу о строительстве деревян-ных церквей. Деревянные переплёты книги были обтянуты кожей, висящей клочьями, медная застёжка висела на одной заклёпке, пожелтевшие от времени ломкие страницы рассыпались. Дали и ещё пару книг, поновее, о реставрации северных церквей. А ещё дали адрес и телефон мастерской настоящих профессиональных реставраторов, уже несколько лет работающих по консервации и реставрации деревянных памятников архитектуры на севере Ар-хангельской области.
Я позвонил этим реставраторам и договорился о встрече. По дороге мы с Ильёй зашли в пару магазинов и хорошо затари-лись. Представились журналистами и обещали написать большую статью в строительную газету. Это была полуправда. Я действи-тельно был журналистом и статью о реставраторах написал.
Хорошо посидели за столом, и наши хозяева рассказали нам много нужного и интересного. У них в мастерской ещё стояла деревянная церковная маковка, которую они возили на выставку в Германию. Делали они эту маковку три года. А нам надо было сделать две маковки: большую - на церковь и поменьше -  на ко-локольню. Времени у нас было не три года, а три месяца. У рес-тавраторов маковка, бывшая на выставке в Германии, была рас-крыта на одну четверть. Можно было заглянуть внутрь, и не толь-ко разглядеть всё устройство, но потрогать руками и сфотографи-ровать. Снаружи тоже на четверть части маковки обшивка была раскрыта слоями. У меня был хороший фотоаппарат со вспышкой, и я не жалел плёнки. Несколько снимков я напечатал для газетной статьи, а для нас с Ильёй напечатал все остальные. Выпили так хорошо, что я забыл у реставраторов на гвоздике свою кепку. Но зато они дали нам несколько городковых осиновых лемехов, хоть и гнилых, но настоящих, снятых с древних церквей.
Вот с такой подготовкой и с хорошим, но спокойным, куражом мы и пошли во второй раз в «Русскую деревню». Ва-силий Иванович познакомил нас с бригадой плотников. Ска-зал, что мы будем руководить стройкой, и сами тоже будем работать. Как говорят спортсмены «играющий тренер». Му-жики показались нам справными и умелыми. Мы запретили им курить и материться, хотя бы во время работы в церкви. Делая святое дело, грешить нельзя. Нас правильно  поняли и зауважали. Перекуры в сторонке значительно снизили упот-ребление курева, а трое вообще бросили эту привычку.
Долго выбирали два бруса сечением 200 Х 200 для основы изготовления главок на церковь и колокольню. В столярном цеху заказали их первичную обработку. У нас при изготовлении главок, конечно, будет меньше трудностей, чем было у реставраторов. Всяких сторйматериалов большой запас и хороший выбор. Есть столярный цех с разными станками, где для нас всё делают в пер-вую очередь. За магазинами, в дальнем левом углу, под наше строительство церковных главок нам отдали большую веранду. Есть крыша от дождя и солнца, а вокруг реденькая ограда. Мы и в помещении и на виду. Сделали разновысокие козлы, чтобы на них немного наклонно лежали брусья для луковичек во время их изго-товления. Работа началась.
Мы работали, конечно, не по восемь часов, а значительно больше. Бесплатно обедали в общей столовой для сотрудников. Принесли из дома кипятильник и чай пили на рабочем месте. Торговля в магазинах «Русской деревни» прекращалась в шесть часов, а потом ворота запирались и выпускались собаки для ох-раны территории. А мы продолжали работать ещё несколько ча-сов, пока было светло. Собакам было скучно, и они приходили к нам поговорить и выпросить угощения. Мы не скупились, и дружба с собаками крепла. 
В «Русской деревне» утром открывали ворота в десять часов. Но церковь строили снаружи, и мы и плотники приходи-ли к девяти. От  первоначального  проекта приходилось отсту-пать, объяснять это плотникам, а начальству доказывать и спо-рить. Нас не сразу понимали. Не воцерковлённым людям труд-но понять, что такое алтарь, солея, иконостас, царские врата, дьяконовы двери, ризница. Перед обедом мы ещё раз приходи-ли к церкви посмотреть, как идут дела. Мужики честно стара-лись делать хорошо, но им не хватало именно специальных знаний того, как всё должно быть устроено в церкви. Посколь-ку Илья был иконописец, то постоянно посещал разные церкви. Он сразу видел, что и как нам надо делать дальше. Я по вече-рам читал книги о церковном строительстве, но практические знания Ильи, конечно, больше помогали делать то, что нужно.   
Церковь строилась перед воротами на территорию «Рус-ской деревни» и большинство покупателей останавливались и расспрашивали о стройке. Но плотники отсылали любопытных к нам с Ильёй, говорили, что у нас интереснее и мы больше знаем. Василий Иванович тоже приводил к нам журналистов и телеви-зионщиков. На веранде, где мы строили церковные главки, мы были как на сцене. Пришлось, и одеваться соответствующим об-разом. Илья работал в длинной белой полотняной рубахе с вы-шивкой. Подпоясан был шерстяным плетёным поясом с молит-вой. Я был в косоворотке из небелёного холста с красным воро-том. Подпоясан поясом, сплетённым из семи разноцветных ре-мешков. На головах у нас были кожаные очелья.
Работа спорилась, и любопытным уже было на что по-смотреть. Углы квадратного бруса на высоту главок стесали на восьмигранник. Над восьмигранником конус, прикрывающий от затекания дождя, а над конусом шар. Над шаром тот же брус явля-ется вертикальной основой восьмиконечного православного кре-ста. Всё едино, и в сути является продолжением одного из друго-го. Чтобы сразу определиться в главном, мы, подготовив брус, начали с того, что сделали кресты. Любопытным, приходящим смотреть на нашу работу, предлагали сперва перекреститься, а уж потом мы отвечали на их расспросы. Илья придумал повесить снаружи веранды церковную кружку для сбора пожертвований на строительство главок. Не важно, как выглядит такая копилка – круглая медная или квадратная деревянная, но всё равно «круж-ка». Вечером, перед уходом домой, мы забирали деньги из нашей кружки. Илья убедил меня в том, что дополнительная оплата на-шего труда это тоже пожертвование на строительство главок. Ведь кормили нас один раз в день, а работали мы до позднего ве-чера. Наступило жаркое лето, и на верстаке теперь всегда стоит бутылка с квасом.    
А в церкви уже настелили пол и начали строить звонни-цу. Церковь маленькая. Алтарь получается тесным, со скошен-ными задними стенками. Солея и амвон тоже очень узкие. Не хватает длины метра полтора, но сруб уже стоит и надо как-то всё делать очень компактно. Когда ещё до нас ставили сруб, то не думали, что в церкви обязательно полагается сделать при-твор, алтарь, иконостас, солею, ризницу, свечную лавочку, ле-стницу на звонницу. Теперь это наша с Ильёй головная боль. Плотники даже и слов таких не знают. Не знают и того, как это всё должно быть устроено для   нормального проведения бого-служений. А в алтаре тоже нужен престол, жертвенник, семи-свечник и всё остальное, что необходимо священнику и диако-ну для проведения службы.
А наши главки становятся всё красивее. Обрастают кру-жалами, журавцами, епанчой, обрешёткой и даже первыми леме-хами. По церковным преданиям главка в виде луковички – это чисто русское изобретение. Когда в десятом веке на Русь пришла из Византии христианская вера, то вместе с верой к нам пришла и греческая церковная архитектура. Но в Греции главным строи-тельным материалом был камень и кирпич. Греки научились де-лать завершение храмов в виде купола, символизирующего небес-ный свод. Но в Византии христианство было признано государст-венной религией на  шестьсот  лет раньше, чем на Руси, ещё со времени Константина Великого. А для Руси христианство было религией молодой. У нас было ещё не завершение, а только стремление. В том числе и стремление ввысь. У русских людей понятия высокого и прекрасного были тождественны: высокая нравственность, высокое искусство и, конечно, высокая церковь с высокой колокольней. Но всякий строительный материал требует своего собственного способа архитектурного выражения формы и красоты. То, что хорошо было в камне, не годилось для дерева. Дерево - материал менее долговечный, но более пластичный. Сре-ди деревянных сельских строений церковь должна была быть   архитектурной доминантой. Символизировать красоту и силу на-шей веры. Прообразом церковной архитектуры стали древние русские сторожевые вышки и крепостные  башни. А вот символи-ческое завершение шатрового купола в виде барабана и луковички с крестом наши предки понимали так. Барабан над шатром – это свеча. Епанча, то есть зубчатый воротничок над барабаном и под луковицей - это потоки воска на свече. Сама луковичка имеет форму пламени свечи. Если луковички были золотистыми, то эта златоглавость русских церквей была свечами Господу.
Но не всегда можно было сделать золотые купола. Дере-вянная черепица в виде городкового осинового лемеха - это тоже гениальное изобретение наших  предков. Осина не гниёт и не трескается несколько сот лет. Только засеребрится. А зубчики расположены так, что по всей поверхности купола, в каждой его точке, просматривается православный восьмиконечный крест.
Главку начинают обшивать лемехом снизу. Каждый сле-дующий пояс лемехов перекрывает щели предыдущего и имеет другую форму и размер. Всё вытёсывается вручную маленьким то-пориком. Снаружи лемеха выпуклые, а изнутри вогнутые. Нижние ряды сверху шире. В середине бочковатые. На переходе S- образ-ные и вверху сужающиеся. Между лемехами надо оставлять щели, чтобы их не порвало при разбухании дерева под дождём.
И все расчёты делаются по интуиции мастера. В нужном месте окружность главки измеряется верёвочкой. Верёвочка скла-дывается в нужное количество раз. Определяется ширина лемеха и… топор в одну руку, а заготовку лемешины в другую. Прибива-ется лемех гвоздями так, чтобы их не было видно. Гвозди закрыты верхним рядом осиновой черепицы. В старину гвозди были дере-вянными. Вот такая это была русская  топорная работа.
Построить церковную главку, крытую городковым леме-хом, работа действительно очень трудоёмкая и это на самом деле почти искусство. Не зря храмы в Кижах находятся под особой ох-раной ЮНЕСКО как древние шедевры деревянной архитектуры общемирового значения.
Было бы неправдой сказать, что у нас с Ильёй все сразу хорошо получалось. Но больших ошибок мы ни разу не сделали, а мелкие вовремя исправляли. Нам очень помогало то, что нас было двое и то, что по вечерам мы читали нужные книги. А со стороны наших ошибок никто не замечал потому, что никто кроме нас са-мих ничего толком не понимал в нашей работе.   
Мы работали без выходных с десяти утра и до самой тем-ноты. Нас не подгоняли, но очень торопили. Добавили нам в по-мощь добровольца, инженера - отпускника Славу. Мужичок он был старательный, но уж слишком умный. Всё пытался сделать правильный теоретический расчёт нужного размера очередного лемеха. Мы как-то всё верёвочкой и пядью, а он на бумажке фор-мулы пишет, пишет, а потом задумается,  справочник карманный достанет и логарифмическую линейку. Сидит и уже по другим формулам считает. Мы его перевели на подсобные работы, чтобы можно было обходиться без сложных формул.
А дело хорошо двигалось. На церкви уже поставили ко-нёк крыши и стропила начали обшивать обрешёткой. Мы вы-пилили из конька кусок в двадцать сантиметров и наложили с боков накладки из швеллера на болтах. Получилось посадочное гнездо для вертикальной основы главки. Плотники закончили строить звонницу и ставили вертикальные жерди для шатровой колокольни. Внутри церкви подняли пол для алтаря, солеи и амвона. В деревообделочном цеху были хорошие столяры и резчики. Мы сделали чертежи иконостаса и внутренних поде-лок алтаря. Работа пошла. Василий Иванович приказывал от-кладывать любое другое дело и, в первую очередь, выполнять то, что заказывали мы с Ильёй. Без нашей помощи ни плотни-ки, ни столяры работать не могли. Слишком специфическим для них было это церковное дело. Крышу покрывали двумя слоями осиновых досок специального профиля, чтобы не зате-кала дождевая вода. Сверху ставили охлупень с коньками. Ох-лупень делали мы с Ильёй. Колокольню обшивали снаружи то-же мы.
Когда закончили обшивать главки, то пока они были ещё под крышей, промазали в два слоя раствором, защищающим от гниения. Собрали помощников, и на руках отнесли главки к церкви. Нужно было совершить молебен и освятить главки и кресты, прежде чем ставить их на церковь.  Настоятелем к нам назначили учёного секретаря Духовной Академии отца Сергия (Рассказовского). Молебен и освящение совершили, а  Василий Иванович вызвал автокран и машину с подъёмной площадкой. Под шар большой главки обвязали капроновую петлю и накину-ли на крюк подъёмного крана. Аккуратно опустили нижний ко-нец бруса в приготовленное гнездо и укрепили клиньями. То же сделали и с маленькой главкой. С лесенки, привязанной верёвкой вокруг колокольни, Илья завёл нижний конец бруса в квадратное гнездо. Сбоку в ещё не зашитую часть между стояками, я закре-пил главку. И тут оказалось, что высоты подъёмной площадки на спецмашине не хватает, чтобы отцепить петлю от крана. Целый час спорили, что делать. Стоит автокран, а к его крюку привяза-на капроновой верёвкой луковка. И до верёвки никак не достать. Пришлось снимать уже закреплённую главку и опускать вниз. За главку я привязал верёвку «бантиком» с очень длинным, до са-мой земли, кончиком. Меня всё пугали, что бантик сам развя-жется и главка упадёт. Но я был уверен в завязанном узле. На самом деле, это был не бантик, а правильный морской рифовый узел. Ведь в молодости я был и парусным моряком и альпини-стом. Главку поставили, я дёрнул за верёвочку и узел развязался.
Теперь можно было уже наметить день окончания строи-тельства и освящения церкви. Русская православная церковь 19 августа отмечает праздник день Преображения Господня. Но этот день называют ещё и Яблочный Спас. В этот день освяща-ются плоды нового урожая. А «Русская деревня» - это комплекс разных лавочек и магазинов, где продавалось всё необходимое для садоводов и огородников. Всё - от стройматериалов до се-мян. И, конечно, день 19 августа в «Русской деревне», в первую очередь, был именно Яблочным Спасом. На этот день и намети-ли освящение церкви и первую службу. Успели сделать почти всё. Привезли колокола и меня попросили их развесить на звон-нице. Я  отказывался, говоря, что такая тяжесть не под силу, но мне обещали дать в помощь грузчиков. Кузнецы по моим эски-зам отковали балки и скобы, на которые мы колокола и развеси-ли. Когда всё было готово, то около церкви, во главе с Василием Ивановичем и нашим священником, собрались те, кто жертвовал деньги на бронзу и отливку колоколов.
– Вот, принимайте работу, – сказал я.
– Это колокола! Их надо не смотреть, а слушать, – отве-тил мне Василий Иванович, – ты вешал, вот теперь ты же и лезь на колокольню, звони, а мы послушаем.    
Я звонил в настоящие колокола первый раз в жизни, но когда спустился вниз, то мне предложили остаться  в церкви и служить звонарём.
В то время, когда мы строили церковь, то те, кто работал в «Русской деревне», обедали в общей столовой «за счёт заведе-ния». Пообедать можно было в удобное для себя время с часу до трёх. Кормили вкусно и сытно. Конечно, можно было просто прибавить зарплату, но обед за общим столом для русских людей значит значительно больше, чем просто еда. Общий стол - это праздник для друзей. Если бы сотрудники сидели каждый в сво-ём магазинчике, то не было бы такого доброжелательного обще-ния. А по всяким праздникам к обеду и хорошей закуске предла-гали ещё и по стопочке водочки. Для женщин было вино или хмельной мёд. Брал человек поднос с праздничным угощением и смотрел, к какому столику с симпатичными людьми ему под-сесть. Выпивать в одиночку для русского человека неприлично. В «Русской  деревне» работало несколько родственников и лич-ных друзей Василия Ивановича, а остальных приобщали к этой семейственности. Получалось!   
  Если русские люди каждый день обедают за общим сто-лом, то возникают, так называемые, неформальные связи и се-мейственность. Бесплатный общий обед -  это была великая хит-рость Василия Ивановича. Это помогло сплотить дружную ко-манду, помогающую друг другу и болеющую за общее дело.
А, вообще-то. в России это было очень трудное для всех время конца 90-х годов. Полный развал всей экономики. Воен-ные заводы пытались выпускать никому не нужный мелкий ширпотреб. Бешеная инфляция. Как грибы- поганки вырастали в этом гнилом болоте временные банки с громкими названиями, и быстро лопались, как мыльные пузыри. Прихватизировалось ловкими хапугами всё народное достояние и бывшие деньги компартии. Всё, что было можно и даже нельзя, выставлялось на продажу за доллары.
Но в «Русской деревне» всё было немножко не так, как в окружающем нас сумасшедшем мире. Не всё в нашей «деревне» было  по-коммерчески, но кое-что было ещё и по-божески.  Вполне понятно, что от строительства церкви никаких прямых доходов быть не могло, а только расходы и убытки. Ведь это не было государственным заказом, а только личной инициативой Василия Ивановича и его друзей. Но строительство своей церкви духовно объединяло и тех, кто в этом участвовал,  и  тех, кто этому сочувствовал и всех, будущих прихожан, которые жили поблизости в нашем спальном районе. Это было уже не общее застолье, а общая молитва!   
В этом пусть не всемирном, а всероссийском потопе «Рус-ская деревня» была даже не спасательным плотом, а своеобразным «Ноевым ковчегом». Я, конечно, не знаю, каким великим трудом и талантом удалось Василию Ивановичу провести этот ковчег среди шквалов и штормов того времени, но те, кто был в его команде, пе-ренесли это бурное время без больших моральных и финансовых потерь. И, конечно, вполне заслуженно Василий Иванович Захарь-ящев теперь избран президентом Всероссийского общества садово-дов и огородников и депутатом Государственной Думы.    
А в нашей «деревне» раскручивалась подготовка к освя-щению церкви и к Яблочному спасу. Василий Иванович Захарь-ящев был родом с рязанщины. Из мест, близких к родине Сергея Есенина. И было что-то в этом русском мужике такое же лихое, широкое, с хорошим добрым куражом. Нравилось Василию Ива-новичу устраивать хорошие праздники, чтобы в нашей «дерев-не» народ «гулял». О гулянии на Яблочный Спас, с освящением новой церкви говорили по радио и на телевидении. Писали в районной газете. Приглашения были разосланы во все общест-венные организации района и в муниципалитет. Позвали детей из детского дома и из домов интернатов. Обещали кормить сол-датской кашей с мясом и поить чаем с мёдом. Репетировали ско-морохи, фольклорные ансамбли, гармонисты и балалаечники. Приглашали вместе с яблоками и прочими тыквами садоводов и огородников из области. Где-то достали самовар ёмкостью ведра на четыре и военную полевую кухню. В магазин «Русский мёд» завезли дополнительный запас мёда простого и хмельного.
А в то время не так уж богат был Василий Иванович, чтобы поднять в одиночку это деревенское «гулянье». Ещё не-сколько лет назад на месте «Русской деревни» было камышовое болото и крякали утки. Но рухнула советская власть, началась перестройка и предприимчивым людям разрешили заниматься мелким бизнесом. Вот группа друзей и родственников Василия Ивановича и взялась за освоение этого болота, очевидно, вспом-нив народную мудрость, «пусти русского мужика с топором в лес, а он там город построит». Ну, город не город, а хорошую деревню запросто построили. А теперь, вот, заканчивается строительство церкви, и деревня станет уже селом. Строительст-во церкви дело хлопотное и дорогое. Прямых доходов принести не может, а только убытки. Но церковь во имя Святителя Васи-лия Великого  построили! В Святая святых, посреди алтаря, на-ходится квадратный престол. При освящении нового храма верхнюю доску на престол прибивают по углам сразу четыре священника. Полагается прибивать камнями и коваными гвоздя-ми. Потом эти камни укладываются пирамидкой под алтарём. Три вместе, а один сверху. Это символическая Голгофа. Илья отправился в кузницу ковать гвозди, а я съездил в лес на Карель-ский перешеек к знакомому родничку за чистыми и гладкими камнями.               
После установки престола и укладывания Голгофы на пре-стол плотно надевается шёлковый покров и расстилается анти-минс. На антиминс кладётся Святое Евангелие. В переводе с гре-ческого, антиминс означает – «вместо престола». В древности, если священник выезжал на богослужение туда, где не было церк-ви, то брал с собой антиминс, символизирующий и церковь и пре-стол. Это квадратный шёлковый плат, посередине изображается положение Иисуса во гроб, а по углам четыре евангелиста. В ан-тиминс обязательно должна быть вшита частица Святых мощей.
И вот он наступил этот знаменательный для нас день девят-надцатого августа. День Преображения Господня. День Яблочного Спаса. День освящения новой церкви Святителя Василия Великого.
Ещё с вечера по главному проходу между магазинами бы-ли выставлены столы для раскладывания яблок и других фруктов, привезённых садоводами на праздник и на ярмарку. Столы выста-вили и около церкви, и в самой церкви.
Я первый раз как штатный звонарь отзвонил благовест и праздничный звон на освящение плодов. Благовест - это благая весть о том, что прихожане приглашаются в храм на богослуже-ние. У звонарей есть присказки, чтобы держать правильный ритм звона. Начало благовеста - это шесть равномерных одиночных ударов в большой колокол. Присказка: « К нам-м-м…, к нам-м-м…, к нам-м-м….,» Потом на удары в большой колокол ответ на малых подзвонных: « К нам-м-м…, будем, будем, не забудем….  И опять – к нам-м-м…., будем, будем, не забудем…»  Конечно, очень волновался. Но волновался и наш настоятель протоиерей отец Сергий. Для него это тоже была первая церковь, где он был настоятелем. Торжественное освящение  новой церкви возглавил благочинный центрального округа митрофорный протоиерей отец Владимир (Сорокин). Присутствовали и приглашённые настояте-ли ближних церквей. Особо благодарны мы были настоятелю церкви Св. Петра митрополиту московского архимандриту отцу Иринарху. Мы ещё не успели обзавестись всем необходимым.  Отец Иринарх принёс потир, дискос, покровцы и ещё что-то по просьбе отца Сергия. Я так волновался, что освящение   церкви и служба проплыли для меня как бы в тумане. После службы было освящение яблок и других плодов нового урожая, разложенных на столах у церкви и по главному проходу между магазинами.
Я оставался в церкви. Прихожане принесли в церковь на пожертвование много яблок, а я раздарил все эти яблоки бедным старушкам и детям. После освящения плодов Василий Иванович пригласил священнослужителей на праздничную  трапезу. Отец Сергий зашёл в церковь переоблачаться и усталый сел на скамью.
– Ну, давай, и мы с тобой съедим по яблочку, – сказал мне настоятель.               
– А нет яблок. Я раздарил все, что было старушкам и де-тям, – ответил я.
Слава Богу, что не успел я покаяться, как в церковь зашли три женщины и принесли нам ещё прекрасных яблок как пожерт-вование. Яблоки принесли отборные. Красивые и вкусные.
Мы пошли на трапезу, а в нашей «деревне» во всю развер-нулось праздничное гулянье. Веселили народ скоморохи. Водили хороводы. Пели старинные народные песни. Всех угощали чаем из огромного самовара с блинами и с мёдом. Взрослым наливали по стопочке мёда хмельного «Монастырского». Из солдатской кухни на колёсах всех желающих кормили вкусной солдатской кашей. Угощали огурцами с мёдом. Но продолжался ещё Успен-ский пост, и скоромного угощения не было.
В столовой на праздничной трапезе было тесно от мно-гочисленных гостей. Постараюсь описать, кто же были эти наши гости. В Кировском районе Петербурга много более серьёзных торговых организаций, чем «Русская деревня». Большие универмаги, специализированные магазины, рынки. А «Русская деревня» - это несколько простеньких магазинов, где идёт торговля всем необходимым для сельских жителей, садоводов, огородников, дачников и индивидуальных за-стройщиков. Но тех, кому нужны эти товары, больше полуто-ра миллионов человек, выезжающих летом на свои шесть со-ток. И главное их отличие в том, что они не потребители и не покупатели продуктов из магазинов, а их производители в ре-зультате собственного труда на своей земле. У этих людей со-вершенно другая психология. Из глубины души возвращается генетическая память славянских предков, любивших матушку землю и считавших её своей кормилицей.
Василий Иванович сумел наладить хорошие отношения со многими садоводствами области и найти там интересных людей. Это и организаторы, и простые садоводы, выращи-вающие на своих участках что-то особенно интересное и вкусное. Вот по таким праздникам, как сегодня, садоводы приезжали к нам в гости что-то рассказать и показать.
Любили в нашей «деревне» устраивать праздники. На день Куликовской битвы и Рождества Богородицы был моле-бен, а потом военно-исторический клуб «Княжеская дружина» показал настоящую средневековую битву.
В нашей деревне подарили медикам спецмашину скорой помощи. Спецмашины дарили пожарным и милиции. На Новый год устроили детский праздник. Дед Мороз должен был приехать на расписных санях, но подвела погода, и снега не было. Я был Дедом Морозом и приехал к детям верхом на коне. Моя Снегу-рочка приехала на пони. И всегда кипел четырёхведерный само-вар. Детей угощали блинами с мёдом, а взрослых тоже мёдом, но хмельным. Дымились военные полевые кухни на колёсах, и же-лающих кормили  солдатским обедом.
В церкви Спаса Нерукотворного Образа на Конюшен-ной площади митрополит Санкт-петербургский и Ладожский Владимир торжественно благословил всех наиболее отличив-шихся на строительстве церковными наградами. А потом, ко-нечно, была и праздничная трапеза.
Но прошло несколько лет.  Василия Ивановича избрали депутатом Государственной Думы, и он вынужден был пере-ехать в Москву, а нынешние торговцы превратили «деревню» в обычный стеклянно-бетонный торговый комплекс.
Даже церковь им помешала, и её перенесли в сторону метров за двести. В Евангелии написано, что Иисус сделал бич из верёвок и прогнал торговцев из храма. А здесь торгов-цы прогнали храм подальше от себя. 

           O tempora, o mores! (латынь)  О времена, о нравы!



«Мотоцикл не средство передвижения,
         а средство достижения!»
           Афоризм автора.

              КРУТЫЕ ВИРАЖИ
            ЖЕЛЕЗНОЙ ЛЮБВИ

Всякая настоящая и даже взаимная любовь начинается с первого свидания, с первых  прогулок и с первого совместного падения (а может, даже и с грехопадения?!). У меня любовь к мотоциклу образовалась по тем же правилам и законам природы.
В походе по озёрам и протокам Вуоксы наша туристская группа наконец-то дошла до Лосева и встала на двойную днёвку в устье речки Волчьей вблизи Лосевских порогов. Днёвка – это «день  отдыха от туризма», когда группа никуда не идёт, а ночует две ночи на одном месте. На Лосевских порогах в эти выходные дни проходили экстремальные соревнования байдарочников.
 Посмотреть на эти соревнования ко мне в гости приехали на мотоцикле из Питера мои друзья Лёша и Миша. Им очень хотелось похвастаться передо мной своим новым мотоциклом и заодно покататься на моей байдарке по Лосевскому порогу. К нашему взаимному удовольствию я стал  осваивать  езду на мотоцикле, а Лёша  с  Мишей греблю и слалом на байдарке.  Я  тогда уже очень неплохо умел ездить на велосипеде, а освоить рычаги управления лёгким мотоциклом большого труда не составило. Через час я уже  уверенно ездил по лесным дорожкам вблизи  лагеря.
Оказалось, что мотоцикл это не средство передвижения из пункта «А» в пункт «Б», а средство находиться между этими пунктами! Главное удовольствие состояло не в достижении пункта «Б», а в самом передвижении к нему. На мотоцикле нужно не ездить, а  кататься. Надо сказать, что ко времени появления в гости моих мотоциклетных друзей, наша группа в водном  походе была уже четыре дня. Лодки всем уже поднадоели, а туристы успели познакомиться, подружиться и даже появились более серьёзные взаимные симпатии. Но количество таких «симпатий» ограничивалось тем, что, как обычно, девушек в туристской группе было почти раза в три больше, чем мужчин. Так всегда бывает, когда на турбазу приезжают туристы по заранее купленным зимой путёвкам.
Но была середина лета, погода стояла солнечная, все щеголяли в очень лёгких пляжных одеждах, но и купания, как и лодки, всем уже  надоели. А тут в группе появился мотоцикл, и «первый парень на деревне», то бишь инструктор, предлагает девушкам прокатиться.
Я в то время хотя и был ещё довольно молодым, но уже успел и повлюбляться, и порасставаться. Уже испытал на себе и женское коварство, и  снисходительную жалость. В наивной  самоуверенности я считал, что, обладая некоторым жизненным опытом, я уже многое понимаю в общении с женским  полом. Но оказалось, что простой железный мотоцикл понимает в этом  гораздо больше  меня, то есть во взаимоотношениях между мужчинами и женщинами, и он  сумел это практически доказать.
Несмотря на трагикомические неудачи в моих предыдущих сердечных приключениях, а может быть, именно из-за них, я ещё не потерял интереса к красивым женщинам. В нашей группе мне казались особенно симпатичными две девушки, между которыми я никак не решался сделать свой выбор. Сомнения были как у легендарного «Буриданова осла», который умер от голода между двумя охапками сена, не зная, с которой начать есть. Одна девушка была весёлая блондинистая хохотушка, работавшая кондитером в каком-то кафе на Невском проспекте, а другая очень ироничная жгучая брюнетка в каких-то там юридических аспирантурах. Но, в отличие от остальных участников группы, я был на работе, и моя должность инструктора не давала мне никакого права пользоваться своим служебным положением и проявлять к отдельным девушкам свою  особую симпатию. Для инструктора все девушки должны быть одинаково симпатичны. Считается, что инструктор существо среднего рода, а не мужчина, и эмоций у него  быть не должно. Это как в курятнике: если одну курочку отдельно покормить и погладить, то другие куры её заклюют из ревности. Для инструктора девушки в группе строгое «табу» и относятся к касте неприкасаемых.
Чтобы найти выход из этой безвыходной ситуации, я объявил, что бесплатно катать девушек на мотоцикле не буду. В качестве оплаты за бензин, за амортизацию техники и за работу кучера-извозчика они должны будут заплатить по одному поцелую. То есть в сумме по три поцелуя за поездку. Так как всем предлагались равные условия оплаты, то никого из девушек инструктор как бы и не выделял. Большинство участниц группы, не торгуясь, сразу согласились на эту цену, и даже образовалась очередь. Среди тех, кому не понравилась такая система оплаты, были те счастливицы, которые уже успели обзавестись в нашей группе собственными постоянными кавалерами и не захотели вызывать их ревности. Ситуация была вполне прозрачной.
Чтобы правильно понять, какие странности происходили во время этого катания, надо учесть, что день был очень жаркий, а девушки были слегка вспотевшие и одеты только в купальники. Катались мы по извилистым и ухабистым дорожкам густого леса. А в лесу нет  милиции и, поэтому ни шлемов, ни кожанок, конечно, не одевали. Я был в шортах и в кедах на босу ногу. Девушки садились сзади  меня, прижимались к моей голой спине большой поверхностью обнажённого тела и потным лифчиком, а потом мы мчались на виражах по ухабистым дорожкам. Чтобы сохранить равновесие пассажирки старались обнять меня покрепче и прижаться. На многочисленных ямах и кочках они тёрлись об меня грудью и внутренней поверхностью бёдер, а по попке их шлёпало жестковатое седло. После такой езды надо было ещё и по три раза поцеловаться.
Во время движения всё осознанное внимание у нас  было сосредоточено на опасностях крутых поворотов и ухабов лесных дорожек, а другие интересные эмоции возникали уже на уровне подсознания и первобытных инстинктов. Надо сказать, что это был весьма интересный тест на женскую симпатию и сексуальную возбудимость, которую девушки  неосознанно выражали во время поцелуев после поездки, ещё не совсем оправившись от мотоциклетного стресса. При этом оказалось, что целуются они все очень по-разному.
Учёные сексологи утверждают, что при соприкосновении с трением больших поверхностей обнажённого женского и мужского тела, да ещё и в потном состоянии, возникает либо взаимное притяжение, либо отторжение. Тут действуют какие-то флюиды: не то биохимические, не то электромагнетические. Язык тела понимали только древние волхвы, а современным учёным он ещё не совсем понятен, как и нашему рассудку. Вступают в силу и во взаимодействие самые первобытные инстинкты, которыми природа нас наделила, чтобы оптимально подбирать пары для продолжения человеческого рода. Природа – она, вообще-то, умная. Так вот и оказалось, что пухленькая и красивенькая на взгляд  кондитерша Валя при соприкосновении показалась мне скользкой лягушкой с неприятным запахом. Мой интерес к её поцелуям сразу пропал, но бесплатно прокатить не удалось. Она  заплатила, а мне тоже пришлось расплачиваться, и хорошо, что без сдачи.
Когда подошла  очередь юристки Веры, то я почувствовал, что кожа у неё сухая и горячая, но тепло было не обжигающим, а согревающим и проникающим. Когда мы отъехали примерно с километр, то я остановился и выключил мотор. Мы посмотрели друг другу в глаза, помолчали, а потом Вера сказала, что нам стоять опаснее, чем ехать, и предложила один поцелуй авансом. При окончательном расчёте  про этот уже полученный авансом поцелуй мы почему-то не забыли, а решили, что его нужно возвратить обратно.
Удивительно, как много самых разнообразных эмоций может бессознательно вложить девушка в три поцелуя, даже если это действие происходит на глазах всей группы, при шутливой подначке и обсуждении. Я не сумел понять, что мне случайно представилась уникальная возможность перецеловаться подряд с двадцатью разными девушками, доведёнными до перевозбужденного состояния механическим мотоциклетным  способом. Но ведь сами девушки, слезая с мотоцикла и расплачиваясь поцелуями, тоже не сознавали того, что всё ещё находятся в странном состоянии, до которого их довёл не я, а этот железный ловелас. Конечно, мне надо было бы сразу по горячим, и даже  жарким, следам подробно записать свои чувства и впечатления от этого круговорота  объятий и поцелуев, но я и сам настолько обалдел, что уже не мог адекватно  реагировать на происходящее. Мне надо было отдышаться. После того, как мы прокатились с Верой, пришлось заявить остальным девушкам, что мотор у мотоцикла перегрелся на низких передачах и ему надо долго остывать.
Уже потом, пару лет спустя, когда я сам стал владельцем собственного мотоцикла, в нашей туристской компании появился врач-сексопатолог и     мотоциклист. Он-то нам и разъяснил со всякими медицинскими терминами то, что происходит с девушками после езды на мотоцикле по пересечённой местности.
Но мотоцикл мне понравился. Получив после похода три отгула за выходные дни, я поехал в Ленинград покупать мотоцикл. У меня в заначке ещё оставались деньги, заработанные в экспедиции на буровой вышке для взноса на кооперативную квартиру.
У меня были друзья в мотоклубе ДСО «Трудовые резервы». Они недавно получили несколько мощных спортивных мотоциклов. А следом за мотоциклами пришла из Москвы бумага о том, что ДСО «Трудовые резервы»- это  общество молодёжное  и выступать за него на соревнованиях могут только юноши до 18 лет. А юношам не разрешалось ездить на мощных мотоциклах.
Так вот и оказалось, что на складе и на балансе бухгалтерии ДСО «Трудовые Резервы» оказались мёртвым грузом эти мощные спортивные мотоциклы. Я сумел договориться с администрацией ДСО о том, что с осени буду работать у них старшим тренером по туризму, и мне, как своему сотруднику, продали один мотоцикл, необходимый для разъездов по городу и в спортивные лагеря на озере Нахимовском и в посёлке Молодёжное.
У рабочих, строивших новый мост через Неву, я заказал большой железный ящик для мотоцикла и поставил его рядом со своей парадной. Оставалось только получить права на вождение.                                                
Хорошо, что мотоцикл не лошадь и не ишак. Этих живых зверей надо было бы каждый день и поить, и кормить, и убирать за ними навоз. Мотоцикл мог стоять в своём ящике и неделю, и месяц, но когда вылезал на свет Божий, то начинал вмешиваться в мою личную жизнь. А своей души у него не было – одни шестерёнки. Моим соседом в квартире был милиционер, гаишник. Он достал мне вопросник с правильными ответами, по     которому принимают экзамены на вождение, и я взял эту тетрадку с собой на базу.
Когда закончился летний сезон на Приозерской турбазе, я вернулся в Ленинград,  с первого раза сдал все экзамены на мотоциклетные права и стал работать старшим тренером по туризму в ДСО «Трудовые резервы» Тренеры из мотоклуба «Трудовые резервы» несколько раз брали меня на спортивные тренировки сборной команды и научили хорошо водить мотоцикл.



      ЗОЛОТАЯ  РЫБКА

И вот я, наконец, дождался своего  первого путешествия на собственном мотоцикле в выходной день за город на рыбалку.
Случилось это в те далекие времена, когда деревья были большими, а мы были молодыми и «чушь прекрасную несли». Тогда в Советском Союзе, как утверждалось через телевизор, еще совсем не было никакого секса и никакой эротики. Теперь нас, живших в то легендарное время, называют «шестидесятниками» и сочиняют про нас сказки, вроде лозунга: «От безалкогольной свадьбы – к беспорочному зачатию!». А на самом деле и в наше стерильно-скромное время случались иногда весьма пикантные и скоромные приключения. Нам тоже есть что вспомнить.
Поехали мы как-то с моим приятелем Славкой на рыбалку. В то время среди городских рыболовов места на Вуоксе возле водопада Гремучего считались очень «клевыми» то есть уловистыми. Покатили мы на двух мотоциклах, так как к Гремучему ни электрички, ни автобусы не ходят, а ехать туда от Питера больше ста километров. Вообще-то на рыбалку ехал Славка, у него с собой были и удочки, и донки всякие, и с колокольчиками, и с резинками. Славка взял с собой  также гитару, много всякой вкуснятины и  подругу Валю. А я решил прокатиться на мотоцикле только ради удовольствия, за компанию.
Добрались мы до Гремучего только к вечеру.  Тормознулись  на берегу, ниже водопада, и осмотрелись – красотища! Начало августа, теплынь. Берег плоский, сухой, соснячок реденький, травка  шелковистая. К воде обрывчик глинистый метра  полтора-два, а внизу пляжик узенький галечный, омываемый  косыми волнами. Слева шумит, рокочет водопад Гремучий, а перед нами крутится, ходит огромное улово-бучило водоворотище.  Еще не успокоились после водопада косые волны, бегают друг за другом стайки маленьких водоворотиков, проплывают вперемежку с чайками шапки взбитой пены. Над Гремучим висит большущее красное закатное солнце. Переливаются разноцветными бликами беспорядочные волны. Напротив берег темный, елово-лиственный, и справа, ниже по течению, лес тоже темный, глухой, а у нас соснячок светлый, просторный. Только дров нет: место рыбаками обжитое и даже слегка замусоренное. Сгонял я на своем драндулете подальше в лес, привез на багажнике огромную вязанку сухих сучьев, а Славка уже полберега опутал своими жилками донок. Торчат удочки, висят колокольчики – не подходи -  запутаешься. Раскочегарили мы костерок и, пока Валя колдовала над чудесами походной кулинарии, стали ставить палатки. Я свою палатку-«серебрянку» постарался поставить подальше от Славкиной «полосатки» и от его рыбацких снастей. Это чтобы и его ночной рыбалке тоже не мешать.
А ужин уже поспел. Время тогда было на продукты дефицитное, но Славка и Валя работали поварами в железнодорожном вагоне-ресторане, так что ужин у нас был по тем  временам «на славу», и на Валю, конечно, тоже. А мне на работе выдавали медицинский спирт «для промывки оптических осей». Я из этого спирта готовил «Тройничок» по такому рецепту: бутылка спирта, плюс бутылка вишневого сиропа,  плюс бутылка  самого кислого грузинского вина для букета. Если этот «Тройничок» налить в красивую бутылку, нарисовать заграничную этикетку, пробку  залить  сургучом и  поставить рядом с красивым букетом перед прекрасной девушкой… Ну, в общем, сами проводите этот эксперимент, а мое время уже ушло.
Сидим это мы у костерочка вокруг клеёнки с ужином, про всяческие вкусности я рассказывать не стану, чтобы зря не дразниться, но хорошая красная соленая рыбка и, главное, пиво у нас тоже были. Про пиво - это важно. Как «чеховское ружье» на стене, это пиво еще выстрелит в моём рассказе. Так вот, заканчиваем мы свой ужин, я пивко потягиваю, Валя какие-то сладости смакует, а Славка уже и за гитару взялся, и тут выкатывается на нашу полянку «москвичонок» синенький. Прогазовал мимо нас поближе к Гремучему и встал. Ну, места здесь никем не купленные. Отдыхать в красивом месте всем хочется, а наши новые соседи «дистанцию приличия» вроде бы соблюдают. Встали так, чтобы нам не мешать, и чтобы мы тоже не мешали их «культурному» отдыху. А за машиной с приехавшими над Гремучим садится солнце.
Из машины вышли двое: он и она. Против света лиц не видно, и вновь приехавшие силуэтами замелькали на фоне заката, как в китайском театре теней. У девушки были пушистые рыжие волосы, которые в солнечном контражуре вспыхивали золотым нимбом. А ее спутник, сверкая лысинкой, суетился вокруг машины, как-то кособоко поставил палатку, разжёг примус, вытащил из багажника какие-то кулёчки и термос, включил в машине такую громкую и сумбурную музыку, что она заглушила даже рокот Гремучего водопада. Костра у них,  конечно, не было!
А мы сидели у живого огня от горящих сучьев, жевали что-то поджаренное Валей на вертеле, пели под живую Славкину гитару песни Визбора и с туристским презрением поглядывали на тех, у которых «примусы, термосы,  приемники». Нет, с такими как «эти», у нас всегда будет психологическая несовместимость.
Но потихонечку стало темнеть. Славка и   Валя стали поглядывать друг на друга, на грязную посуду и на меня. Пришлось великодушно кивнуть и махнуть рукой. Мои друзья тут же смылись на ближайшую горку смотреть, как будет заходить солнце и всходить луна, а я после прозаической приборки и помывки посуды, застегнулся в палатке, перебил комаров и залез в спальник.
Проснулся я часа через три. Выпитое вечером пиво очень сильно просилось наружу. Это называется гидробудильник, когда мочевой пузырь  «аж звенит». Да еще одна обувка куда-то закатилась. Кое-как обулся и вылез из палатки. Огромная лунища в светящемся ореоле плыла над кромкой курчавых облаков. Над водой ползали растрепанные космы тумана. Трава от обильной росы и лунного света казалась жемчужно-серой. В сыром ночном воздухе грохот Гремучего слышался громче и ближе. Я подошел к обрывчику, спустился на полшага и стал смывать с чахлого кустика ночную росу. Только повернулся, чтобы идти назад к палатке, как услышал сзади, с воды, жалобный и испуганный крик о помощи. Метрах в пяти от берега в косых волнах отбойной струи течение проносило девушку. Она пыталась плыть к берегу, но в этом месте отжимная струя относит на середину, и не с ее силенками было бороться против стихии.
Ну, спасать-то я умел. Год назад окончил Школу спасателей на воде при Ленинградском институте им. Лесгафта. Скинул кеды – и в воду. Когда подплыл к этой «русалке», то она уже выдохлась и начала «глотать огурцы». С перепугу русалка так вцепилась в меня, что я тоже хватанул пару «огурцов». Пришлось дернуть её за волосы и дать резкую пощечину. От злости русалка хотела заругаться, но глотнула воды, закашлялась, фыркнула и успокоилась. Ее звали Ольга. Пока мы вежливо обменивались любезностями и знакомились, нас  отнесло от берега уже метров на двадцать.
Пришлось плыть вниз по течению метров  триста, а может и больше, и только тогда мы сумели выбраться на берег, очень усталые и замерзшие. И тут оказалось, что Ольге кроме мокрых волос и лунного света прикрыть свою наготу больше нечем. Я по-рыцарски предложил ей отдать свои мокрые трусы. Ситуация бы переменилась, но навряд ли к лучшему. Пикантная шуточка немного разрядила излишнюю напряженность. Кто из нас покраснел при лунном свете, на мокрых и замерзших телах было незаметно. Ольга прикрыла грудь мокрыми волосами, а что-то ладошками, и мы пошли к лагерю.
Вы пробовали гулять по ночному лесу босиком? А в нашем лесу почва была каменистая, было много острых сучьев, сосновых шишек и крапивы. Через пару шагов мы поняли, что врозь идти  не  сможем  и  опять,  как в воде, надо держаться друг за друга. Мы так замерзли в воде и на ночном      ветерке, что вместо стыдливости нам  захотелось  для  тепла обняться и прижаться друг к другу. Так, в обнимку, мы и заковыляли в обратный путь. Холодная атмосфера нашего приключения  была  накалена до предела, и Ольга попыталась нервный стресс затушевать разговорчивостью.
Я узнал, что она приехала со своим начальником. Ольга – молодой специалист, только что из института, а он – начальник конструкторского бюро. Начальничку Ольга понравилась, и он долго уговаривал её прокатиться с ним на машине на природу и обещал, что будет вести себя по-джентельменски. Он вообще-то хороший, но «по-джентельменски» у него не получилось. Начальничек стал приставать, и в палатке полночи шла борьба: нападение и сопротивление. Будь начальничек поздоровее или, хотя бы, посимпатичнее, то у него, может быть, что-то и получилось бы, а он -  «хлюпик противный» и пытался взять её напором и измором, но сопротивления и отвращения «не преодолел».
— А руки у него какие-то липкие, и сам-то он очень вонючий и прыщавый. Вырвавшись от него, Ольга  выскочила из палатки. Сгоряча она даже не заметила ночной прохлады. Ей захотелось смыть с себя эту потную липкость, так как ей казалось, что начальничек ее всю обслюнявил. А вода — вот, журчит рядышком под обрывом. Ночь, берег пустой, внизу за кустом ее все равно никто не увидит, а начальничек крикнул вдогонку:
—Замерзнешь и вернешься, — а он на холод и к
комарам вылезать не намерен.
Разделась Ольга за кустом и бултых вперед в воду, а назад из воды – уже не получилось! От испуга она чуть не захлебнулась, но тут увидела на краю обрыва меня, своего спасителя, занятого серьезным делом выливания выпитого вечером пива. Сперва невольная русалка застеснялась мне помешать смывать с кустика ночную росу. Кричать стала только тогда, когда я  закончил свои дела и повернулся, чтобы уйти.
Пока Ольга тараторила, к нашим мучениям от холода и от всяческих сучков, камней, шишек и крапивы добавились налетевшие тучей вампиры-комары. Две руки у нас были заняты тем, что мы держались-обнимались, а две другие  руки  стали  шлепать  по  телу, причем все равно по какому телу и по какому месту, так как комары приличий не соблюдали, а жалили не   жалея.
Мимо моей и Ольгиной палаток мы прошли не останавливаясь. Тут как на балу -  полагалось проводить даму под ручку до того места, откуда я начал с ней танцевать. А начальничек, не дождавшись Ольгу, все-таки вылез из палатки и начал ее искать. Ольги поблизости не оказалось. Начальничек стал ждать, но комары были не такими брезгливыми, как Ольга, и к начальничку стали присасываться. Пришлось спрятаться от комаров и от холода в машину, тем более, что из машины круговой обзор гораздо лучше, чем из палатки. А тут и мы появились: одни трусы на двоих, в обнимочку, хромая на все четыре ноги, шлепая друг друга  во все четыре руки, по всем приличным и неприличным местам без разбора. Начальничек обалдел, обозлился, и включил на нас фары.
Ольга заслонила глаза рукой и сказала, что надо сперва одеваться, а потом объясняться. Ей, наверное, не хотелось стоять перед начальством в прогулочном костюме, состоящем только из мокрой прически. В свете фар мы проковыляли  мимо  палатки и машины к обрыву и спустились вниз, где на камне лежал Ольгин купальник. Я скромно отвернулся, чтобы не смущать одевающуюся даму, а заодно сунул ноги в свои кеды. Мы подали друг другу руки и опять вместе вылезли наверх на полянку.
Начальничек оказался очень шустрым. Пока мы с Ольгой наряжались внизу, он  уже успел выбросить на мокрую от росы траву все Ольгины вещи из палатки и из машины. Он завалил палатку и стал закатывать её вместе со всем оставшимся в ней содержимым, как большой несуразный ком. Я молча и вежливо помог начальничку  затолкать этот ком в багажник. Он при этом непрерывно ругался. Ругался грубо и пошло, какой-то бешеной скороговоркой. Вставить в эту скороговорку наши с Ольгой  оправдания не было никакой возможности, так как ругань сыпалась очень густо, без промежутков. Начальничек хлопнул дверцей, взревел мотор,  мигнули красные огоньки, и вместо ругани и перегазовок, стал отчетливо слышен спокойный и ровный гул Гремучего водопада. Ветерок унес бензиновую вонь, а на мокрой от росы траве остались валяться разбросанные Ольгины вещи и одежки. Вот тут с ней случилась истерика. Ольга разрыдалась, стала ползать по траве на  коленках, что-то собирая и засовывая в сумку, но все валилось из её дрожащих рук. Рыдания сменились икотой. Она  закрыла  лицо руками  и замерла. Даже комаров перестала шлепать. Пришлось уже мне как попало запихнуть в Ольгину сумку все, что валялось вокруг и нести в свою палатку не только сумку, но и Ольгу. Сама она идти уже не могла.
В палатке было светло и тепло. Горела в литровой банке толстая свеча, которую я зажег перед выходом в поисках обувки. От свечи было сухо и уютно. Для начала, чтобы запить икоту, я налил Ольге полкружки своего «Тройника». Она выпила, как воду, и попросила еще. Сам я тоже отхлебнул прямо из фляжки несколько хороших глотков. Настроение у Ольги круто перевернулось – до прямо наоборот: себя жалеть она  перестала, но стала  жалеть меня.
  Ах, это я из-за нее переохладился и простудился; ах, это я из-за нее изранил себе ноги; ах, это я из-за нее вытерпел такие грубые и незаслуженные оскорбления. Чтобы остановить поток этих «ахов», я дал ей еще глотнуть из фляжки и сказал, что переохладившихся и искусанных комарами полагается растирать спиртом. В аптечке нашелся флакон, еще не изведенный на тройную смесь. Мы намочили спиртом два носовых платка и стали друг друга растирать. Я так старательно растирал Ольгину спину, что отлетели пуговки от лифчика.
— Не обращай внимания, теперь мне уже совсем не стыдно, — сказала Ольга, отбрасывая лифчик в угол, и стала еще старательнее наспиртовывать мое тело.
 Скоро мы стали похожи на вареных раков, а кожу стало сильно щипать. В аптечке нашелся тюбик детского крема с зайчиком, и растирание      наспиртованным платком перешло в поглаживание ладошками с нежным кремом. Время от времени мы прикладывались к моей большой фляге, чтобы изнутри тоже согреваться. Оба  делали вид, будто бы наши взаимопоглаживания всё ещё такие же холодные, как  вода водоворота, и сейчас мы заботимся только о взаимном тепле и здоровье.
Немного согревшись, мы надели толстые свитера и штаны, а потом полезли вместе в мой спальный мешок. Мешок был большой, но вдвоем в нём было тесновато. Ольга решила, что если снять с себя всю одежду, то в мешке станет просторнее. Не застегнувшийся верх мешка мы прикрыли моей  мотоциклетной кожанкой, а спины, обнявшись, стали взаимно греть  ладошками. Прижались друг к другу  грудью и так не мерзли. Потом мы выяснили, что если какое-то место крепко поцеловать, то оно быстрее согревается. Потом началась игра в поиски еще не согретых и не целованных мест. Когда мы придумали еще один, главный, способ  общего согревания, то нам стало уже не тепло, а жарко. Мы откинули кожанку и распахнули спальник! Рекомендуем всем   наше изобретение, как самое лучшее средство от простуды.
Утреннюю зорьку все, конечно, проспали. Славка с Валей за рокотом Гремучего не слышали ни своих рыбацких колокольчиков, ни наших ночных переполохов. Славка встал только тогда, когда солнце поднялось высоко, а в их палатке стало жарко и душно. Сперва он проверил свои донки, а там лещ огромный попался, килограмма на два, а может и больше. Ну, какой же  рыбак  удержится  от  того, чтобы сразу же не похвастаться перед другом своей шикарной добычей?  Славка  подошел  к  моей палатке, тихонько расстегнул молнию входа и с воплем:
— Вот тебе леща, — закинул рыбину  в палатку и заглянул сам, чтобы насладиться произведенным эффектом. Живой, холодный и мокрый, трепещущий лещ упал спящей Ольге на голый живот. Славка ничего не увидел, так как сразу зажмурил глаза от Ольгиного визга. Уши и все другие места он тоже зажмурил. В следующий миг Славка получил от меня «леща» всей плоскостью настоящего  леща по своей зажмуренной физиономии. Он выкатился из палатки и так заорал таким благим матом, что Валя, услышав визг и вопль, решила, что Славку укусила змея, и с причитаниями прибежала его спасать.
Завтрак прошел в обстановке напряженности и показной вежливости, но уже к обеду Валя стала учить Ольгу как надо правильно варить настоящую рыбацкую уху, а Славка учил меня как надо ловить для этой ухи рыбу. Мои друзья сгорали от любопытства, желая узнать, откуда появилась в моей  палатке Ольга, а я в ответ на их расспросы упрямо повторял, что ночью рыбачил и поймал её вон в том водовороте, как «золотую рыбку». Ольга подтверждала мои слова, что ночью я  выловил её из воды, но без лишних подробностей.
В следующую пятницу, в конце рабочего дня, я подкатил на мотоцикле под окна Ольгиного КБ и по уговору с ней стал громко трещать и гудеть. Она открыла форточку и помахала мне ручкой. А начальничек  увидел меня в окно, задёрнул шторку и надолго ушёл в туалет.   

Как хорошо быть генералом
Генералы очень любят показывать свою храбрость и воинственность. Но особенно им нравится это делать в мирное время. В средние века устраивались турниры, а сейчас можно показать свою храбрость и меткую стрельбу только на охоте, так как настоящий генерал не имеет права подвергать смертельному риску свою собственную драгоценную жизнь где-нибудь в Афганистане, в Чечне или в других «горячих точках». Вот и решили в Обществе охотников устраивать для генералов охоту на кабана, то есть на дикого и свирепого вепря.
Главная охотничья база Ленинградского военного округа была расположена в деревне Пески на берегу Финского залива вблизи Усть-Луги. Во второй половине прошлого века места там были глухие и малонаселенные. Всяческое зверьё и дичь водилось в изобилии. И вот, чтобы подготовить для генералов хорошую охоту на дикого кабана, приехали из шефского полка солдатики, вычистили и расширили погреб возле дома егеря и привезли из совхоза Приморский две машины полугнилой картошки и машину зерноотходов. То есть всякая перемешанная смесь ржи, пшеницы, овса и ещё чего-то неопределённого затхлого и залежалого. Это на подкормку кабанам и для приманивания их к тому месту, где генералам будет удобнее их добывать.
В лесу, недалеко от охотбазы выбрали на краю полянки четыре близко стоящих дерева. На высоте трех метров прибили к этим деревьям брусья и соорудили на них квадратный помост из шпунтовых досок. Над помостом построили просторную будку, покрасили всё в зелёный цвет и в специально насверленные дырки натыкали еловых веток. Была уже осень, ветки не засыхали и оставались зелёными. Сделали лестницу с перилами и дверь, открывающуюся наружу, но с задвижкой. Внутри поставили топчан с подушками от автомашины и сделали задвижные окна из толстого стекла. Снаружи повесили мощный засов и замок висняк-амбарник, чтобы местная молодёжь не использовала генеральскую будку для интимных свиданий.
На другом конце поляны сделали навес над подкормочной площадкой и вокруг навешали автомобильных фар. Зелёные провода протянули в будку, и педалью можно было осветить сразу всю поляну. Когда на охоту приезжал генерал, то в будку солдаты затаскивали аккумуляторы и подключали к фарам. Несколько секунд яркого света, от которого кабаны, остолбенев, замирали, хватало генералу для прицельного выстрела.
Я был егерем и должен был каждый вечер возить санки с мешком картошки или зерноотходов на полянку для подкормки кабанов. В санки я запрягал свою собаку Эрну. Сам шёл впереди на лыжах, а Эрна, напрягая все свои жилы, тащила за мной по лыжне тяжёлые санки. Кабаны уже ждали нас, стоя за ёлками и похрюкивая, требовали очередной порции картошки. Эрна привыкла к кабанам и даже не лаяла на них. Мы высыпали картошку из мешка, Эрна с пустыми санками мчалась обратно уже впереди меня, а кабаны, отпустив нас метров на тридцать, начинали пировать. В нашем охотхозяйстве у разных егерей таких будок было построено четыре, и егерям было приказано определить, у кого на прикормку приходит самый большой и самый клыкастый кабан. А связь была только по телефону. Надо было идти на свою почту и вызывать соседнего егеря на его почту в строго определённое время. Дома телефон был только у меня, но связь была через погранзаставу и через штаб Военного Округа. А самого клыкастого и злого вепря должен был застрелить обязательно только сам главнокомандующий Военным Округом генерал-полковник.
В ремзоне шефского полка обычные финские санки поставили на широкие солдатские лыжи, чтобы возить генерала два километра по моей лыжне к вышке над подкормочной площадкой. За генералом несли большой тулуп, огромные валенки и несколько больших канистр с кипятком из бани. Это, чтобы в будке стало тепло. После выстрела из генеральского штуцера, солдаты с автоматами Калашникова бросались вперёд на выручку к своему боевому командиру, вступившему в жестокое единоборство со свирепым и клыкастым секачом–вепрем.
Генерала под руки сводили с лестницы и усаживали на санки. Когда подходили к деревне, то генерал слезал с санок, снимал тулуп и валенки, а потом уже сам, вместе с солдатами, тащил кабана за заднюю ногу во двор охотбазы, чтобы этот подвиг видели все деревенские мужики и бабы, а адъютант мог его сфотографировать.
Потом «на крови» всех угощали генеральским коньяком. Меня, как егеря, заставляли выпивать не стакан, а полную солдатскую кружку. Генерал тыкал штык от автомата Калашникова в кабана и так, с кровью вёз его домой. Немного пачкал штыком с кабаньей кровью свой мундир и руки. То, что у охотничьего штуцера штыка не бывает, умалчивалось. А домой генерал специально ехал в одежде немного испачканной кровью, чтобы потом успокаивать испуганных жену и детей, что это кровь не его, генеральская, а кабанья. Жена, конечно, рассказывала потом по телефону другим офицерским жёнам, как её муж вернулся с охоты «ну весь-весь окровавленный!».
Шести егерям для пропитания тоже дали одну лицензию на одного кабана. Одну на всех егерей. Егеря были пожилые и семейные. Зарплата маленькая. Порох и дробь надо было покупать на свои деньги. Но так как мы были егерями Военно-охотничьего общества, то военной спецодеждой нас обеспечивали хорошо.
Из генеральской будки егерям своего кабана стрелять не разрешили. Чуть пониже будки я прибил к тем же соснам пару длинных жердей. Набил поперечных палок и застелил этот помост еловым лапником. Картошка и зерноотходы ещё были в избытке, а кабаны вскоре после генеральских охот успокоились и проголодались. Мы с моей собакой Эрной, опять стали по вечерам возить на санках кабанам то картошку, то зерноотходы, и они ждали нас, высовывая свои рыла из-за ёлок.
Раз в месяц наш начальник охотхозяйства вызывал к себе егерей для получения зарплаты. За тридцать – сорок километров на автобусах мы добирались до подполковника Гришкова. Он усаживал нас вокруг круглого стола, заваленного газетами за прошедший месяц, и проводил политзанятия. Два-три часа мы, по очереди, читали вслух по газетам наиболее важные политические статьи, обведённые нашим подполковником красным карандашом. Потом нам выдавали нашу мизерную зарплату и отпускали по домам. Уже после удачных генеральских охот на лосей и на кабанов, полковник Гришков кроме зарплаты выдал нам лицензию на отстрел кабана. Кто будет стрелять и как мы будем между собой это «свинство» делить, Гришков не сказал, а мы просто перемигнулись. Когда шли к автобусу, то договорились закрыть лицензию только после того, как каждый из нас возьмёт по одному кабану для себя.
– А хорошо бы Гришкову потом прислать бандеролью все хвостики да пятачки и без обратного адреса, со злостью пошутил старый Фадеич.




Моя ссылка к Пушкину.

Если про кого-то говорят, что его послали в «Места не столь отдалённые», то, на самом деле, подразумевается, что места эти, как раз наоборот, весьма и весьма отдалённые. Где-нибудь на Воркуте, Колыме и прочих «курортах» сталинских Гулагов. А вот Александра Сергеевича Пушкина, когда-то сослали в места, действительно, не столь отдалённые. От его Михайловского в Псковской губернии до Санкт-Петербурга можно было доехать на хороших лошадях за три дня, а на перекладных и того быстрее.
Но меня, слава Богу, за мои «художества» в Череменецком монастыре (См. предыдущую главу романа напечатанную в журнале «Золотое слово» и называющуюся «Череменец»), сослали не на Воркуту, а в Пушкинский заповедник Псковской области. После того, как мы с Сергеем Разумовским устроили в Череменецком монастыре несколько розыгрышей, главным из которых было воровство портрета Сталина, туристское начальство решило, что вместе мы слишком опасны. Сергея оставили в Череменце, а меня, отправили в ссылку, как можно дальше от Ленинграда. А в то время, самой дальней турбазой нашего Ленинградского областного Совета по Туризму была Пушкиногорская турбаза в Псковской области. То есть сослали меня в Пушкинский заповедник.
 Пушкин это устоявшийся эталон нашей культуры. Абсолютная аксиома, где невозможна никакая отсебятина. Пушкин и его творчество – это вам не Сталин, культ личности которого Никита Хрущёв уже разоблачил на XXII Съезде. Тут никаких сомнений или разночтений. Тем более, что в то время директором заповедника ещё работал Семён Степанович Гейченко. Как я узнал уже потом, его специально предупредили о моём «специфическом» характере и посоветовали за мной присматривать, а также и притормаживать мой излишний энтузиазм. Но я работал не в Заповеднике, а на турбазе в деревне Воронич и в прямом подчинении у Гейченко не был. Ну, а то, что я знаю на память много стихов Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского, Симонова и даже Надсона, это начальству было хорошо известно. Я был, что называется, «ценный кадр» для работы в Заповеднике, и просто так, выгнать меня было бы нерентабельно. 
Современную большую турбазу со штатом больше двадцати методистов и экскурсоводов, очень научных и очень «наученных» построили только через несколько лет. Это советское учреждение пушкинского политпросвета, с большим сарказмом описал через несколько лет, Сергей Довлатов в своей повести «Заповедник».
А тогда Пушкиногорская турбаза работала только в летнее время и занимала помещение маленькой сельской школы в деревне Воронич. Автобус от города Острова ходил только до райцентра Пушкинские горы, а до деревни Воронич, надо было, ещё пять километров тащиться пешедралом с огромным рюкзаком. Типичное здание сельской школы я нашёл сразу, даже и спрашивать ни у кого не было нужды. С крыльца высокий морщинистый мужчина лет сорока в рабочей спецовке, но при ярком галстуке, что-то сердито и нравоучительно выговаривал  понурому старичку в пенсне. Я решил, что такие директивы может выдавать только сам директор, посмотрел на бумажку, выданную в Совете по Туризму, и представился мужчине в галстуке, назвав его по имени и отчеству. Он действительно оказался директором  школы и, одновременно, турбазы. Звали его Сергей Сергеич. Директор сунул моё направление в карман спецовки и сказал:
– Школа маленькая. В классах будут жить туристы, В учительской оборудуем туркабинет, а для инструкторов я снял комнаты у местных жителей. Вот иди к конюху дяде Ване Сиротину, отдай мою записку и живи у него. Сперва получи у завхоза раскладушку и спальный мешок. Ну, не стой тут, а иди к конюху. Завтра к девяти на работу.
Завхозом оказался старичок в пенсне. Раскладушку со склада я взял, а спальный мешок у меня был свой.  Конюх жил на другом конце деревни. По пути все деревенские жители со мной здоровались и подшучивали над тем, как я нёс и рюкзак и раскладушку.  Большой дом конюха я угадал ещё издали по тому, что около него стояло две телеги, сани и ещё какие-то лошадиные припряжки, поломанные бороны и плуги. На крыльце сидел очень плечистый небритый мужик лет под шестьдесят в зимнем  треухе и чинил хомут. Я поздоровался, прислонил к крыльцу раскладушку, снял рюкзак, сел рядом с хозяином и сказал, что меня прислал директор школы на жительство.
 – А у тебя, нет ли бумажки на самокрутку? – Спросил  хозяин, доставая кисет.
Я отдал ему бумажку директора о том, что, он направляет меня проживать к кузнецу Сиротину Ивану Ивановичу. Дядя Ваня отложил хомут, не читая, свернул из директорского документа с печатью козью ножку,  набил её махрой, раскурил и, только потом,  поздоровался. Помолчали. Дядя Ваня пару раз пыхнул дымом, покашлял и, показывая на кучу чурбаков у забора, спросил:
 – Дрова колоть умеешь?
 Вместо ответа, я пошёл к чурбакам, подобрал валявшийся рядом колун и стал колоть. Колун был хороший, насажанный на длинное рябиновое топорище, с оттянутым в кузнице лезвием. Даже сучковатые чурбаны разлетались с первого хлесткого, и чуть косого, удара. Дядя Ваня посмотрел, как я колю дрова, как поворачиваю чурбаны сучками под удар колуна, докурил козью ножку, не спеша подошёл ко мне, ещё раз пожал руку и сказал:
– Ладно, свой ты мужик, справный. Городской в первом же чурбане колун бы завязил,   а с тобой будем жить дружно – ты парень рукастый. Пошли в дом.
 Семья, как раз садилась за стол обедать. Меня тоже пригласили. Я помыл руки, перекрестился в красный угол на образа и тоже  сел на лавку к столу. У дяди Вани было трое детей. Старший Василий уже отслужил армию, работал трактористом и уже начал рубить избу для своей будущей семьи, хотя невесты ещё не было. Младший Гриша в армию только собирался, но учился у своего брата водить трактор, так как мечтал попасть в танкисты. Младшая дочь Ольга ещё доучивалась в школе. Хозяйка баба Настя вела домашнее хозяйство. Она любила поговорить и, вот от неё-то, я и узнавал все семейные подробности.
Дядя Ваня во время немецкой оккупации партизанил на железной дороге около города Острова. Немецкие поезда под откос спускал. А сам-то первый раз в жизни ездил на поезде уже после войны в Москву ордена получать. А в доме Сиротиных, во время оккупации, жило несколько немцев, Баба Настя, вместе с детьми жила в коровнике. Корову немцы не тронули. Наверное, пожалели детей. Сосед, бывший член правления колхоза, сохранил печать и выдал бабе Насте справку о том, что её мужа перед войной насильно завербовали на лесозаготовки в Сибирь. Немцы семью бабы Насти считали пострадавшей от коммунистов и не обижали.
Переоборудование школы в турбазу дело не сложное, если есть, кому работать. Но учителя ушли в отпуск. Да и вообще, это не их дело. Хотя не все работники ушли на каникулы. Школа была интернатом, а потому при ней была столовая, спальни, кастелянша и прочее. Работники интерната в отпуск не ушли, но детские кровати надо было менять на взрослые, парты выносить и прятать в сарай, и ещё многое, многое. Работали с девяти утра до десяти вечера и всё равно не успевали сделать всё к заезду первой смены туристов. Столовая без туристов не работала, а повариха, посудомойка и официантки стали малярами и чернорабочими. Все питались кое-как. Меня кормили у дяди Вани. Когда я приходил поздно, то на подоконнике в моей комнатушке стояла глиняная крынка с молоком и миска с варевом. На крышке кусок деревенского хлеба.  По утрам баба Настя безоговорочно сажала меня за общий стол. Кормила кашей, яичницей, творогом, сметаной, парным молоком и всякой зеленью с сада и огорода.  Дополнительную плату за харчи хозяева брать наотрез отказались и даже обиделись, когда я предложил деньги.
Приехал второй инструктор Борис Кузин. Мы с ним чинили лодки, поправляли причал на речке Сороти, поломанный весенним ледоходом, и проверяли турснаряжение. До приезда первых  туристов было ещё две недели, и директор выдал мне из школьной библиотеки несколько книг Пушкина и о Пушкине. Кое-какие методички дал Гейченко. Но на читку не хватало времени.   Туристские путёвки были на двадцать дней. Из каждого заезда надо будет набирать группу человек в двадцать пять, которые, кроме стихов и экскурсий, захотят совместить Пушкина с природой, и на двенадцать дней сходить на лодках в поход по рекам Сороти или Великой. На Пушкина им останется дней по шесть, так как к походу надо будет готовиться – учиться грести, получать продукты и снаряжение.
Ну вот, туристы и приехали. Старые и молодые, поэтически настроенные и, «слегка навеселе». Женщин  раза в три больше и они были раза в три разговорчивее. Раньше я работал на спортивных турбазах, а теперь только одна десятая часть прибывших пойдёт в поход на лодках. Да и тех надо уговаривать. Всех оставить на турбазе нельзя – не хватает спальных мест в школьных классах. Своего автобуса у турбазы нет. В Михайловское,  Петровское, Тригорский парк, на Савкину горку и в Святогорский монастырь к могиле Пушкина ходили пешком.  Инструктор по пути должен рассказывать что-то про то, как здесь гулял Александр Сергеевич и читать пушкинские стихи в тех местах, где они, якобы, были написаны. Конечно, первое время я носил в карманах шпаргалки и бессовестно ими пользовался, изображая знатока пушкинской поэзии. Но память у меня была хорошая и надобность в шпаргалках вскоре отпала. На местах настоящих экскурсионных объектов дежурили настоящие профессиональные экскурсоводы, обученные самим Семёном Степановичем Гейченко. Пока шла экскурсия, я мог отдохнуть, где-нибудь в тенёчке и почитать постороннюю книгу. Туристы отдельными небольшими группами должны были по очереди обойти все, полагающиеся по программе обслуживания, памятные пушкинские места. 
А мы с Борисом ходили и водили, ходили и водили, ходили и водили. И мне это очень скоро надоело ходить по одним и тем же местам, слушать одно и тоже из уст одних и тех же экскурсоводов. Я даже чуть не взбунтовался, но выручила жадность Бориса. Он наловчился фотографировать туристов во время экскурсий. По ночам проявлял плёнки и печатал фотографии. На следующий день Борис около столовой уже торговал готовыми фото. Я не спрашивал у Борьки, сколько он зарабатывает, но доход, очевидно, у него был хороший. Могли, конечно, пришить дело о «нетрудовых доходах», как это полагалось в совковое время, но Борька подпаивал водкой местного милиционера из Пушгор и сумел этим подстраховаться.
А я стал из каждого заезда собирать группу для похода на лодках. Дело для меня, инструктора водного туризма, было привычное. Правда, Сороть или даже Великая, это не Вуокса, но и тут были свои красоты и интересы. В поход соглашались идти туристы помоложе, которые хотели совместить Пушкина с лодками, кострами и палатками. Но публика всё же, была не туристская, а поэтическая. У костра пели, читали стихи, рисовали. Трудно было с вёслами, пилой и топором. С костром и приготовлением пищи на всю группу было ещё труднее. Интеллигенция к ручному труду была совсем не приспособлена. Некоторых даже приходилось учить, как чистить картошку. А мне в походе бывало уже не до стихов. В первый поход пошли вверх по Сороти к городу Новоржеву. Пошли ради коротенького пушкинского стиха:
Есть на свете город Луга
Петербургского округа.
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Кабы не было на свете
Новоржева моего!
Уж очень нам захотелось посмотреть этот самый захудалый на свете, по мнению Пушкина, городишко. Со времени основания в 1777 году река Сороть отошла от Новоржева на несколько километров. Через реку хороший мост и асфальтовое шоссе к Новоржеву. Подтверждением пушкинского стиха оказалось то, что хороший асфальт был только до города, а через город шла разбитая, вся в рытвинах и лужах грунтовая дорога, а потом опять асфальт. У города на асфальт денег не было. Во время войны деревянный Новоржев почти весь сгорел. Несколько случайно уцелевших домишек-развалюшек поражали великолепием остатков деревянной резьбы. До революции в Новоржеве было шесть церквей, но теперь все разрушены. Из каменных зданий сохранилась только  тюрьма. Но тюрьма и при социализме оказалась очень нужной.   
Главное богатство Новоржева – лён. Главное предприятие – фабрика по переработке льна. Где работают и чем живут остальные жители непонятно. Хотя город всегда был маленьким. И сейчас его население меньше четырёх тысяч. А в книжном магазине книги - «мечта спекулянта». Я накупил половину рюкзака дефицитных в Ленинграде книг.
Когда возвращались к реке от Новоржева, нас обогнал обоз цыганского табора. Несколько длинных телег, крытых старой парусиной, натянутой на деревянные дуги. Из этих кибиток   выглядывали женщины и дети. Весело смеялись над глупыми пешеходами с большими рюкзаками. За задней телегой тащились две пёстрые коровы. Отдельно несколько мальчишек с кнутами гнали небольшое стадо коз. Проехали цыгане мимо нас с песнями и шутками.
Вернулись в лагерь. У дежурных, охранявших лодки,  уже был готов борщ, картошка с жареными грибами и, к чаю, свежая земляника со сгущёнкой. Дежурные восторженно рассказывают, что цыгане встали лагерем поблизости. Звали нас вечером к их костру в гости. У  цыган три гитары и  скрипка. Обещали песни и танцы.  У наших тоже две гитары, но идти к цыганам стесняются, а может даже и трусят. Проспорили часа два, а потом принарядились, взяли несколько бутылок портвейна, купленного в Новоржеве, конфет для ребятишек и пошли. Любопытство оказалось сильнее всего остального. Так как цыганский табор был тоже на берегу, то пошли на лодках. Идти оказалось совсем недалеко.
 Очевидно, что цыгане не выбирали, а давно знали хорошее место для табора на берегу Сороти. Оно было, красивее, удобнее и спокойнее, чем наше место около моста. Горел большой общий костёр, но каждая семья готовила себе еду отдельно. На рогульках лежали жерди с  котлами, висевшими над общим костром. Все стали нас угощать, нахваливая именно своё варево. А мы не знали куда девать, принесённые бутылки с портвейном. Нам говорили: «Спасибо», но пить оказывались. В то время цыгане ещё жили по своим древним традициям и считали, что пить без причины неприлично.
Мы расселись вокруг костра вперемежку с цыганами. Кто к кому ближе сидел, у тех мы понемножку и угостились. Ну, а конфеты детей, конечно, обрадовали.  Так как мы были гостями табора, то не было никакого попрошайничества.
На большой поляне, ближе к лесу, в ряд стояли цыганские то ли телеги, то ли кибитки – я не знал, как их правильно называть. Паслись стреноженные кони, а козы были привязаны к колышкам. Дети с таким любопытством смотрели на наши лодки, что я догадался предложить покатать на них всех ребят. Детей оказалось значительно больше, чем мест в лодках.  Началась толкотня и споры. Пожилой цыган с седой окладистой бородой, что-то негромко, но строго сказал по-цыгански, и всё стихло. Дети отошли от лодок, а молодой цыган отложил скрипку и стал поимённо приглашать ребят в каждую лодку, где на вёслах уже сидели туристы. Я понял, что команду дал боро – то есть хозяин табора.  Я подошел к нему, мы познакомились с боро Богданом и сели рядом.
Наша первая красавица художница Наташа сидела в сторонке на раскладном стульчике и, держа на коленях толстый альбом, всё рисовала, рисовала и рисовала. Потом я сделал фотокопии с альбома, который сделала Наташа с этих эскизов, но они сгорели во время пожара на севере, хотя это уже совсем другая история. 
Детей отправили спать и часа два мы с цыганами  по очереди пели.  Наши пели что-то из репертуара Галича и Окуджавы.   Цыгане пели, в основном, романсы, а потом спели и пару песен на своём языке. Ни танцев, ни плясок не было. Все были уставшие. Мы ходили пешком в Новоржев, а цыгане несколько дней работали в Новоржеве по домам. Делали много кузнечной работы. На одной из телег у них была походная кузница – горн, наковальня, меха, а на другой телеге всякий железный хлам, из которого можно было сковать всё, что угодно. Делали и плотницкие и печные работы. Цыгане этого табора умели делать всё. У женщин было походное швейное ателье: две ножные швейные машинки «Зингер», на которых они шили сарафаны, юбки и прочую женскую одежду.   
  На прощанье мы с баро Богданом, не глядя, поменялись часами. Я знал об этом цыганском обычае и не удивился предложению боро Богдана. Это был знак уважения и  дружбы.
Утром пошёл моросящий дождь, но нас поджимало время окончания срока путёвок, мы собрали палатки, и пошли вниз по Сороти обратно к турбазе. В цыганском лагере все ещё спали, и мы попрощались только с мокрыми лошадьми.
Туристы отдыхали после похода, а я пошёл  к Гейченко расспрашивать про цыган. Семён Степанович знал этот табор и знал боро Богдана. Во время войны немцы безжалостно уничтожали цыган только за то, что они цыгане. Спрятаться цыганам было негде. Во всех деревнях были полицаи, сразу доносившие гестаповцам о появлении цыган. В партизаны цыгане идти не могли по своим убеждениям. Их закон говорит, что жизнь человеку даётся Богом и только Бог вправе её отнять. Ну, не может, настоящий цыган, соблюдающий обычаи своего народа, пойти на такой грех, как убийство. По юридической статистике за многие десятилетия перед революцией, осуждёние цыган за убийство было очень большой редкостью.
Во время Отечественной  войны многие таборы были совсем уничтожены немцами, а от других осталось всего по несколько человек. Погибла и вся семья боро Богдана. Сейчас табор боро Богдана состоит из остатков четырёх разных таборов. Уживаются трудно, так как таборы живут многолетними традициями и уважением к своим предкам. А в таборе боро Богдана у всех предки разные. Разная и специализация: кузнецы, лошадники, печники, плотники, артисты, торговцы, гадальщицы. Но все работают и как-то уживаются. Боро их держит в строгости и ссор не допускает. Сам он тоже женился на вдове с тремя детьми, и в новой семье уже родилось ещё два  сына. В общем, живут по своим цыганским законам. За лето мы ещё несколько раз встречались с табором боро Богдана. Всегда старались устроить совместные костры, и каждый раз они проходили всё интереснее. Цыгане считали туристов почти за таких же кочевников, как и они сами. Туристы были разные, а инструктор всегда я. Вот я и подружился с боро Богданом, хотя он был намного старше меня.
Из первого похода мы вернулись, как раз к празднику 167-го дня рождения Пушкина. Очевидно, что продолжительность путёвок первой группы была специально немного сокращена, чтобы освободить места для многочисленных гостей на праздник дня рождения Пушкина.  Вот тут мы и увидели, что на самом деле означает избитая фраза «Всенародное гулянье».  Любит русский народ праздники. Православные праздники были, как бы под запретом, а уж в день рождения Пушкина можно было, без всяких запретов, разгуляться во всю удаль русской души.
По православным обычаям раньше у  каждого города или монастыря были свои местночтимые святые и их иконы. Но в советский период даже святыни общероссийские были в забвении или в запрещении. Вот так и получилось, что для местных жителей Пушкиногорского района, Александр Сергеевич Пушкин стал как бы символом местночтимого святого.
Святогорский монастырь, около которого находится могила А.С. Пушкина был музеем, а древние иконы Одигитрия Святогорская, явленная при Иване Грозном, Феодоровская и Серафима Саровского были перенесены в действующую приходскую церковь иконы Казанской Божией Матери.
Праздник дня рождения А.С. Пушкина сам собой разделился на официальный и народный.  Официальный праздник проводили в Михайловском. Построили сцену и трибуну. Поставили скамейки для гостей. Понаехали автобусы с важными партийными и административными чиновниками. Приехали учёные пушкинисты. Ну, и артисты тоже, конечно, приехали. С трибуны говорили речи торжественные и научные. Был большой концерт. Потом была «неофициальная часть программы», после которой важных гостей под ручки разводили по местам отдыха. Нас с Борисом на официальный праздник не пригласили. Гостей принимали штатные работники Заповедника, а мы были турбазовские. Я хотел пойти на концерт, но баба Настя сказала: «Где на концерт – там и на банкет, а там и без вас, сопливых, будет скользко». Но Борька ходил фотографировать. Потом фото продал в местную газету.
За обедом, накануне дня рождения Пушкина, баба Настя сказала, что ужина не будет, а мы будем молиться и говеть. Завтра едем в Казанскую церковь на исповедь, службу и причастие.  Дядя Ваня, ещё с вечера, накидал в длинную телегу старого сена и прикрыл его какой-то брезентухой. На рассвете мы все уселись на телегу бочком, свесив ноги, и поехали в Пушгоры. Ещё и соседскую семью с собой взяли.
Приехали немного раньше начала службы. У моих хозяев  оказалось в церкви много знакомых. Советская власть так и не сумела полностью искоренить православную веру в псковской глубинке. Здоровались перед церковной службой по православному обычаю с троекратным объятием и поцелуями.
В приходской церкви Казанской иконы Божией матери служба никогда не прекращалась. Вместо купола церковь была увенчана двойным рубленым восьмигранником, но над алтарём шатровая маковка с луковичкой. После закрытия Святогорского монастыря, в Казанскую церковь перенесли чтимые иконы Одигитрию Вороничскую, Фёеодоровскую и Серафима Саровского.
На исповедь была длинная очередь, хотя исповедовали сразу два священника, но мы были одними из первых.
Отстояли службу, причастились и поставили перед иконами свечи за упокой невинно убиенного раба Божия Александра. У могилы Пушкина тоже поставили свечи и положили цветы. Официальные гости возлагали только венки и цветы, без свечей.
Дома разговелись церковными просвирками и хорошо потрапезничали вместе с соседями и с самогоном. Вспоминали пастушка  Тимофея из нашей деревни Воронич, которому явилась икона Одигитрия во времена Ивана Грозного.  Я читал стихи Пушкина. Всем моё чтение понравилось, и слушали хорошо. Пушкин это  для интеллигенции великий поэт – Пушкин. А  для малограмотных деревенских, но русских людей, он тоже свой и родной  земляк Пушкин! Особенно, если они, как и их предки живут в Ворониче, между Михайловским и Тригорским, напротив Савкиной горки. Баба Настя сказала, что многие жители Воронича отмечают этот, почти церковный, Пушкинский праздник так же,  как и мы.
Но отшумели праздники, и начался Петров пост. Я, конечно, питался в столовой турбазы, где никаких постов не признавали, а даже, наоборот, в совковом общепите рыбным днём преднамеренно считался четверг, который, по христианскому календарю, получался в середине между постными днями среды и пятницы. По церковным преданиям Иуда предал Христа в среду, а в пятницу  Христос был распят.
Возвращался я с турбазы поздно, когда все в доме уже спали. Но баба Настя всегда оставляла мне ужин на подоконнике. Во время поста это обычно было что-то рыбное.
А на турбазу приехала новая смена туристов. Опять пошёл круговорот – Михайловское, Петровское, Тригорское, Святогорский монастырь и прочее. Приехал профессиональный затейник-аккордионист и по вечерам на турбазе устраивали танцы и всякие развлекушки. Но я ходил танцевать не на турбазу, а на площадку, где раньше стоял дворянский дом в Тригорском. Новый господский дом построили только через два года. А пока на утоптанной площадке местная деревенская молодёжь устраивала свои танцы «топотуху». Играл гармонист и два балалаечника. Мы ходили вчетвером. Дяди Ванины дети Вася, Гриша, Ольга и я. Ольга очень гордилась тем, что её сопровождают сразу три надёжных кавалера. Она бессовестно кокетничала с парнями, зная, что домой пойдёт под надёжной охраной. А я научился плясать «топотуху» и меня перестали считать чужим и городским.  Хотя наша соседка Настёнка, как-то мне сказала: «Сам-то ты на закваске, а себе ищешь на дрожжах!» Это псковское выражение мне запомнилось, и я его часто повторяю.
Опять я стал собирать группу в водный поход, но уже не по Сороти, а по реке Великой в сторону Опочки. Учил ребят грести веслами, разводить костры и ставить палатки.
А тут подошёл и Петров день 12 июля. Конец поста и традиционное начало сенокоса. В ночь на Петров день деревенская молодёжь уходит в поле ждать «Игры солнца». Жгут костры, поют песни и ждут восхода. По древнему, ещё языческому поверью, в это утро солнце на восходе играет цветастой радугой.
 Начало сенокоса всегда большой деревенский праздник. На покос выходят весело. В яркой праздничной одежде, всегда с песнями и шутками. По традиции, после утренней косьбы для разговения после поста, режут барана.
Я договорился с дядей Ваней и вывел на первый покос всю свою туристскую группу. Так как дядя Ваня был кузнец, то у него нашлось для туристов несколько запасных кос, деревянных грабель и запасных штырей, чтобы заменять поломанные зубья грабель. Взяли чурбан с бабкой и косной молоток для отбивки зазубренных городскими неумеками кос. Трудно было вытащить туристов перед рассветом из тёплых постелей на утреннюю росу. Без завтрака поехали на двух телегах на заливные луга к реке Сороти.  На соседнем лугу косили цыгане. Им тоже на зиму нужно было сено для лошадей.
Дядя Ваня и его сыновья учили парней косить, а Ольга и баба Настя учили девушек собирать сено в валки. Я сидел у чурбана с бабкой и отбивал косным молотком зазубренные туристами косы. Рядом со мной в тенёчке стояло два больших жбана с крепким деревенским квасом и кружка.   Жбаны были накрыты мокрой дерюжкой, чтобы квас не нагревался. Рядом был холодный родничок, водой из которого я поливал дерюжку на жбанах. 
Ещё утром, пока все косы были целы, я зарезал барана и замариновал мясо для шашлыков. В юности я жил в Средней Азии и справился с бараном так, как когда-то меня этому научил старый Овез Абдрахман, бывший пловчи эмира Бухарского.
Когда солнце поднялось высоко, трава высохла, и стало жарко, то прекратили работу, искупались в Сороти и сели трапезничать в большой круг, поблизости от цыган. Кроме шашлыков было много всякой свежей зелени с огорода, малина со сливками, грибочки с молодой картошкой. Девушкам вместо самогона, приготовили сладкую медовуху. Мозоли прижигали первачом. Обгоревшие на солнце плечи протирали тоже первачом. Туристы были из Ленинграда и из Москвы. На настоящий деревенский сенокос они попали впервые в жизни.
После ужина на турбазе была назначена лекция о международном положении. Но одинокому лектору было скучно в почти пустом зале туркабинета перед двумя старушками.
Перед самым выходом в поход случилось неожиданное событие. Ко мне приехала участница из прошлого заезда художница Наташа. Приехала из Ленинграда на велосипеде за два дня. В первый день она добралась только до Череменецкой турбазы. В прошлом походе я рассказывал про то, как работал зимой в Череменецком монастыре, превращённом в турбазу и про то, как мы Сергеем Разумовским украли портрет Сталина. Вот Наташа и заявилась к Сергею Разумовскому с просьбой устроить её на ночлег, а он отвёл её в избу к Маше. Уж не знаю, как эти дамы перемывали мои косточки, но затылок у меня сильно чесался. Наташа сказала, что она приехала только для того, чтобы показать мне цыганский альбом, который она сделала из эскизов, наскоро сделанных в таборе. Ну и в поход по реке Великой ей тоже очень захотелось. Я, конечно, не мог ни в чём  отказать Наташе после таких её велосипедных подвигов и художества.
В прошлом походе мы с Наташей шли на одной лодке. Кроме нас в лодке сидели гитарист Дима с женой и пожилая дама Наталья Ивановна наш завхоз. А этой пожилой даме было тридцать три года. И на маршруте, и на дежурстве команда нашей лодки была дружной работящей и спокойной. Наташа была высокая, чуть полноватая девушка с большущими тёмными глазами и с косой. Всегда, чему-то загадочно улыбалась с ямочками на щеках. Была Наташа, конечно, красивая, ну не то, чтобы совсем уж глаз не отвести, но взгляды притягивала. На лодке мы болтали всякую всячину, пели под гитару, читали стихи, но никаких личных лирических разговоров у нас с Наташей не было. Её приезд был для  меня полной неожиданностью, и я даже растерялся. Пришлось знакомить Наташу с группой и представлять её, как мою невесту. Деньги за питание в походе она заплатила, а лишний спальный мешок и штормовку я получил без проблем.
На первой же ночёвке Наташа, как всегда спокойно, с улыбкой и без лишних разговоров, поставила «нашу» палатку, разобрала рюкзаки, навела уют и порядок. Всё было так, как будто мы уже давно привыкли жить вдвоём в одной палатке. Как сказал в одном из стихов Сергей Есенин: «Вот оно – тихое счастье». 
А поход по реке Великой был скучноват. Сперва гребли против сильного течения. Прятались за мысы, отдыхали и опять гребли и гребли. На берегах леса почти нет. Деревни далеко от воды. Места давно обжитые и выжатые земледелием, покосами, выпасами и вырубками. Трудно находить красивые места для лагеря с лесной тенью родничком и дровами. Нет ни грибов, ни ягод. По Сороти берега были живописнее  и богаче. По реке до самой Опочки мы так и не дошли. С последней ночёвки около моста сходили в этот древний город пешком. За один день двадцать километров туда и, столько же обратно. Да ещё и по Опочке погуляли. Город очень древний. Основан в 1414 году, как Псковская крепость для защиты с юга. И действительно,  в первые века своего существования, Опочка выдержала несколько вражеских осад литовцев, немцев и ливонцев. Потом Опочка стала заштатным уездным городом с населением чуть больше 15-ти тысяч человек. Шесть церквей и тюрьма. Церкви уничтожены при советской власти. Из старинных зданий, как и в Новоржеве, осталась только тюрьма. После революции в Опочке, как и в Новоржеве, тюрьма тоже  оказалась очень  нужной.
На обратном пути не подготовленные к пешеходству интеллигенты еле брели. Несколько человек натёрли мозоли до волдырей. На следующий день отдыхали, и я провёл занятие на тему, как обуваться и как ходить, чтобы не натирать мозоли. Так как у большинства болели ноги в мозолях, то все слушали со вниманием. До пешего похода меня бы не слушали.  Так же поступаю и с мозолями от вёсел – сперва помалкиваю и даю возможность натереть мозоли, а уже потом, рассказываю, как этого избежать. 
Вниз по течению реки Великой легко катились по середине русла. Сцепляли лодки, вели общий трёп или пели. Вернулись  на Сороть раньше времени. При впадении Сороти в реку Великую стоял знакомый цыганский табор. Два дня простояли рядом. Загорали, купались, а по вечерам пели. Наташа набросала ещё  целый альбом эскизов. Боро Богдан сказал, что у Наташи, наверное, были среди предков цыгане. Я уж не знаю, что он разглядел в её внешности или характере, а поэтому спросил, почему он так думает ?
– У неё глаза такие, какие были у моей матери, – сказал боро Богдан.
– Ты угадал, –  Наташа мне говорила, что у неё бабушка была цыганкой.
На турбазе группа жила после похода ещё четыре дня. Сходили на экскурсию в Тригорский парк и я уговорил своих туристов пропустить ужин, чтобы сходить на деревенскую «топотуху». Хозяйская дочка Оля учила Наташу, как правильно  надо эту топотуху танцевать, но деревенские парни перебили эти занятия и затанцевали Наташу так, что она захромала на обе ноги. Пришлось пораньше уходить домой. Топотуху не пляшут на каблуках.
На следующий день на турбазу приехал на красном «москвиче» очень учёный литературовед и договорился с директором, что вечером он прочтёт в туркабинете лекцию о творчестве Сергея Есенина. Сергей Сергеич сказал, что лекция о творчестве это хорошо, но и стихи Есенина почитать обязательно нужно. Учёный литературовед как-то скис и наш директор понял, что память на стихи и дикция у него «не очень». Разговор был в обеденное время и меня быстро нашли в столовой. Сергей Сергеич знал, что я почти все стихи Есенина читаю наизусть без книжки. Директор в своей школе преподавал литературу и мог правильно оценить качество моего чтения. Согласовали с лектором, какие стихи я буду читать и в какой последовательности. Вместе написали шпаргалку. После лекции концерт прошёл  «на ура» под длительные аплодисменты. Ведь Есенин долго был в запрете. Его стихи переписывали от руки. Но уже было начало хрущёвской «оттепели», вышли из печати первые книги есенинских стихов, но их сразу раскупили книжные спекулянты. Так, что тема концерта была самая та, что нужно. После вечера этот учёный литературовед отдал мне половину  заработанных денег, то есть двадцать пять рублей. Для меня это была большая сумма – четверть месячной зарплаты. А на концерте в первом ряду сидели мои безбилетницы Ольга с Наташей.
Пока есенинская тема была «горячей», кандидат филологических наук Зиновий Моисеевич делал на этом хорошие деньги, выступая по домам отдыха, санаториям и сельским клубам. Если была возможность, он звонил мне по телефону, я подъезжал к нему на автобусе, и мы, вместе с Зиновием Моисеевичем делали концерт из двух отделений. Обратно в Воронич он подвозил меня на своем «москвичёнке»
Вскоре после похода, Наташе надо было уезжать обратно в Ленинград. Она заканчивала ЛЭТИ, и ей надо было защищать диплом. Я разобрал и аккуратно упаковал её велосипед. Проводил на автобусе до поезда. Прощалась Наташа одновременно и с улыбкой, и со слезами. А я уже был весь в заботах о Пушкине и Есенине, о новой группе и о цыганах.
Короток летний туристский сезон на Пушкиногорской турбазе. Школу надо было освобождать и готовить к учебному году. В последнюю смену Сергей Сергеич был уже больше директором школы, а не турбазы. Дядя Ваня, в знак дружбы решил подарить мне самогонный аппарат с хорошим змеевиком. У него их было два. Я благодарил и отказывался, а дядя Ваня уговаривал: «Вот возьми. Упакуем так, что будет незаметно. Змеевик хороший. Поставишь у себя в сараюшке, и будет чем друзей угостить». Он никак не мог понять, что у меня в хозяйстве, в писательском доме напротив храма Спаса на Крови, не может быть сараюшки для самогонного аппарата на дровах. Что же я своих соседей Михаила Зощенко, Евгения Шварца или Веру Кетлинскую буду самогоном угощать?
Я со всеми попрощался и получил от директора турбазы, и от Гейченко характеристики для Совета по Туризму о моей добросовестной работе и моём уважении к Пушкину. Оба директора были заняты и попросили написать  характеристики своих секретарш, а они написали их общими штампованными фразами в стиле  отдела кадров советского времени. А мне, именно это и было нужно.  Ведь меня посылали в Пушкинский заповедник в ссылку и на исправление.  А я-то боялся, как бы мне не вписали «как лыко в строку» несколько самовольных отлучек от Пушкина к Есенину или про дружбу с цыганами. Пронесло! В советское время хорошая характеристика с последнего места работы была очень важным документом.
Тяжёлые книги, купленные в Новоржеве, я уже давно отослал домой бандеролью, а самогонный аппарат взять отказался, поэтому рюкзак был не очень тяжёлым. Баба Настя напекла мне  подорожничков и, ещё горячими, завернула в цветастое полотенце и засунула под верхний клапан рюкзака. Как будто мне предстоял долгий предолгий путь.
И вот, иду это я по дороге из Воронича в Пушгоры, а сзади догоняет меня цыганская кибитка боро Богдана. Поздоровались. Мой рюкзак втащили в кибитку. А я сел рядом с боро и рассказал, что туристский сезон кончился. Меня уволили и надо возвращаться в Ленинград.
 – Зачем тебе в Ленинград? У тебя там, что семья или работа? – Спросил боро Богдан.
  – Да нет. Никто меня там не ждёт. Мне даже и жить негде. Я свою комнату сдал двум аспиранткам химичкам. Выгонять как-то неприлично.
   – Ну, вот и хорошо. Поедем с нами в Велье. Старинное большое село, почти город. Руины древней крепости, церковь. Нахлебником не будешь – мы тебе дело придумаем. Соглашайся! 
   Я уже бывал в Велье, но мне было интересно пожить несколько дней в настоящем таборе. Сразу соглашаться тоже было неприлично, поэтому я сперва полез в кибитку, достал из под клапана рюкзака полотенце с подорожниками от бабы Насти и развернул его перед цыганятами. Взял два пирожка и вернулся с ними к   боро Богдану. Он съел пирожок и похвалил стряпню бабы Насти,  а я сказал, что поеду с табором в Велье.
 – А, почему ты один едешь? Где табор?
 – Табор близко. Стоит на излучине Великой. А я ездил к Гейченко. Выпросил у него отзыв о том, что наш табор участвовал в концерте на день рождения Пушкина. Прошёл слух, что готовится какоё-то суровый закон против цыган, ну и мы собираем всякие бумажки о том, что цыгане не такой уж плохой народ. 
Я, конечно, был очень далёк от романипэ то есть от человека причастного  к настоящей  цыганской культуре. Я был гаджо, то есть «не цыган». Но цыгане говорят, что «цыганский костёр всем светит».  Особенно, если человек уважительно относится к цыганским обычаям и культуре. Такому гаджо могут сказать: «ты совсем, как цыган» и это очень почётно. Важно и покровительство пожилого человека из знатной цыганской семьи. Сам боро Богдан был из очень известного в России рода цыган Бузылёвых.
Вот так, я и поехал с табором в Велье, но из Велья поехал не домой, а кочевал с табором по цыганским дорогам ещё два с половиной месяца до рокового дня 5-го октября 1956 года, когда вышло постановление Верховного Совета СССР «О прекращении кочевого образа жизни цыган». Боро Богдан поехал на какой-то неофициальный цыганский сбор протестовать против произвола власти. Цыган пытались насильно привязать к земле и загнать в колхозы. Кажется тогда им, официально, удалось только сохранить право иметь в личном хозяйстве лошадей. Но, вот так сразу, загнать вольных цыган выращивать в колхозах кукурузу Никите Хрущеву не удалось.
А я вспомнил про Наташу и поехал в Ленинград «выяснять отношения». Но, по записям в Трудовой книжке я нигде не работал уже два с половиной месяца. По закону, для того, чтобы официально признать меня тунеядцем, осудить и отправить на исправительные работы в места действительно «не столь отдалённые», надо было не работать три месяца. За оставшиеся две недели я, всё-таки, успел вскочить в последний вагон поезда, возвращавшего меня к нормальной жизни, и устроился работать в горячий цех Листопрокатного завода катать на прокатном стане кровельное железо. Что называется «Засунул голову в пекло», чтобы не схватили за хвост. 
Ну, а рассказ о том, как и, чем,  я жил в цыганском таборе осенью 1956 года – это уже совсем другая история.




На поле Куликовом

Куликовская битва произошла в 1380 году в день Рождества Пресвятой Богородицы. Одним из главных интендантов, по снабжению войска Дмитрия Донского, был сурожский купец Константин Блок, предок нашего великого поэта, который о своём предке, конечно, знал и написал прекрасный цикл стихов о поле Куликовом.
В юбилейный год Куликовской битвы 21-го сентября в день Рождества Богородицы наш военно-исторический клуб «Княжеская дружина» был на поле Куликовом, чтобы перед публикой разыграть это великое историческое сражение.
Задолго перед рассветом я попросил друга помочь мне оседлать коня. А сам надел красные сапоги и кафтан, шитый жемчугом с серебряными пуговицами. Поверх кафтана надел грубую холщовую подкольчужную рубаху, чтобы кольца кольчуги не цепляли за жемчужины. Надел кольчугу и опоясался перевязью с мечом в инкрустированных ножнах. Накинул зелёный плащ, шитый золотым орнаментом, с фигурной фибулой, и надел стальной шелом с кольчужной бармицей.
Друг подержал стремя и я сел на коня. Друг подал щит. Я надел ремень щита на плечо, закинул щит за спину и, не спеша, поехал шагом на поле Куликово встречать рассвет.
Я встал на том самом месте, где стоял передовой полк русских войск. Впереди и чуть слева высился Красный холм, где была ставка Мамая и, где теперь стоит храм Сергия Радонежского. Слева над рекой Смолкой темнела дубрава, где прятался засадный  полк Дмитрия Боброк-Волынского и Андрея Серпуховского. Справа в тумане была долина реки Непрядвы.


             Мы сам-друг, над степью ночью стали:
           Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
           И опять, опять они кричат…
На пути – горючий белый камень,
За рекой поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда!
Я – не первый воин, не последний,
Долго будет Родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга верная жена!


И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль

Я, задумавшись, сидел на коне в кольчуге, в шлеме, с мечом на поясе, в плаще, со щитом закинутом за спину и ждал рассвета….

Орлий клёкот над татарским станом
   Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
   Что княжна фатой.
Из тумана, над Непрядвой спящей,
   Прямо на меня
           Ты сошла в одежде, свет струящей,
        Не спугнув коня.
          Серебром волны блеснула другу
   На стальном мече,
           Освежила пыльную кольчугу
   На моём плече.

           Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжёл, как перед боем.
Теперь твой час настал – Молись!

А главным разведчиком Дмитрия Донского в стане Мамая был боярин Захария Тютчев, предок нашего поэта и дипломата Фёдора Ивановича Тютчева. А предок Захарии Тютчева – венецианец Дюдже (По записям в Орде) был другом Марко Поло и появился на Руси в 1271г, то есть за 110 лет до Куликовской битвы.

(Стихи Александра Блока)


            
    «Мы ответственны за тех,  кого приручили»
        Антуан де Сент Экзюпери.   «Маленький принц»
      
     Мишутка
Почти всю зиму Мишутка сладко спал в тёплой берлоге вместе со своей мамой. Уже ближе к весне прибежали в лес злые собаки с охотниками и неистовым лаем разбудили медведицу. Медведицу охотники застрелили, а Мишутку засунули в мешок и привезли в живой уголок сельской школы.
В живом уголке уже были аквариум с рыбками, клетка с канарейками, говорящий ворон и хомячки. Мишутка сразу стал самым главным хозяином живого уголка. Все ребята носили ему самую вкусную еду, Мишутка быстро рос и стал даже привередничать в еде. Но пищеварительный процесс имеет две ипостаси: поглощение пищи и её выделение. Дети кормили медвежонка, но никто не хотел убирать вонючие медвежьи фекалии. Уборщица согласилась делать приборку в медвежьем углу только тогда, когда родители собрали ей  денег ещё на одну зарплату.
К весне Мишутка подрос и слегка озверел, но это заметила только уборщица, так как дети и учителя были заняты экзаменами. Однажды уборщица, наклонившись, собирала на совок отходы медвежьего пищеварения, а Мишутка цапнул её когтистой лапой по натянутой юбке и порвал не только юбку.
Сложившаяся ситуация обсуждалась на педсовете и на родительском комитете. Впереди было лето, и школа закрывалась на ремонт. Решено было отвезти Мишутку в лес и выпустить на свободу. Его посадили в крытую машину,    возившую продукты в магазин, и отвезли туда, где была его родная берлога.
Брошенный в лесу Мишутка мог, конечно, погибнуть, но было уже начало лета, всё  зазеленело, и он  как-то сумел выжить. За лето Мишутка подрос, окреп и осенью стал появляться на дороге около железнодорожной станции. Поезд из Ленинграда приходил в восемь часов вечера, уже в темноте. До посёлка надо было идти километр вдоль  железной дороги до переезда, а потом два километра по шоссе. Конечно, никто под прямым углом не ходил, а все сокращали путь наискось по протоптанной тропочке через заболоченное мелколесье. Через ручейки там были переброшены шпалы или брёвнышки. Снабжение в поселковом магазине было плохое, и все, кто приезжал из  Ленинграда, везли с собой тяжеленные сумки с продуктами. Мишутка людей не боялся, а некоторых, учителей или родителей, даже просто знал в лицо. Ну, так вот, тащит женщина по тропочке тяжёлую сумку с продуктами, а Мишутка из-за куста хвать, наискось, по этой сумке  когтистой лапой. Никто из  женщин  удержать сумку, конечно, не мог, а Мишутка уносил сумки за ближайшие кусты и уничтожал только  продукты, а деньги, документы и промтовары иногда даже не мял. Со школьной уборщицей Мишутка дважды здоровался, но не грабил, а жену  директора школы ограбил трижды и прямо при директоре, который пытался бить Мишутку портфелем. Когда выпал снег, Мишутка ушёл спать в берлогу. Может быть, даже в ту же самую, из которой его и забрали охотники, когда убили его мать.
Юрий Иванович, или просто Юра, появился в посёлке на следующее лето после осеннего Мишуткиного мародерства. Юра окончил педагогический институт  и  на  последнем  курсе  женился   на  своей однокурснице Маше из нашего посёлка. Вот они вместе по распределению и получили направление учителями в нашу школу. А Юра вошёл примаком в большую и крепкую Машину семью. У Маши, кроме родителей, было два брата, служивших в армии, и две сестрёнки школьницы. После окончания института и свадьбы никаких каникул или свадебных путешествий не получилось. Огород, сад, заготовка на зиму сена и дров, ремонт коровника, новые ульи для пасеки, будка для выросшего гончего пса и прочие сельские заботы свалились на  городского  парня  вместе  со счастливой любовью.
На Медовый Спас в беседке под яблонями поставили медогонку и накрутили первый бидончик свежего и жидкого цветочного мёда. Всех соседских детей одарили кусками сотового мёда. На запах мёда слетались пчёлы и осы, и пришлось жалеть кого-то из ужаленных детей. А ночью на запах мёда пришёл Мишутка. Пёс Бушуй так отчаянно  ругался на мародера, что Мишутка решил сперва расправиться с ним. Бушуй спрятался в свою будку, но Мишутка несколькими ударами лап разметал собачий  домик  и, к счастью, оборвал цепь Бушуя. На шум выскочили на крыльцо Юра и его тесть Захарыч. Мишутку удалось прогнать, но он не удрал, а отступил с достоинством и даже нахально, опрокинув два улья. Захарыч сказал, что, почуяв запах меда, Мишутка обязательно вернётся.
Для Бушуя сделали временное пристанище под крыльцом, прорезав сбоку овальный вход и  накидав под крыльцо  сена.  На  цепь Бушуя сажать не  стали. Ожидая  медведя, Юра прилёг на ночь  в прихожей на лавку в спортивном костюме и в кроссовках. У входной двери повесили на крюк заряженное  жаканами охотничье ружьё Захарыча.
Мишутка заявился часа в два ночи и полез прямо к ульям. Бушуй выскочил из-под крыльца и поднял неистовый лай, правда, издали, так как гончий пёс –  это всё-таки не лайка. Юра схватил ружьё, выскочил на крыльцо и стал вместе с Бушуем громко ругаться на Мишутку. Медведь сбил крышку с ближайшего улья и, набычившись, полез на крыльцо драться с Юрой, не обращая внимания на Бушуя. Юра первый выстрел сделал в воздух, а второй прямо в раскрытую медвежью пасть. Пуля отбила Мишутке нижний клык, перебила челюсть и попала в грудь. Оставляя кровавый след, медведь ушёл в лес за железную дорогу.
Лай, крики, выстрелы и медвежий рёв переполошили соседей. Поблизости стоял дом председателя сельсовета, человека очень трусливого и кляузного. Он сразу же ночью стал названивать в Смольный дежурному, о том, что ночью в посёлке Краколье производится несанкционированная стрельба.
Дежурный из Смольного позвонил в райцентр, и начался телефонный «ночной переполох».
Утром прилетел вертолёт с  тремя очень важными генералами и с их адъютантами. Смысл появления генералов был, конечно, не в том, чтобы выяснять, кто и в кого стрелял ночью. Для этого хватило бы и милицейского лейтенанта. Генералы из Военно-охотничьего общества просто хотели сами поохотиться на медведя. У Юры, как вещественное доказательство его проступка, отобрали отбитый медвежий клык и ружьё Захарыча. Посмотрели на начало кровавого следа и вызвали местного егеря с собаками. Иван пришёл с тремя лайками, и ему  приказали срочно вести в лес генералов со штуцерами и адъютантов с автоматами по кровавому следу медведя.
Раненый в челюсть и в грудь Мишутка ушёл в лес всего километра на три и залёг в мелком густом ельнике. Егерь Иван позвал себе в помощь соседа Романа Яковлевича, и сперва они вели собак на поводках. Перед ельником собаки почти взбесились, и Иван понял, что раненый зверь близко.     Собак спустили с поводков, они рванулись в ельник и почти сразу же азартно заварили, закручивая и осаживая медведя. Генералы с нарезными штуцерами и под охраной автоматчиков с «калашниковыми» стояли на чистинках снаружи ельника, а медведь выходить из чащобы не хотел.
– А ну-ка, Ванька, – приказал главный генерал пожилому егерю, – полезай в ельник и вымани или выгони на меня этого упрямого медведя!
Иван бочком, прислушиваясь к собачьему лаю и медвежьему рыку, стал осторожно пробираться между густых ёлок.
Мишутка, сидя на полянке, отмахивался от собак передними лапами. Иван решил, что если метким выстрелом перебить медведю переднюю лапу, то он не сможет быстро бежать за обидчиком. Выждав момент, когда медведь замер, замахнувшись на собаку, Иван выстрелил  Мишутке в лапу, попал, и побежал назад к генералу. Разъярённый медведь на трёх лапах бросился вслед  за Иваном. Убегая, Иван оглянулся, споткнулся об корень, и стал падать навзничь. Извернувшись, уже в падении, Иван последний патрон выпустил в набегающего медведя. Тот рухнул и, щёлкая кровавой пастью, не дополз до ног лежащего егеря всего полметра, а Иван, поджав ноги, перекатился за пень и перезарядил ружьё. Держа, всё ещё ползущего зверя на прицеле, егерь пошел из ельника.
– Идите добивать. Он ещё жив – сказал он
генералам, и стал брать собак на сворки.
           Добивать Мишутку генералы сами не пошли, а послали к нему двух автоматчиков. Потом по хамски обматерили Ивана за то, что он всем испортил охоту и сам, вместо генералов, стрелял зверя. Мишутку выволокли к дороге и на машине увезли на погранзаставу в вертолёт. А на охотбазе устроили  крутую пьянку. Когда все уехали, то оставили под столом целый ящик коньяка. Может, забыли, а может  быть, в извинение за своё хамство. Но Иван был непьющий, и генеральский коньяк не смыл обиду за незаслуженное хамство в ответ на смертельный риск.
А Юра и Захарыч ещё долго писали всяческие объяснительные в милицию и в общество охотников про то, почему они охотились на медведя без лицензии, в запрещенное время и в населённом пункте. Штраф им всё-таки не присудили, но нервы здорово потрепали, и всю осеннюю охоту на зайца Юра с Захарычем были без документов, а Бушуй просидел  охотничий сезон на цепи в новой будке.
(А егерь Иван это я)


Охота  за охотником
Хмурое, серое утро как-то долго не хотело переходить в день. Как будто пасмурное небо специально загораживало серыми тучами низкое декабрьское солнце. Несмотря на ветер, раскачивающий вершины деревьев, внизу леса стоит какая-то ватная тишина из-за густо налипшего на стволы и ветви деревьев пухлого снега. Поверх леса снег мотается космами, а внизу крупные лохматые снежинки плавно планируют маленькими парашутиками. Снег лепится на очки, на шею, на лицо, тает и стекает за шиворот липкими струйками. Там, где лес гуще, особенно среди елок, мою старую лыжню хорошо видно, но на полянах, где метет, только чуть заметный желобок или другой оттенок снега помогает не сбиться с правильного направления в обманчивом полусвете сумеречного декабрьского дня. Это даже не просто лыжня, а  мой охотничий путик: кольцевая тропа, проходящая мимо капканов, поставленных на пушного зверя. Капканы надо проверять чаще, но вот уже  третьи сутки идет снег. Он засыпал и капканы, и приманку. Нет ни запаха, ни вида – добычи нет и, наверное, не будет. Переставлять капканы и класть новую приманку можно будет только после окончания этого затяжного снегопада. Иду сквозь  метель и проверяю капканы просто из упрямства. Протираю лицо и очки давно уже  влажным шарфом и вдруг…!
Слева, наискосок из ельничка, на мою лыжню выходит крупный печатный волчий след. Несмотря на сильный снегопад, след четкий: виден каждый палец и даже когти. Понимаю, что совсем близко впереди меня идет по моей лыжне матерый волчище. Я знаю этого волка. Вернее не волка, а его следы. Я эти следы видел осенью после дождя на    глухих лесных дорожках. Волк, наверное, очень старый: след разлапистый, не в комке, ровная цепочка следов иногда как-то перебивается вкривь, будто бы волк спотыкается от усталости. У него не хватает двух пальцев на передней лапе - наверное,   побывал когда-то в капкане. Следы всегда одиночные. Этот бирюк давно живет один без волчицы. Ему уже трудно охотиться  на  диких  зверей в лесу, и он, когда голодно, крутится вокруг окрестных деревень, отлавливая глупых дворняжек. Дети, лишившись Дружка или Шарика, плачут, а взрослые ругаются на меня, требуя, чтобы я злыдня изничтожил. Я егерь, и волки в лесу мои – мне и отвечать за потраву. Но зверь, сумевший   дожить до старости, хитрый и опытный: в капканы не попадался, облавных флагов не боялся, к недоеденной добыче не возвращался и часто менял место своей охоты. Овец и телят он тоже мастерски отлавливал у нерадивых пастухов.
Моя вялая сонливость от скуки пасмурного дня сменилась напряженной собранностью охотничьего азарта. Хитрый и коварный бирюк – мой давний враг. Останавливаюсь и перезаряжаю в ружье дробовые патроны на вольчью картечь.
Поправляю ружье, висящее по-партизански на груди, на двойном ремне, называемом охотниками «всегда готов». Сцепленные кольцами лыжные палки – в левой руке, а правой придерживаю шейку ружья. Стараюсь не задевать ветки деревьев и осторожно прибавляю ход. Лыжня краем леса идет вдоль обширной поляны с островками ивового кустарника. Волк стал зачем-то сходить с лыжни и топтаться около кустов. По старой лыжне ему идти легче, а у кустов снег глубокий, и что же ему там надо? Я тоже схожу с лыжни и прохожу немного вперед от волчьего топтанья у куста. У ближайшего ивняка вижу свежеобглоданные веточки, а на снегу следочки двух косуль. Догадываюсь, что волк, прячась за кустами, скрадывает косуль с подветренной стороны, а я тем же способом скрадываю с подветра самого волка. Началась охота за охотником.
В наши места косули иногда заходят со стороны  Эстонии. Их мало и охота на косуль запрещена, но волк с запретами не считался и браконьерствовал. Я удвоил осторожность и уже не шел, а крался по лыжне. На мне белая вязаная шапочка и белая куртка, седая от снега борода.
Впереди на поляну клинышком выбежали мелкие елочки в белых пушистых шубках.  Косуль не было видно, но из-под елочек в ближайший ивовый куст вдруг метнулся серый зверюга в облаке снежной пыли. Волк выскочил с другой   стороны куста, накидывая на плечо уже зарезанную косулю. Первым выстрелом я от неожиданности    промазал, но вторым всё-таки достал зверя, уже на изгоне. Он кувырнулся как-то вбок, от жадности не выпуская из зубов свою последнюю добычу. Так и затих с зажатыми судорогой челюстями.
Пока я свежевал косулю и сдирал волчью шкуру, день потихонечку свечерел. Небо разъяснилось и вызвездило. Ветер утих, но стало сильно подмораживать. Над зубчатой стеной черных елок повисла серебристая луна в светящемся морозном ореоле. А до дома-то - ой как далеко. Холодит спину мокрая рубаха, скрипит снег, врезаются в плечи лямки рюкзака, ставшего очень тяжелым, но я улыбаюсь в обледеневшие усы: впереди чарка и печка, и праздничный Новогодний стол. Сегодня 31 декабря.
С наступающим Новым Годом!





Лебеди

Тем, кто  видит лебедей на пруду Летнего сада в Петербурге или в зоопарке, они кажутся этакими спокойными, пухлыми подушками. На самом деле они такие круглые оттого, что к каждому боку лебедя прижато в три раза сложенное крыло. Да и характер у лебедей, свободно живущих на природе, кормящихся на свободной воде или летающих в небе, совсем не тот, чем у прикормленных птиц с подрезанными  на крыльях перьями.
В Лужской губе Финского залива, там, где сейчас строится новый большой порт, раньше проходил путь осеннего пролёта лебедей. По учётным данным охотоведческой науки через угодья Лужской губы за осень проходило до пяти тысяч лебедей. Некоторые лебеди останавливались надолго, чтобы отдохнуть и подкормиться, а потом лететь  дальше к югу. Многие стаи  останавливались у нас на месяц и дольше. Может быть, это были потомки тех лебедей, которые в древние времена не летали далеко на север, а гнездились и выводили лебедят здесь, на Финском заливе. Природные условия для этого у нас самые подходящие. Лужская губа мелководна, с большим количеством маленьких островков, заросших камышом и  ивняком. Лебеди кормятся,  что-то подбирая со дна, но не ныряют, а опускают вниз свою длинную шею.  Лебединые стаи небольшие, в среднем птиц по пятнадцать. Когда на Финском    заливе дует сильный осенний ветер, то лебеди подплывают поближе к коренному берегу, прячась от штормовых волн за  островами. Бывает так, что вблизи от избушки егеря в деревне Пески, одновременно видно несколько плавающих поблизости лебединых стай. Лебеди подразделяются на два основных вида: лебедь «кликун» и лебедь «шипун».  У нас на пролёте бывают лебеди «кликуны». Кличут они так громко, что по ночам даже мешают спать в избушке егеря. Мне посчастливилось наблюдать за лебедями целую осень, от прилёта первых птиц, до ледостава. Почти каждый день я ходил  в залив на челне охотиться на уток и постоянно встречался с лебедями. Грести вёслами мешали узкие проходы в камышовых протоках. Обычно я стоял во весь рост  на корме и толкался длинной пропёшкой. Впереди сидела собака, накрытая от холода солдатской шинелью. Лебеди, издали завидев меня, сразу улетали, не подпуская ближе, чем метров на сто. Но я ходил по одним и тем же протокам каждое утро, а у лебедей, очевидно, были постоянные места, где они кормились. Вскоре у меня появились знакомые стаи, и даже отдельные знакомые лебеди. Это только на первый взгляд все птицы и звери кажутся одинаковыми. Пастухи знают «в лицо» всех овец своего стада, а хозяева курятников различают индивидуально всех своих белых кур. Но отличия диких птиц друг от друга хоть и существуют, но настолько незначительны, что описать их словами очень трудно.
Лебеди – птицы не только очень крупные, сильные и красивые, но они ещё и очень       умные. Не только у меня появились знакомые лебеди, но и они тоже через некоторое время привыкли ко мне и стали меня признавать за своего знакомого. Они стали подпускать меня на челне на всё более близкое расстояние, а потом и вовсе ленились улетать, а просто отплывали в сторону. Повернувшись ко мне хвостом, лебеди оглядывались и ругались на меня за то, что я слишком медленно проплываю через их столовую и мешаю им кормиться. Лебеди-кликуны птицы очень шумные и разговорчивые. Они постоянно о  чём-то кричат. В дикой природе ничего не происходит просто так, за зря. Если птицы кричат, значит, это для чего-то им  нужно. Мне показалось, что лебеди как будто разговаривали между собой и даже иногда пытались что-то говорить мне на своём лебедином языке. В каждой стае был главный лебедь, который кликал больше других, и казалось, что это он командовал остальными. Звуки кликов, если внимательно прислушиваться, были чуть-чуть разными. Во всяком случае, лебеди, очевидно, понимали друг друга. Иначе чем можно объяснить их согласованное поведение в стае? Просто наш испорченный цивилизацией человеческий слух не в состоянии уловить смысловых оттенков птичьей речи. Птицы умеют это делать лучше, чем мы. Ведь есть же говорящие вороны и попугаи.
На охоте я расставлял на воде резиновые чучалки уток и загонял чёлн наискось в густые камыши так, чтобы через реденькую стеночку зелёных  стеблей удобно было следить  за тем,  как глупые живые утки подсаживаются к резиновым под мой выстрел. Потом собака плавала за подбитыми утками и приносила их в  чёлн. Я  давал  собаке и себе по конфетке, обтирал мокрую собаку мешковиной, усаживал на охапку камыша и накидывал на неё солдатскую шинель, застегнув ворот шинели крючком на собачьей шее. Если я, плавая на челне, мешал лебедям кормиться, то и они мешали мне охотиться. Лебеди птицы сильные и даже, наверное, агрессивные.  Утки их боятся и близко к кормящимся лебедям не подплывают. Я так маскировался в камышах, что лебеди иногда подлетали или подплывали к моим резиновым уткам. Очевидно, они считали, что если трусливые утки спокойно сидят на воде, то поблизости нет никакой опасности. Я вставал на челне, махал на лебедей шапкой или шарфом, хлопал в ладоши и прогонял словами: «Кыш отсюда!  Не   мешайте охотиться!»  Сперва лебеди  улетали  сразу,  а  потом,  привыкнув   ко мне, стали не улетать, а просто отплывать, по-лебединому ругая  меня  за   отсутствие  гостеприимства.
Несколько раз случалось так, что летящая  высоко стая лебедей выбирала для посадки заливчик, на котором плавали мои резиновые утки.  Бывало так, что идущие на посадку лебеди  пролетали надо мной на высоте три – четыре метра. Большие  птицы с вытянутыми вперёд длинными шеями, очень длинным туловищем, с откинутыми назад  ногами  и  распахнутыми  во  весь  мах огромными  крыльями с шелестящими трепещущими перьями казались доисторическими птеродактилями. Увидев под собой чёлн с охотником  и  собакой, они как-то изгибались всем туловищем и, тормозя крыльями,  как фигуру высшего пилотажа, делали крутой поворот. Следующий    налетающий лебедь делал такой же красивый пируэт в том же самом месте над моей головой.
Однажды, в один из ветреных холодных дней, я продрог на челне, и мне захотелось погреться  у костерка,  попить горячего чайку, поесть горяченького и покормить собаку. Я причалил к песчаному мысу маленького островка, заросшего ивняком, и спрятавшись от ветра за большой куст, развёл костер и повесил над ним котелок для чая. Заточил я ножиком пару ивовых прутьев, насадил на них вперемежку крупно нарезанные сардельки, половинки луковичек и кусочки хлеба. Стал всё это  зажаривать над углями. Когда подрумянились наши «шашлыки», я достал фляжку с перцовкой и только отвинтил крышечку, как из-за мыса, метрах в пяти от меня, выплыл знакомый  лебедь. От неожиданности  лебедь взмахнул крыльями, но узнав меня, сложил крылья и, что-то сказал, как будто поздоровался и  аккуратно поправил сложенные в спешке крылья. Продолжая разговаривать, лебедь поплыл к дальнему концу плёса напротив моего костра. Следом за первым лебедем выплыл второй и тоже стал громко разговаривать, но крыльями уже не махал. Очевидно, он слышал, то, что говорил первый лебедь. Потом выплыл третий, четвертый, и все здоровались. Когда проплыл последний, семнадцатый, лебедь, я обнаружил, что сарделька и хлеб не подрумянились, а обуглились, и почти половина перцовки из фляжки уже вытекла на землю. Птицы остались на  тихом плёсе метрах в пятидесяти от меня, перестали разговаривать и начали кормиться, надолго опуская головы под воду. Я закусывал остатки перцовки горелой сарделькой с луком и думал о том, почему лебеди меня не боятся, не шарахаются и не взлетают? Ведь отсутствие страха перед человеком может привести к тому, что их перестреляют какие-нибудь браконьеры. Сделав ещё пару глотков перцовки, я решил, что лебеди такие доверчивые не вообще к человеку, а именно ко мне. Ведь уже больше месяца я встречал эту стаю на местах их кормёжки, ни разу близко от них не стрелял из ружья. Они присмотрелись ко мне и убедились в моей безвредности. Мою собаку в солдатской шинели они за опасного зверя  не признавали. Когда я ругался на лебедей, если они мешали охотиться, то моя курцхарка Эрна тоже пару раз на них гавкала, но не громко и не зло. Она спокойно грызла подгорелый хлеб и сардельки, а луком пренебрегала.  Эрна давно привыкла к тому, что лебеди, как охотничья добыча, нас не интересуют.
Сейчас в Лужской губе строится новый большой порт. Интенсивно ведутся дноуглубительные    работы и намывание высокого берега. Срыты все острова, на которых гнездились тысячи уток. Землесосы, краны, баржи, буксиры своим железным скрежетом заменили лебединые клики и утиное кряканье. На воде расплываются нефтяные разводы, и уже не ловятся балтийский лосось, язь, сырть, угорь и прочие деликатесные рыбы.
Прошлой весной я приехал ловить корюшку на берег Выборгского залива, чуть западнее города Приморска. Ещё на подходе к берегу я услышал знакомый гвалт лебединых кликов. На  плавающих в заливе серых ноздреватых льдинах колготились две стаи лебедей-кликунов. Лужская губа находится на южном  берегу Финского залива, а Выборгский залив – на северном, как раз напротив. Часть лебедей и раньше летала по северному побережью, но, может быть, те лебеди, которые летали через Лужскую губу, теперь летят по Выборгскому заливу. Но и в Приморске строят нефтеналивной терминал и верфь для строительства крупных танкеров. По северному берегу Выборгского залива прокладывают нефтепровод в Европу. Корюшка уже ушла от Петербурга в Финляндию, и лебеди тоже найдут себе безопасные пути для перелётов. Они птицы  умные. Но красота теперь будет летать мимо нас.









  Синих роз на свете не бывает 
     я тебе достану синих роз

На берегу острова на  озере Вуокса вокруг большого костра на чурбаках и брёвнышках сидели человек двадцать пять туристов, веселились и пили какую-то горячую хмельную смесь, которую разливали поварёшкой по кружкам из общего ведра. В ведро слили все хмельные напитки из заначек и специально купленные в сельском магазине. Добавили давленой малины, черники, сахара и даже можжевеловых ягод, разогрели «это» на костре и назвали глинтвейном. Шаманская смесь из коньяка, водки, портвейна, шампанского, ликёров и грузинских вин имела вкус и запах весьма специфический, а приехавший из Якутии оленевод Кежма клялся, что подсыпал в ведро ещё и одну маленькую, но мелко измельчённую шляпку мухомора, как научил его старый шаман Гижиган. От Кежмы потребовали клятвы, что шляпка мухомора действительно была маленькая и чисто вымытая, плеснули немного «глинтвейна» в костёр и стали пить и веселиться.  На самом почётном месте, куда не задувал дым от костра, в кресле из корявого пня, накрытого спальным мешком, сидела  наша первая красавица, именинница Роза. Ну что можно подарить имениннице в туристском походе? Конечно, много цветов, наворованных у лешего в лесу, и большой торт из печенья, варёной сгущёнки и конфет. Роза отрезала себе кусочек торта и пустила его дальше по кругу на закуску к «глинтвейну» с мухомором. Потом был концерт. Все старались, чтобы в стихах и в песнях обязательно упоминалось слово «Роза». Я прочёл Розе стихи Михаила Дудина «Синих роз на свете не бывает, но я тебе достану синих роз!» Это было уже тогда, когда поварёшка уже противно скребла по дну ведра, где оставались только осевшие ягоды в смеси с толчёным мухомором. В конце моего чтения, где-то горизонтом, долго-долго пророкотал гром далёкой грозы. Пить было больше нечего, но лица и души у всех были уже так похожи на   полянку с мухоморами, что все стали спорить о моей якобы клятве, то есть о том, сумею ли я достать для нашей именинницы синих роз.
Стало холодно и пасмурно. С неба посыпалась какая-то смурь. Не то моросящий дождь, не то густой туман. От затухающего костра все пошатываясь, расползлись по палаткам. Не осталось даже дежурных. Просто свалили в большую кучу всю грязную посуду и накрыли до утра клеёнкой.
А якут Кежма, наверное, на самом деле подложил в ведро мухомор, потому что меня потянуло на глупые подвиги. Я вспомнил, что на северном берегу Вуоксы есть старый и давно развалившийся финский хутор. Инструктора называли это место «оранжерея», потому что там оставалась полоска кустов, которые когда-то были белыми розами. Без ухода эти розы одичали и были похожи скорее на белый шиповник. Но отдельные цветы ещё были хотя и мелкими, но ещё плотными. От нашей стоянки до оранжереи было километров восемь. Я надел плащ, сел в свою байдарку и погрёб под дождём и в полной темноте на север. На коленях у меня лежал светящийся компас. Часа через два я нашёл этот берег со старыми кустами  белых роз. При свете фонарика я нарезал финкой небольшой букетик ещё крепких цветов и положил его головками вниз в солдатский котелок. Налил немного воды и выдавил в неё синие чернила из своей авторучки. Пошёл обратно, а навстречу подул сильный ветер. Волны становились всё выше, и на гребнях появились белые барашки. Байдарку стало резко швырять и бить встречной волной. Пришлось привязать котелок с розами верёвкой под второй шпангоут,  чтобы он  не опрокинулся, и одеть на обручи прорезиненные чехлы, чтобы дождь не разбавлял синие чернила из авторучки и чтобы волны не захлёстывали в  байдарку. Волны катились по палубе, и ударяясь в грудь, закидывали гребешки мне за шиворот. Протекая по груди и по животу, холодная вода стекала мне в штаны.
Была безлунная ночь с низкими тёмными тучами, и только белые полосы пенных гребней на длинных и высоких волнах. Обратно я вытягивал лодку против ветра и крутых волн  больше четырёх часов без отдыха.
На   рассвете   дождь совсем   прекратился, и тучи ушли за горизонт. У нашего лагеря стена высокого леса прикрывала палатки от ветра. Из-за соседнего острова на наши палатки уже выглядывало яркое солнце.
Я вымыл стеклянную банку из под компота, поставил в неё синие розы и пошёл к Розиной палатке.    Перед входом стояли её синие кроссовки, полные воды от ночного дождя. Я вынул розы из стеклянной банки и  красиво положил их в Розины кроссовки, полные дождевой воды, а потом ушёл в свою палатку, переоделся в сухую одежду, проглотил три таблетки аспирина, отхлебнул пару глотков коньяка из солдатской фляжки, тепло укутался и уснул. Откуда взялись в Розиных кроссовках настоящие синие розы, я, конечно, не сознался, а удивлялся этому волшебству вместе со всеми.

   
 Ужастик
                (Это не про ужасы,   а про   ужа)

Я вёл в водный поход по Вуоксе уже четвёртую группу и считался даже опытным инструктором. Выпросил у начальства байдарку и теперь ходил один, сзади или сбоку от группы. Присмотрелся к маршруту, изучил, где хорошие стоянки для лагеря. Но самая любимая была у меня стоянка на Золотом пляже Любимовского озера, где весной у инструкторов был рыбный праздник.
И вот я опять на Вуоксе и моя очередная группа опять пришла на лодках на мой любимый Золотой пляж. Почти на полкилометра охватывает озеро широкая дуга из чистого мелкого  песочка.  Справа, как нос корабля, высится крутой мыс, а внизу из-под мыса выбивается в песчаную ямку чистый холодный родничок. Наверху, над взлетом песчаного обрыва, сосновое редколесье со светлыми полянками, а подальше от берега смешанный лес с грибами и ягодами. Перед  пляжем  озеро  с  проточной водой. Озеро рыбное, уловистое, с  омутами и камышами. Начало августа. Погода стоит теплая,  а  в  последние  дни  даже  очень  жаркая. Вчера  собиралась гроза, но тучи погуляли  над горизонтом, пророкотал вдали гром, посверкали ночные зарницы, но все где-то далеко. Сегодня опять парит. Над Золотым пляжем висит раскаленное добела Солнце. Лениво плавают по гладкой воде разомлевшие от жары чайки. Утром  наши  рыбаки  чистили  свой  улов, и чайкам досталось много голов, хвостов и рыбьей мелочи. Теперь прикормленные чайки плавают рядом и выпрашивают еще подачек.
У нас группа, так называемого, «всесоюзного» маршрута. Это значит, что путевки на нашу водную турбазу продавали в разных городах и    даже в разных республиках. Туристы собрались с Волги и  Урала, с  Украины и из Прибалтики, из Ташкента и  Мурманска. Где-то очень далеко остались семьи, соседи, профкомы и парткомы. Никто аморалку не выявляет и не пришивает. Молодежь вырвалась из коммуналок и из производственной дисциплины на природу и свободу. Всех сразу потянуло на лирические подвиги. Лодки, озера, палатки, костры, гитары... Как озеро, так: «Поедем, красотка, кататься…» Как залив, так: «Шумел камыш…». В первые же дни похода все подружились и, почти все, влюбились. Началось даже самовольное переселение из одной палатки в другую по причине возникновения новых симпатий.
Я, как инструктор, должен был пресекать эти  безобразия,  о  чем  и  объявил  у вечернего костра,  громко  и  демонстративно. Все дружно пообещали меня не выдавать, а в случае проверки  подтверждать версию о моих попытках «держать и не пущать». А народ в группе был не только из разных  городов, но и просто очень разный: с разными анекдотами,  песнями,  диалектами  и,  конечно, с разными кулинарными привычками. Экипаж каждой лодки по очереди сутки дежурил у костра. Кухня  была то кавказская, то уральская, то украинская, то прибалтийская. Всем нравилось к национальному ужину добавлять национальные анекдоты: армянские, хохляцкие, еврейские.
Общепризнанной первой красавицей в нашей группе была рижанка Виола. Вообще-то, она была не Виола, но  так была похожа на рекламную девушку со знаменитого прибалтийского сыра, что её настоящее имя все сразу забыли. Только наша Виола была, конечно, гораздо красивее рекламной: и волосы пушистые у нашей красавицы были ниже пояса, и глаза синие-синие, и телосложение ещё пофигуристей, чем у современных силиконовых фотомоделей, хотя тогда силикон ещё не придумали. В турпоходе - не до косметики, а у Виолы всё было натуральное, но  выглядело очень симпатично. Слово «симпатично» мы тогда употребляли вместо    незнакомых нам тогда слов «сексуально» и «эротично». Тем более что на пляжах все и ходили в пляжных костюмах, и это «симпатично» было с подтекстом. Виола умела хорошо грести и хорошо готовить, умела шутить и играть на гитаре, но … она была совсем неотзывчива на домогательства наших ловеласов. Вокруг неё было прозрачное защитное поле, как у космических пришельцев из научной фантастики. В начале похода вокруг Виолы закружился плотный хоровод ловеласов - поклонников, но она сумела как-то  быстро всех убедить в своей абсолютной неприступности. Производить длительную осаду каменной твердыни за короткое время туристского похода не имело смысла, и большинство кавалеров, сделав поворот, «все вдруг», стали атаковать другие крепости, не столь твердокаменные. Но один рыцарь остался. Вот этот шофёр Костя с    Донбасса Виоле уж точно был совсем не   нужен. Он был не тощий, а какой-то очень костлявый. Нос хрящом, уши лопушком, залысины большие, брит символически, рот большой, губы тонкие, а  зато зубы железные. Но Костя в зеркало не заглядывал, а ухажерствовал очень настырно. Мужичок  он  был  работящий: и дров принесет, и палатку поставит, и котел от сажи до блеска отдраит. Костя все время развлекал Виолу своими шахтерско-шоферскими историями. Очень длинными и очень скучными. Зато сам  при этом громко хохотал, откинув назад голову и демонстрируя полный ряд железных зубов. Виола от Кости пряталась то за меня, то за одесситку тетю Фросю. Только мы и могли отодвинуть Костю на безвредное для Виолы расстояние. Виола называла его Константином Борисовичем, на «вы», и с прибалтийским акцентом засовывала в его имя и отчество несколько лишних букв «с». Выходило очень  смешно, тем более что все в группе давно были «на ты».
Но вернемся на Золотой пляж. Я сидел в тени на раскладном стульчике  и прикреплял к березовой плашке двух смешных пляшущих человечков, вырезанных из кривых сосновых корней. Моя жёлтая палатка с тамбуром стояла в сторонке от других, на самом краю обрыва. У леса, в рядочек, выстроились остальные палатки нашей группы. Последней стоит большая оранжевая палатка – это наш продуктовый склад и кают-компания, где вся группа может собраться в дождливую погоду.  Посередине поляны  костер, на котором готовится праздничный ужин. У наших сестер-двойняшек толстушек-хохотушек сорокалетний юбилей на двоих. Праздник давно всем очень нужен. Вся морально-политическая и аморально-лирическая обстановка в группе требовала праздничной разрядки, и день рождения Зоси и Тоси оказался весьма кстати. Вчера мы проплывали на своих лодках мимо поселка Мельниково и, как говорится, «затарились». Пьянство я тоже должен очень жёстко пресекать, но, как неофициально советует начальство, «если не можешь предотвратить, то обязан возглавить». Разделившись по способностям, народ готовился к вечеру. Девушки из блинов, вареной сгущенки, малины и черники сооружали торты с поздравительными надписями. Рыбаки коптили рыбу и варили уху. Кавалеры наших именинниц,  винодел Георгий из Грузии и моряк Серега из Мурманска, сидели рядом и мастерили своим дамам кокошники из бересты и ракушек. Музыкальный ансамбль «Бардачок» (от слова «барды») сочинял частушки на наши темы. Костю, чтобы не мешал, послали в лес за грибами для какого-то особенного соуса к жареным консервам.  Виола накануне дежурила по кухне, а сегодня перемыла после обеда всю посуду, и тётя Фрося, которая всем командовала,  не разрешила ей сразу возиться у костра, а велела сперва часик отдохнуть. Виола отошла в сторонку, поближе к родничку, искупалась и прилегла на солнышке, раскинув по спине свои шикарные волосы на просушку. Я заканчивал свою подарочную скульптуру из кривых сучков. Сразу видно было, что пляшущие человечки  веселые, очень пьяные и вот-вот упадут.  Можно  было  наградить  себя  за  сделанную  работу.  В  песок под холодным родничком я ещё утром закопал поглубже  бутылку  Рижского  пива, чтобы его остудить. Повесив на ветку сосны склеенную       «Моментом» скульптуру, я прошел мимо спящей Виолы к родничку за своим холодным пивом.
Вдруг сзади, у костра, возник шум. Это Костя принес из леса ведро грибов и большущего черного ужа. Девушки у костра заверещали от испуга, а тетя Фрося взяла грибы и, огрев Костю половником, приказала тащить этого гада подальше от женщин и от пищи, а лучше обратно в лес. И еще что-то очень одесское и крепкое. Костя, как ошпаренный, отлетел от костра, но выпускать такого красивого ужа ему было жалко. И тут Костя заметил дремлющую на спальном мешке Виолу. Он подкрался с ужом к лежащей на животе девушке, приподнял на ее спине резинку купальника, и закинул туда ужа. Виола завизжала так, что у всех заложило уши, а визг,   наверное, три раза облетел вокруг земного шара. Она вскочила, заглянула спереди к себе в купальник, а там извивался  большой  чёрный  и  холодный  уж.  Какие у  нее были спросонья ощущения, можете представить сами. Виола сперва как-то закаменела,  потом  медленно, как современная стриптизёрша, скинула с плеч  лямочки и сняла купальник. Уж запутался и из купальника вывалился не сразу. Виола, не спеша, оделась обратно. Костина радость была беспредельна. В те советские времена полный стриптиз при ярком солнце был случаем немыслимым и неслыханным. Костя весело хохотал, откинув голову и выставив свои  железные зубы. Виола плавно развернулась вправо, закручивая винтом всё своё мускулистое тело и отведя руку назад,  как спущенная пружина, и крутанувшись обратно, жестко хлестанула шутника по задранной вверх физиономии.  Надо сказать, что Виола была мастером спорта по ручному мячу, а также, будучи студенткой юрфака, уже три года тренировалась в Рижском «Динамо» в секции боевого самбо. Костя перевернулся так, как будто у него был пуп на гвозде: голова в песок, а ноги к небу. Его запрокинутое лицо попало Виоле под ее толчковую и ударную руку. Не посмотрев на     поверженного хама, Виола повернулась и мимо моей палатки ушла в лес.
Несколько минут все молчали, а потом тетя Фрося разразилась длиннющим монологом с фигурными одесскими присказками. Зося и Тося заплакали. У них был испорчен праздник. Грузин Георгий, резавший хлеб большим ножом, посмотрев на лежавшего Костю и на нож мрачно сказал:
— Мёртвага нэ рэжут!
Уж дополз до воды и, быстро извиваясь, уплыл. Гитарист Вася Палкин и староста Кузьмич оттащили бесчувственного Костю к родничку, и  кто-то стал прикладывать к его голове мокрое полотенце. На вопросы о самочувствии Костя не отвечал, а только изредка вздрагивал. Потом его вырвало, и он заговорил так, что обиженные девушки отошли подальше.
— Навэрно, выживэт, — с сожалением сказал Георгий.
Я так и не достал из-под родника закопанное в песок Рижское пиво.
Пока все это происходило, с севера на небо заползла большая разноцветная туча. Солнце покраснело и подсвечивало тёмную лиловую тучу с чёрной бахромой и с кровавыми бликами. Внутри тучи что-то сверкало и рокотало. С разных сторон стали прибегать шквалики и смерчики. Один, особенно сильный  шквал, взметнул песок и опрокинул только что построенный из  лодочных сланей стол. Полетели клеенки, посыпалась посуда и цветы.
— Спасай салаты! —  Закричала тетя Фрося и стала совать всем в руки миски с закусками.
Все стали метаться по пляжу  и носить в большую палатку всякую снедь, приготовленную к празднику. Одинокий Костя сидел у родника, привалившись к пенечку, а на пенечке лежали два железных зуба.
Я - инструктор, и я всегда виноват, если подгорела каша, или у кого-то кровавые мозоли от вёсел, или чей-то ботинок упал в воду и утонул. В том, что Костя обидел Виолу, виноват был тоже я. Как инструктору группы, мне надо было всё предвидеть и предупредить. Вместо пива я подобрал на песке Виолины кроссовки и спальный мешок и пошёл наверх. Спальник закинул в тамбур своей палатки, закинул за спину зелёный клеёнчатый плащ, а кроссовки понёс за шнурки. Надо было искать обиженную беглянку.
В лесу было всё ещё жарко и душно. Низкое закатное солнце ярко высвечивало сосновые вершины и золотило стволы сосен. Все краски леса стали особенно яркими под грозовым небом. Комары,     незаметные на берегу, в лесу и перед грозой как будто взбесились, а я был только в шортах, но где-то поблизости эти вампиры высасывали  кровь  из  Виолы, одетой тоже только в купальник. Я надеялся, что босиком она по лесным шишкам далеко не уйдёт, но женское упрямство непредсказуемо.
Кроме комариного писка в лесу всё затихло. Туча закрыла уже больше полвины неба, и по её лохмотьям стали бегать всполохи молний. С переборами стал нарастать непрерывный рокот ещё далёких громов. Засвиристел, перемешивая лесной мусор, ветер. Совсем не из-под тучи, а откуда-то сбоку, накатывал, как гул тяжёлого поезда, шум настоящего грозового шквала. Прямо над головой сверкнуло, грохнуло и хлынуло, да ещё и вместе с крупным градом. Между согнувшимися под шквалом кронами деревьев полетели по лесу обломанные ветви и сучья. Где-то рядом затрещало падающее дерево. На поляне среди нескольких осин высилась мощным исполином огромная кряжистая ель. Вот под этой елью я и нашёл спрятавшуюся от стыда и от разбушевавшейся стихии Виолу. Она была искусана комарами, замёрзшая и плачущая.
— Зачем тебе плакать, если всё равно дождь
и твоих слёз незаметно? — сказал я, — Надевай кроссовки, залезай под плащ и пойдём в лагерь. Все спрятались по палаткам, и нас никто не увидит.
Виола отвернулась, а я молча держал паузу.  Здравый  смысл победил. Она обулась и даже   попыталась поместиться под плащом так, чтобы   не дотрагиваться до меня. Конечно, это у неё не получилось и пришлось даже обняться. Сквозь слёзы она стала что-то длинно и сбивчиво объяснять по-латышски. Я ничего не понимал и поддакивал не там, где это было нужно. Ей пришлось заговорить по-русски.
В лагерь она идти не хотела, а собиралась прямо из-под этой елки ехать домой в Ригу. Это Виола твёрдо заявила мне, когда я попытался вывести ее на тропу к лагерю. Просила собрать и принести её вещи. Пришлось  грозно рыкнуть на тему о моей ответственности и за нее, и за всю остальную группу. Я должен сдать  всех обратно на турбазу поштучно, здоровыми и на вес. При ее растерянности выполнять простые команды оказалось проще. Клеенчатый плащ изнутри был такой же мокрый и        холодный, как кожа Виолы. Я стал ей пересказывать русскую сказку про Царевну-лягушку.  Она сказку знала, но я предложил сочинить счастливый конец для нашего приключения. На ходу мы все-таки немного согрелись, особенно с той стороны, где прижимались друг к другу. Надо было отвлечь Виолу от мыслей про ужа и про «ужасные» события. Как говорят спортсмены, «заиграть мяч». Я устроил словесный ажиотаж о переохлаждении, простуде и о воспалении легких. На фоне психического стресса это получилось. Дождь был в общем теплый, и пробыли мы под дождем недолго, да и то под плащом. В своей палатке  я заставил Виолу переодеться в мою сухую тельняшку, достал флягу со  спиртом и стал ее растирать. Достал другую флягу с коньяком и заставил отхлебнуть из горлышка, после чего Виола сообразила, что я тоже был  под  дождем,  растирание спиртом стало взаимным, а коньяка мы отхлебнули из фляжки ещё раза по два. Пришлось сделать перерыв  и  срочно  вспомнить про инструкторские обязанности. Я оторвался от Виолы и от фляжки и пошёл в большую палатку проверять, что делает группа. Праздник был в самом разгаре. Именинницы сидели в берестяных кокошниках. На груди были одеты шикарные венки из белых лилий.  Мое  появление  на  несколько  минут  приостановило проведение среди мужчин  конкурса на лучшего целовальника. Надо было поцеловать именинниц и тетю Фросю, и это жюри определяло победителя. Тете Фросе было чуть-чуть за сорок лет, и она по житейскому опыту была председателем жюри. Обсуждение было гласным. Оценивалась страстность, нежность, смачность и ещё какие-то параметры
Призом было возвращение поцелуев в трехкратном размере. Костя в конкурсе не участвовал по причине разбитой физиономии. Он сидел в углу на ящике с картошкой и старался быстрее достичь состояния общего наркоза, так как пил без закуски. Глотать он еще мог, а жевать ему было больно. Пока я пил «штрафную»,       решено было допустить меня к конкурсу вне очереди. Призового места я не занял, так как в момент своего выступления на конкурсе думал о Виоле и чего-то там, то есть здесь, не проявил. Мне собрали в две миски ассорти из разных закусок, надели на палец две кружки, а гитарист Вася сунул в карманы бутылку шампанского и бутылку коньяка. Это был явный перебор, а Кузьмич сказал, что надо бы еще больше. Георгий пытался всучить еще бутыль с чачей, но я согласился только на «Хванчкару».
Дождь из проливного стал моросящим и затяжным. Уже темнело, и я зажег толстый огарок свечи в литровой стеклянной банке. В палатке стало  теплее  и  уютнее.  На раскладном стульчике  мы  устроили  стол и даже включили музыку. У  меня  был приемник  «Спидола», и Виола, проявив  рижский  патриотизм,  сама стала его настраивать.  Я продолжал утверждать, что для того, чтобы выжить после грозы надо выпить все, что у нас есть. Пока мы раскладывали стол, пришел грузин Георгий вместе с Зосей, принес миску с какой-то зеленью и помидорами, налил всем коньяку, произнес длинный и веселый тост и потребовал обязательно пить до дна. Пришлось и Виоле выпить, после чего гости ушли, а наш пир продолжался еще долго. Свеча догорела, а новую Виола зажигать не разрешила и в темноте стала рассказывать про свою несчастную судьбу.
Еще когда она была в восьмом классе, их сосед по дому и друг ее старшего брата устроил новогоднюю вечеринку. Взрослых не было. Брата напоили до бесчувствия, а ее изнасиловал хозяин вместе с двумя приятелями. Родители дружили семьями и для того, чтобы скрыть позор и спасти виновника от тюрьмы, его родственники откупились. Родителям Виолы отдали новый автомобиль «Волга» вместе с гаражом. Больше всего Виолу возмутило то, что ее отец эту «Волгу» взял, как оплату за её позор и потерю невинности. Виола ожесточилась против своих близких, а после школы пошла учиться на юридический факультет,  чтобы стать следователем или прокурором. Она мечтает жестоко и беспощадно карать всех обидчиков молодых девушек. И спортом она занимается тоже, чтобы наказывать мужчин на месте преступления. Костя  получил то, что заслужил. А после того страшного  случая  в восьмом классе она решила, что ни одному мужчине никогда не позволит до себя дотрагиваться. И ей стыдно, что она сама залезла ко мне под плащ. И не только залезла,  но еще  прижималась и обнималась. Это, по ее мнению, еще более стыдно, чем случай с ужом. Ведь Виола давала себе слово, что не будет прикасаться к мужчинам. Никогда! И им не позволит. Никогда! И что ей теперь делать, если это оказалось совсем и не   противно, а  даже ещё и приятно?
Я уже был настроен по-философски обобщать эти противопоставления и заявил, что для правильного осмысления нужен соответствующий напиток.
— Будем делать «Бурого медведя», —  сказал я, – коньяк плюс шампанское.
Виола, все еще сопротивляясь сама себе, сказала, что крепких напитков она не пьет.
— А «Бурый медведь» - напиток не крепкий,
но сильный,  —  заявил я.
В свою палатку Виола так и не ушла. Дождь лил всю ночь и утром продолжал лить. Пришел Кузьмич и сказал, что народ "после вчерашнего" хочет еще денек постоять, а не идти под дождем. Я согласился, и весь день шел дождь, туристы в палатках доедали и  допивали остатки вчерашнего ужина. К нам с Виолой пришли в гости Георгий с Зосей. Они принесли из Виолиной палатки все её вещи, чего-то вкусненького и бутылку хванчкары.  Вот нам с Виолой и не понадобилось вылезать на виду у всех  под дождь.
Вторую половину похода Виола прошла на моей байдарке и прожила в моей палатке. В её присутствии никаких насмешек про случай с ужом и с Костей никто в группе себе не позволял. Только, когда Виола была далеко, подтрунивали над Костей, у которого заплывшее лицо каждый день было другого цвета: красного, чёрного, синего.  Костя молчал и терпел.
После того,  как  были  нарушены  и отброшены   все клятвы,  запреты и  обеты,  молодой спортивный  и здоровый организм Виолы взял свое. Сорвавшись с тормозов, она захотела получить за  несколько оставшихся дней похода всё то, что  запрещала себе в течение нескольких лет строгого монашества. В ней проснулся, взорвался и стал извергаться неистовой страстью спящий вулкан накопившейся любовной энергии. Расставались мы со  слезами и клятвами, но писем решили, пока не писать, чтобы не ограничивать личную свободу, и на расстоянии спокойно разобраться в своих душах. Только обменивались поздравительными телеграммами на Новый год, на дни рождения и на другие праздники.
Моя жизнь сложилась так, что, после этого похода, я два сезона пропустил инструкторскую работу. У меня была то морская служба, то урановые рудники. А Виола оставалась где-то далеко в прошлой жизни.
Но «всё возвращается на круги своя». И вот, я опять в туркабинете турбазы знакомлюсь со своей новой группой и вдруг вижу, что в первом ряду сидит Виола и загадочно мне улыбается. Оказывается, она вызвонила в дирекции турбазы точные сроки моей работы и приехала на базу без путевки. В бухгалтерии  заплатила полную стоимость пребывания в моей группе, и на вступительной беседе в туркабинете я увидел её в первом ряду. Она очень изменилась: обрезала косу и как-то повзрослела и посерьезнела. Перед походом была такая суета, что мы не сумели толком поговорить. Новая группа была уже совсем не такой, как тогда. Прошлая группа, в которой была Виола, была самой интересной за все годы моей   инструкторской работы. Ну, а в новой были скучные зануды и эгоисты, злыдни и лодыри, глупые активисты и капризные кляузники. Подобралась такая команда, где     каждый за себя, а чёрт за всех. За черта работал я, то есть инструктор. Приходилось все время быть в нервном напряжении, чтобы держать ситуацию под контролем и тушить постоянно возникающие вспышки на возу с гнилым сеном. Довезти бы этот воз в целости до турбазы, а там пусть они все быстрее разъезжаются по домам. За этими заботами я не сразу сумел понять, что же произошло с Виолой за два прошедших года.
И опять мы пришли на Золотой пляж. Я поставил свою палатку под той же самой сосной, Праздника в группе не было, а были мелкие дрязги  по поводу того, что кто-то перепутал очередь на  дежурство, а кто-то вчера не помыл котлы. Ночью опять была гроза. Под грохот грома я открыл в палатке бутылку шампанского, припасенную специально, для того, чтобы торжественно отметить юбилей нашей особенный грозы. Выпив шампанского, Виола задумчиво сидела, сцепив на затылке руки. Во вспышках молнии ее растрепавшиеся волосы казались золотым нимбом. Распахнувшаяся белая  кофточка была похожа на крылья.
— Ты  ангел, —  сказал я, –  и нимб золотой, и крылья у тебя белые.
Но у ангела почему-то потекли слёзы. Еще не перестав плакать, Виола захотела поговорить «по душам». По её мнению, я был виноват в том, что она теперь совсем другой человек. Раньше ей никакой мужчина не был нужен, а теперь она даже косу отрезала.
— Ну и что? У многих людей нет кос, а живут очень даже счастливо.
Нет, она отрезала косу, потому что перешла на вечерний факультет и теперь служит в милиции. Ей даже присвоили звание лейтенанта.
— Звездочки на погонах обязательно полагается   
обмывать водкой или шампанским, а не оплакивать слезами, —  сказал я.
Тут Виола призналась, что она ещё и получила водительские права, а теперь ездит на старенькой «Волге». На той самой!
— Ну и что?  Пусть  даже та самая, но машина просто железяка, а железяка ни души, ни мозгов не имеет и это чепуха.
Но почему же я не заметил, что у Виолы уже другая  фамилия?  Она  простила  свой позор давнему обидчику и вышла «за этого подлеца» замуж.  У него родители погибли в автомобильной аварии, и ей стало жалко соседа, потому что он очень страдал от одиночества в своей большой четырехкомнатной  квартире.  Я  промолчал. Ничего ни утешительного, ни оскорбительного придумать на это сообщение не сумел. Но, оказалось, что Виола еще не совсем простила «этого мерзавца». Ей очень хочется ребенка, но пусть «этот негодяй» воспитывает не своего ребенка, а чужого. Это будет ему наказанием за  позор и унижение, перенесённые Виолой в юности. За этим она ко мне и приехала. Она не хочет изменять законному мужу, а наши  отношения это не измена, а просто продолжение того, что было два года назад, еще до её брака.
Вот тут я и взорвался. Оказалось, что у меня есть амбиции. Мне не захотелось, чтобы мой собственный сын жил с чужим отцом и родился не по любви, а     кому-то «на зло». Расставаясь два года назад, мы не давали друг другу никаких клятв и обязательств. Прошедшие два года у меня тоже были трудными. Я испытал любовь,  измену и предательство. Сам я тоже не был ни ангелом, ни монахом. Но мне всё-таки казалось, что я сумел сохранить свою честь и совесть.
Гроза прошла, зарницы отполыхали. В моей палатке вместо ангела сидела красивая, но озлобленная на себя, на судьбу и на весь мир ведьма. Через год она станет дипломированным юристом, скорее всего  прокурором, и уже на законных основаниях будет жестоко вмешиваться в человеческие судьбы. Будет мстить и мстить.
Утром я выкопал из-под родничка прошлогоднее Рижское пиво. Бутылка была цела, но этикетка полиняла и отклеилась. Сковырнув ржавую пробку, я отхлебнул из горлышка: «Рижское» пиво безнадежно скисло, как и рижская девушка. Пришлось долго плеваться. Я отломил  свисающий под обрывом сосновый корень и стал вырезать в подарок Виоле деревянного ужа с такими же кривыми загогулинами, как и совершенно непонятная мне её  женская логика.
А  нам надо было ещё восемь дней идти на одной байдарке и спать рядом в одной палатке.



Вначале было Слово, и Слово было у  Бога, и Слово было Бог.
          Евангелие от Иоанна.    Глава 1. Стих 1.
 Был человек, посланный от Бога;
 имя ему Иоанн.
            Евангелие от Иоанна.   Глава 1. Стих 6

         ЗИМА В  МОНАСТЫРЕ

Мы перестраивали бывший монастырь апостола и евангелиста Иоанна Богослова, основанный в XVI веке государем Иваном III в память об окончании татаро-монгольского ига.  Здания монастыря располагались на высоком полуострове посреди большого Череменецкого озера. Вернее перестраивать там, собственно было нечего. После революции, на какое-то время, из монахов создали сельскохозяйственную артель, но монахи не только выращивали картошку, но ещё и продолжали молиться. Тогда монахов арестовали, самых упорных расстреляли, а остальных разослали по ГУЛАГАМ на лесоповал.
 А в монастыре устроили дурдом. По мнению советской, власти, только сумасшедший может добровольно монашествовать, а поэтому во многих монастырях были устроены дома для умалишённых. И ведь так удобно – кругом каменные стены, охраны надо мало, и никто не знает, настоящие дурики  сидят там за высокими стенами или диссиденты. После войны в монастыре устроили школу садоводов, так как рядом был садоводческий совхоз. Директором совхоза назначили отставного и контуженного на Войне подполковника. Свою деятельность он начал с того, что попросил сапёров азербайджанцев из соседней воинской части взорвать главный храм апостола Иоанна, стоявший на горе посреди острова. Из строительного материала от взорванного храма директор хотел построить новый коровник. Древняя новгородская кладка развалилась на большие глыбы, из которых построить было ничего нельзя, а директор получил партийный выговор за уничтожение памятника архитектуры XVI века. Но местные старушки говорили, что Бог этого разрушителя храма всё равно наказал. По неизвестной причине, а может совесть его заела, но он, как Иуда, повесился.
И вот, в конце концов, из монастыря решили сделать турбазу. Есть монашеские кельи для проживания инструкторов, есть большая трапезная с кухней, есть монастырская гостиница для паломников, которую удобно превратить  в жильё для туристов. Было ещё несколько ветхих деревянных зданий, в которых устроили женские корпуса, контору, бухгалтерию, склад и прочие подсобные помещения. Всё это надо было ремонтировать, красить, вставлять новые окна, двери, завозить кровати, постельное бельё и туристское снаряжение. Для зимы лыжы, а к лету лодки.  Для этой работы после окончания летнего сезона на других турбазах в монастырь перевели несколько инструкторов, чтобы переделывать старый монастырь в туристскую базу.
 По всем склонам монастырской горы стояли старинные склепы священнослужителей и представителей дворянских семей из окружающих монастырь поместий. Очень уютненькое местечко для турбазы. Местные жители рассказывали про монастырь страшные легенды. И я тоже кое-какие новые ужастики понапридумывал.
 В сохранившемся здании Преображенской церкви устроили туркабинет, то есть клуб. Алтарь превратили в сцену, в ризнице устроили радиорубку, а по стенам развесили карты, плакаты и образцы туристского снаряжения. Когда всё было уже почти готово, привезли большой портрет Сталина, писаный маслом и в широченной резной раме. Для этого портрета свободного места уже не было. Мы с моим другом Сергеем Разумовским устроили громкий спор: куда девать Сталина. Я говорил, что его надо «к стенке поставить», а Серёга утверждал, что Сталина надо всё-таки «повесить». Сталин умер уже три года назад и наш шуточный спор, хотя и «правильно» поняли, но дали только по подзатыльнику, а доноса в КГБ не написали. Спор усугублялся ещё и тем, что я, по происхождению был князь Галицкий, а Серёга –  граф Разумовский. Мы с Серёгой наше происхождение старались не афишировать, но некоторые про нас знали или догадывались. Берии и его команды уже давно не было, и наступала короткая «Хрущевская оттепель».
   Когда все как-то разошлись, мы с Серёгой утащили тяжеленный портрет Сталина из туркабинета и засунули его под кровать в соседнюю келью к инструктору Апухину, которого в этот день не было на турбазе. Апухина мы с Серёгой не любили.
На следующее утро разразился грандиозный скандал по поводу кражи Сталина. В самый разгар дебатов, приехал Апухин и сказал: «А может, мы пока какой-нибудь другой портрет повесим. Вон у меня под кроватью какой-то Сталин валяется» Пошли с проверкой. Парторг Татьяна Алексеевна стала у Борьки Апухина строго выпытывать: «А какую политическую идею вы замышляли, пряча портрет Сталина у себя под кроватью?»
Чтобы не толкаться и не мешать друг другу мы работали в две смены. Нужно было многое заново красить. Так вот, красили и белили мы по вечерам, чтобы к утру, краска подсохла и уже не пачкалось.
Я, чтобы не мозолить глаза начальству, после случая с портретом Сталина, старался работать вечером. Днём ходил в деревню Коскино и подружился с егерем Захарычем. У него был прекрасный смычок русских гончих. Родословная этих собак тянулась ещё от Гатчинской царской охоты. После революции царских собак разобрали бывшие егеря и развезли по своим деревням. Отец Захарыча тоже был когда-то царским егерем. Настоящие гончатники говорят, что идут не на охоту за зайцем, а послушать собак. На протяжении многих поколений егеря отбирали гончих по красоте голосов. У выжлеца Бушуя был густой баритон «с зарёвом». Га – ууу, га – ууу. Равномерно, как барабанщик. И, только на побудке зайца или «по зрячему» тональность становилась выше, а  частота отдачи голоса чаще.
У Задиры голос был высокий, с двойным заливом. Если неопытный охотник слышал голос Задиры и у него спрашивали, как по его мнению, одна собака гонит зайца или две, то послушав, охотник отвечал, что, пожалуй три. А голос был одной только Задиры. А уж на помычке, побудив зайца и погнав его по зрячему, Задира пела без перерыва: Ай, яй, яй, яй. Ай, яй, яй. Подваливал Бушуй, и весь лес звенел от красивых собачьих голосов. На первом круге мы никогда зайца не брали, чтобы дать собачкам поработать, а нам послушать гончих
Вначале, пока не приехал повар Олег, нас, вообще не кормили, и мы питались чаем, консервами и бутербродами. Когда я приносил с охоты пару зайцев и сам их готовил, то у нас бывал праздник.
Рядом с избой Захарыча жила его сноха, Маша. Сын Захарыча вернулся с войны с несколькими ранами и с неизлечимой привычкой принимать ежедневно «боевые сто грамм», которые скоро превратились в двести и больше. Работал Сергей шофёром. Часто халтурил, а расплатой за халтуру, как обычно, кроме денег – была бутылка. Вот, как-то после очередной бутылки, он и не вписался в поворот по дороге к дому. У Маши осталось два малолетних сына погодки и корова. Маша поплакала и успокоилась. Да и жизнь с постоянно пьяным мужем была не сахар, и вся любовь перешла на детей.
 На охоту я брал не только ружьё, но ещё и пустой бидон для молока, которое покупал у Маши. С охоты я возвращался такой усталый, что еле волочил ноги и ружьё казалось очень тяжёлым, а  рюкзак оттягивали тоже очень тяжеленные зайцы. Я радовался, если Маша помогала мне дотащить до базы бидон с молоком и помогала готовить зайцев для наших голодных инструкторов. По половине зайца или по тетереву я всегда оставлял для Машиных мальчишек.
Как-то уже в конце заячьей охоты, по пёстрой тропе нашего Бушуя перехватили на гону волки. Первого налетевшего на него переярка Бушуй сам порвал, но остальные волки навалились кучей, и Бушуй вырваться от них не сумел. Это была наша последняя охота. Задира заскучала и  одна без Бушуя в лесу не работала, а жалась к ногам Захарыча. А вскоре выпал глубокий снег. Захарыч привёз из Гатчины нового молодого выжлеца. Хозяин пса умер прошлой весной от инфаркта, и Буран просидел на цепи весь охотничий сезон, как простой дворовый пёс без настоящей охотничьей работы. Вдова отдала бурана Захарычу  просто так, без денег. Но на волков мы с Захарычем озлились. Несколько раз пытались ставить капканы, но волки были хитрые, и у нас ничего не получилось.    
В середине декабря уже выпал хороший снег, и мы пошли в «маркировку». Это, когда в поход идут одни только инструктора, чтобы накатать лыжню узнать маршрут, ночлеги и отработать все темы, по которым нужно проводить занятия с туристами. Ведь снаряжение завозилось на машинах по дорогам, а лыжный маршрут мы проложили по лесным тропам и просекам. Да и инструкторов с водных маршрутов надо было научить ходить на лыжах и скатываться с горок так, чтобы не стыдно было перед туристами.
В первый же вечер на маршруте случилось очень смешное приключение  с Борькой Апухиным. Вышли мы из леса на высокий берег речки, а деревня, в которой снята изба для ночлега, стояла на другом берегу. В реке прорубь, а к проруби протоптана дорожка, посыпанная песком. Наши девушки, две Зои, занимавшиеся не только туризмом, но ещё альпинизмом и лыжным слаломом, первыми покатились вниз, ловко объехали прорубь и стали подниматься на другой берег по целине рядом с дорожкой, чтобы не нацепить песок на лыжную мазь. Следом поехал Борька Апухин и прямо через прорубь. На другом берегу проруби его лыжи попали на лёд и вздёрнулись вверх. Борька сложился пополам и пятой точкой сел глубоко в прорубь. Падая назад, Борька пытался опереться на палки, и они попали в прорубь, а руки залезли глубоко в петли бамбуковых палок. Борька сидел в проруби по самые подмышки и по коленки. Палки встали внутри проруби поперёк и мешали тащить Борьку вверх. Пятая точка замерзала. Я предложил подождать до весны, когда Борька будет сам вытаивать из ледяного плена. Серёга сказал, что деревенские бабы не смогут черпать воду из проруби между Борькиных ног. Надо идти в деревню просить пешню и вырубать пленника. Зоя легла на лёд перед Борькой, засунула свою руку Борьке между ног в прорубь, чего-то там пошарила, отцепила Борькины руки от палок и вытащила обратно мокрую по плечо руку. Борьку мы вытащили, а палки уплыли подо льдом по течению. Из мокрых штанов вода натекла к Борьке в ботинки и, на сильном морозе всё сразу замёрзло, как жесть. Моложавая хозяйка избы подложила дров и пустила  Борьку к себе на горячую печку, чтобы сушить штаны. На наши вопросы, что было более горячим, хозяйка или печка, Борька пытался отнекиваться и объяснялся серьёзно и с обидой. Остальную часть похода Серёга и Зоя, как более опытные среди нас, шли с одной палкой.
Так как открывалась новая турбаза, то вечером, накануне выхода в поход, чтобы пойти с нами приехали представитель Центрального Совета Туризма из Москвы и опытный спортивный журналист, чтобы сделать фотографии и написать статьи в газету «Советский спорт» и в журнал «Турист». Отправляя в командировку, их снабдили красивыми спортивными костюмами и новыми импортными канадскими туристскими лыжами. Красивые костюмы оказались лёгонькими, продуваемыми и промокаемыми. Пришлось нам поделиться с москвичами свитерами и рейтузами, а сверху надеть на них наши добротные штормовки из зелёного армейского брезента. Лыжи москвичи привезли в красивых чехлах, а импортные ботинки в ярких заклеенных коробках. Специальных креплений для этих лыж и ботинок у них вообще не было. Носки и перчатки у них тоже были тоненькие. Слава Богу, деревенские бабушки из Коскино вязали хорошие толстые шерстяные носки и варежки на продажу. Ночью, перед походом Серёга смолил у печки лыжи для москвичей, а я ставил на них наши простые крепления под простые русские лыжные ботинки. Под заграничные ботинки креплений не было. На головы москвичам одели простые ушанки, только тесёмки завязали на затылке. Импортный фотоаппарат с автоматикой на морозе не работал, и снимки делали моим стареньким «ФЭДом», выпущенным ещё в колонии им Дзержинского. В походе оказалось, что канадские клееные туристские лыжи более чем на 2 сантиметра шире наших, и несчастным москвичам приходилось расширять уже протоптанную лыжню. Уставали они, конечно, но мужики были крепкие, и жаловаться перед нашими спортивными Зоями им было стыдно.
Во время войны в лесах Лужского района было много боёв и фронтовых и партизанских. Убитых не успевали хоронить, да и раненых, иногда оставляли в лесу. В следствии этого развелось много волков людоедов. Волков пытались уничтожать, но они звери очень хитрые, трусливые и одновременно наглые. Настоящие хорошие охотники – снайпера и разведчики полегли на фронте, и уничтожать волков было некому. Тем более, что у всех был только один выходной день и надо было поднимать страну после военной разрухи.
Нам часто попадались волчьи следы. Я, обычно, сворачивал с маршрута и немного проходил по их следам. Старался определить количество волков в семье и индивидуальные особенности следов. Я не мог простить волкам гибели Бушуя. И в поход, кроме обычного снаряжения, я всегда брал с собой ещё и ружьё. Туристы в группе смеялись надо мной, особенно москвичи. Но, если мы задерживались в пути до сумерек, то волки стороной сопровождали по лесу нашу группу и перекликались с разных сторон. Тогда насмешки прекращались и у меня всерьёз спрашивали: «Инструктор, а ружьё-то у тебя заряжено?» 
Маршрут удачно закончился. Московский начальник сел под портрет Сталина и провёл с нами политбеседу, а потом попросил всех подписать его отчёт о готовности нашей базы к приёму туристов. Журналист забрал плёнки из моего ФЭДа, и они уехали, а мы остались отмечать Новый  1956-ой год и ждать к 3-му числу первых туристов по путёвкам. Но к концу декабря кое-как всё утряслось. Наступила суровая снежная зима, и на турбазу приехали по путевкам первые туристы на лыжный маршрут. 200 километров надо было пройти на лыжах по кругу вокруг военного полигона в Лапушинках. Срезать путь было нельзя, так нельзя заходить на охраняемую территорию полигона.
Колесо маршрута закрутилось. Первую группу водил я. Зима того года была необыкновенно морозная. Колхозы, через которые шёл маршрут, были очень   бедные. На трудодни не давали почти ничего. На ночлегах туристы приглашали за стол голодных хозяйских детей.
Деревня Коскино была близко от турбазы. Многие женщины из этой деревни устроились к нам на работу: дворниками, прачками, горничными. Те, кто постарше работали поварихами, а молодые официантками. Шеф-повар у нас был настоящий. Наш Олег работал в одном из самых крупных ресторанов Ленинграда, но его сгубила жадность директора.   Он впутал Олега в какую-то финансовую махинацию с пересортицей не то продуктов, не то напитков, а когда нависла опасность разоблачения и наказания, то стал валить всю свою вину на Олега. Но Олег догадался вовремя уволиться и по быстрому оформил документы, чтобы  работать коком на коком-то на туристском теплоходе ходящем в загранку. Эти документы всем показал, чтобы его искали по этим самым «дальним странам», а сам спрятался на нашей турбазе. У Олега была в городе семья. Молодая красивая жена и маленькие дети. Вот, от  красивой жены Олег и не захотел уезжать далеко и надолго. С красивыми морскими жёнами случаются всякие пикантные истории. А с нашей турбазы Олег мог неожиданно нагрянуть домой в любой день. Бережёного Бог бережёт и его семью тоже.
Деревенские поварихи к Олегу относились уважительно и, под его руководством готовили просто, вкусно и сытно. И, несмотря на деревенскую бедность, совсем не воровали. Олег говорил, что в городе ресторанные работницы каждый день таскали домой тяжеленные сумки. Иногда попадались, но откупались, отдавая милиционерам, эти самые тяжёлые сумки.
 В деревне нравы были совсем другие. Женщины были верующие и греха боялись. Деревня сотни лет стояла рядом с монастырём, и православную веру из крестьян не смогли вытравить никакие советские парторги. В каждой избе висели в Красном углу иконы и горели лампадки. В столовой нашей турбазы постные, то есть рыбные, дни бывали не как везде в советских столовых в четверг, а в среду и в пятницу по православному обряду.
Наши столики, где ели инструктора, и начальство обслуживала официантка Маша, сноха егеря Захарыча. Маша приносила инструкторам ещё и свежее молоко, простоквашу и сметану. Кто, что закажет, то Маша и принесёт. Не задаром, конечно, но дёшево. Маша иногда оставалась после работы в нашем клубе на танцы или на вечер художественной самодеятельности, который устраивала каждая группа после похода. Если вечер кончался поздно, то я Машу провожал до деревни.
В деревне Коскино школы не было, и машины дети погодки Дима и Серёжа ходили учиться в Скреблово за четыре километра. Там школа тоже была маленькая, и некоторые классы занимались в две смены. Машины ребята как раз и ходили во вторую смену. Возвращались, когда Маша была ещё на работе. Они, обычно, заходили к Захарычу, ждали свою маму у дедушки с бабушкой и играли с собаками.
Почему-то электричество на турбазу подавали с перебоями. Объясняли, что столбы, несущие провода к бывшему монастырю, старые и гнилые, а, поэтому их часто валит ветер. Мы запаслись керосиновыми лампами, свечами и фонарями «Летучая мышь». Пожарные нам это запрещали, но не сидеть же совсем без света?
Зима в том году была необыкновенно морозная. Если мороз зашкаливал за 25-ть градусов, то мы не выпускали группы на маршрут из-за опасности обморожений. Если сильные морозы заставали группы на маршруте, то мы звонили в конторы колхозов, где снимали избы для ночлегов, и просили послать кого-нибудь в избу к группе и передать приказание сидеть на месте и ждать, когда мы за ними приедем на спасательном автобусе. Автобус у нас был старенький на базе ГАЗ-51, и печка в нём не работала. Мы сажали туристов в спальные мешки и так вот, в мешках, они и возвращались на турбазу.
Однажды, в поисках заблудившейся группы, мы так замёрзли в автобусе, что шофёр предложил купить бутылку водки и распить на троих. Деревенский ларёк с водкой стоял на улице рядом с домом продавщицы и, конечно, не отапливался, а продавщица сидела дома. На окошке ларька бумажка «За водкой стучать в соседний дом». Мы вызвали продавщицу и купили водки температурой минус 40 – на плюс 40. В бутылке плавали ледышки. Наш шофёр попробовал и тут же сплюнул. Пошли в гости к продавщице. Разлили в три стакана и поставили на подпечек топящейся русской печки. Ждали, пока водка не стала тёплой.
А на турбазе в такие морозные дни поставили в клубе несколько железных бочек, вывели трубы в окна и получились хорошие, жаркие печки. Толстые церковные стены хорошо держали тепло. Если не было электричества, то у нас был аккордеонист, и народ лихо танцевал при свете керосиновых ламп. Но территория, конечно, не освещалась. После танцев девушки со страхом пробирались к своим корпусам по узким дорожкам, протоптанным между старых полуразрушенных склепов. А из дальнего леса слабо слышался заунывный волчий вой.
Тогдашний начальник ЦТЭУ Пищекевич на длинных совещаниях иногда произносил забавные афоризмы: например: «Чем меньше туристов – тем меньше неприятностей». А ещё он говорил, с белорусским акцентом: «В обслуживаныы турыстов тры фактора: погода, культработа  и пышшеблок. Если одын фактор не дорабатывает, то надо усылывать другые два». Погода устраивала нам форс-мажорные морозы,  зато пищеблок работал отлично, и культработу инструктора тянули, как могли.
Я, иногда, при слабом свете керосиновой лампы рассказывал девушкам страшные истории, про то, как чекисты отлавливали монахов по подземельям острова. А игумена так и не сумели поймать. Он до сих пор живёт в глубоких подземельях высокого монастырского холма, а деревенские бабушки носят ему иконки на освящение, еду, и свечи. Они  оставляют это в склепах, а в каких местах никому не говорят. В лунные ночи верующим православным можно издали увидеть, как игумен молится за нас на развалинах алтаря взорванного храма. Но если приближаться к молящемуся игумену, сняв шапку и вынув из-за пазухи крест, то он благословляет издали и, как бы растворяется в тумане,  становясь невидимым.
Я тогда был ещё молодой и пытался закалять здоровье. После танцев в клубе я забегал в свою келью и быстро переодевался. Выходил в лыжной шапочке, в кургузом полушубке, но босиком и в трусах. Спокойно гулял по глубокому снегу рядом с дорожками, желал туристам спокойной ночи и предлагал побыстрее расходиться по корпусам: «Там у вас топятся печки и тепло, а сейчас на улице минус 35 градусов и ветер. Можете отморозить носы и уши». А сам прохаживаюсь рядом босиком по  колено в глубокому снегу. Утром наоборот. Туристов приглашали на зарядку. Некоторые выходили на спортплощадку и под команды инструктора махали руками и ногами, приседали и наклонялись. А я в сторонке стоял в валенках и в штанах, туго подпоясанных полотенцем, а сверху голый, кидал горстями снег на спину и на грудь и растирал. Кто не выходил на спортплощадку, те с ужасом поглядывали на меня из окон. В общем, выпендривался, сколько позволяло здоровье.
Как раз после больших морозов, во время пересменки туристов, случилось невероятное событие. Наша парторг Татьяна Алексеевна собрала всех нас в туркабинете, посадила вокруг стола, заперла изнутри дверь на засов, потом села и заплакала. Мы стали её успокаивать, но она стукнула кулачком по столу и визгливо гаркнула на нас: «Молчать, слушать и не обсуждать!»
Помолчала, утёрла нос и заслезившиеся глаза, а потом, хлюпая носом, стала нам, сквозь слёзы, читать доклад Н.С. Хрущева на ХХ Съезде Партии «О культе личности Сталина».
Это для неё, абсолютно верующей в незыблемость коммунистических идей, доклад был моральным шоком. Но остальные, особенно мы с Серёгой, давно ожидали чего-нибудь подобного. Профессиональные туристы, вообще, всегда жили больше чем за сто вёрст от советской власти. У лесных костров всегда велись более откровенные разговоры, рассказывались политические анекдоты и пелись бардовские песни. Лес это не парткабинет и народ у костра избранный и проверенный дружбой и совместным риском. Мы ходим в связке на одной верёвке!
Прослушали, помолчали. Обсуждения не предполагалось. Только информация, но Борька встал, снял со стены портрет Сталина и сказал, что сейчас вынесет его в кладовку, где у нас были свалены в кучу ломаные лыжи. Я подставил Борьке подножку, а Серёга сильно толкнул в спину. Борька шлёпнулся на портрет и разбил сопливый нос. Не то себе, не то Сталину. У обоих кровавые носы были замазаны соплями. Парторг помогла Борьке вынести Сталина в кладовку, и его всё-таки «поставили к стенке» за кучу ломаных лыж, а мы разошлись по кельям обсуждать ситуацию под красное вино.
Однажды младший сын Маши не выполнил домашнее задание. Учительница раскричалась на Серёжку и велела позвать в школу мать. Братья заявили, что мама каждый день работает и в школу не придёт. «Тогда сиди и делай здесь при мне всё, что было тебе задано на прошлой неделе», - сказала учительница и села проверять тетради учеников.
Дима, конечно, остался ждать брата. Зимний день короток и, когда Серёжа закончил домашние задания, то уже стемнело, и ребята пошли домой в темноте. Из школы ушли, но домой не пришли. Захарыч на лошади поехал за ребятами в школу. Школа была на замке, а учительница ушла в кино. Захарыч подумал, что ребята остались ночевать у кого-то из школьных друзей, и вернулся домой. На следующее утро он опять поехал в школу и на половине пути увидел в кустах разорванную детскую одежду и портфели. Детей загрызли волки.
Трагический случай обсуждали на правлении совхоза и на педсовете школы. Ругали Захарыча, как егеря, допустившего в районе присутствие волков – людоедов. Маша не выдержала спокойного обсуждения, схватила учительницу за волосы и стала неистово бить её головой об печку. Несколько мужчин с трудом отняли от Маши полумёртвую учительницу. После этого случая Маша совсем перестала разговаривать и в 28 лет стала совсем седая. Наша Зоя выкрасила Машины волосы в рыжий цвет. Маша, как и раньше, продолжала обслуживать наши столики, но совершенно молча и с застывшим каменным  лицом. Ходила медленно, как самнабула.  После работы я провожал Машу домой. Она сразу падала на постель и, закусив зубами, угол подушки тихо плакала. Я гладил Машу по плечам и шептал ей какие-то успокаивающие слова, пока она не засыпала, так и не выпустив из зубов подушку. Я тихо уходил и возвращался в нашу с Серёгой свою келью на турбазу. Утром Маша опять вовремя приходила на работу.
Но прошла зима, и весной почти всех инструкторов уволили –  «В связи с окончанием зимнего сезона». Меня отозвали в Совет по туризму, чтобы направить на лето в Пушкинские горы водить туристов по пушкинским местам и читать им стихи Пушкина. Серёга остался в монастыре готовить турбазу к летнему лодочному сезону.  Столовую закрыли в конце марта и до середины мая. Маша устроилась в совхоз работать дояркой. Как рассказал мне Сергей по телефону, она всё так же молчала и всё время плакала.
Была ранняя весна. У волков должны были уже родиться прибылые волчата. Волчица ранней весной кормит волчат молоком, охраняет логово и далеко от него не отходит. А матёрый и переярки по ночам охотятся и к утру возвращаются к логову с добычей для волчицы.
Я хорошо знал повадки волков так как учился этому у одного из лучших волчатников Военно-охотничьего общества. Я даже умел вабить, то выть по волчьи на разные голоса через стекло от керосиновой лампы.
  До отъезда в Пушкинские горы оставалось ещё больше недели, и я поехал на эти дни в Коскино. Была как раз Пасхальная неделя, и Захарыч с женой уехал на телеге в дальнее село, где была ещё действующая церковь. Маша в церковь поехать не могла, так как коров надо было доить каждый день. Она молчала и тихо плакала .
Я пошел в лес и принёс большую охапку елового лапника. Истопил баню и в большом котле сварил мелко изрубленный лапник. В этом хвойном отваре прокипятил всю свою охотничью одежду и высушил на сеновале. Сам я тоже помылся в хвойном растворе и высох не     вытираясь. Почистил ружьё, промыл спиртом и смазал льняным лампадным маслом. Вместо сапог обул растоптанные лыковые лапти Захарыча с онучами, тоже вымоченные в хвойном отваре. Теперь от меня не было никакого человеческого запаха. Я снарядился и ушёл в лес выслеживать волчье логово. Исходив зимой в лыжных походах окружающие леса, я приблизительно предполагал, где волки могут устроить своё логово для вывода волчат. Решил искать это место на одном из лесистых островов на большом болоте вблизи Глухого озера.
Вышел из деревни под вечер и к сумеркам подошёл к краю болота. Под последней большой и разлапистой елью устроился на ночлег. Сгрёб между толстых корней покучнее старую опавшую хвою. Нарезал острым ножом лапника. Ломать было нельзя, чтобы не было треска. Съел баночку консервов с горбушкой и запил чаем из фляжки. Банку зарыл поглубже нержавеющей ложкой. Лёг и укрылся нарезанным лапником. Можно было пройти в метре от меня и заметить только кучу лапника, а запах от меня был только хвойный. Хотя я и устал, приготовляясь к этой охоте, но долго не мог уснуть. Я, конечно, понимал, как опасно ночью лежать в лесу на земле, зная, что поблизости рыщут голодные волки людоеды в поисках добычи. Они, однажды, уже безнаказанно попробовали человеческого мяса, и теперь считают человека своей добычей, на которую можно охотиться. Но я всё-таки взрослый мужчина с хорошим оружием, а не ребёнок. Понимать-то я это понимал, но, на всякий случай, поверх шарфа намотал себе на горло длинный собачий поводок из цепочки. Перестраховщик!
       Матёрый волк уходит охотиться за добычей вечером. Возвращается перед рассветом, и, ещё издали, подаёт голос волчице. К самому логову матёрый, обычно, не подходит.  Волчица встречает его, забирает добычу и возвращается на логово. Если в семье есть переярки, то есть прошлогодние волчата, размером уже со взрослого волка, то они помогают матёрому на охоте. Днём матёрый и переярки отдыхают, но не около логова, а по близости. Спят чутко и, в любой момент, могут поднять тревогу. Тогда волчица переносит волчат на другое место.
Перед рассветом  меня разбудил специальный будильник без звона, а только с вибратором  на руке. Я проснулся и стал слушать. Мешал ветер, свистевший в ещё голых ветвях лиственных деревьев. Но мне всё же почудилось, что где-то очень далеко на юге подавал сиплый голос матёрый.
Я поел хлеба и пососал сгущёнки из дырочки в банке. Допил чай и пошёл осторожно на юг. Крался от куста к кусту. Подолгу стоял и слушал. Старался не пугать птиц, особенно опасался сорок. Километра через полтора нашел ещё одну огромную ель с густыми и низко опущенными лапами. Устроился  на отдых между толстых корней. Нагрёб старой хвои и опять нарезал лапника для укрытия. Поужинал и закопал пустую банку. Подрезал кору берёзы и попил сока. Набрал сока ещё целую фляжку.
С вечера подморозило, но к утру потеплело и пошёл дождь. Шум дождя помешал отслушать голос матёрого. День пропал даром. Большая ель не пропустила дождь, и я остался сухим, но вся одежда всё-таки стала какой-то влажной. Дождь перестал, но остался ветер. Вот, под шум ветра, я и перешёл очень осторожно ещё почти на километр в сторону логова и опять устроился под очередной елью.  Была ночь с крепким заморозком, а потом ясное и тихое утро. Перед рассветом подал голос матёрый и совсем не с той стороны, откуда я его ожидал. Голос сильный, сиплый и с каким-то хрипом. Очевидно, это действительно очень матёрый, крепкий и осенистый волчина. Подвизгнули высокими голосами переярки. Волчица молчала. Судя по слышимости волчьих голосов, я был близко к логову. Надо было удваивать осторожность.
Конечно, ночевать в корнях под ёлкой было страшно. Я был защищён только несколькими еловыми ветками и слушал не только завывание ветра, но и завывание голодных волков людоедов, рыскающих поблизости в поисках добычи. Ведь уже отведав человечины они обнаглели и считали, что человек это такая же пища, как лосёнок или заблудившаяся корова.
Я ещё пососал сгущёнки с какао, а в пустую банку положил камень и утопил в болоте. Днём продвинулся вперёд ещё метров на двести,  залез на ель и замаскировался. Ночлег устроил по-альпинистки. Повесил на сучья висячее сиденье из куска брезента на верёвках,  ноги удобно поставил на толстые сучья. Теперь запах от меня, если и был, то шёл верхом и определить его направление было невозможно, даже волку. Ночью я очень продрог на дереве и чуть не проспал появление матёрого. Место я выбрал правильно. Матёрый подал голос близко, и волчица вышла к нему навстречу почти под самую мою ёлку. Ждать более удобного случая было   нельзя и, хотя мешали ветки, я двумя выстрелами убил  волчицу. Матерый показался на секунду и скаканул в чащу. Я слез с дерева, и через час нашел логово с пятью волчатами.  Логово разорил, волчат уничтожил. Пострелял и накидал в логово гильз, пахнущих порохом. После разорения логова и гибели волчицы, волки, обычно, уходят из этого района в другие леса. Матёрый ищет себе новую подругу, а прибылые создают новые семьи. Но туда, где было разорено их логово, они не возвращаются потом несколько лет. 
Вернулся я в деревню только под вечер. Очевидно,  все-таки сильно простыл, ночуя под елками и на дереве. Уже на подходе к деревне в груди начался какой-то хрип. Стал мучить надсадный болезненный кашель, а из носа потекло, как из водопровода. Я вошёл в Машину избу и не сел, а как-то упал на лавку, сник и уронил ружьё. Попросил у Маши водки, но она дала мне горячего молока с мёдом. Я выпил и хрипло сказал: «Маша, в нашем лесу волков больше нет, и очень долго не будет». Маша повесила на стенку моё ружьё, налила мне ещё кружку молока с мёдом, укутала  тулупом Захарыча и ушла топить нам баню по- черному.
Этой ночью Маша совсем не плакала.
А днём она уже нормально разговаривала, когда мы, опять вместе, топили баню и отстирывали в щёлоке мои одёжки от хвойного запаха и лесной грязи. В жарко натопленной избе, моя одежда сушилась три дня.
Прошло много лет, и я опять побывал на бывшей Череменецкой турбазе. Монастырь передан епархии и он восстанавливается. В бывшем туристском клубе  действующий храм Преображения Господня и идёт воскресная служба. В нашей с Серёгой келье живут настоящие монахи. Даже принято решение Московской Патриархии восстанавливать  взорванный храм Иоанна Богослова.
 Я сходил в деревню. Захарыча и Маши уже нет в живых. На месте их домов теперь старое пепелище, заросшее бурьяном.  Посидел на обломках разрушенной печки и, по русскому обычаю, помолился, выпил водки, а потом пошёл обратно в храм Преображения Господня, и поставил  свечи за упокой души Захарыча, Маши и невинно убиенных отроков Сергея и Дмитрия. Аминь. 


       Пурга
В праздник Нового года всегда хочется пошуметь, потанцевать, попеть песни, пострелять и, вообще побезобразничать. По молодости лет мы все жили или с родителями, или в коммуналках, а у соседей были дети и шуметь после полуночи, даже в Новый год, разрешалось только на один час  больше, а потом надо было расходиться по домам, а транспорт уже не ходил.  Вот и придумали мы поехать на Новый год в деревню Кемка на берегу реки Луга в избу деда Василия, с которым я познакомился прошлым летом. От станции Толмачёво до Кемки было километров 15 и почти без    дороги. Надо сказать, что в этот раз 31-е декабря было хотя и укороченным, но всё же рабочим днём. Рюкзаки и лыжи мы заранее завезли в камеру хранения на Варшавский вокзал, а прямо с работы помчались на поезд. Пока ехали до Толмачёва, уже стемнело. Вышли из поезда под снегопад и сильный ветер. Встали на лыжи и пошли 5 км по накатанной дороге до санатория «Живой ручей». Ветер задувает снег за шкирку, в рукава и в прочие щели одежды. У лыж подлип. Наверное мы не попали в мазь. Медсестра Рая взяла с собой на наш праздник своего начальника, кандидата медицинских наук Льва Моисеевича. У него на лыжах оба крепления оказались поставлены на левую ногу. Пришлось мне достать ремнабор, сесть на рюкзак, положить на колени одну лыжу несчастного доктора и переставлять на ветру и морозе крепления на правую ногу. Ребята обступили меня, чтобы прикрыть от ветра, а кандидатскую ногу, без ботинка, завернули в чей-то запасной свитер. Я примерял ботинок, сверлил дырочки, засовывал в дырочки валики из лыжной мази, чтобы хорошо завинчивались шурупы… Всё это голыми руками на ветру и на морозе, а Лев Моисеевич ругался и торопил меня, якобы, неумеку. Я сказал, что оставлю ему ремнабор, а мы пойдём вперёд и пусть он сам  переставляет свои крепления, а потом пусть догоняет нас по следам. Сообразил и замолк!
За «Живым ручьём» малохоженную, даже летом, дорогу замело так, что мы сразу сбились с пути и пошли просто вдоль реки Луги, проваливаясь на узких беговых лыжах выше колена. Ветер и снегопад усилились так, что задний не видел идущего впереди. Мишка посмотрел на часы и сказал, что мы уже почти час назад встретили Новый год, а шампанское не пили. Шампанское достали, но оно было так      хорошо охлаждённым, что в бутылке плавали ледышки. Решили не открывать. Первыми через снежную целину ломились то я, то Людмила. Она была упрямая, двужильная и мастер спорта. Последним тащился Лев Моисеевич, всё время отставал и что-то там ныл  и ворчал. Просился посидеть и отдохнуть. Обещал потом догнать. Пришлось его грубо отругать и пару раз ткнуть  в задницу этого кандидата наук острым штычком лыжной палки, но из его рюкзака часть груза я переложил к себе.
Нас было шестеро. Мишке было тяжело, но он очень упрям, доверял мне и молча, шёл, шёл и шёл. Рая была покрепче, но всё пыталась извиняться за то, что привела к нам этого царя зверей Льва. Зина плакала, но старалась, чтобы мы этого не замечали. Просто у неё на лице таял солёный снег. Мы с Людмилой по очереди шли впереди, ломили глубокую целину снега и говорили всем, что у нас так бывает часто и дело это нам привычное, а бывает иногда и гораздо хуже. Шутили на посторонние темы и рассказывали на ветру глупые старые анекдоты.
Новый Год на ходу мы не заметили и в половине второго ночи пришли в Кемку. В избе деда Василия хулиганы выбили стёкла в одном из окон, и на пол намело сугроб снега. Лев Моисеевич упал в сугроб посреди избы, свернулся калачиком, затрясся и заплакал о своей пропащей жизни. Бормотал, что все мы здесь пропадём навсегда и замёрзнем насмерть. Найдут нас только весной, обглоданных до костей голодными крысами. Жалел маму.
 Противно смотреть на плачущего и ноющего взрослого мужика. Мы перетащили умирающего Льва на топчан. Укрыли тремя спальными мешками, чтобы согрелся и, чтобы не слышать его стонов и всхлипываний. Я предлагал набить ему морду и насильно заставить работать, но Рая не разрешила обижать своего начальника и пришлось вместо красивой экзекуции устраивать красоту, тепло и  порядок в доме.   Хорошо, что печка была цела и исправна. С соседнего забора оторвали несколько реек штакетника. На окно прибили штакетником снаружи и изнутри полиэтиленовую плёнку. Зажгли несколько свечей. Убрали из избы снег. Прочистили трубу и затопили сразу и печку, и плиту. Через пол часа стало тепло, а через час жарко.
  Лев вылез из-под спальных мешков, хлебнул медицинского спирта и весело стал рассказывать еврейские анекдоты. Прямо в печке жарили шашлык и запивали всяческими горячими и горячительными напитками. Мы так намёрзлись, что нам казалось, будто алкоголь нас совсем не берёт. Ан нет! Не брал, не брал, а потом всех сразу взял и свалил. Подложили дров, упали, укрылись и отключились. От развешенной мокрой одежды  жарко натопленная изба была полна пара, как баня, но мы уже спали. А на улице ветер утих, снег прекратился  и как-то даже потеплело.
Утром нас разбудили наши друзья. Они спокойно, вместе с родственниками, встретили дома Новый год, а утром первым поездом приехали в Толмачёво. Нашу ночную лыжню замела метель, но ветер уплотнил снег, а жёлоб от дыжни был виден и им идти было полегче. Друзья еле-еле сумели нас разбудить. В печке ещё были горящие угли. Мы подложили несколько лучинок, дунули и дрова запылали. Сперва мы выпили много, много, крепкого, крепкого чаю  с сандвичами и только потом пришли к общему знаменателю с вновь прибывшими.
Все дружно стали готовиться к вечернему празднику, принесли из леса и подвесили к потолочной балке красивую ёлочку. У каждого с собой было по три игрушки и ёлку стали наряжать. По стенам развесили шуточные плакаты и лозунги, склеенные из газетных заголовков. Наскоро перекусили и стали готовить Новогодний ужин.
А мы с Мишкой, Раей и Зиной пошли вниз к старице около речки. Ветер, после ночного снегопада, уплотнил наст и мы стали строить эскимосскую хижину из снежных кирпичей. У нас  было задумано в марте пойти «на богомолье» по льду Онежского озера от Ошты до     Кижей. Путь по открытому льду предполагали пройти за восемь дней. Палаток      решили не брать, а как эскимосы каждый вечер строить хижины из снега, так называемые «иглу».
Утоптали снежную площадку и очертили на ней круг. Я встал в середину, а Миша стал нарезать  плотничной ножовкой большие и продолговатые снежные кирпичи. Рая и Зина брали эти кирпичи на фанерки и подавали мне. Я по спирали укладывал кирпичи и строил сужающийся кверху снежный дом. Прорезали внизу дверь, и ко мне залезла Рая. Миша с Зиной вырезали особо большую снежную плиту, подали нам, и мы с Раей  закрыли крышу нашего дворца. Согнутой ножовкой подровняли изнутри стенки, а для затыкания двери набили снегом большой мешок.
Затратили на строительство часа три. Решили, что при опыте и сноровке будем строить меньше, чем за два часа. Раю назначили «Снежной королевой». Накачали резиновой лягушкой свои надувные матрасы и, вместе со спальными мешками, отнесли в снежную хижину. Решили ночевать, как настоящие полярники Нансен или Амундсен. В стенку хижины воткнули подсвечник на три свечи, и пошли греться в избу.
Посредине избы уже висела и слегка кружилась подвешенная к потолку ёлочка, украшенная всякой всячиной и лампочками, горевшими от батареек. На ёлке, опасаясь пожара, свечей не зажигали По стенам были прибиты разные подсвечники и даже висела самодельная люстра со свечами. Ну совсем, как на старинных балах времён Пушкина. Скамейки перед столом были зрительным залом, а на другом конце избы, около Русской печки, была сцена и даже занавес из  пёстрого одеяла.
Праздничный концерт начался с «живых картин». Мы, по очереди, в живую изображали какие-нибудь известные всем памятники или картины, а зрители должны были угадывать. Первый угадавший выпивал рюмку. Были показаны Лаокоон, Медный всадник, Венера Милосская, Сфинксы, Даная, Возвращение блудного сына и пр. Потом Лёва придумал запустить в космос Человека-ракету. Мишку завернули в полиэтилен, заставили присесть на корточки. Лева высчитал правильную траекторию запуска, и мы начали отсчёт времени: « Пять, четыре, три, два, один, СТАРТ » У Миши между коленками были спрятаны, связанные в пучок семь хлопушек, он дернул сразу за все верёвочки, в нас и на стол полетел большой заряд конфетти, а Миша упрыгал за печку. Все салаты и прочая закуска были засыпаны пёстрыми  конфетишками. На этом концерт окончился и начались простые танцы-манцы. Мы ещё немного подурачились и ушли ночевать в свою снежную хижину. Там было холодно и темно, а матрасы,  надутые в тепле, стали почти плоскими. Мы зажгли свечи,  поддули матрасы и залезли вчетвером в один большой общий спальный мешок. Быстро согрелись и уснули.
Утром кто-то проткнул лыжной палкой стенку нашего снежного дома и стал крутить эту палку внутри хижины, призывая нас вылезать к завтраку. Вылезли, взяли под мышки надутые матрасы и прочие вещи, и пошли в избу. Ребята натопили печки так, что сидели в футболках и то потели. Я закинул свой матрас на верхние нары и сел завтракать. Конечно, опять налили всем, произнесли тост и стали  чокаться. Вот под звон кружек и раздался взрыв. Это лопнул от перегрева мой надувной матрас. Мы сочли этот взрыв добрым предзнаменованием перед нашим ледовым походом на богомолье в Кижи. То, что на богомолье надо не ездить, а ходить, мне ещё в    детстве объясняла моя крёстная тётя Капа. Вот, мы и решили пройти зимой на лыжах по льду Онежского озера от Ошты на самом юге до Кижей. Восемь дней ледяного похода с ночлегами по-эскимосски. 
    
    Почти эскимосы
(Из старого походного дневника)

После четырнадцати часов езды на трёх автобусах с ночными пересадками по тряским     дорогам окраин Ленинградской и Вологодской областей мы выгрузились со своими лыжами и рюкзаками в посёлке Ошта на самом юге Онежского озера.
Автобус ушёл дальше, а мы остались на дороге посреди посёлка. Было начало марта. По меткому выражению Михаила Пришвина, «весна света». Небо синее, синее. Кучевые облака аккуратные и белые, как подушки на купеческой кровати. Ветра нет, а мороз градуса четыре. Напротив старый покосившийся от времени дом, весь покрытый кружевными наличниками. На свесах крыши - резные полотенца. Охлупень с крупными ушастыми и гривастыми коньками. В садике за домом звонко перекликаются синицы зинзиверы. Несмотря на слабый мороз, солнышко заметно греет. Сосульки, свисающие с резьбы, тают, и с них капают сверкающие капли. 
На большом простом доме с длинным крыльцом и большими окнами криво висит вывеска «Столовая». Оставляем рюкзаки и лыжи на крыльце и заходим. В просторном зале стоят прямоугольные столы, изготовленные местными плотниками, и скамейки. Никакой пластмассы. Добротное дерево с красивой фактурой. Столовая колхозная. Продукты свои и цены по колхозной          себестоимости. Квашеная капуста, огурцы и хлеб не оплачивается. Кушайте на здоровье. Щи и борщ, наваристые с мясом. Уха из свежей рыбы, пойманной в Онеге вчера. На второе и гарнир, и тушёное мясо предлагают с добавкой. Гостям из Питера явно рады. Мы даже растерялись. Привыкли мы в городе к тому, что в рядовых столовках, где официантки задёрганы толпой посетителей, сервис «ненавязчивый», а зачастую и просто хамский.
Нас шестеро и мы хотим пройти на лыжах по льду Онежского озера в Кижи. Когда-то, ещё в детстве, моя крёстная тётя Капа внушала мне, что на богомолье надо не ездить, а ходить. Вот когда долго идёшь, то в пути душа постепенно просветляется и ожидает чуда посещения Святого места. В пути ты всё дальше уходишь от забот повседневной жизни и приобщаешься к Богу. И надо ежедневно молиться. Все эти полузабытые наставления моей крёстной оставались где-то в глубине души, но пересказать их вслух моим друзьям я, конечно, не мог да, наверное, и не сумел бы. Ведь время было самое советское. Церкви использовались под клубы или склады, а то и просто разрушались. В Казанском соборе был музей антирелигиозной пропаганды.
Но Кижи попали под охрану ЮНЕСКО как шедевр деревянной архитектуры. С окрестных островов в Кижи перевезли несколько часовен и домов. Появились первые альбомы художественных фотографий кижского ансамбля храмов и других строений. Во всех альбомах Кижи были сняты летом. А я подумал, что русская деревянная архитектура, очевидно, будет очень эффектно выглядеть на фотографиях под снегом и с сосульками на ярком весеннем солнце.
Летом в Кижи можно было попасть на теплоходе из Петрозаводска. Даже появились первые туристские маршруты с     посещением Кижей. Совет по туризму начал зарабатывать на Кижах деньги.  Но зимой попасть в Кижи можно было только с севера длинным кружным путём с пересадками на нескольких автобусах.
А я уговорил своих друзей не поехать, а пойти в Кижи на лыжах с самого юга Онежского озера. Сначала мы научились строить иглу, то есть хижины из снежных кирпичей, как эскимосы на крайнем севере, и несколько раз переночевали в таких хижинах рядом с тёплой избой.  В прошлом году прошли за два дня и с одной ночёвкой на льду по «Дороге жизни» от памятника «Разорванное кольцо» на станции Ладожское озеро до Кабоны. А в марте прошли поперёк      Ладожское озеро от Питкяранты через Валаам до Приозерска. Четыре дня до Валаама. Два дня на Валааме и ещё два дня до Приозерска. Для подстраховки в те походы брали палатку с печкой и носили в рюкзаках дрова. И вот теперь идём на восемь дней в ледовый поход и палатку не берём. Дни на маленький весенний отпуск насобирали на донорской крови, на рейдах народной дружины, на сверхурочных работах и на женском празднике. В советское время за прогулы строго наказывали, даже если на работе нечего было делать. План выполняли по графику: «спячка – раскачка – горячка».
Из-за экономии времени мы помчались на автобусный вокзал прямо с работы.  Почти сутки ничего не ели, не спали и тряслись на жёстких сиденьях в вонючих автобусах. Вот теперь сытно и вкусно поели и разомлели. Ребята уже как-то подрёмывают, а нам надо идти в озеро Онегу на лёд. Пришлось тормошить их и взбадривать. Спасибо хозяйке столовой. Разрешила нам в уголке перетрясти свои рюкзаки и привинтить на две лыжины стойки и крепкую фанерку. Получились нарты. На нарты погрузили два газовых пятилитровых баллона, мешок с кухонной посудой, ножовки для снежного строительства  и ещё какие-то общие мелочи. Но на плечах рюкзаки стали легче. Вытащили всё на улицу и зажмурились от яркого света, белого снега и свежего ветерка. Перекликаются синицы и ещё какие-то птахи. А всякий мусор ещё укрыт снегом. Да, уже пахнет, пахнет весной! Спасибо Михаилу Пришвину за то, что мы знаем, как это называется: «весна света!». 
Встали на лыжи и спустились с берега на лёд.  Я остановился и вместо традиционно «Физкультпривет!», неожиданно для себя, демонстративно широко перекрестился и произнёс: «Господи, благослови!  Идём на богомолье!»  Ребята сперва растерялись, а потом как-то неумело, но тоже перекрестились. Пошли! Обошли стороной слабый лёд, размытый впадающей в озеро речкой Оштой, и взяли точное направление по компасу на Кижи. Сосчитали свой курс с учётом магнитного склонения и местной аномалии. Всё сделали, как настоящие морские штурмана.
Нас шестеро. Две девушки Рая и Зина. Рая -  врач скорой помощи, а Зина -  медсестра. Вместе работают и вместе занимаются туризмом. Два молодых курсанта высшей мореходки: Коля и Николай. Ребята крепкие, спортивные, послушные и любопытные. Вместе учились в школе в маленьком посёлке на берегу Белого моря. С детства рыбачили в море и вместе пошли учиться в мореходку. Пятый -  мой надёжный друг Миша, с которым мы ходим уже много лет. Бывали вместе в самых сложных передрягах. А ещё наш седьмой и бессловесный участник – это нарты, которые тащит за собой тот, кто идёт по лыжне последним. Ну и я -  руководитель похода, инструктор и профессионал туризма. 
Идущему первым надо торить лыжню. Снег глубокий, слоистый. Слои на разной глубине по разному укатаны озёрными ветрами. При резких перепадах температуры лёд трескался, образовывались трещины и торосы. Потом это всё снова замерзало и заметалось новыми снегопадами. Надо выбирать путь в обход торосов и не сбиваться с основного курса. Яркое солнце и белый снег слепят глаза. Тёмные очки потеют. Наше зрение ещё не привыкло издали различать торосы и определять расстояния. Вспоминаем Нансена, Амундсена, Расмусена и других великих ледовых первопроходцев.
Я пытаюсь наладить какой-то единообразный ритм движения и смены идущего первым и последним с нартами. Для того чтобы не путать время, поглядывая на часы, у меня на шее висит спортивный секундомер. Рая изобретает ритмичную дозаправку топливом наших организмов. Утверждает, что при тяжёлой работе, надо обязательно что-то есть и пить через каждые три часа. Обязательно калорийное, горячее и вкусное. Против вкусного мы с Раей не спорим.
Но, конечно, сказывается то, что мы больше суток не спали и не ели, а в Оште напихали в желудки больше, чем туда могло влезть. Кажется, что когда выходили из столовой, то  последние непрожёванные куски ещё торчали у нас в зубах.
  Земля - вообще-то круглая. По законам географии и геометрии, линия горизонта видна с человеческого роста на расстоянии четырёх километров, а мы уже отошли от Ошты километров на восемь, и низкий южный берег Онежского озера скрылся за горизонтом. Мы все уже так устали, что шли, как говорится, на автопилоте. Давно пора было останавливаться на ночлег, но хотелось уйти на лёд озера от видимости берега.
Выбрали ровную площадку рядом с высоким торосом. Торос нужен, чтобы по нужде не ходить за горизонт. Встали в шеренгу и положили руки друг другу на плечи. Вот так, шеренгой  и с рюкзаками на плечах, стали сильно притопывая лыжами трамбовать площадку под строительство хижины. Вдоль и поперёк – вдоль и поперёк. Утоптали площадку и сложили в сторонку нарты, рюкзаки, лыжи и палки. Я нарисовал на снегу овал нашего будущего дома. Первые кирпичи для стройки вырезаем из пола. Режем обыкновенной плотницкой ножовкой. Труднее всего достать первый кирпич, и он, как первый блин, выходит комом и в стройку не идёт.  Второй и следующие уже проще. Подрезаю с трёх сторон и снизу, беру, как на лопату, на фанерку и несу к месту укладки. Фанерки у каждого из нас служат жёсткой спинкой в рюкзаке. Кирпич к кирпичу укладываю по  периметру будущей хижины. Уложив первый ряд, ножовкой подрезаю наискось несколько кирпичей, чтобы дальше класть их непрерывной спиралью. Вместе со мной изнутри хижины работает Рая. Миша разрабатывает добычу кирпичей снаружи и у него уже лежит аккуратный ряд готовых стройматериалов. Миша и Зина режут кирпичи. Коля и Николай носят их на фанерках и подают нам с Раей. Мы строим овальную хижину, постепенно сужая её наклонными стенками. Завершать крышу -  очень высокое искусство настоящих эскимосов. Мы делаем проще - кладём поперёк наши двенадцать лыж и палки, а уж на эти стропила постелили полиэтилен и укладываем кирпичи крыши. Изнутри подрезаем все выступы на стенках согнутой ножовкой, чтобы потом не капал тающий снег. С крыши не капает, так как там снег лежит на полиэтилене. Все ямки затираем. С  двух сторон прорезали низкие отверстия для дверей ещё на половине стройки. Иначе нам с Раей было бы темно делать крышу. Затычки для дверей сделали из больших холщовых мешков, набитых снегом. Их  ведь надо будет отодвигать, и задвигать при выходах на прогулки за торос. И ещё на лыжные палки повесили занавески, чтобы из щелей не дуло.
Подровняли пол и застелили двойным полиэтиленом. Разложили и надули матрасы. Поверх надувных матрасов у каждого есть радикулитка. Это большой кусок хорошего фетра. А уже на радикулитки стелем двухспальные мешки. Вдвоём спать в мешке гораздо теплее.
С одной стороны хижины лежат четыре человека в двух мешках. С другой стороны -  двое и у них напротив стоят нарты. На нартах газовая плита, кастрюльки и вся прочая кухня. Эти двое  – дежурные повара. Устроились уютно.
От свечей, газовых горелок и нашего дыхания через полчаса уже так тепло, что сидим в лёгких свитерочках. Включаем музыку и за начало похода достаём бутылку кагора Шемаха и ещё что-то вкусненькое на закуску. Все так устали, что и бодрая музыка не помогает, а тут ещё и кагор. Кажется, что заснули раньше, чем залезли в спальные мешки. Будильник я специально не заводил.
Разбудил меня биологический гидробудильник. Надо было срочно вылезать из хижины и бежать за торос. Откинул занавеску, вытолкнул мешок со снегом и выполз наружу. Толстые снежные стены хижины не только держали тепло, но ещё и почти не пропускали звуки.  Погода за ночь резко изменилась. Свистел ветер и мела позёмка. С наветра к хижине намело сугроб почти до крыши, а в затишке с подветра, сугроб вырос в полуметре от стенки. Ветер сразу продул меня до костей и зазнобил колотун. Я всё-таки сумел заметить, что, слава Богу, ветер для нас будет попутным. Возвращаясь в хижину, я опрокинул немытую после ужина посуду и разбудил всех. Вот все и «сходили до ветра», в буквальном и переносном смысле этого выражения. Поворчали, попили кофе с бутербродами и решили поспать ещё. После завтрака всегда так хорошо спится.
Но мы хоть и на льду, но у нас не лежбище моржей, которым некуда торопиться. Впереди ещё много-много километров пути. Пришлось нам с Раей вылезать из мешка, готовить обед и в большой кастрюле много какао. У каждого из нас на специальной лямке висит за пазухой большая плоская фляга в фетровом чехле с горячим питьём на дорогу. Это Рая так придумала, а я заказал сделать фляги знакомым слесарям. От этих фляг тепло и снаружи, и внутри. Спину греет рюкзак, а грудь фляга.
Пообедали, сложили рюкзаки, оделись и выползли в метель. Пришлось сломать крышу, чтобы достать лыжи. Проверили установку компасов и пошли. Видимости почти никакой. Линии горизонта нет. Торосов издали не видно. Ветер очень сильный, но хорошо, что в спину. Метёт позёмка и видно, как под ногами бегут вперёд, обгоняя нас, снежные вихри. Направление движения держит по компасу самый задний и кричит первому идти правее или левее. У первого впереди нет никаких ориентиров. Ветер треплет одежду и выдувает тепло. Но туристские штормовки имеют застёжку с двойным клапаном и капюшоны. На ногах поверх лыжных ботинок одеты брезентовые бахилы до колена. Рукавицы двойные: внутри тёплые, а снаружи не продуваемые и не промокаемые для работы со снегом и, вот для такой погоды. Чтобы не потерялись при работе со снегом, рукавицы на лямочках продетых через рукава, как у ребятишек в детском садике. На ходу быстро согрелись. Ветер сильно подталкивает спину. Только разговаривать на ветру трудно и Рая не разрешает.
Несмотря на то, что вышли с ночлега поздно и шли в плохую погоду, прошли за второй день значительно больше и остановились строить хижину тоже позже. Стройка пошла веселее. Споров и советов почти не было. Поставили хижину поперёк ветра, а входы защитили от задувания снежными стенками. Свод крыши сумели сделать почти по-эскимосски: без опоры на лыжи. Но три лыжины положили поперёк под потолком там, где теплее, для развески на просушку носков и рукавиц. А для сна у каждого есть тёплые фетровые чуни.  Намёки на кагор к ужину я пресёк шуточками и страшными анекдотами про пьяниц. У Раи есть медицинский спирт, но намёков на него не было.
Входим в нормальный походный режим дня. Подъём до рассвета, чтобы с началом дня быть уже в пути. Калорийный завтрак, заправка фляг, сборы и выползаем из хижины. Выдёргиваем лыжи, а хижина остаётся целой. Заходите и живите, кому надо.
Онега опять преподносит сюрприз погоды. Ветра нет, мороза нет. Видимости тоже нет. Есть туман, но такой густой, что идущий последним не видит первого. Идём, как в белом молочном стеклянном шаре. Трудно держать правильное направление. У идущего сзади поперёк груди фанерка, а на ней жидкостной морской компас. Он управляет идущими впереди, как вахтенный рулевой на корабле. Там тоже берега не видно. Воздух очень влажный. Температура плюсовая. Прошибает пот и бельё скоро становится мокрым. Под лыжами не снег, а какая-то каша. Остановка на перекус через два часа после выхода. Снимаем все свитера и переодеваемся в сухие рубашки. Жаль, что нельзя снять рейтузы. Даже разговоры глохнут в этом белом молоке. Переживаем за то, что не сумеем построить из такого снега хижину. Но к вечеру чуть подморозило и разъяснилось. Дом построили удивительно быстро. Залезли и навели уют. Зина напекла блинов. Ели с рыбными консервами, а потом с варёной сгущёнкой. Меню странное, но всем понравилось. Зато чай крепкий и вкусный. Смесь индийского и зелёного.  В стенки натыкали ножи, ложки и, вообще всё, что можно. Развесили влажную пропотевшую одежду. Амбре, конечно, ещё то, но мы как-то принюхались и не обращаем внимания. А баллончиков с дезодорантом в то время ещё не было. Трудовой день был длинным и, несмотря на тяжёлый снег, прошли, очевидно, много. У нас нет возможности измерять пройденное расстояние. Нет таких приборов и нет ориентиров. Определяемся, очень приблизительно - по скорости движения и по времени в пути. Была идея сделать одометр. Это такой прибор, который измеряет пройденное расстояние. Я бы такое устройство просто мог сделать из колеса от детского велосипеда, а  счётчик оборотов продаётся в веломагазине. Приделали бы колесо к нашим нартам и проверили бы показания прибора на дороге с километровыми столбами. Тогда мы знали бы, почти точно пройденное расстояние, но не захотелось возиться, ни дома, ни на маршруте. Направление   держим хорошо и мимо Кижей не пройдём.
Дежурили по кухне курсанты Коля с Николаем. Как истинные моряки они и ужин нам приготовили морской – макароны по-флотски. Сделали вкусно, но так много, что на завтрак пришлось доедать остатки ужина.
Рая и Зина, когда учились в медицинском, то изучали латынь. Преподаватели, для лучшего усвоения, предлагали   запоминать латинские изречения, поговорки и афоризмы. В  переводе на русский язык, очень многое из этой латинской древности и мудрости, прочно вошло в нашу повседневную речь. Мы говорим и, подчас даже не знаем, что это слова Цицерона, Сенеки, Сократа или, вообще, общепринятые приговорочки простого латинского народа. Но Рая твёрдо уверовала в то что, если эти мудрые латинские изречения сохранились на многие века, то в них действительно заложена основа древнеримской мудрости. Рая принимала эти изречения, как руководство к практическому действию.
Ab ovo usgue ad malum. В дословном переводе с латыни это означает – от яйца до яблока. В иносказательном смысле – от начала и до конца.  По обычаю, обед римлянина начинался с яйца, а заканчивался яблоком. Вот, и Рая с Зиной набрали в поход варёных яиц и аккуратненьких одинаковых яблок. В пути они их прячут внутри спальных мешков, чтобы не замерзали, а на большом перекусе в середине дня, мы обедаем, как древние римляне. Ещё Рая где-то у Нансена прочитала, что в лыжном походе хорошо есть жирную пищу. Хорошо хотя бы то, что кормить нас пеммиканом, дело не дошло. Но перед походом мы купили несколько килограммов грудинки. Чтобы не жевать её как резину, мы эту грудинку хорошо проварили. Теперь утром делаем несколько бутербродов и каждый прячет их себе в специальный карман за пазухой. Едим каждый день, но ещё не надоело. Кроме грудинки едим бутерброды с каким-то сыром особой жирности и шоколадки. А на ходу посасываем какие-то кисленькие леденцы, чтобы не хотелось пить.
Строительство дома и благоустройство идёт уже само собой. Залезаем, располагаемся и….. начинаем делать воду. Процесс длительный и нудный. Две большие кастрюльки набиваем снегом ещё снаружи, а остальную воду заносим в таком же холщовом мешке, как и затычки для дверей. Зажигаем обе газовые горелки и плавим воду на ужин. Добавляем снег в кастрюльки большой ложкой. Варим одно блюдо, называемое кашасуп и питьё. Но надо заготовить воду ещё и на завтрак, и на фляги в дорогу. Вечер получается длинным и разговорчивым. Теснота располагает к общей беседе.
Два дня стоит хорошая, и типично весенняя, погода. По утрам бодрит ночной морозец. Снег сверху покрыт коркой жёстского наста и царапает лыжи, как наждачная шкурка. К середине дня солнышко пригревает так, что температура становится плюсовой и снег слегка раскисает, а к вечеру опять подмораживает. На остановках не только перекусываем, но ещё и по три раза в день перемазываем лыжи разными мазями.
Чем ближе к Кижам, тем чаще вечерние разговоры переходят на темы церквей, монастырей и православной веры. В наших головах и в душах странная смесь из того, чему нас учили бабушки и из того, чему учили школа, комсомол, газеты, радио. И мы все тоже разные. Наши курсанты родом из маленькой поморской деревни на берегу Белого моря. В детстве они ходили не только в школу, но по воскресеньям всей семьёй посещали церковь в соседнем селе. Летом плавали на карбасе, а зимой ездили на санях. Мой друг Миша улыбается и помалкивает, но я знаю, что его дед был священником и тоже где-то в поморье возле реки Мезени. Раин дедушка во время революции служил матросом на Авроре, а потом героически воевал во время Гражданской войны  на стороне красных и, конечно он был убеждённым коммунистом и атеистом. Рая своим дедом очень гордится. Зина во всём подражает Рае и своего мнения не имеет. Мои родители были православными, но мама у меня немка. В детстве она посещала немецкую кирху, а не русскую церковь, но, выйдя замуж за моего отца, перекрестилась в православие. Многие мои родственники лютеране. Сам я долго жил среди мусульман и у меня на книжной полке рядом с Библией стоит двухтомный Коран. Вот такая гремучая смесь разного понимания церковных проблем присутствовала в наших вечерних разговорах, пока мы делали из снега воду. Мы были молодыми и азартными, но превыше всего у нас была дружба. И ещё было очень хорошо то, что находясь во льдах и снегах Онежского озера, мы далеко и далёко убежали от всяких парткомов, профкомов и прочих советских комкомов.
Вот вечером у нас и зашёл разговор о том, кто и какие молитвы знает. Оказалось, что наизусть все помнят только Отче наш. Вот я и предложил, что раз мы идём на богомолье, то давайте перед сном все вместе будем произносить слова этой   молитвы. Но наши курсанты-комсомольцы твёрдо заявили, что   молитва дело серьёзное и для молитвы надо, чтобы висела икона или, хотя бы большой крест, а не маленький нательный.
Я театрально выдержал паузу, а потом тожественно достал висевший у меня на груди кожаный кисет, а из него нашу семейную реликвию - иконку Ивана Воина в серебряном окладе. Сказал, что эта икона была у лейтенанта Ильина во время Чесменской битвы. Конечно, и Коля, и Николай, как будущие моряки прекрасно знали, кто такой лейтенант Ильин и то, что он главный герой Чесменского сражения. Коля достал компас и определил, где у нас восточная стенка. Потом убрал с неё всё лишнее, попросил иконку, повесил на стенку и воткнул рядом все подсвечники. Наша хижина с белым куполом превратилась в часовню. Отче наш ребята исполнили в полный голос.
А утром пошёл сильный дождь. Под снегом стала чавкать вода. Дождь шёл и шёл. Мы тоже шли и  шли под этим дождём. Во второй половине дня стало ясно, что из этой мокрой каши нам сегодня дом не построить, а ночевать в холодной луже тоже не очень уютная перспектива. И к вечеру не подморозило, а дождь продолжался то сильный, а то очень сильный.  Под снегом воды было по щиколотку, и мы не то шли, не то плыли. По низкому небу в несколько слоёв бежали чёрные дождевые тучи. День и так был полутёмный, но начало темнеть уже по-настоящему. А мы всё шли и шли….
По моим приблизительным подсчётам мы уже были близко к земле. И вот, когда совсем стемнело, мы увидели впереди и чуть влево огоньки. Впереди берег и сухое жильё. Рая выдала всем по несколько таблеток глюкозы с витамином «С» и спела: «На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь!»
Вот уже впереди берег. У самого берега, под Николаем, шедшим первым, проломился лёд и он провалился с головой. Почувствовав под ногами дно, Николай оттолкнулся, вынырнул и схватился за кромку льда. Лёд обломился, но Николай опять ухватился за кромку. Я заорал ему, чтобы не дёргался и ждал. Скинул свой рюкзак, и продел лыжную палку в петлю для руки. Мне подали ещё несколько палок, и я сделал из них длинную цепочку. Плюхнулся на живот и пополз к Николаю. Потом, как хлыстом, закинул палки к нему в полынью. Слава Богу, что это удалось с первого раза. Сзади ко мне подполз Миша и схватил за ноги. Коля и Рая потянули Мишу, а я потянул Николая. Вылезли на лёд и увидели сбоку какие-то мосточки. Вот там и вышли все на земную твердь. Николай был мокрым весь. Я и Миша мокрыми были спереди. У остальных мокрыми были только ноги. Но впереди светились огоньки какой-то деревни.
От мосточков, в сторону деревни, была натоптана дорожка. Лыжи в охапку и бегом к жилью, а сил уже нет. Я ругался и гнал ребят бегом. Зина два раза упала и я забрал у неё рюкзак. Разрешил ребятам немного пройти шагом и опять погнал всех бегом. Шагом – бегом, шагом – бегом. Ввалились в первую же избу и подняли из постели сонную одинокую бабку. Она запричитала, заохала и велела тем, кому не надо срочно переодеваться, топить остывшую с утра русскую печь.  Кое-какой запас сухой одежды у нас ещё был, а какое-то тёплое тряпьё и две пары валенок дала бабушка Пелагея. Ночные фетровые чуни тоже пошли в дело.
Вот тут и пригодился Раин медицинский спирт. Прежде чем одевать сухую одежду всех растирали проспиртованной шерстяной варежкой снаружи и давали немного внутрь. Печка быстро разогрелась, а у бабушки Пелагеи был наварен впрок большой чугунок кислых щей. Мы   добавили в щи пару банок мясных консервов, бабка выставила на стол крынку сметаны, маринованные грибочки, большую сковородку с яичницей и солёную рыбу. А я достал из рюкзака две бутылки кагора.
Для бабушки Пелагеи мы были просто туристы, попавшие в беду. У местных жителей, промышляющих рыбу в бурном озере и заготавливающих сено на островах, приключение вроде нашего, было рядовым событием. Но, прежде чем сесть за стол, мы встали в красном углу, где перед старинными иконами теплилась лампадка и, по сигналу Николая, перекрестившись, дружно, чётко и громко прочитали Отче наш.  Вот это для бабушки Пелагеи явилось полной неожиданностью. Она села на лавку и стала плакать. Еле-еле мы её успокоили и посадили за стол, но она, иногда, как-то улыбаясь, всхлипывала и утирала концами косынки радостные слёзы.
По всей избе развесили наши мокрые одёжки, носки и обувки. Ночевали на полатях под потолком, где нам было жарко. Николая положили на печку, где было не жарко, а очень горячо. И никто не заболел! После вчерашних передряг хотели утром сладко поспать, но не получилось. Пелагея Сергеевна рано утром ходила доить корову и рассказала о нас соседям. Была суббота и сосед, специально для нашего лечения, истопил пожарче баню. Баня была просторная – в расчёте на приезжающих летом детей и внуков. На первый жар пошли мужики, и мы берёзовыми вениками выхлестали из Николая остатки вчерашнего ныряния в ледяную купель. А дядя Прохор заставил Николая выпить стакан самогона с мёдом. Наши девушки устроили большую стирку и всё наше пропотевшее в походе бельё привели в порядок. Вечером бельё гладили старинным утюгом на древесных углях.
После тяжёлого похода, ночлегов в тесных, душных и вонючих хижинах и последнего   мокрого дня, мы чувствовали себя, как загнанные лошади, но после отдыха в просторной избе и, особенно после бани, полностью восстановились. Сходили в магазин и сумели кое-чего накупить для себя и для Пелагеи Сергеевны. Она оказалась не такой уж несчастненькой старушонкой, как нам сперва показалось. Конечно, колхозная пенсия была мизерной, но наша хозяйка была членом сельсовета и там ей, что-то платили. А в Петрозаводске  у неё жили два сына с семьями и взрослый внук. В отпуск все приезжали в родную избу. Помогали с огородом, заготавливали дрова, сено, грибы, ягоды и рыбу.
          Переночевали ещё одну ночь, и пошли в Кижи, а дождь всё шёл и шёл. Под крышей избы мы на дождь как-то не обращали внимания. Штормовки из лёгкого брезента, конечно, промокали, но мы под штормовками на свитера накинули шали из полиэтилена и, даже сделали себе такие же, юбки. Вот, в таком смешном виде мы и заявились экскурсионное бюро заповедника    Кижи. Сложили в коридоре свои рюкзаки  и пошли заказывать экскурсию. Но впереди нас заказывали экскурсию девушки, приехавшие из райцентра Великая губа. Мы познакомились и  образовали общую группу. Эти девушки были из карельского народного ансамбля «Кантеле». Они приехали на гастроли в райцентр и заодно решили посмотреть Кижи. А дождь всё шёл и шёл. Никаких условий для фотографии. Низкие тучи, серая мокрая архитектура.  Даже верхние маковки и кресты Преображенской и Покровской церквей видны расплывчато в сером тумане. Осталось от Кижей общее впечатление, но по фотографии получились серыми и не резкими. От храма к храму перебегали по-быстрому, так как девушки из «Кантеле» были одеты не по погоде. Внутри храмов было темновато, а со вспышкой снимать не разрешили. Зато девушки взяли нас с собой на автобус, помогли устроится в гостиницу в Великой губе и дали контрамарки на своё вечернее выступление. После концерта устроили в гостинице совместный ужин с танцами. Наши курсанты одели форменные фланелевки с гюйсами, то есть с синими морскими воротниками, и были нарасхват. В ансамбле «Кантеле» был только один мужчина - их старенький руководитель, режиссёр и дирижёр.
Гастроли у девушек закончились, и мы вместе добирались на перекладных до Медвежегорска. В поезде, пока ехали до Петрозаводска,  было продолжение банкета. Мы поехали дальше, а наши новые подруги, расставаясь, обещали писать письма и приглашать на свои выступления.
Как ни странно, но через три года ансамбль «Кантеле» гастролировал по турбазам Карельского перешейка, а я был старшим инструктором одной из этих баз. И у нас опять было очень весёлое  продолжение банкета! Жаль, что курсанты мореходки были в плавании, но одна из солисток проговорилась, что её родители теперь живут в Зеленогорске и воспитывают внука. Отец плавает по морям, а мама гастролирует по концертам.  Вот и надо  ей обязательно навестить сына и бабушку с дедушкой. Она вот, ему в подарок тельняшечку маленькую сшила.