Мы гуляли по осеннему парку. Отец посадил меня на плечи и шёл по тропинке молча, думая о чём-то своём. Возможно, он сочинял одно из своих бессмертных произведений. Но какое мне было дело до его сочинений! У меня был он, папа! Я чувствовал, что он любит меня, и всё остальное в мире было не важно, кроме любви матери, конечно. Мне было так спокойно, так хорошо, так беззаботно, и я не мог представить, что может быть иначе. Потому что я был совсем маленьким мальчиком.
Говорят, что люди ничего не помнят из своего раннего детства. Неверно. Я очень хорошо помню эту картину: отец, я у него на плечах, осенний парк, счастье и безмятежность. Чувствовал, что я единственный у этого сильного, великого и талантливого человека, и для меня это было главное. Для маленького сына папа самый великий и самый талантливый, каков бы он ни был на самом деле. Любовь к моей матери не пересекалась с любовью ко мне, а наоборот воспринималась мной как естественное правильное явление.
Позже я узнал, что отец действительно очень талантлив. Затем он стал ещё и знаменит. И ещё я узнал, что самой сильной любовью моего отца была музыка.
Затем у меня появился брат. Затем — ещё братья и сёстры. Любви отца хватало на всех. Только мне, отчего-то стало казаться, что именно мне её не хватает. И я вспоминал осенний парк, сильные плечи отца и своё безмятежное счастье.
***
— Томас, что это за старик ест дешёвую похлёбку в углу? — спросил один из посетителей берлинской харчевни своего приятеля.
— А чем он тебя заинтересовал? — вопросом на вопрос ответил приятель.
— Как-то он держится и выглядит не так, как бедные или нищие старики. Какой-то взгляд у него печальный, и в тоже время — с приветливой улыбкой. Так улыбаются люди, у которых невозможно отнять ни при каких обстоятельствах то, чем они обладают.
— Если хочешь, Себастьян, я познакомлю тебя с ним, — улыбнулся Томас, отхлёбывая пиво из глиняной кружки.
— Да зачем он мне нужен! — отмахнулся Себастьян. — Будет только деньги клянчить, а у меня они не лишние.
— Я думаю, если ты узнаешь, кто это такой, — пожал плечами Томас, — ты и сам с удовольствием поставишь ему кружку пива.
— Ну и расскажи мне кто это такой, — скривился Себастьян. — Я не люблю играть в детские забавы «отгадай, кто это?» или «отгадай, что это?». Если считаешь, что это интересно, расскажи, нечего время тянуть.
Томас не оставил своего намерения ещё немного раззадорить любопытство своего друга. Не называя имени старика, он начал рассказ:
— У этого человека с детства было всё. Достаток, хорошее музыкальное образование…
— Так он музыкант! — перебил приятеля Себастьян. — А я думал — ты скажешь, что он какая-нибудь коронованная особа, выходящая «в народ» из любопытства.
— Да, он музыкант, — кивнул Томас. — Его отец был известным композитором. Имя его отца открывало для него двери лучших домов. Его без прослушивания взяли на хорошую должность при богатой церкви. Не у нас в Берлине, в другом городе. Живи и радуйся, правда? Что ещё нужно?!
***
У меня много братьев и сестёр. Мы росли, учились. Я стал музыкантом, как отец. Мой брат, родившийся через четыре года после меня, стал музыкантом. Многие мои братья стали музыкантами. Они старались, пробивались в жизни. Они писали музыку, добивались хороших выгодных мест при «больших» людях, без покровительства которых трудно прожить художнику и музыканту.
А мне всё давалось легко. Я не старался «пробиться». Я знал — у меня есть мой великий отец. Он любит меня. Я его первый сын. Я был тогда, когда ему не надо было делить свою любовь на всех своих детей. Я знал его неразделённую между братьями и сёстрами любовь ко мне. Я всегда помнил этот осенний парк, эти сильные плечи, это ощущение, что пока я рядом с отцом — ничего плохого не может случиться. Так всегда и было.
Но пришло время, и отец умер. Все умирают. И у меня как-то всё сразу пошло наперекосяк. Как быстро проносится время! Отец! Вот и я уже старик. И я писал музыку, и очень хорошую светлую музыку. Я знаю, я чувствую. И твой второй сын пишет музыку, и он стал более знаменитым, чем ты. О нём восторженно отзывается нынешняя молодёжь: Гайдн, Моцарт. Наверное, потому, что он написал учебник «Опыт правильного способа игры на клавире». Он вообще всегда был целеустремлённым, мой брат. Это я никогда не использовал возможностей, плывших в руки. Просто радовался жизни. Радовался тому, что у меня есть музыка, что у меня есть ты, отец.
***
— Давай всё же подойдём к старику, — подтолкнул приятеля Томас. Друзья, взяв свои недопитые кружки, подошли к столу старого музыканта.
— Здравствуйте Вильгельм Фридеман, — поздоровался Томас.
Себастьян тоже церемонно поклонился.
— Здравствуйте, — насмешливо поздоровался старик.
Он длинными тонкими пальцами, которые у всех народов называют «музыкальные», достал из кармана рваный кружевной платок и вытер губы.
— Что вам угодно? — спросил старый музыкант. — Ведь мы не знакомы.
Томас уважительно приложил руку к сердцу и сказал:
— Мы с приятелем, хотя люди и не богатые, но очень любим музыку. И конечно знаем всех известных музыкантов нашего времени.
— Ваш приятель так не думает, — усмехнулся тот, кого назвали Вильгельмом Фридеманом. — Он явно не знаком с моей музыкой.
Лицо Себастьяна действительно выражало крайнее затруднение.
— Не такой уж я известный, — махнул рукой музыкант.
— Как же, как же, – улыбнулся Томас, — музыкант, известный импровизатор, композитор, Вильгельм Фридеман Бах.
— Бах?! — воскликнул Себастьян.
— Бах, — кивнул Томас.
— Тот самый?! — в благоговейном порыве прижал руки к груди Себастьян.
— Отец давно умер, — горько усмехнулся Вильгельм Фридеман. — Я сын Иогана Себастьяна Баха. Первый сын. Старший.
— А-а-а! — вскричал Себастьян. — Я что-то слышал о вас. Вам с братом достались все рукописи отца. Ваш брат – знаменитый «гамбургский Бах». А вас ещё обвиняли в том, что вы некоторые рукописи отца выдавали за свои…
Томас сильно толкнул приятеля в бок.
Слезящиеся глаза старого музыканта посмотрели мимо Себастьяна. Он надел свою большую широкополую шляпу с засаленными полями и поднялся из-за стола, намереваясь уйти.
— Я сам могу писать музыку, — холодно произнёс Вильгельм Фридеман. — И, насколько могу судить, хорошую музыку.
Он вышел из харчевни и побрёл к городскому парку.
— Зачем ты? — разочарованно укорил Томас своего друга. — Не всё ли тебе равно? Он уже старик.
— Но ведь это правда, — упрямо произнёс Себастьян. — Так говорят. Говорят, что он растерял много рукописей своего отца, а некоторые рукописи подписал своим именем. Так говорят.
— Но абсолютно достоверно известно, что он сам написал много хорошей музыки, гениальнейшей, я бы сказал, музыки! — воскликнул Томас. — Но и ему, и его брату «гамбургскому Баху», и всем остальным Бахам, всегда придётся оставаться в тени великого Иогана Себастьяна.
***
Отец. Прости меня, отец! Я знаю, что тебе, будь ты жив, было бы неважно, как я поступил с твоими рукописями. То есть, важно, но ты простил бы меня. Я же твой сын. Первый. Я был единственным. Ты нёс меня на плечах вот по такой же осенней аллее парка, молчал и думал о чём-то своём. Возможно, ты сочинял одно из своих бессмертных произведений. Но какое мне было дело до твоих сочинений! У меня тогда был ты, отец. Говорят, что люди ничего не помнят из своего раннего детства. Неверно.