Прошлой весной к нам в Кэмнитц привозили передвижников. Перед этой картиной я испытывала смешанные чувства. С одной стороны блестяще технически выполнено, с другой стороны как-то неловко за свою страну, хотя это прошлое, и в том никакой лично моей вины нет. Подумалось:"Ох уж эти передвижники, с их обличением действительности, ведь сгустили краски, наверное."
Но в этом году я наткнулась на неизвестную мне статью Л. Толстого*. Ниже короткий из неё отрывок.
Несколько раз я направлялся в сторону Хитрова рынка, но всякий раз мне становилось жутко и совестно. "Зачем я пойду смотреть на страдания людей, которым я не могу помочь?",- говорил один голос. "Нет, если ты живёшь здесь и видишь все прелести городской жизни, поди, посмотри и на это",- говорил другой голос.
И вот в декабре месяце 1903 года, в морозный ветреный день пошёл к этому центру городской нищеты,к Хитрову рынку. Это было в будни, часу в четвёртом. Уже на Солянке я стал замечать всё больше и больше людей в странных не своих одеждах, и в ещё более странной обуви, людей с особенно нездоровым цветом лица и, главное, с особенным общим им всем пренебрежением ко всему окружающему..
Не спрашивая дороги, я шёл за ними и вышел на Хитров рынок. Народу на рынке было мало. Очевидно, рынок отошёл, и большинство людей шло в гору мимо него и через него, все в одну сторону. Я пошёл за ними. Чем дальше я шёл, тем больше сходилось всё таких же людей по одной дороге.
Пройдя рынок и идя вверх по улице, я догнал двух женщин: одна старая, другая молодая. Обе в чём-то оборванном и сером. Они шли и говорили о каком-то деле. После каждого нужного слова произносилось одно или два ненужных, самых неприличных слова. Они были не пьяны, чем-то были озабочены, и шедшие навстречу, и сзади и с переди, мужчины не обращали на эту их странную для меня речь никакого внимания. В этих местах, видно, всегда так говорили. Налево были частные ночлежные дома, и некоторые завернули туда, другие шли дальше.
Взойдя на гору, мы подошли к угловому большому дому. Большинство людей, шедших со мной, остановились у этого дома. По всему тротуару этого дома стояли и сидели на нём и на снегу люди. С правой стороны входной двери - женщины, с левой - мужчины.
Я прошёл мимо женщин, прошёл мимо мужчин (всех было несколько сот) и остановился там, где кончалась их вереница.
Дом, у которого дожидались эти люди, был Ляпинским бесплатным ночлежным домом. Толпа людей были ночлежники, ожидавшие впуска. В 5 часов вечера отворяют и впускают...
Я остановился там, где кончилась вереница мужчин. Ближние ко мне люди стали смотреть на меня и притягивали меня своими взглядами. Остатки одежд, покрывавших их тела, были очень разнообразны. Но выражение всех взглядов, направленных на меня, было совершенно одинаково. Во всех взглядах было выражение вопроса: зачем ты - человек из другого мира - остановился тут подле нас? Кто ты? Самодовольный ли богач, который хочетпорадоваться на нашу нужду, развлечься от своей скуки, или ты то, что не бывает и не может быть,- человек, который жалеет нас? На всех лицах был этот вопрос...
Мне хотелось заговорить с кем-нибудь, но я долго не решался.
Ближе всех ко мне стоял мужик с опухшим лицом и рыжей бородой, в прорваном кафтане и стоптанных калошах на босу ногу. А было 8 градусов мороза. В третий или четвёртый раз я встретился с ним глазами и почувствовал такую близость с ним, что уж не то что совестно было заговорить с ним, но соввестно было не сказать ничего.
Я спросил, откуда он. Он охотноответил и заговорил; другие приблизились к нам. Он смоленский, пришёл искать работы на хлеб и подати. "Работы, - говорит,- нет, солдаты нынче всю работу отбили. Вот и мотаюсь теперь; верьте богу,- не ел два дня",- сказал он робко с попыткой улыбки. Сбитеньщик, старый солдат, стоял тут. Я подозвал. Он налил сбитня. Мужик взял горячий стакан в руки и, прежде чем пить, стараясь не упустить тепло, грел об него руки. Грея руки, он рассказывал мне свои похождения...
Пока он рассказывал, человека три из толпы подтвердили его слова и сказали, что они точно в таком же положении.
Худой юноша, бледный, длинноносый, в одной рубашке, прорванной на плечах, и в фуражке без козырька, бочком протёрся ко мне через толпу. Он, не переставая дрожал крупной дрожью, но старался улыбаться презрительно на речи мужиков, полагая этим попасть в мой тон, и глядел на меня. Я предложил и ему сбитню; он также, взяв стакан, грел об него руки и только что начал что-то говорить, как его оттеснил большой, чёрный горбоносый... Он тоже просил сбитня. Потом старик длинный, клином борода, в пальто, подпоясан верёвкой и в лаптях, пьяный. Потом маленький, с опухшим лицом и со слезящимися глазами в коричневом нанковом пиджаке и с голыми коленками, торчащими в дыры летних панталон, стучавшими друг о друга от дрожи. Он не мог удержать стакан от дрожи и пролил его на себя. Его стали ругать. Он только жалостно улыбался и дрожал. Потом кривой урод в лохмотьях и опорках на босу ногу. Потом что-то офицерское, потом что-то духовного звания, потом что-то странное безносое,- всё это голодное и холодное, умоляющее и покорное. теснилось вокруг меня и жалось к сбитню. Сбитень выпили. Один попросил денег; я дал. Попросил другой, третий, и толпа осадила меня. Сделалось замешательство, давка. Дворник соседнего дома крикнул на толпу, чтоб очистили тротуар против его дома, и толпа покорно исполнила его приказания. Явились рапорядители из толпы и взяли меня под своё покровительство - хотели вывести из давки, но толпа, прежде растянутвя по тротуару, теперь вся расстроилась и прижалась ко мне. Все смотрели на меня и просили; и одно лицо было жалче и измученнее и униженнее другого. Я роздал всё, что у меня было...
Далее Л. Толстой входит в ночлежку. Написано так, что не оторваться.
Получается, что всё в картине очень даже правдиво, краски не были сгущены. Можно сказать:"Да, так было, но это ушло в историю. Конечно, и сегодня есть бездомные, опустившиеся, но их не так много." Всё правильно, только нет таких богатых, как был Лев Толстой, анализирующих своё положение и старающихся его изменить, стыдящихся своего богатства.
*"Так что же нам делать"