Когда жизнь, свой совершая бег, невольно приближается к концу, бессонными ночами наяву картинок детства вижу череду, и ощущаю острую тоску. Нам за долги приходится платить болезнями, страданием души, и вряд ли мы сумеем их отдать.
Любимая, родная моя мать! Является она мне в странных снах: как будто вместе с внуками опять живём в Москве в тех переулках слободы, где царь наш Пётр построил корабли.
А родина моя есть те места, где стала ощущать себя ребёнком, девочкой и взрослой в том доме в переулке Плетешковском, где жизни – года тридцать три – в тяжёлый узел память завязала. И снова детство предо мною встало.
Война нагрянула внезапно, и нам казалось – это навсегда, но верила в победу наша мама, и каждый день нам эту мысль внушала. Те первые трагические дни, как нашу армию громили, в три года в памяти не удержать. А осенью – враг около Москвы, и был приказ столицу покидать, и старикам, и матерям с детьми. Не все, конечно, стали уезжать. Отец мой отправлял свой институт, сотрудников и нас – его начальству был таков указ. Потоком поезда шли на восток, в тылу наладить производство всех станков, а к поездам теплушки прицепили. Спасая семьи от нашествия врагов, составы мчались, мчались на восток! А в Куйбышеве на вокзале я от родителей отстала, от сумки свою ручку отняла, людским потокам вынесло меня на улочку тенистую, а где же мама?! Потеряла...
Две девочки с веснушками лет десяти, услышав плач мой, на ручки взяли и к дому понесли. А на дворе их бабушка корову рыжую доила. Меня за столик посадила, и молочка, и хлебушка дала. В милицию меня отнёс сосед: я рассказала, как зовут, и сколько лет. И прибежал отец, к себе прижал, тут всем страданиям конец.
Я часто вспоминаю Златоуст, где мама родилась. Любила город, где росла, и одиночество своё цветам, деревьям, Таганаю отдавала.
А славен был тогда Урал озёрами, тенистыми лесами и недрами, где в тайниках земли хозяйка медных гор свои сокровища хранила. Лес маме сторицей дарил всё то, что на земле растил: грибы и ягоды лесные. Богатством славился тот край, сверкал гранатами прекрасный Таганай, багровых камней средь слюды не сосчитать и красоту горы так трудно передать.
А у подножья гор течёт река, там мыли золото в былые времена, но обмелела, мутным ручейком бежит средь невысоких гор, и ищут золота любители опять. Но нашим предкам не пришлось его искать.
Мы от богатства были далеки в те страшные военные деньки. Нас огород кормил, корова Маня молоко давала. И бабушка от голода спасала тех беженцев, что рядом с нами жили. Пришлось на Мане и возить дрова, ведь было не достать грузовика. Я помню, как в глазах коровы слеза огромная стояла, едва плелась и жалобна мычала. А бабушка, желая ей помочь, толкала воз и грыжу наживала.
В Москву мы возвращались после разгрома фашистов в Сталинградской битве в ноябре сорок второго года.
Перед глазами тот февральский день: на солнышке везде звенит капель, а вечером сосульками свисает и о зиме ещё напоминает.
А поезд шёл в Москву лишь вечерами. И на вокзал мы шли пешком с вещами.
А ветки в инее сверкали серебром и завораживали нас диковинной игрой.
А под ногами всё скрипел снежок, фонарь его огнём своим зажёг.
И вдруг раздался чёткий ритм шагов: детей колонна разных возрастов нас догоняет: не по сезону, кто во что, одеты, а несколько ребят аж, босиком, с синими от холода руками и ногами. У старшеньких - на ручках малыши, в тряпьё закутанные, словно воробьи нахохлились и на плече дремали. И двое взрослых замыкали строй, чтоб не отстал ослабленный какой.
Дорогу уступив, за ними мы шагали.
Они буржуйки облепили на вокзале, двумя ладошками придерживая хлеб, чтоб даже крошки на пол не упали, кусали и во рту его держали. Он им конфеты слаще был в тот миг. Начальник приносил им кипяток, и, остужая, малышей поили.
Народ делился всем, чем мог. Таращили глазёнки мы с сестрой, а взрослые, слезу смахнув скупую, расспрашивали, кто они, откуда, и далеко ли держат путь.
- На юг, конечно же, а юг! А, точно, на Кавказ! Надеемся, что нам дадут приют.
И в памяти останется навечно, не выветрилось даже в том краю, где с внуками уже давно живу, та комната, зашторенная чёрным, и с рупором-тарелкой на стене, вещал нам сводки о боях в стране. А между ними музыка звучала, и мы про голод сразу забывали. Такой прекрасной музыка была.
И вот настал тот долгожданный день: начало мая, всё залито солнцем. А в нашем переулке тополя, и соком налилась его листва, и запах крон ворвался к нам в дома.
Вдруг смолкла музыка, и радио немного помолчало...
И вдруг раздался голос Левитана:
- Говорит Москва! Работают все станции Союза... Подписан мир! Конец войне! Ура!
- А что такое мир? - Глаза на маму подняла:
- Не будут, ни стрелять, ни убивать, и больше мы не будем голодать, пойдёшь ты в первый класс учиться. Вперёд не надо забегать, не можем знать всего, что может вдруг случится.
- Ну а война, она совсем ушла? Её уже не будет никогда?
- Вернётся, но не скоро, возможно, где-то в девяностые года.
Как мама близко к истине была.
Четыре года этот день ждала страна. Нам не забыть вовек, вошли в наши сердца
те радостью светящиеся лица... А вечером на небе фейерверк: цветными брызгами салюта освещена на время бездна вся, и среди них повис портрет вождя ….
Вечерняя умытая Москва: на каждом доме флаги и портреты. На улице Тверской – людей река и отблески иллюминаций, света. И торжествует вся страна: кричат «ура», у многих на глазах блестит слеза.
А площадь Красная заполнена до края, с детьми стоят у стен универмага, и видно, как несёт фронтовиков толпа, подбрасывают вверх, кричат: Ура! Ура!
И эти дни забыть не в силах я.
2013 год. Хайфа. Израиль