Недавно побывал на Дне Рождения у Евгения Гришковца, известного писателя и шоу-мена. Он прочел гостям несколько рассказов, как всегда очень лиричных и обращенных как-бы ни к кому и ко всем сразу. Первый был про шампанское, бодрый и искристый, как и напиток. Второй про даты и дни рождения. Разумеется во время перекура стали говорить о том, кто когда родился, какие исторические события приходятся на эти даты, кто из "великих" освятил нашу персональную дату, родившись с нами в один день, тем более, что тема эта звучала и в рассказе именинника. Портал таким образом был открыт, ну я и не преминул воспользоваться...
Родился я 19 августа. День сам по себе неплохой, в конце лета, "львиный" по Зодиаку, но какой-то пустой... Пустым он был в отрывном советском календаре, где даже профессиональные праздники обходили его стороной. Наполеон немного поторопился родиться, а Раджив Ганди припозднился, наоборот. Когда вышел из-под запрета и стал популярен календарь церковный, а вместе с ним и Пастернак, выяснилось, что родился я в светлый праздник Преображения Господня, но некоторую второстепенность этому празднику придавало его народное название - "Второй или Яблочный Спас", также выяснилось, что прямо в день моего появления на свет, а именно 19 августа 1968 года, в Чехословакию были введены советские войска для подавления..., короче какая-то "реакционная" фигня. И только в 1991 году день мое 23-летие было отмечено чем-то поистине судьбоносным.
К 8-ми утра я притащился к Американскому консульству на ныне Фурштадской, а тогда улице Петра Лаврова, где уже неделю отмечался по списку в очереди за визой. Утро было дождливое и мы, очередники, прятались по парадным получив свой номер на сегодня. Люди собирались небольшими группами, я примкнул к той, где вполголоса, заговорщицки, и убежденно кивая огромной седой головой, что-то объяснял недоумевающим евреям певец Александр Дольский. Я ничего не понял из их причитаний. Ночь накануне я провел в гостях у разбитной бабенки Любы, с которой был знаком и до нашей неожиданной встречи в очереди, но при обстоятельствах, препятствующих нашему сближению, она работала администратором в ресторане у моей тети, когда я был еще десятиклассником, а ей было года 22, теперь ей было около 30.
Люба, яркоглазая и веселая, стройная, но с большой красивой грудью, привлекала внимание мужчин видимо всегда. Думаю, что принимала их ухаживания с удовольствием и чувством. Я заглядывался на нее, когда был совсем юнцом. В обстановке ресторана она выглядела еще загадочнее и желаннее. Улыбалась она своим красивым полногубым ртом довольно нагло, сверкала крупными белыми зубами, не смотря на то, что курила, и умела делать это как-то интригующе и призывно. Потом я не видел ее несколько лет до этой случайной встречи в очереди за визой. Люба в Америку?! Что за блажь?
Теперь она работала весовщицей на мясокомбинате. Развлекала меня перчеными историями о работе и ловких, бесстыжих, как и она, людях, ворующих народные мясопродукты в каких-то несметных количествах. При этом угощала меня твердокопченой колбасой другого производителя и с жаром утверждала, что не ест ничего из того, что производит ее мясокомбинат, потому что знает «как это, ****ь, делается». Говорила она смачно, вставляя дерзкие слова и умело подчеркивала главное интонациями. Сейчас она временно была одна. Своего последнего любовника она лишилась тоже каким-то особенно драматичным образом. Он сел в тюрьму за то, что из ревности выбросил ее, Любу, с восьмого этажа из окна. Окно было тут же показано мне грациозным жестом. Люба пролежала в больнице около трех месяцев. Переломы срослись, зарубцевались шрамы. Она показывала мне отметины от трубок, которые вставляли ей в живот врачи, рассказывала о том, как они боролись за нее. Я поражался ее жизнелюбию и не отваживался разглядывать эти уродливые метки около ее пупка и на боку. Не знаю, как ей пришла в голову идея, взять меня с собой. Ей очевидно нравились мужчины старше и «героической судьбы». Думаю, что ей нравился мой отец, овдовевший неожиданно и трагично, сильный и «широкий» геолог. Он часто приходил к моей тете в ресторан, где днем столовался я, так как в нашем доме вдруг не стало женщины и готовить было некому. Моя тетя, директор ресторана, принимала горячее участие во мне и они обсуждали мои успехи и неуды, которых было значительно больше. Люба кокетничала с ним довольно беззастенчиво, но тетя ставила ее на место. Короче, Любе, скорее всего, стало скучно и она пригласила меня к себе. Коньяк и ночь без сна затупили мою голову тем утром, и людям из очереди не с первого раза удалось объяснить мне, что в стране переворот, Горбачева расстреляли на Красной площади и танки идут на Питер. Похоже, что это напугало только американцев, которые спешно выдали визы всем, кто прошел собеседование до полудня, и мне с Любкой в их числе, и закрыли консульство "до выяснения".
Радость мою личную омрачило неожиданное обстоятельство, что первым декретом новой власти был "декрет о бухле". В гостинице Прибалтийская, где я собирал друзей на празднование моего Дня и моей визы, меня встретил прямо в дверях начальник спецотдела, самый говнистый из них, и самый нетерпимый к таким нахальным мажорам как я, которые все время болтались во вверенном ему режимном объекте Интуриста, да еще и на законных основаниях. Я и мои друзья начали мотаться к друзьям заграницу с 88 года, все имели декларации на пользование валютой. Я лично к тому времени уже пожил три месяца в Америке и полгода в Англии. В нашей компании была и дочка директора Прибалтийской и сын его зама. Вели мы себя шумно и нахально. Пили и ели все это интуристовское говно, которое советскому человеку не полагалось видеть иначе как в кино. В общем, этот гад мне говорит: "Всё, суки! Мое время пришло!", но внутрь пропустил. Я метнулся по буфетам на этажах и у знакомых буфетчиц набрал разношерстного алкоголя, кое-что подбросили мои друзья, охранники валютного магазина, молодые офицеры флота в отставке, беззастенчиво расхищающие буржуазные ценности. Стол я все-таки оформил... А к 18:00 по телевизору выступил мэр города А. Собчак, тогда еще никто не знал, что он прославится как отец Ксюши, и заявил, что все это херня и выполнять распоряжения путчистов никому не следует. Тут в дело был пущен еще недавно запрещенный коньяк, который усилил вкус победы.
Ночью нам все же удалось совершить подвиг. Часа в 2 мы решили переместиться в Купчино, в квартиру моей первой жены, догуливать. Было нас, готовых продолжать праздник, человек 20 и в легковой авто мы не влезали. Поймали "Икарус" с гармошкой посредине и уговорили за 5 р в Купчино. Едем-веселимся через Исаакиевскую площадь, у Мариинского дворца (где гордума) - костры и люди. Пролетаем мимо на полном ходу и орем во все пьяное горло через открытые окна (кому первому пришла в голову эта мысль не помню, тогда возьму ответственность на себя): "Мы с вами! Фашизм не пройдет! Держитесь! Наши идут!" и вжик!, унеслись...
Через пару дней встречаю на Невском знакомого диссидента и фарцовщика (а по совместительству известного гэбэшного стукача) Б. Он рассказывает мне, как он и другие ночью с 19-го на 20-е жгли костры и слушали донесения лазутчиков (провокаторов?) об идущих с юга танках. Нервы напряжены, чай в термосе, горячего питания нет, всеобщее волнение, но дух еще крепок, хотя сомнения уже есть... И тут на площадь вылетают штук пять "Икарусов", наполненные сотнями молодых людей, которые скандируют: "Фашизм не пройдет! Мы с вами!" и уносятся в сторону Московского района, откуда по слухам приближается Таманская дивизия с карательной миссией. Они (борцы за демократию на площади) воспряли духом и решили, что ни за что не уступят ГКЧПистам ни пяди.
Я не посмел нанести ему травму и раскрыть, что это была лишь горстка подвыпивших молодцов и девиц, ведущих распутный образ жизни. Так я стал активным борцом и где-то даже спасителем просто волею случая. Но ведь, может, на то я и рожден в Преображение Господне, Второй, Яблочный спас.