Я с детства не был расположен к рыбе. Не знаю в чем дело, но мне, даже голодному, никогда не захотелось бы съесть рыбы.
Может дело в том, что мои мать и бабка признавали среди рыб только одну селедку, от одного запаха которой мне хотелось убежать и не возвращаться. Неоднократно мать пыталась, как она говорила – «научить», а по правде сказать – «заставить», есть селедку. Но стоило мне только увидеть эту вонючую склизкую рыбину, больше напоминавшую и цветом и видом громадного слизняка, как тошнота начинала подступать мне к горлу. А когда мать отрезала мне «маленький кусочек» размером со спичечный коробок, и клала мне на тарелку, я отворачивался, в страхе, что меня тотчас вырвет.
Поскольку уговоры и увещевания не помогали, то мать попыталась подманить меня к селедке разными приманками. Она, например, покупала вкусную булочку и обещала мне ее дать, только если я съем селедки. Уговор такой – кусочек селедки – одна булочка. Как же она удивилась, зная мою неземную любовь ко всему сладкому, когда я наотрез отказался от селедки. Отвращение, вызываемое селедкой, превышало удовольствие от булочки.
Впервой, мамка простила меня и отдала мне булочку беспрекословно. Но, когда я и во второй раз отказался от селедки, она демонстративно съела булку сама, чтобы мне не повадно было. Даже при таком раскладе, я продолжал отказываться от селедки.
Тогда мать заменила булочку шоколадными конфетами, которые мне покупала очень редко, поскольку они были дороги. Соблазн был настолько велик, что я дрогнул и не устоял, согласившись съесть кусочек «селедочки», как ласково называла ее мать.
Она, с бабушкой вместе, отрезали, по совести, совсем небольшой кусочек и положили мне на тарелку. А сами расположились по обе стороны от меня – наблюдать как я буду «это» есть.
Не знаю какого черта далась им эта селедка и почему они так хотели в меня ее засунуть. Может быть, конечно, из соображения экономии, поскольку селедка была достаточно дешева и, главное, в отличие от мяса или творога, она еще была в продаже. Может быть от того, что мать совершенно не умела готовить. У нее, то подгорало, то выкипало, то протухало, то прогоркало. И любом случае, приготовленное ею, пахло совсем не привлекательно. Сколько лет она промытарилась у плиты, но так и не смогла освоить эту, хоть и не простую, но и не такую уж сложную, премудрость, с которой удачно справляется большинство женщин и множество мужчин. А с селедкой все просто – вынул из банки – и ешь. Даже греть не надо.
Ну и еще, селёдка – самая, что ни на есть, еврейская еда, а я подразумеваю, у бабки еврейские корни. Мои, почти былинные щуры (или пра-пра-деды по-современному), братья Абрамка и Давыдка, от которых пошли ветви Абрамкиных и Давыдкиных, что-то не кажутся мне особливо русскими. Имена у них, конечно, крещеные, данные по святцам, но был бы один Степан, другой – Абрам – еще куда ни шло, а тут – оба с такими характерными еврейскими именами.
В этом ключе поедание селедки видимо расценивалось, как приобщение к традициям, как доказательство моего еврейства. А я, подпорченный кровью своего украинца-отца, стеною стоял против. Неприятная ситуация и для матери и для бабки!
В общем, я, скрепя сердце, пытаясь не дышать, чтобы не чувствовать тошнотворный запах, кое-как насадил кусок на вилку, поскольку глядел мимо стола, чтобы меня не мутило от одного его вида и положил в рот… Рот обожгло отвратительной жидкостью, напоминающей уксус, в котором растворили половую тряпку. Я зажмурился и… попытался проглотить…. Но не тут-то было! Кусок сначала застрял, я испугался и... кусок пошел обратно в тарелку, увлекая за собой все содержимое моего желудка. Надо же было родителям сначала накормить меня, а потом подсунуть этот «рвотный камень». Но они и поплатились за свою глупость. Стол был полностью загажен, а вместе с ним и сервант и край кровати1. Да и я от блевотни находился в полуобморочном состоянии.
После этого фиаско мать уже не пыталась возбудить во мне интерес к селедке. С какой-то стороны ей это и трафило тем, что не любя селедку, я не любил все рыбное. Я не ел, ни кету с осетриной, ни черную и красную икру, что снижало ее расходы на посещения театров, где в те голодные годы, подавали малюсенькие бутербродики с икрой за бешеные деньги. И люди, зная, что нигде, кроме как в театре, они этого не купят, выстаивали громаднейшие очереди в буфет. Иногда мне казалось, что большинство зрителей ходит в театр только исключительно ради буфета. Ведь зачастую спектакль уже начинался, а очередь продолжала стоять к прилавку.
Последующие мои встречи с рыбопродуктами были такими же неудачными.
Когда мне было четырнадцать лет, буквально за месяц перед воспалением аппендицита, мать купила банку шпрот. Неожиданно для себя самого, я почувствовал, что их запах меня привлекает. Я подошел и вытащил, безо всякой вилки, прямо за хвост, одного малька. Дав стечься маслу, я отправил его в рот и испытал удовольствие. Я взял, теперь уже вилкой, и отправил в рот второго малька. Потом – третьего. Так и не заметил, как съел целую банку. Мамка была в восторге. Она рассиялась от того, что я наконец-то осознал вкус рыбы и начала строить планы относительно того, что мне надо попробовать еще и кильку... Но у моего желудка были иные планы. Он только и мечтал, как бы возвратить все съеденное обратно. Не прошло и получаса как меня начало рвать. Да так круто, что потом часа два я лежал в лежку.
А потом был аппендицит.
И с тех пор, я называл шпротный паштет не иначе, как рвотный.
Став старше я всегда избегал рыбных блюд, будь то рыбный суп, котлеты, икра или вобла. Но однажды мои друзья по аспирантуре уговорили меня на вяленого леща с пивом. Недаром говорится, что за компанию жид удавился. Лучше бы я удавился, чем поддался на их уговоры! Всю ночь меня рвало с часовыми интервалами. Утро я встретил бледным, как смерть, с синюшными мешками под глазами и такой слабостью, что еле-еле доходил до окна, чтобы посмотреть (как мне тогда казалось – в последний раз) на этот мир.
В тот день произошло еще одно очень прискорбное, Я бы даже не постеснялся назвать его постыдным, событие, которое я описал в рассказе «Мама, ведь ты ударила саму себя» И которое очень далеко от Турково-Саратовских рассказов.
Поэтому все разговоры о рыбе вызывали у меня только отвращение.
Ирина знала, что я не люблю рыбу, поэтому Никогда не готовила мне ее. Да и сама она не была какой-то ярой любительницей рыбных блюд. Как говорится - "Есть - можно съесть" Но не более того.
А в тот день Галина Константиновна принесла трех наисвежайших карасиков, которых, как она сказала, купила по дороге домой у мальчишек, только что выловивших их из Хопра. Она решила приготовить традиционных карасей в сметане.
Ирина не настаивала чтобы я их ел. Но, как только из кухни донесся до меня аромат жареных карасиков, то я сразу понял, что это кушание совсем иное, чем то, что мне доводилось пробовать до сих пор. Это был – восторг! Это был – шедевр! Это было – объедение! То, что называется – пальчики оближешь!
Съев первые кусочки, я рассыпался в похвалах, и Галине Константиновне, и мальчишкам. за то, что они их выловили, и Хопру за то, что вырастил такие экземпляры. Я хотел разом съесть всех трех карасей, не поделившись ни с кем. Но не тут-то было!
Глотув очередной кусочек, я почувствовал резкую боль и давление в горле. Я сглотнул, но боль только усилилась Мне хотелось кашлянуть, но не получалось. Я понял, что подавился рыбной костью. О какая костистая рыба – карась!
Дергаясь туда-сюда я ничем не мог помочь себе. Боль становилась не скажу, что нестерпимой, но очень и очень тягостной. Горло распирало, на желудке мутило, к тому же на меня накатил страх смерти. Иринка сказала, что надо срочно идти в больницу. Здесь, в Турках, все рядышком и врач щипцами за минуту вынет из меня эту гадость. Она еще продолжала говорить, когда мне пришло на память, что в таких случаях всегда пользуются хлебным мякишем. Я быстро наковырял его целую ладонь. Галина Константиновна подала мне чайник и я хлебанул прямо из носика, пытаясь проглотить весь тот размокший хлеб, которым я набил рот.
Глоток-другой, что-то дернулось туда-сюда в горле и я, почувствовав острую боль, как будто бы меня изнутри полоснули ножом, ощутил, что размокший хлеб потоком ухнул в мое горло, как вода в отверстие унитаза, с каким-то чмокающим звуком.
Я сглотнул – кость исчезла! Слава Богу! Но боль осталась! Решив продезинфицировать горло и привести себя в равновесное состояние, я выпил маленькими глоточками целый стакан водки. Отчего опьянел, разомлел и успокоился. К ночи успокоилось и мое горло. Хотя, встреченный через несколько дней, врач сказал, что лучше было бы все-таки вытащить – как бы кость не впилась в кишечник и не привела бы к нагноению и операции. Я на минуту сильно струхнул, но в молодости существует так много радостей, что той же ночью я начисто забыл об этом предупреждении.
С той поры я даже не смотрю в сторону рыбы, наложив на нее строгое табу. «Пусть едят другие» – говорю я, перефразируя известную латинскую поговорку. Может во мне живет память дальних-дальних предков, один из которых был рыбой и я не в состоянии есть своих соплеменников.