В пасти «Ланкорнийской гидры»
Масонская ложа - пристанище душ
Светлейшей особе играет свой туш.
Масонское братство под сенью времен
Тебя обличило. И ты обречен…
Кольцов лежал в гамаке, уныло глядя в потолок своей каюты. Меланхолия не проходила… Вот уже второй месяц русский флот, запертый в порту шведами, не предпринимал никаких действий. Укрывшись за пушками береговой охраны, серые громадины судов монотонно покачивали остовами голых мачт в серой пелене моросящего дождя. Уходящий 1787 год, наполненный бурными событиями в жизни мичмана Кольцова, оставил неизгладимые следы. Еще недавно по-мальчишески блестевшие васильковые глаза поблекли, посуровели черты лица. Возле губ и переносицы появились складки, свидетельствующие об упрямстве и угрюмости характера. Антон словно повзрослел на несколько лет, стал замкнут и раздражителен, чем очень огорчил свою маман.
Недавние победы России над турецкими войсками на суше, падение Очакова, Измаила, Кинбурна встревожили правящую английскую аристократию. Сильная морская держава Англия понимала, что за битвами на земле последуют морские баталии. Чтобы подорвать позиции русских на Балтике, она стремилась создать трехсторонний союз, включив в него Пруссию и Голландию. Своевременно втиснув в свою схему Швецию, пытавшуюся вытеснить русских из Прибалтики, в 1788 году Англия делала ставку на ее военно-морские силы. Удачная осада приграничной крепости Нейшлот побудила шведский флот к рейду в Финский залив и захвату двух русских сторожевых фрегатов. К лету 1788 года шведские корабли оказались у стен Санкт-Петербурга, заключив его в морскую блокаду.
Не ожидавшая от противника такой дерзости, Екатерина пребывала в отчаянной растерянности и уповала лишь на мощь береговых батарей. Однако, понимая, что главные сражения впереди, она интенсивно стягивала военно-морские силы к осажденной столице.
Несмотря на военное положение, Антон по настоянию военного врача получил двухмесячный отпуск сразу же по прибытии кораблей из Кинбурна. Отправляя на берег, Нестор Павлович, тщедушный седой старичок, похлопал Антона по руке и хрипловатым голосом добродушно напутствовал:
— Подлечитесь, молодой человек! Это все от нервов, от нервов. Побудьте в кругу семьи, почитайте. Влюбитесь, наконец, — это тоже на пользу пойдет, — закончил он с улыбкой.
Дом Кольцовых находился невдалеке от порта, на восточной окраине интенсивно разрастающегося Петербурга. Небольшой уютный особняк с мезонином был бы неприметен среди схожих строений, если бы не высокая крыша, сооруженная по особому заказу Кольцова-старшего. Павел Вениаминович лично изготовил чертежи и с гордостью подписал их у архитектора города. Впрочем, происходило это за карточным столом, как это бывает у давних приятелей и партнеров по бриджу.
Сын богатого вятского купца Павел Вениаминович Кольцов, по меркам того времени, был блестяще образован. В молодости он одним лишь огорчил своего отца: не пошел по коммерческой части. Получив инженерное образование в Германии и будучи педантом по натуре, он еще в Гамбурге пристрастился к черчению и моделированию судов, так что через два года вернулся в Россию знатоком кораблестроения. А участие в строительстве подрядного судна в Германии дало ему возможность попасть на службу в Адмиралтейство. Это уже потом он оброс связями, занял пост статского советника и отошел от творческой работы над проектами судов.
В родовом имении в силу своей занятости Павел Вениаминович бывал редко, поэтому каждый приезд был для родителей настоящим праздником. Когда же он согласился жениться на выбранной отцом невесте, тот был несказанно счастлив. А уж когда посоветовал с немалой выгодой вложить деньги в строительство проектируемого им торгового судна, батюшка до того растрогался, что отвалил сыну немалую сумму, на которую тот и отстроил в Петербурге особняк.
Поздним дождливым вечером, к огромной радости близких, Антон появился в отчем доме. Неоднократно облобызованный, накормленный отменным ужином, он расположился у камина, прикрыв глаза. Не хотелось ни думать, ни читать, ни говорить. Почувствовав его состояние, никто не приставал с расспросами, и Антон в полудреме упивался тихим звучанием рояля, почти физически чувствуя, как благодатная аура родного дома вливается в его уставшую душу. Он так и заснул в кресле, ощутив мягкое тепло укрывшего его пледа.
Никакие уговоры развлечься, выйти в свет с сестрой, наконец, собраться компанией на Антона не действовали. Он раздражался даже от мысли, что ему придется тащиться на бал, смотреть на расфуфыренных кокеток, пытающихся безыскусно флиртовать. Со стыдом вспоминал, как когда-то они бросали на него томные взгляды. И ему это нравилось?! «Но тогда я был еще мальчишкой!» — оправдывал себя Антон, хотя с того времени не прошло и года. Сейчас ему казалось, что было это давным-давно, и даже, возможно, не с ним, и, уж конечно, не в этой жизни…
Однако награда, поблескивающая на нарядном кителе, напоминала о прошлом, как о кошмарном сне. В снах он гнался на Вороном за абреком, кидался с кортиком на визжавшего в бессильной злобе турка, в испуге отворачивался от нацеленного в глаз лезвия кинжала…
И когда однажды утром, на цыпочках войдя в спальню, Мария Ивановна увидела хрипевшего в подушку Антона, поняла, почему так изменился ее сын. Охнув, прикусила до крови губу, чтобы сдержать то ли стон, то ли крик, и долго не могла прийти в себя, бесцельно бродя по дому и никого не замечая. Она-то первая и обратилась к Павлу Вениаминовичу.
— Поговори с Тошей, пусть оставит службу, — попросила она мужа, совсем не надеясь, что сын согласится.
Лишь через неделю Павел Вениаминович решился поговорить с сыном о его дальнейших намерениях. Врожденный такт позволил ему сказать об отставке безо всякого давления. Антон выслушал молча, болезненно сморщился и неожиданно произнес:
— Ты прав, папа. Я давно об этом думал и, пожалуй, подам рапорт после возвращения на корабль.
Эта весть молниеносно разлетелась по всему дому. Домашние были счастливы, один лишь Николка высказал недовольство: его любимый морской кортик, который брат давал ему поиграть, скоро заберут!
— Вот и правильно! Вот и хорошо! — повторяла Мария Ивановна, от волнения прижимая к груди пухлые руки. — Пусть дома поживет. А может, и к деду съездит? – мечтала она, втайне надеясь, что там ее Антоша найдет себе девушку.
Антон долго не находил себе занятия. Пробовал читать — не получалось. Любимые раньше рыцарские романы теперь отталкивали нереальностью и показным благородством. Перебирая довольно богатую библиотеку в рабочем кабинете отца, он отложил две книги, раздумывая, с какой начать. Взял «Жизнь Галилео Галилея», вернув на полку «Масонское братство вольных каменщиков», не подозревая, какую роль сыграет оно в его будущем.
Направляясь к камину, где прежде любил читать, Антон бросил взгляд на брошюру, одиноко лежащую на столе. Его внимание привлекло необычно длинное название: «Методы крепления конструкций броневых листов на крейсерах от плавающих взрывных устройств», — и он спросил у отца дозволения прочесть сей труд.
— Конечно же, прочти! — заулыбался отец. — А потом заходи поделиться мнением о целесообразности данного применения.
Антон удивился неподдельной радости на лице Павла Вениаминовича. Он даже не подозревал, что тот, так редко бравший домой специальную литературу, хотел заинтересовать сына, чтобы изменить его напряженное состояние.
Вначале от скуки, а затем все более увлекаясь, мичман читал технические вкладки. Но заинтересовало его не усовершенствование корабля, а малоизвестные плавающие взрывные устройства. В книге упоминались плоты с закрепленными на них снарядами, увязанные бочки, наполненные порохом, и какие-то жестяные банки с зажигательной смесью, но вот о способе их работы ничего сказано не было. Антон попросил отца принести ему все имеющиеся в Адмиралтействе материалы по этой теме.
Вручая сыну пять брошюр и связку чертежей, Павел Вениаминович, довольный непраздным любопытством сына, серьезно предупредил:
— Учти: это секретно! За дверь моего кабинета не выноси!
С этого дня Антон стал засиживаться допоздна, листая страницы, что-то выписывая и делая наброски. Отец периодически приносил книги на немецком и английском языках и даже разрешил выписать довольно дорогостоящий химический справочник. И все же он был крайне удивлен, когда сын попросил приобрести для опытов химикаты, редкую тогда химическую посуду и весы.
Два месяца для увлекшегося исследованиями Антона пролетели незаметно. Направленный по инстанциям рапорт, благодаря стараниям отца, был вскоре подписан, и Кольцов-младший без особого сожаления стряхнул с себя груз служебных обязанностей. Теперь он мало интересовался военными действиями. Его не волновали даже изредка гремевшие береговые батареи. Однако Павел Вениаминович считал необходимым ежедневно сообщать сыну о текущих событиях. Антон слушал молча, рассматривая какой-нибудь чертеж, никогда не задавал вопросов и вежливо ждал, когда отец уйдет. Хотя Кольцову-старшему не нравилось такое равнодушие бывшего офицера к войне, он, не повышая голоса, тактично заканчивал и ретировался из собственного кабинета, ставшего мастерской для отпрыска.
Иногда по вечерам в доме Кольцовых звучал задорный девичий смех и вальсирующие звуки фортепиано. Это к сестре Натали, которая была на четыре года младше Антона, приходили друзья. Прекрасная своей молодостью и здоровьем, она всегда являлась душой компании подруг-гимназисток, которые давно знали о ее героическом брате и не раз упрашивали «вытащить этого нелюдима на вечеринку».
Но Антон оставался неумолим. В такие дни он специально засиживался в отцовском кабинете, куда домочадцам путь был строго-настрого заказан. Натали обиженно морщила свой хорошенький носик и бежала жаловаться маменьке. Но та лишь разводила руками, не зная, радоваться или нет новому занятию сына.
Вскоре Антон приступил к испытанию зажигательных смесей. Зная, что сын подвергает себя риску, Павел Вениаминович предложил организовать лабораторию в одном из зданий, арендуемых Адмиралтейством. Так Антон перебрался на Фонтанку. Перебрался в прямом смысле, перетащив туда ночной диванчик.
Но испытания продолжались недолго… Вскоре в лаборатории произошел взрыв. Страшное известие привело семью Кольцовых в шок. Павел Вениаминович и Мария Ивановна кинулись в лазарет, куда отвезли контуженного сына. Не в силах сдержаться, мать плакала у его изголовья, а сразу постаревший отец, как сквозь туман пытаясь понять слова врача, машинально кивал головой.
Антон был в бессознательном состоянии, и врач не мог сказать ничего определенного, лишь констатировал, что переломов нет.
Как выяснилось позже, спасла Антона предохранительная перегородка, которую убедил поставить его расторопный помощник. Заключение врача было таким: «Ежели хочет жить — выживет». Антон жить хотел.
Через два дня он очнулся. За окном шел тихий крупный снег, питая природу своей белизной. Такой непривычный для ветреного Петербурга, он бальзамом ложился на проясняющееся сознание больного. Антон любил снег. Его живительную белизну, благодатно-благородную свежесть и какую-то неземную красоту. Казалось, что снежинки рождаются не в густо нависших тучах, а где-то там, в пустоте Вселенной, принося с собой ее тайны. Антон лежал неподвижно, глядел в бесконечность снегопада и совершенно ни о чем не думал. Есть не хотелось. Сладковатый привкус тошноты заглушал голод. Но едва он отводил взгляд от окна, окружавшие его предметы начинали кружиться, подобно падающим снежинкам. Он опять задремал.
На рассвете сиделка ушла, так и не узнав, что больной пришел в себя. А утром, когда Антон еще не успел открыть глаза, услышал голоса:
— Говори, этот без сознания. Видно, не жилец.
— Так вот, многоуважаемый Эдуард Самойлович, братство приняло решение. Для усиления своего влияния на венценосную политику государства необходимо приставить брата Иннокентия воспитателем к наследнику Павлу, дабы с детства прививать ему уважение к делам масонским. Через некоторое время нам удастся заменить нынешнего опекуна на двойника, благо Екатерина не против немецкой педантичности. Стоит только заранее подумать о поддельных документах.
Антон еще плотнее сомкнул глаза, словно хотел отдалиться от смертельной тайны, свидетелем которой случайно стал. Незнакомые голоса звучали уже в коридоре. Нервный спазм сжал горло — не хватало воздуха, и больной опять впал в забытье.
Молодой организм и воля к жизни победили. Придя в себя в очередной раз, Антон наотрез отказался от всех порошков и пилюль, резонно полагая, что его могут отравить. И хотя доктора перестали заходить к нему в палату, он явственно ощущал их присутствие и поэтому попросил отца забрать его домой.
Большая карета Адмиралтейства, взятая напрокат Павлом Вениаминовичем, увозила по заснеженным улицам Санкт-Петербурга еще слабого больного. Закутанный в медвежью шубу, он не мог видеть юркую двуколку, сопровождавшую их до столь приметного дома.
Выздоровление шло медленно, да и сам больной не торопился вставать, словно его что-то тяготило. И опять он крайне удивил отца, попросив на этот раз книгу о масонском братстве. Тот нахмурился, но просьбу исполнил.
Антон читал рукописный текст, и беспокойство за жизнь родных и собственную судьбу становилось все сильней. Воспаленный мозг искал и не находил ответа на вопрос: как поступить? Рассказать отцу о нечаянно услышанном разговоре — значит, сделать его заложником тайны. Но тогда по долгу службы он будет вынужден обратиться с официальной бумагой в канцелярию Ее Величества, подвергнув смертельному риску всю семью. Успокаивало Антона лишь то, что сейчас, так своевременно освободившись от воинской обязанности, он может молчать. Но как же его дворянская честь?! Да никак, если ты ответственен за жизнь близких! Антон долго и мучительно размышлял и, наконец, решил сначала узнать о масонах как можно больше. И ждать, ждать, ждать…
Павел Вениаминович о масонах знал немного и был категорически против влияния этого движения, которое в последнее время ощущалось все явственнее, на молодежь и политику. Занимающие высочайшие должности при дворе Ее Императорского Величества члены масонской ложи проводили в жизнь ту линию ордена, которая бы непременно укрепляла его мощь, пусть даже во вред делам российским. Масоны, как спрут, обвили Европу невидимыми нитями, подчиняя политику многих государств своим интересам. Развязывая войны и меняя правительства, эта разветвленная организация крепла и росла и, самое страшное, легализовывалась. Не встречая гонений со стороны правящих особ, а зачастую подчиняя их своей воле, масонство ширилось, превращая тайные организации с огромными капиталами в публичные. Все это знал Павел Вениаминович и поэтому негативно отнесся к новому, как ему показалось, увлечению сына.
Семейный врач Никодим Игнатьевич вселял надежду в хлопочущую около больного Марию Ивановну, а Павлу Вениаминовичу без утайки говорил, сокрушенно качая головой:
— Нехорошо получилось. Нехорошо. Сильный удар головой. Сильнейшее сотрясение мозга. — И приглашал для консультации то одного, то другого именитого медицинского авторитета.
Кольцов-старший поглядывал на сына молча, радуясь, что тот жив и рано или поздно непременно выздоровеет.
Мартовским промозглым утром, когда с Невы дул холодный ветер, принося с мокрым снегом весеннюю распутицу, в комнату больного вошел высокий, чуть сгорбленный человек в отутюженном черном сюртуке. Плотно прикрыв дверь и сделав по направлению к кровати, где лежал Антон, несколько шагов, он остановился, вперив в больного тяжелый немигающий взгляд, словно хотел наверняка узнать истинное положение дел. И не повстречай Антон ранее таких же злых глаз у абрека, его сию же минуту сковал бы парализующий страх. Теперь же он смог выдержать взгляд незнакомца.
— Кто вы?! Что вам угодно?! — громко спросил Антон, стараясь скрыть неприязнь.
— Никодим Игнатьевич просил меня осмотреть вас, — глухим, чуть надтреснутым голосом ответил тот, игнорируя первую часть вопроса. Взяв лежащую поверх одеяла руку, он стал нащупывать пульс. Антон с трудом подавил в себе желание выдернуть ее из холодных цепких пальцев и уже неуверенно спросил:
— Мы с Вами знакомы?
— Не имел чести, – поспешно ответил человек в черном, пряча глаза под нахмуренными бровями.
«Но где же? Где я мог его видеть?» — мучительно вспоминал Антон после ухода неприятного посетителя. И наконец вспомнил: голос! Ему знаком не человек, а этот глухой низкий голос. В памяти сразу всплыли слова отца о секретности опытов. Антон стал перебирать в памяти голоса знакомых, сослуживцев, консультантов, с которыми общался еще до взрыва, но это ничего не дало. «Значит, после взрыва», — подумал Антон, до боли в голове напрягая память. Он вспомнил свежее морозное утро и голос, звучавший сквозь бредовый сон: «При нем можно. Этот не жилец». Тогда в палате он не видел этих людей, а только слышал их голоса. Одним из них был точно этот! «Теперь они знают, что я жив. Значит, можно ожидать чего угодно. Они пойдут на все, лишь бы сохранить свою тайну», — в смятении размышлял Антон, сокрушаясь о беспомощности своего организма.
Но проходил день за днем, складываясь в недели, месяцы… Вопреки тревожным ожиданиям Антона, ничего не случалось. Он хотел было вновь приступить к опытам со взрывоопасными смесями, но отец убедил его вначале собрать накопленный материал в отчет-брошюру и передать по инстанциям.
Александр Лаврентьевич Шилов, тот самый расторопный помощник, принес из лаборатории все записи опытов и с того дня стал завсегдатаем в семье Кольцовых, помогая Антону в работе, балуя Николку и угождая за столом Марии Ивановне, которая искренне благоволила к нему, помня о спасительной перегородке. Но истинной целью посещений Шилова была Натали. Об их отношениях Антон узнал от сестры, которая однажды, зардевшись от смущения, поставила его в тупик:
— Ты какого мнения об Александре Лаврентьевиче?
Антон не нашелся, что ответить: их совместная работа в дружбу не переросла, поэтому в очередной приход Шилова он решил расспросить его сам. Обрадовавшись вниманию своего наставника, тот охотно рассказал о себе.
— Родом я из небольшого поместья в Московском уезде. Папенька, майор в отставке, покалеченный в турецкой кампании, дал мне по возможности приличное домашнее образование, нанимая гувернанток и учителей. В осьмнадцать лет я закончил Новомосковскую мужскую гимназию, где увлекался физическими и химическими науками, затем служил в транспортном ведомстве и занимался самообразованием, благодаря чему и получил приглашение в Адмиралтейство. Там более предметно стал изучать химию и проводить опыты со взрывоопасными смесями. Вот и вся моя биография.
Искренность слов и ясность взгляда говорили о благородстве Шилова, и Антон характеризовал его сестре как человека честного и порядочного. Но события, произошедшие вскоре, кардинально изменили его мнение.
А началось все с беседы, ненароком завязавшейся в помещении для опытов Адмиралтейства. Александр, пользующийся дружеским доверием Кольцова-младшего, спросил, не согласится ли тот посетить с ним товарища, который ведет просветительные беседы.
— О чем? — настороженно спросил Антон.
— О новом братстве людей, чьи взгляды шагают далеко впереди существующего строя, — помпезно ответил Александр.
— Это ты о масонах что ли? — прищурился Антон.
— Да! — воскликнул Шилов, воодушевляясь, и тут же стал развивать теорию масонского братства.
— А ты сам давно в организации? — перебил его тираду Антон.
— Нет, я еще не посвящен в таинство вхождения в братство, — ответил озадаченный тоном напарника Шилов, — но общаюсь с ними второй месяц, — простодушно закончил он.
На свой страх и риск Антон решил принять предложение Шилова, резонно предположив, что коль масоны знают о нем, то почему бы и ему не узнать об их планах побольше. Сыграть в смертельную игру!
Вот уже третий месяц Антон периодически посещал дом графа Расторгуева, где под предлогом вечеринки собирались молодые люди. Среди них выделялись статью военные, знакомые Кольцову по учебе в морском училище, но в большинстве сюда приходили франтоватые сынки богатеев, ищущие каких-либо развлечений. Иногда бывали именитые гости, хорошо знакомые отца Антона. Некоторые, знающие об отношении Кольцова-старшего к масонству, радостно приветствовали здесь его сына. Однажды один из таких гостей под предлогом знакомства с богатой библиотекой хозяина увлек Антона за собой. Та оказалась и впрямь великолепна, и Антон, увлеченный выбором книги, упустил момент, когда вопросы собеседника перестали носить общий характер. Он заострил свое внимание, лишь услышав исподволь коварный вопрос:
— Молодой человек, так вы признаете оздоравливающее влияние масонства на наше общество?
Игра становилась всё интереснее…
Если бы Кольцов согласился, то собеседник с полномочием бальи, по всей вероятности, предложил бы ему вступить в таинство братства. Но каково же было его удивление, когда он получил отрицательный ответ. Несколько секунд вельможа изумленно смотрел на Антона, затем его глаза стали злыми, и, зачем-то раскрыв книгу, он процедил сквозь зубы, словно поставив тем самым точку:
— Как Вам будет угодно.
Долго ждать не пришлось… Пистолетный выстрел грянул внезапно, свалив Антона на раннюю мягкую траву. «Как глупо умереть здесь, — думал юноша, — не в бою или конной лаве. Не в плену от ятагана, а здесь, на нежной зеленой петербургской траве, в каких-то трехстах шагах от дома. Впрочем, какая разница, где умирать? Даже лучше именно здесь последний раз вдохнуть родной воздух, к тому же точно знать, что тебя скоро найдут и привезут домой, пусть даже неживого, и родные закроют твои глаза».
Силы покидали лежащего на обочине Антона. Он уже не пытался подняться, но когда ноги почувствовали озноб, собрав всю свою волю к жизни, приподнялся и устремил тоскливо-мутный взгляд на проходящую вдалеке фигуру. Не думая, был ли это убийца или нет, Антон закричал из последних сил:
— Помогите!
И столько в этот полукрик–полухрип влилось нечеловеческой тоски и боли, что до крайности испуганный прохожий остановился, подбежал к Антону и завопил во всю мощь своих худых легких:
— Караул! Убивают!
И вновь Мария Ивановна плакала, отпаивая Тошу куриным бульоном, а Никодим Игнатьевич все так же сокрушенно качал головой, смахивая слезинку со старческой щеки, и ласково шепелявил, считая тихий пульс:
— Ничего, голубчик, поправитесь. Непременно поправитесь.
Наталья вместе с Шиловым целыми сутками просиживала у постели брата. Только Павел Вениаминович редко и ненадолго заходил к сыну, словно боялся, что не справится со своими чувствами и разрыдается.
«В последний раз мне повезло, — невесело подумал, очнувшись, Антон. — А где же снег? — с беспокойством вглядывался он в темноту окна. — Ведь должен идти снег, мохнатый, пушистый…» — Медленно перевел взгляд на мать, хотел что-то спросить, но вновь провалился в тягучее черное забытье.
Очнулся он через два дня. Открыв глаза, произнес тихо, но внятно:
— Со мной все в порядке.
Потом смежил веки, чтобы легче думалось. Однако боль в левом боку отдавалась во всем теле и мешала сосредоточиться. Мысль, сбиваясь в ритм сердца, страдала. Боль, боль, боль…
Через два дня изнуряющая боль стихла, но начался жар, и Антон опять впал в беспамятство. Иногда больной просил пить, а через минуту начинал бредить и расплескивал воду. А когда он широко открывал глаза, отыскивая Александра, и страшным шепотом просил: «Не предавай меня», — тот приходил в ужас.
Прошло долгих два месяца. Однажды выздоравливающий Антон удивил Никодима Игнатьевича странной просьбой: пригласить к нему того сутулого врача. Старый доктор ее выполнил.
Высокий, чуть сгорбленный человек вошел в комнату без стука и, вопросительно глядя на больного, осведомился:
— Что вам угодно, молодой человек?
— Я хочу встретиться с главой масонского братства, — заявил тот.
— Не вижу необходимости, — ответил незнакомец, и Антон отметил про себя, насколько неприятен его голос.
— И все же передайте мою просьбу, — твердо сказал он.
Человек в черном кивнул на прощание и, не проронив больше ни слова, удалился.
К концу недели он объявился снова и заверил Антона, что его обязательно примут, как только он сможет ходить.
Знойное лето опьянило дурманом вышедшего на улицу после долгой болезни Антона. Пожалуй, впервые в жизни он ощущал природу каждой клеточкой тела и, как животное, различал запахи моря, трав, солнца, вдыхал ароматный воздух и не мог надышаться. «Наверно, из всего этого и складывается воля к жизни», — думал юноша, садясь в подъехавший экипаж и уже в который раз отдавая себя в руки Господа.
* * *
Внимательно рассматривая лежащие на столе документы, глава тайной канцелярии граф Бестужев никак не мог взять в толк, отчего эта ничего не значащая бумажка попала к нему. Руководствуясь принципом «просто так ничего не случается», он звонком вызвал слугу и протянул ему листок, исписанный мелким почерком:
— Голубчик, разыщи-ка мне этого писаку!
Вскоре перед ним стоял главный писарь канцелярии. Предчувствуя разнос, обливаясь потом, он переминался с ноги на ногу, пытаясь втянуть объемный живот.
— Поясните-ка мне, о чем это у вас там написано? — холодно спросил Бестужев, указывая гусиным пером на дрожащий в руке писаря лист.
Тот перечитал рапорт, близко поднеся его к глазам, и удивленно уставился на графа. Бестужев стал закипать от его тупого молчания.
— Ты мне хоть подлинник принес? –— не выдержав, крикнул он.
— Да, Ваше Сиятельство, — услышал наконец Бестужев и взял в руки скомканный лист. Прочел раз, другой и лишь на третий стал понимать важность и секретность послания.
«Ваше Сиятельство, — читал возбужденный от своей догадки граф, совсем забыв про стоящего истуканом писаря, — выражаю озабоченность состоянием здоровья важной персоны Ее Императорского Величества. Думаю, что хоть болезнь и не смертельна, последствия ее в дальнейшем будут необратимы, а ущерб, причиненный здоровью в молодости, неизлечим». — Бестужев смахнул набежавший из-под парика пот. — «Коль направлен на мое имя, то «важная персона» – это есть персона императорской фамилии», – завершил он в смятении свою логическую цепочку.
Подняв глаза на раздувавшего щеки писаря, сиплым голосом спросил:
— От кого сия депеша?!
Тот запнулся, но все же ответил:
— От «доктора», Ваше Сиятельство.
— Та-ак, — протянул граф, что-то явно прикидывая в уме. – Назначь встречу на среду.
Отложив все важные дела, Бестужев собирал сведения о событиях, происходящих вокруг императорской фамилии, особенно тех, что касались великих князей, и уже к вечеру в среду знал много таких мелочей, каких не суждено знать простому смертному. Но не знал он, какая из них грозит неприятностью.
На подножку остановившегося у Аничкова моста экипажа вскочил молодой человек. Кони тронулись, сворачивая в темный переулок.
— Надо дать рубль на чай кучеру, — довольно отметил граф, разглядывая усевшегося напротив спутника.
— Ваша светлость, — уверенно докладывал агент, — два года назад, не без Вашей помощи закончив медицинскую академию, я поступил в благотворительную городскую больницу, а год спустя, руководствуясь Вашими рекомендациями, вошел в тайное масонское братство. Глава северного крыла — доктор Гартен, у которого я нахожусь на практике. В недавнем разговоре о распространении идей масонства он доказывал мне, что их необходимо прививать с раннего детства и в качестве примера пояснил, что произойдет подмена учителя Великого Князя на двойника-масона, о чем я не замедлил сообщить.
Бестужев пристально посмотрел в глаза собеседнику, достал из кармана и протянул объемный мешочек золота:
— Вам необходимо продолжить образование в Европе. Конкретно — в Австрии. Учитесь, встречайтесь с масонскими сородичами. Связь в случае важного донесения через барона N. Спасибо, молодой человек. Я возлагаю на вас большие надежды, — по-отечески попрощался он. — Да, чуть не забыл! Кто может подтвердить истинность сказанного? — спросил Бестужев.
Задумавшись на минуту, «доктор» неуверенно ответил:
— Лежал в палате больной. Кольцов его фамилия. Гартен говорил про него «не жилец». А мне кажется, он все слышал, — убежденно закончил агент.
— Ну, с Богом, — попрощался Бестужев, дернув за скрытый проводок.
Карета остановилась. От нее отделилась одинокая фигура и исчезла в густых сумерках городского парка.
«Три месяца прошло, пока этот идиот, — вспомнил о писаре граф, — принес мне «ничего не значащую бумажку»! «Учитель» Павла уже прибыл из Германии. А жив ли еще Кольцов?» — размышлял он, покачиваясь в карете и не подозревая, как близка к истине его догадка.
Одним из первых Бестужев почувствовал опасность, которая грозила самодержавию и Отечеству в целом. Проведение «псевдореформаторских» идей, направленных якобы на улучшение благосостояния народа, на самом деле способствовало обогащению Мальтийского ордена. Огромные средства состоятельных масонов вкладывались не в экономику государства, а шли на расширение масонской сети.
«Пусть эти лица будут даже коронованными особами. Тем более необходимо склонить Ее Величество к более решительным действиям против разрастающихся масонских организаций. И я это сделаю, взяв на вооружение пример с наследником Павлом!» - поклялся Бестужев. Он любил думать под размеренное покачивание экипажа, поэтому два раза дернул за веревку, что означало «вперед, не останавливаться», и, откинувшись на мягкое меховое сидение, «ушел» в себя.
* * *
Именно в эту же среду (в жизни человека бывают роковые случайности) Кольцов-младший встречался с Великим Магистром русского масонского братства. Двумя неделями ранее переезд из столицы в Москву еще не окрепшего после ранения Антона по июльской жаре оказался бы мучительно долгим, не окажись рядом интересного собеседника, вернее, собеседницы, возвращающейся в свою московскую вотчину от двора Екатерины II. Крупнейшая российская помещица, Евдокия Максимовна Евлампиева, снабжающая двор провизией, направлялась домой.
Пожилой возраст дамы, на первый взгляд, не соответствовал ее нарядам и изысканному вкусу. Поражала Антона и ее щедрость, и внимание к собеседнику. Конфеты и пряники из расположенного сзади кареты ларя сыпались как из рога изобилия на детишек с постоялых дворов, а раздаваемые направо и налево целковые и двугривенные облегчали ей дорожные тяготы и неудобства. Антон был приятно удивлен взятым над ним шефством и в душе не раз благодарил дядюшку, так удачно выбравшего ему попутчицу.
Евдокия Максимовна, неоднократно слышавшая от Шумилова о приключениях племянника, просила Антона рассказать о них, но не была слишком настойчива. А когда почувствовала, что тот не хочет бередить прошлое, сменила тему, взяв инициативу на себя, и Антон с интересом слушал ее рассказы о богатой событиями жизни.
— Милый Антуан! — на французский манер восклицала она с заразительной эмоциональной энергией и приятным кокетством. – Ведь я в молодости была поразительно красива и весьма любопытна и за это однажды чуть не поплатилась. Хотите, расскажу?
Антон кивнул.
— Когда я сопровождала папеньку в Константинополь (невиданное по тем временам предприятие), захотелось мне побывать на восточном базаре, о чудесах которого была наслышана с детства. Мы с нянькой, взяв старого солдата Семена в сопровождение, утром отправились за покупками, совершенно забыв про наказ никуда не отлучаться, — сказала она и рассмеялась. — Если вы не были на восточном базаре, вам не понять его своеобразия, — самозабвенно продолжила Евдокия Максимовна. — Не понять его жизни, которой он, кажется, живет сам по себе, сформировавшись за века в отдельный, ему одному понятный базарный быт. Еще издали ты слышишь какой-то завораживающий гул и поневоле ускоряешь шаг, словно боишься что-то пропустить: не успеть приобрести редкостную вещь, о которой мечтал всю жизнь и которую найдешь там непременно. И вот ты почти вбегаешь в кричащую, смеющуюся разноголосую толпу и сразу замираешь, пораженный необъятностью рядов, лиц, товаров! Знаете, что я вам скажу, молодой человек? Пройдут годы, и вы забудете базар, исчезнут из памяти лица торговцев, но вы никогда не забудете запаха фруктов, пряностей и солнца, который впервые вдохнете на восточном базаре.
Попав в рыночную сумятицу, я, с детства любившая ярмарки, оказалась в своей тарелке и уже через полчаса заправски торговалась. Что за мной следят, я, конечно же, не замечала. А шпионил неприметный турок, «ненароком» оказавшийся с нами в одной палатке. В то время, как мы с нянькой выбирали шелк, Семен стоял у входа. Вдруг мне на голову накинули что-то тяжелое, завернули в ковер, в котором было что-то насыпано, и просунули под полог палатки. Уже через мгновение я забылась тяжким сном. Очнулась в караван-сарае, где остановилась русская процессия. Нас вместе с нянькой, которую ударили по голове, отхаживали, пока папенька улаживал свои дела. В карауле у дверей стоял огромного роста гардемарин, а во дворе расположились пять нанятых для моей охраны запорожских казаков, невесть откуда здесь появившихся. Все подробности я узнала, когда на фрегате «Святой Георгий» мы возвращались домой. Оказалось, что Семена окружили подкупленные турками цыгане, предлагая ему всякие безделушки. Однако, заподозрив неладное, он успел заметить, как от палатки потащили невесть откуда взявшийся ковер. Догадавшись, что случилось, старый вояка скрытно двинулся за злоумышленниками, по пути купив пистолет. Медлить было нельзя: окажись ноша за каким-либо увалом — и след-ниточка бы оборвалась.
Выйдя с базара, Семен оббежал их и в упор выстрелил в высокого турка. Ковер упал, но второй турок не бросился наутек, а вытащил из шаровар кривой нож и с яростным криком пошел на солдата. Наверное, понял: если не убьет русского, добычи не увидит. Зная звериный нрав турок, Семен решил биться до конца и смело двинулся навстречу. «Порезал немного», - рассказывал он мне потом, кивая на перевязанное плечо. Рана оказалась глубокой, и верный солдат неделю лежал в каюте отца, борясь с лихорадкой. Выжил. Папенька же, едва мы вернулись, сделал все возможное, чтобы излить свою благодарность за спасенную дочь. Он выкупил у нижегородского боярина семью Семена, а его самого назначил старостой одной из своих деревень, пожизненно отменив уплату податей с рода. Вот так меня пытались похитить в гарем, — со вздохом закончила рассказчица и опять рассмеялась: — А я так хотела там побывать!
Антон не знал, как реагировать на такое признание. Во время долгого вынужденного совместного пребывания он не тяготился присутствием Евдокии Максимовны. Корректно молчаливая и в то же время прекрасная собеседница, она шутками скрашивала утомительное путешествие. А как обрадовалась, когда измученный дорогой и еще не полностью поправившийся Антон согласился погостить у нее несколько дней!
Усадьба Евлампиевой находилась в пятнадцати милях от Москвы и носила эксцентричное название — Забава. Окруженная рукотворными прудами, парками и садами, она представляла собой райскую обитель, пестрящую только что вводимыми клумбами и экзотическим по тем временам фонтаном. Спутница еще в дороге призналась, что у нее нет детей и воспитываемые ею дочери двоюродной сестры ей как родные внучки. Своего возраста она не стеснялась. Однако на вопрос Антона, сколько ей лет, воскликнула весело: «А разве это важно?!» И верно, это было неважно, так как между ними сложилась платоническая близость, так редко встречающаяся у людей разных поколений, а тем более разного пола.
Выбежавшие навстречу девочки лет восьми и одиннадцати были очень рады прибывшим. Проказницы в нетерпении подпрыгивали, хлопали в ладоши и сразу же бросились в объятия «бабушки», как только та нетвердой от долгого сидения походкой приблизилась к ним.
Антон отдыхал душой в этом огромном старинном доме, скорее, дворце, забывая о неприятной цели своего путешествия. Отказываясь от каких-либо визитов, он долгое время проводил на природе, вдыхая ее живительную силу. Организм выздоравливал, но душа была еще больна и никак не реагировала на радости жизни.
По вечерам пили чай. Выставленный на открытую мансарду стол благоухал запахами меда и варенья, фруктов и пряностей. Недалеко в пруду купались дворовые девки. Их молодой задорный смех и визг доносился до чаевничающих. Но Кольцов, скользнув по ним взглядом, стал любоваться красотой летнего заката.
Евдокия Максимовна, внимательно следившая за Антоном, вздохнув, повторила слова судового врача:
— Милый дружок, Вам просто необходимо влюбиться!
И, вкладывая всю свою осеннюю нежность, прикоснулась к руке задумавшегося мужчины.
Антон вздрогнул, перевел взгляд на Евдокию Максимовну и зарделся. Та тоже вспыхнула от своей откровенно запоздалой нежности. А может быть, от той догадки, что осенила ее? Ночью она пришла к нему: «Я должна разбудить в тебе любовь к жизни». И не было между ними ни порога сословий, ни возрастного ценза, ни надуманной неловкости, а были только мужчина и женщина в пылу благодарных друг другу объятий.
На следующий день Антон ехал в Москву, переживая то, что с ним случилось. Это было прекрасно! Первая близость с женщиной, о которой он в последнее время и не мечтал, перевернула в нем буквально все. Нет, она не выплеснула море эмоций, не разожгла огонь любви, она лишь растопила тот уголок души, который называется жаждой жизни. Теперь Антон не желал смерти, не хотел умереть, как раньше, намереваясь взорвать себя с главой масонов. Теперь он хотел жить! Радоваться жизни! Любить! Бороться!
* * *
Москва 1788 года уверенно становилась рассадником европейского масонства. С развитием общества боярские династии делились на дворянские, купеческие и промышленные. Новые тайные масонские общества (не без пользы для себя) помогали вновь испеченным капиталистам налаживать коммерческие отношения, тем самым подталкивая их к созданию своей разветвленной сети. Масоны занимали руководящие посты в Городской Думе, контролируя расход немалых городских средств. Но их вожделенной мечтой являлась царская казна. Однако Екатерина с двором редко наезжала в Москву, поэтому облеченные властью масоны все настойчивее тянулись к северной Пальмире. Но их центр находился в Москве, а значит, и перенос столицы в белокаменную был лишь делом времени.
Московское масонство возглавлял Фон Рихель, человек весьма известный в определенных кругах. Его семья, эмигрировавшая в Россию в благодатное для немцев время правления Петра, была вхожа в дом Лефорта, поэтому имела огромные связи при дворе и немалые средства, выделяемые казной на вооружение во все продолжающихся войнах. Ей и была поставлена задача — внести в российское общество дух масонства и организовать пока разрозненных немецких масонов. С чем она блестяще справилась.
Времена Анны и Елизаветы, насыщенные германским этикетом, дали новый толчок к созданию расширенной масонской сети уже из представителей российского вельможного дворянства. Приход к власти принцессы цербской, казалось, вручал немецкому масонству новый карт-бланш, но «русская» Екатерина не оправдала их надежд, приблизив к себе фаворитов из числа русских. Каково же было возмущение влиятельных масонов, привыкших во времена Бирона вести политику государства «как-то незаметно», потерять бразды правления над немецкой же подданной! Немецкое масонство никак не могло взять под свое влияние главу русского братства Елачина, более расположенного к Великой Лондонской ложе. Поэтому снабженный секретным заданием, в котором лежали императорские интересы шведско-германского союза, 12 марта 1771 года из Германии прибыл бывший гофмейстер Фон Рихель. Сразу же по прибытии в Москву он учредил первую ложу Циннендорфской системы («Ланкорнийской гидры» старого наблюдения), ложу «Аполлон». Она состояла из четырнадцати членов, тринадцать из которых были иностранцами и лишь один русский – шталмейстер Ее величества Нарышкин. Вместе с Фон Рихелем мастер ложи «Три золотых ключа» Циннендорф отправил послание к Елагину, чтобы склонить провинциального великого мастера на свою сторону. Однако эффект получился обратный. 26 февраля 1772 года Елагин добился от Англии учреждения первой русской Великой ложи. Таким образом, в начале семидесятых годов в России появились сразу две масонские организации, вступившие в борьбу между собой за влияние в стране. Для одной из них, немецкой, это соперничество оказалось совершенно непосильным. Именно тогда Фон Рихель решился на крайне рискованные вероломные действия. Пользуясь безнаказанностью и свободой действий, он повел широкую декларацию своих идей в столице, прибегнув к помощи книгопечатного издательства Новикова. Чутко реагируя на упущения власти, масонство через высокопоставленных сотоварищей пыталось управлять сложившейся обстановкой. Так, внеся паникерские настроения в общество в связи со вторжением шведских войск, петербургское масонство стало создавать и вооружать добровольческие народные дружины. Императрица выслала навстречу агрессорам регулярные войска.
Небольшие перебои с хлебом в тот период дали возможность масонским организациям произвести его закуп у губернских крестьян и осуществить раздачу горожанам с последующим погашением израсходованных денежных средств из городского бюджета на значительно большую сумму. Все это стало возможным благодаря высокому покровительству главы коллегии Чернышова и шталмейстера Нарышкина. Екатерине, метавшейся между двух войн, постаревшей и меланхоличной, было недосуг разбираться с разрастающимися, как грибы, братствами и орденами. «Орден Возрождения», «Орден Свободы» – вот те немногие организации, которые взросли на демократичной почве екатерининского правления и которые, передергиваясь масонскими ниточками, питали впоследствии декабристское движение. Но масонству с его амбициями было мало подстраиваться под власть: оно хотело ее контролировать! Поэтому наследник Павел, удаленный от дворца, был инструментом в их дальнейшей военно-политической игре. Мучительные поиски влияния на высочайшую особу наконец-то дали свои результаты, но просочившаяся случайно информация грозила сорвать лелеемые далеко идущие планы. Старший мастер стула не мог этого допустить. Прочтя досье на Кольцова, он сразу понял: его нельзя ни подкупить, ни запугать. Рихель дал команду на ликвидацию. Но убийца промахнулся, а тут еще проштрафившийся доктор донес, что тот просит об аудиенции. Получив сведения о непричастности тайной канцелярии к просьбе Кольцова, Фон Рихель дал согласие на встречу, решив вначале разузнать о его связях, а уж после устранить и его самого, и окружение, посвященное в роковую тайну.
Стоящий на окраине Москвы особняк, предназначенный для личных встреч бывшего гофмейстера, ничем не отличался от построенных поблизости зданий. Поэтому Антон Кольцов, привезенный сюда с завязанными глазами, никогда не определил бы его местонахождения.
Заехав в крытую конюшню, фаэтон остановился. Не снимая с гостя повязки, его провели по подземному ходу во внутреннюю часть особняка, передавая новому стражнику после каждой двери. Кольцов знал, что в любую секунду может быть убит, и поэтому крепко сжимал ручку саквояжа, в которую сам вмонтировал запал бомбы, намереваясь в минуту опасности взорвать это осиное гнездо. Саквояж, забитый ненужными документами, имел второе дно. Неоднократно подвергался он обыску, но, к счастью, всегда возвращался к хозяину, лишь немного облегченный от лежащих под бумагами золотых монет, врученных ему Евдокией Максимовной. Срабатывал стереотип переключения внимания на ценность поклажи.
Облик главного магистра ордена русского братства был своеобразен. Чисто арийская внешность, рост выше среднего, светлые волосы, правильный, точно изваянный из камня профиль давали ему некую античную привлекательность. Если бы не серые, стального цвета глаза, которые смотрели холодно и угрожающе. Это были глаза убийцы. И даже когда мягкий вкрадчивый голос его заводил дифирамбы, магистру приходилось прятать свой взгляд. Взгляд, говорящий, что рано или поздно собеседника настигнет неотвратимая кара. Теперь он, словно тысяча шипов, впился в стоящего напротив, пытаясь запугать и уничтожить. Антон с трудом выдержал этот магический взгляд.
— Вы хотели меня видеть?! — пророкотал голос магистра, отдаваясь эхом в глухих уголках зала.
Громыхающий баритон на мгновение сбил с толку приготовившегося к неожиданностям Антона, но, чуть помедлив, он уверенно ответил:
— Я приехал, чтобы решить деликатный вопрос. В конечном счете, вопрос жизни или смерти.
Кольцов с трудом оторвал взгляд от серо-стальных глаз, устремив его на портьерную палитру. Почему он сказал не то, что хотел? Ведь он десятки раз репетировал свою речь, а получилось так неосторожно откровенно. Надо быть настороже.
— И что же угрожает Вашей жизни?! — прогремел голос, чтобы привлечь взгляд.
Теперь Кольцов не попался на эту уловку и, контролируя себя, продолжал членораздельно:
— Вы, наверное, догадываетесь, что только безвыходность моего положения толкнула на этот шаг?
— Это, сударь, Вы сами его усугубили, отказавшись от членства в нашем братстве, — безапелляционно прервал магистр.
— Вы правы, Ваша светлость. Однако мое мировоззрение не позволяет следовать принципам масонства. А лицемерить я не приучен. Поэтому, являясь носителем чужой тайны, я готов дать слово дворянина как гарантию неразглашения. Слово дворянина в обмен на мою жизнь и жизнь близких.
— Слово дворянина — это, конечно, хорошо, но где гарантия? Молчание мертвых — вот гарантия, — жестко произнес магистр.
Антон задохнулся от негодования, но с трудом сдержался, так как заранее продумал дальнейший ход событий.
— Тогда возьмите расписки у тех, коих я посвятил в Вашу тайну. Они тоже согласны молчать.
Именно это и было необходимо магистру, поэтому он забыл о мерах предосторожности. Подойдя к столу, Антон водрузил на дорогую скатерть тяжелейший саквояж и щелкнул ручкой. В упор взглянув на масона, недоумевающего, почему же тот не достает бумаги, он спокойно продолжил:
— Но кроме расписок у меня есть еще один веский довод. Я нажал взрыватель, и если теперь вы не дадите явных доказательств моей безопасности, то, как только я отпущу ручку саквояжа, мы оба взорвемся.
Фон Рихель не боялся смерти, но ему, недавно назначенному на должность и еще не ощутившему всю полноту власти, совсем не хотелось умирать. Было много разных причин: та же Сюзанна, недавно прибывшая из Парижа и не успевшая разделить с ним ложе. Но самое главное было в том, что это он привык карать и миловать, это ему решать, по какому пути пойдут события. Сейчас они принимали неприятный оборот, и раздраженный магистр испепелял взглядом наглого просителя, осмелившегося угрожать ему. Ему хотелось встать и громогласно закричать: «Как смеешь ты, червь, угрожать мне?!» Но, наткнувшись на равнодушный взгляд Кольцова, он тихо спросил:
— Так что же Вы от меня хотите?
— Хочу секретную защитную грамоту с отметкой на пальце, — спокойно потребовал Антон.
— Да, я вижу, Вы прекрасно осведомлены о наших законах. Откуда? — удивился магистр, не подозревая о беседе Кольцова с «доктором».
Рихель думал. Он не тянул время. Нет, он взвешивал плюсы и минусы предстоящей сделки.
— Расписки… Вы мне их отдадите? — сухо спросил Фон Рихель.
— А их нет, — честно признался Кольцов, беря всю ответственность на себя.
— Так это, значит, тактический ход? — в раздумье спросил масон, поведя плечами от нервного напряжения. «А если там нет никакой бомбы?» — размышлял он, вглядываясь в напряженное лицо Антона.
Однако трясущаяся, сжатая до белой судороги рука, капельки испарины на лбу, лихорадочный блеск глаз говорили об обратном. «Как-то выпустил я из виду его увлечение», — горько пошутил про себя магистр, беря в руку колокольчик.
— Сохранную грамоту и перстень с отметкой! — властно приказал он и, переведя холодный взгляд на Кольцова, уточнил:
— Я подписываю грамоту и одновременно приговор не только тебе, но и твоим близким, родным, знакомым. Все они будут мертвы, лишь только одно неосторожное слово сорвется с твоих губ. И поверь, это не угроза. Сейчас я дам указание. Если поступит сообщение о твоем признании, оно сразу же, минуя меня, очутится у исполнителей, и твой род будет вырезан до седьмого колена. Поверь мне!
И Антон поклялся себе, что впредь лучше откусит свой язык, чем скажет хоть одно неосторожное слово.
Возвращаясь домой, Кольцов со светлой тоской вспоминал вечера в Забаве.Боясь, что возобновившаяся за ним слежка приплюсует к жертвам тайны Евдокию Максимовну, он не стал заезжать к ней, хотя ясно сознавал всю нелепость своих страхов. На его предостережения она бы рассмеялась, обронив что-нибудь подобное: «Мне ли теперь бояться?!» Восприняла бы его приезд как манну небесную. Закружила бы в своем осеннем вальсе под стрекотание цикад и запах лугов в открывшемся в ночи окне спальни.
Антону стоило большого труда перейти от приятных мечтаний к анализу дальнейших планов. Несомненно, испытаний взрывчатых смесей он не оставит. Не откажется и от помощника-масона, но и не будет разубеждать его в утопии взглядов. В сущности, Александр - добрый и отзывчивый малый. Интересно, знает ли он о существовании перстня-символа, что вручил ему, Кольцову, магистр масонского ордена? В таких раздумьях завершалась показавшаяся слишком долгой без бесед с Евдокией Максимовной дорога в Санкт-Петербург. В конце концов на Антона напала обыкновенная дорожная меланхолия, когда уже не радует ни размеренная песня ямщика, ни веселый перезвон колокольцев. Даже задержка на сутки на постоялом дворе из-за отсутствия перекладных не вывела Кольцова из этого настроения, как и не внесли очарования две кокетливо поглядывающие на него за обеденным столом полковничьи дочери, сопровождавшие папеньку на новое место службы. Полковник, усталый усатый мужчина, лет пятидесяти от роду, неодобрительно смотрел то на дочерей, то на Антона, то на жену, не желающую приструнить бесстыдниц. Но, увидев безразличие соседа, добродушно поинтересовался, безошибочно распознав в нем по выправке военного:
— По какому вопросу изволите ехать, сударь? — И сразу оговорился: — Если не секрет.
Получив в ответ хмурое: «По личному», — отвернулся и вполголоса принялся обсуждать с женой какие-то дорожные проблемы.
Благопристойный обед подходил к концу, когда в комнату ввалился пьяный подпоручик. Отдав честь полковнику, он принялся расшаркиваться перед дамами, блистая новизной мундира. Кольцова же он явно не желал замечать. Того это не разозлило, возмутило лишь неуважение молодого хлыща к собравшимся.
— Молодой человек, потрудитесь с уважением относиться к присутствующим! — поднялся Кольцов, в порыве хлопнув по столу руками.
Подпоручик с наглым интересом уставился на него и уже хотел было ответить дерзостью, как его взгляд скользнул по руке Кольцова. Спесь мгновенно слетела с холеного лица, и на верхней, еще безусой губе, выступила испарина. Судорожно проглотив готовые сорваться с губ оскорбления, он медленно кивнул, прощаясь, и, бросив на Кольцова полный ужаса и какой-то затаенной жалости взгляд, молча вышел вон.
Всех очень удивило бегство офицера, так не вяжущееся с его задиристой внешностью. И только в карете, вспоминая неприятный инцидент, Кольцов понял, что тот увидел перстень. «Какую же еще тайну он в себе несет? — недоумевал он, рассматривая вензель на камне. — Пожалуй, не так честен магистр, как хотелось бы», — подумал, засыпая, Кольцов.
Сквозь приятную дрему он услышал выстрел адмиралтейской пушки. «Кажется, подъезжаем», — вяло подумал Кольцов, разминая уставшие суставы и пряча в саквояж лежавший на коленях пистолет. Санкт-Петербург встретил мглой белой ночи, свежестью улиц и мостовых, разбудив в душе давно забытые грезы юности. Казалось, прошло не краткосрочное путешествие, а длительная, изнуряющая командировка.
Домашние встретили по обычаю радостно. Один лишь Павел Вениаминович, обняв сына и чуть отстранившись, внимательно посмотрел ему в глаза, молчаливо спрашивая: «Ну, как твои дела?» Почувствовав прилив сыновней нежности, Антон с трудом отстранился от отца, пряча влажные от слез глаза. Ему хотелось выговориться, поделиться своими невзгодами, ощутить поддержку близкого человека. Антон не выдержал и, чтобы успокоить отца, чуть охрипшим голосом прошептал:
— Я как-нибудь потом тебе все расскажу.
Павел Вениаминович ничего не ответил, торопливо кивнул головой и, разволновавшись до крайности, ушел в свой кабинет.
Узнав о намерении Натальи и Александра обручиться, Антон долго не мог понять, за он или против, имея в виду связь жениха с масонами. Решив, наконец, что, в конечном счете, это дело Натали, воскресным утром за завтраком громко объявил:
— Я очень рад, что вы с Александром стали близки друг другу. Однако должен тебя предупредить, что мне доподлинно известно о его приверженности к тайной масонской организации.
Натали, пунцовая от нахлынувшего волнения, опустила глаза и тихо проронила:
— Я знаю.
Больше никто ничего не сказал. Только Кольцов-старший, нахмурившись, неодобрительно покачал головой и многозначительно проронил:
— Ну, как знаешь.
Все шло своим чередом. Однако Антону не давал покоя случай, произошедший в дороге. Как-то раз, уединившись с Александром, он показал ему охранную грамоту и перстень с алмазной огранкой. Тот с трепетом рассматривал устрашающий барельеф черепа с пустыми глазницами, из которого исходил черненый серебром факел с языками иезуитского пламени. Пламя сжигало одну из кистей знамени тонко выгравированного креста, находящегося в основе печатки.
— Все ясно, кроме одного: почему четвертая кисть знамени сломана? — произнес Александр. А через минуту, устремив на собеседника полные тревоги глаза, сказал:
— Я, кажется, понял. Факел, исходящий из головы, сжигает четвертую охранную кисть, то есть охранный крест действует только до тех пор, пока это требуется, пока не кончится срок тайны. А затем… — он многозначительно замолчал.
— Продолжай-продолжай! — воскликнул Антон в волнении.
— Затем обладатель перстня будет сожжен, чтобы бесследно исчез.
— А сколько времени мне осталось? — спросил Антон.
— На каждой кисти одна насечка. Значит, три месяца, — удрученным голосом ответил Александр.
«Ну, что ж, значит, игра со смертью еще не закончена, — невесело подумал Антон, пряча перстень в карман. — Так, постой, надо разобраться, — размышлял он, оставшись наедине в своем любимом кресле подле камина. — Наставник у наследника Павла граф, но он же и сам масон. Значит, столкнулись интересы двух масонских течений, а в конечном счете, интересы двух государств: Англии и Германии. Их намерения — влиять на политику нашего государства в целом. Об этом знает Ее императорское Величество, и ей одной решать, кого назначить наставником к сыну. Но как же мне выбраться из этих масонских перипетий? Я должен исчезнуть! Да-да, исчезнуть, да так, чтобы не знала даже семья. Но на сколько? Ведь не смогу же я всю жизнь прятаться? Значит, необходимо предпринять что-то за этот короткий срок. Но что?»
Так ничего и не придумав, Антон провалился в зыбкий беспокойный сон, в котором блики факела, как блики камина, сжигали четвертую жизненную кисть, а череп смеялся пустыми глазницами Рихеля, скаля беззубый рот.
Мария Ивановна тихонько трясла за плечо стонущего во сне сына, беспокойно оглядываясь на дверь. Когда Антон открыл глаза, она пригласила в залу молодого человека и, прикрыв дверь, вышла.
— Антон Павлович Кольцов? — спросил тот.
Антон кивнул.
— Здравия желаю-с! — поприветствовал гость, выдав в себе человека военного, и, чуть подумав, представился:
— Неклюдов Андрей Матвеевич, адъютант его превосходительства градполицмейстера Лопухина собственной персоной. Прошу Вас от его имени о встрече, так сказать, в обстановке, приближенной к домашней, — он хихикнул. — Его превосходительство будут ждать Вас по адресу: Адмиралтейский проезд, дом 6. Так, скажем, через день, часов в девять вечера? Вас устроит?
Откланявшись, человек исчез, сильно озадачив Антона. Поразмыслив, Кольцов-младший решился на встречу.
День выдался на редкость ясный, и располагающая к себе природа выманила Антона на прогулку. Ранняя осень проказницей проглядывала в погожие августовские дни, напоминая о себе легким порывом холодного ветерка или одиноким желтым листком, неведомо откуда сорванным и носившемся в воздухе на радость ловившей его детворе.
Остановившись в солнечной части городского парка, Антон опять вспоминал вечера в Забаве. Подставив лицо повернувшему на закат солнцу, он стал сочинять будущее письмо Евдокии Максимовне, но вскоре заметил, что два человека, прохаживавшихся невдалеке, тоже уселись неподалеку и стали за ним наблюдать. Антону было все равно, кто они, соглядатаи масонов или люди из охранки, но только лирическое настроение улетучилось. В отместку оставшиеся два часа Кольцов метался по городу, стараясь оторваться от этих людей. Кажется, ему это удалось, и в девять часов вечера он вошел в условленное здание.
— Милостивый государь! — начал он первым, расположившись перед рослым человеком с располагающим к разговору лицом. — Прежде, чем Вы зададите свои вопросы, хочу поведать Вам маленькую историю, приключившуюся с моим знакомым.
Лопухин (а это был он) заинтересованно приподнял бровь, не скрывая дружелюбной улыбки, подтверждающей, что именно это он и хотел услышать.
— Не так давно Кирилл (так Антон назвал «друга») стал случайным свидетелем секретного разговора. Узнанная ненароком тайна почти стоила ему жизни, и, чтобы обезопасить себя, Кирилл попытался заручиться охранной грамотой. Однако при этом он вынужден был дать слово дворянина о неразглашении секрета. Одно плохо: эта охранная грамота действует определенный срок. Вот и обратился он ко мне, а я к Вам: как же быть дальше?
Лопухин, посерьезнев, хмуро тер подбородок. Он был явно озадачен таким поворотом дела. С одной стороны, человек просил помощи, а с другой: с чего бы это главному полицмейстеру помогать тому, кто не принес почти никакой информации ни о тайне, ни о ее носителях? А как ее добыть, если тот дал слово дворянина? «Ну, что же, попробуем наводящими вопросами», — решил про себя Лопухин.
— Давайте так, молодой человек. Рассказывать буду я. Вы же, если Вам это известно, подтверждаете или нет мои догадки. Если согласны, то начнем. Ваш друг узнал о тайне в лазарете?
— Думаю, что да.
— Этот разговор был между двумя докторами?
— Да! –— удивленно воскликнул Антон.
— Так вот, эта тайна касается Ее императорского Величества, вернее, наследника престола, — чуть торжественно произнес главный полицмейстер. — А теперь последний вопрос. Это моя догадка. Охранная грамота получена от гроссмейстера масонской ложи?
Антон кивнул. Некоторое время Лопухин сидел молча, покусывая кончик мундштука, затем поднял на собеседника проницательные глаза.
— Антон Павлович, чтобы сохранить дворянскую честь Вашего друга, я буду вынужден сам доложить Ее величеству. Однако Вы, как истинный товарищ, должны подтвердить свои слова и просить Матушку помочь выйти из столь затруднительного положения. Я Вас не тороплю. Подумайте. И если согласны, ждите того же посыльного, а он скажет, где и когда.
Лопухин замолчал. Казалось, он полностью переключил свое внимание с ушедшего в себя Антона на дымящуюся раскуриваемую сигару. Но это только казалось. Лопухин внимательно наблюдал за молодым человеком, который произвел на него приятное впечатление, и тут же решил, что в разговоре с императрицей будет на его стороне.
— Что ж, у меня, по-видимому, выбора нет, — ответил Кольцов и, усмехнувшись, добавил:
— Надо же выручать друга.
* * *
Осень уже вступила в свои права и усыпала город опавшей листвой. В один из дней к Кольцову-старшему обратился начальник Адмиралтейства:
— Не могли бы Вы, любезный Павел Вениаминович, пригласить ко мне на завтра Вашего сына? Для разъяснительной беседы по поводу производства зажигательных смесей. И пусть прихватит материалы испытаний, – настаивал он, хитро поглядывая на растерявшегося инженера.
— Не успел Антон переступить порог служебного кабинета, как его встретил Неклюдов, тот самый посыльный от Лопухина, и тут же заторопил, обращаясь к Кольцову, как к старому знакомому:
— Пошли быстрее! Да спрячь ты куда-нибудь эти бумаги!
Уже в карете выяснилось, что находящаяся в Царском Селе Екатерина соблаговолила принять с докладом о деятельности масонских организаций Лопухина, который кстати вспомнил о Кольцове. Итак, экипаж катил в Царское Село. Поглощенный ожиданием предстоящей встречи, Антон оставил без внимания пышность царской усадьбы: ее роскошные парки, изящные фонтаны, величественные строения.
Очутившись в довольно тесной комнате, он услышал голоса, неясно доносившиеся откуда-то сбоку. Через несколько минут дверь распахнулась, и он отчетливо услышал негромкое почтительно-официальное приглашение:
— Пройдите сюда, милостивый государь.
Кольцов смело шагнул в яркий просвет. Малая зала, где его принимала императрица, сияла матовым блеском сотен ламп, усиливающих люминесценцию заходящего солнца. Екатерина II восседала на прекрасном стуле венецианской работы, с явным любопытством рассматривая вошедшего.
— Так это и есть Ваш свидетель? — спросила она Лопухина и, не ожидая подтверждения, продолжила, более размышляя вслух, чем обращаясь к присутствующим: — Кольцов. Кольцов… А не тот ли это Кольцов, что был в 1878 году комендантом Кинбурна? — спросила она, вскинув большие черные глаза на молчавшего доселе полицмейстера.
Лопухин, не знавший о заочном знакомстве императрицы с его протеже, тоже с удивлением взглянул на него. Склонившегося в приветствии Кольцова неприятно резануло слово «свидетель», зато поразила ее крепкая память. Явно довольная собой, Екатерина пригласила польщенного юношу присесть, а стоящего навытяжку полицмейстера отпустила жестом. Едва закрылась дверь, она позвонила в лежащий на столе серебряный колокольчик и мягко обратилась к кому-то за спиной Кольцова:
— Подайте-ка нам чаю, любезнейший, и не забудьте: пока меня ни для кого нет.
Попивая душистый чай, Екатерина внимательно слушала все ту же историю про друга, рассматривая седину в густой шевелюре молодого человека, понравившегося ей с первого взгляда. К удивлению Кольцова, когда он рассказывал о местонахождении московской масонской ложи, она поправила его, явно подтверждая догадку, что ей известны все подробности той истории. «Кажется, и с этой стороны велась слежка», — мелькнуло у него в голове. Закончив рассказ, Кольцов поставил чашку на стол, побуждая собеседницу к продолжению разговора. Но императрица молчала, мучительно соображая, стоит ли верить такой неправдоподобной истории. Затем изящным движением поставила свой прибор и ласково протянула ладонь Кольцову:
— Покажи-ка, дружочек, свою охранную грамоту.
И тем самым уличила его в правдивой лжи.
Юноша поспешно вытащил из потайного кармана злополучный перстень и, не смея осквернить им протянутую руку, положил его на сияющее зеркало стола. Екатерина взяла странный амулет, приблизила к глазам и, чуть нахмурившись, стала его рассматривать.
— Что ж, кажется, Лопухин прав: пора принимать меры, — произнесла она, положив черный крест на стол. — Но с Вами-то что делать? — Она задумалась. — Я вижу, Вы не трус и не боитесь смерти, но в бессмысленной гибели пользы нет. Так значит, на амулете предельный срок — три месяца? Думаю, мы успеем принять решение, а пока расскажите мне о себе. Я с интересом Вас послушаю и попью чайку, — почему-то со вздохом закончила царица, беря налитую Кольцовым чашку ароматного напитка.
«Для чего ей моя жизнь?» — думал Антон, все более воодушевляясь от собственной откровенности.
— Родился я, Ваше Высочество, 26 сентября 1760 года в Петербурге. Мой отец, Кольцов Павел Вениаминович, инженер по образованию, благодаря своим незаурядным способностям в строительстве кораблей, рано поднялся по служебной лестнице. В тринадцать лет от роду определили меня в Морской кадетский корпус, а по окончании оного мне было присвоено звание мичмана. Наивным юношей отправился я в турецкую экспедицию на судне «Святой Петр». Тогда-то и произошла первая стычка с янычарами, не столь меня напугавшая, сколько благодаря незаслуженной Вашей милости принесшая мне гордыню. Ни увещевания товарищей, ни справедливые укоры капитана не смогли сломать ее, если бы не случай с моим слугой Василием, рисковавшим жизнью ради меня, да пленом, в который я попал по собственной пьяной глупости.
Внимательно слушая юного собеседника, Екатерина проникалась к нему все большей симпатией, вызванной беспощадной самокритикой нелицеприятных поступков. Разочарованием к службе на флоте была огорчена, зато приобщению к науке заинтересовалась.
— Значит, дружочек Вы мой, занимались химическими опытами? — допытывалась она, очевидно, размышляя над чем-то своим, и глаза ее довольно блеснули.
Антон заметил это и озадаченно замолчал, но, поощряемый улыбкой царицы, снова продолжил рассказ о несчастном случае при испытании горюче–взрывчатых смесей, об истории с заговором масонов, о выстреле теплым мартовским вечером. Отодвинув недопитый чай, Екатерина, сопереживая рассказчику, смотрела на него с жалостью. Ей стали понятны его не по возрасту появившаяся седина и ранние морщины, прорезавшие упрямый лоб. Особенно тревожили своей холодностью глаза. Но в их лазурной яркости было что-то такое, что говорило: они живы! И Екатерина безошибочно обнаружила эту искорку, когда Антон рассказывал о встрече с Евлампиевой. Женским чутким нутром поняла причину его оживления, откровенно обрадовавшись победе своей знакомой. «Я была права, когда в последний прием подшутила над ней, что молодая кровь и греет по-молодому. Но, оказывается, недооценила я ее. Недооценила! И наша кровь положительно может разбавить молодую. Молодец, Евдокия Максимовна! Какая же ты молодец!» От этой догадки у нее улучшилось настроение, и она захохотала над невеселой шуткой рассказчика, поведавшего, что с помолвкой сестры масоны проникли в их дом. Кольцов недоуменно вскинул очи на императрицу, тоже улыбнулся и спросил:
— А что, я не прав, Ваше Величество?
— Прав, дружочек, прав! — воскликнула в ответ царица, фамильярно похлопывая его по руке.
В неожиданном порыве ее нежности Антон почувствовал материнское отношение.
— Спасибо, сударь! Я давно не имела подобного общения, поэтому очень рада нашему знакомству. Позвольте заверить, что Ваши знания и честность в скором времени понадобятся Отечеству. Уверяю, мы Вас не забудем. Счастливого пути! – встала, прощаясь, Екатерина.
Со словами благодарности и каким-то приятным внутренним чувством выходил Кольцов из апартаментов императрицы.
Прошел месяц. Антон по-прежнему испытывал селитро-пороховые порошки. Постоянное ожидание притупило страх, и теперь его занимало только желание завершить реферат по своей теме. Он работал почти автоматически, удивляя работоспособностью Александра. Причиной тому было и полученное на днях письмо от Евдокии Максимовны, от которого веяло женским теплом и обаянием. Но о встрече с ней он даже не мечтал, понимая опасность посещения Забавы. Ответив Евлампиевой, что надолго уезжает, Кольцов даже не предполагал, как скоро это случится.
Ранним морозным октябрьским утром 1780 года фельдъегерь под вопросительными взглядами домашних передал пакет Ее Величества в отяжелевшие руки Антона. В нем ему предписывалось в срочном порядке отправиться на Камчатку вместе с действительным статским советником Куракиным А.С. для финансовой инспекции северной золотодобывающей кампании с обязательным анализом получаемого золота. Заочно Кольцову присваивалось звание статского советника. Известие это весьма озадачило дотошного Павла Вениаминовича.
С тревожно-радостным чувством покидал Антон отчий дом, отправляясь, как он надеялся, в последнюю в своей жизни весьма опасную и далекую экспедицию.