Лена Шалидзе
Когда я увидела её в первый раз, у меня закралась мысль: отчего такую симпатичную стройную девушку так все дёргают и помыкают ею. Буквально приказывают все, кому не лень: «Мой хорошенько пол», «Быстро переодевайся и за хлебом» и т.д В чём она так провинилась перед всеми, чтобы так ею управлять. Этот вопрос возник в голове с первой минуты, когда я её увидела, а она мыла наблюдательную палату, поскольку мало кто из людей, в ней находящихся, смог справиться сам с мытьём полов.
Лена была среднего роста, но не маленькая, чтобы её зашугали. Симпатичная, прямой нос и острые глаза делали её похожим на зоркого сокола, вечно оглядывающегося, вечно поджидающего неприятеля. Вот так и она. Скорее всего, больше она походила на испуганную ворону, вечно затевающую переполох в стае. Так и она. Где бы она и когда бы она ни появилась, везде и всегда – переполох, паника. Везде и всюду слышался голос санитарок: «Шалидзе, Шалидзе….» Да и сама она мне запомнилась с сигаретой, вернее, с окурком, сидя. Её колени дрожали, мелко тряслись . То есть человек был постоянно в напряжении. Одна была страсть- сигарета, поскольку других страстей здесь и не предусмотрено. Нина Степановна, сестра-хозяйка, приносила пачки сигарет утром при приходе на работу. И оживала психушка, и оживала жизнь безрадостная и однообразная. Её возглас: «Девочки, сигареты» был магическим. Сразу налетала толпа, разбирали сигареты, бежали в туалет курить. Невозможно было пройти в это время в туалете, а сходить в туалет было просто нереально. Лена Шалидзе была ярой курильщицей. За это она чуть не поплатилась отпуском домой. А дело было так: в надежде, что кто-то в банке для окурков оставил чинарик, Лена пальцем открыла дверь одного из туалетов, когда он был заперт, нашла окурок и покурила всё же. Одна из санитарок заметила, что она открывает дверь с помощью пальца ( а замки такие во всех палатах психушки, что палец мог бы служить шестигранником, открывающим дверь) или кто-то сдал её с потрохами, что администрации стало известно, что Шалидзе открывает двери сама и курит окурки.
- В наблюдаловку, - кричала самая агрессивная санитарка Нина Михайловна, - Ещё будешь три месяца лежать, а может, и все полгода. Достукалась, поймали тебя, Шалидзе.
А Шалидзе тем временем лежала во втором отделении в седьмой палате. Сама по себе она была нежная и ласковая. Любила и тискала кошку; да так, что кошка окотятилась у неё на кровати. Поставили коробку под кровать Лены, где кошка кормила своего единственного котёнка. Лена приглядывала. Да и не только кошка была в её распоряжении. Она вместе с бригадой ходила за хлебом для столовой, за обедом на кухню, собирала и выносила мусор, брала в руки лопату и чистила дорожки вокруг корпуса. И теперь Лену можно сказать на парашу за провинность. Сильно стала переживать Лена. Стала тосковать по маме, по дому, поскольку уже более 4х месяцев не была там. Маме она звонила каждый вечер, и опять в разговорах забота о том, чтобы мама купила как можно больше сигарет и подешевле. Иногда в выходные приходила мама для встречи с дочкой: одинокая больная женщина с грустными глазами; скромно одетая, повязанная платком как в советские времена. С какими-то сумками, кошёлками, она выглядела растерянной перед своей дочкой. Лена с мамой были на пенсии по инвалидности,и понятно, что жили на пенсию, но как они её делили между хлебом и Лениной страстью, - сигаретами, - одному Богу известно. Мама была больна, ей предстояла операция, и она никак не решалась на неё. Наверное, боялась оставить дочку на некоторое время без опеки, без телефонных разговоров вечерами, которые так были нужны дочке.
Я никогда не забуду, как убивалась эта женщина-девочка, с каким надрывом она плакала у себя в седьмой палате, закрывшись одеялом с головой как маленький ребёнок. После нескольких таких вечеров Лену всё же выписали из больницы. И она долго не появлялась, хотя периодически место её было там.