Считаю крестьянский труд, работу, связанную с землей, самым достойным делом, а здоровый, безотходный образ существования крестьян и соответствующее мировоззрение - необходимым условием сохранения жизни на Земле, спасением от самоубийственных прогресса и цивилизации, ведущих к душевной деградации.
Крестьянин жил по законам природы, т. е., по Божьим законам, а не по людской придуманной отсебятине. Человеческая самодеятельность, нововведения, изменения и прочее от революций и реформ до брачных союзов и выведения новых сортов – с детской наивностью не учитывают подверженность всеобщему закону непредсказуемых последствий.
(В конце см. словарь местных слов)
АНЕЙКА
(исторический очерк)
На качелях
Январским вечером 1922 года, как и в другие вечера, с наступлением сумерек в Горельце
затихли все звуки. Не было ни стука топоров–молотков, ни звяканья ведер, ни голосов, ни
ржанья, ни лая. Крестьяне сумерничали – кто на печке, кто сидя на лавке в темноте. Ни одно
окошко в селе не мерцало огоньком. Серые ряды солидных домов темнели между погасшим небом и
все еще светлым снегом. Горелец словно медленно растворялся и исчезал в перламутровых
сумерках. Только на западе, в верхнем конце села в последнем клочке небесного света еще
различимы были купола храма и острый шатер колокольни.
В такой притихший час особенно тоскливо одиноким людям.
Дети, катавшиеся на больших круговых качелях, разошлись по домам. Только одна Анейка тихо
сидела на нижней беседке. Ей не хотелось идти в дом братки, где она теперь жила. Ее родной
дом остался в Якимцеве и не было у нее никого из близких – ни отца, ни матери, ни сестры, ни
брата. Одна на всем белом свете, как теперь одна на качелях в опустевшем темном селе.
Она была неулыбчивой и неразговорчивой и постоянно чувствовала в горле горечь наступившего
одиночества, хотя прошел год, как умерла ее мать, и она стала сиротой-приемышем, падчерицей,
в доме взрослого двоюродного брата Александра Павловича Головинова. И звали ее теперь не
Анейкой, а Нюркой.
В доме братки она была старшей среди детей, и Марья Яковлевна то и дело задавала ей домашние работы, одевать-раздевать Тамарку, нянчить Вальку. Её не обижали, но всегда чувствовалось –
все между собой родные, а она чужая.
К ночи примораживало, но детский тулупчик согревал Анейку. Его давно купила мамонька, и
Анейка очень любила свой тулупчик, в нем было уютно, как дома. Не хотелось с ним
расставаться, хотя он и обмалел так, что между рукавами и рукавицами все больше холодились
руки, а горелецкие мальчишки дразнили:
- Гли-ка, Нюрка-то в какой пупердейке!
- Нюрка, где нашла такую пупердейку?
Когда рядом никого не было, Анейка всегда мысленно возвращалась в Якимцево. Таким же
вечером в Якимцеве она качалась с девочками на маленьких качелях, смотрела на тоненький
серпик луны. А где-то недалеко выли волки. Так выли! Но в деревню к девчонкам не подходили.
Сейчас луны не было, но над черными зубцами елей на горе, левей митькинской дороги, ярко
горела голубая звезда.
Положив руки на перекладину и устремив глаза в какую-то невидимую точку пространства,
Анейка машинально покачивала ногой в большом, с чужой ноги, подшитом валенке. От этого ее
беседка слегка раскачивалась. Анейке чудилось будто она сидит не на качелях, а на большой
черемухе около заросшего пруда в якимческом гумне. Рот вяжет, язык стал, как терка, но Анейка
никак не может остановиться, объедается черными блестящими ягодами. Выплевывая косточки
поглядывает на дом с тремя окошками, два в избе, одно в пятистенке. Мамонька доит корову.
Мягкий комок поднялся откуда-то из живота и встал в горле. Анейка не заметила, как в домах
неярким золотым светом загорелись окна, замерцали лучинками в светцах, застучали ткацкие
станы - закончили сумерничать.
Откуда ни возмись налетела ватага постарше Анейки. Васька с Петькой Овсовы и Пашка Бородки.
- Не смогает, не смогает! – закричал Пашка.
- Щас поможем!
От неожиданности Анейка не успела ничего сообразить, как беседка, на которой она сидела,
взлетела на самый верх. У Анейки захватило дух, расширились глаза и заколотилось сердце. Она
сразу крепко оплела перекладину руками.
Мальчишки за воробы раскачивали беседку.
- Ой! Ой!... – только и могла выкрикивать Анейка, судорожно вцепившись в перекладину.
- Чего ойкаешь? – засмеялся Васька, намекая на Анейкин николоширский окающий говор.
- Не надо! Бо…юсь, - выдохнула Анейка.
- Держись!
Беседка раскачивалась уже больше, чем на полоборота.
- Запевай!
- Пой, а то будем крутить.
Крутить – значит раскачивать беседку так, что она станет вертеться вокруг оси, а сидящий на
ней пролетать верхнюю точку вниз головой. Мало, что страшно, - недолго и сорваться вниз
головой с десятиметровой высоты. У Анейки во рту пересохло.
-Пой!
И анейка запела не своим, хриплым голосом, невольно прерываясь вместе с дыханием, когда
беседка подлетала к верхней точке:
- А мы просо се…яли, сеяли.
А мы просо вы…тапчем, вытапчем...
- Ладно, хватит, - наконец смилостивились ребята и опустили беседку. Потрясенная Анейка
чуть не упала, спрыгнув на снег, и почти побежала к Головинову дому, неуклюже ковыляя в
больших валенках. Около дома братки замедлила и сладко, со слезами, подумала: «Был бы это дом
в Якимцеве… вошла, а там мамонька». И представила, как сели бы ужинать в уютном полумраке с
лицами освещенными керосиновой лампой.
Прасковья
Крестьянину деревни Левино Макару Крылову жена Евдокия родила пятерых – двух сыновей и трех
дочерей. За среднюю дочь полную пышную красавицу Прасковью сватались 15 женихов со всей
округи, но Макар всем отказал. Выдал дочь за богатого вдовца в немалых летах из деревни
Полома. Родился мальчик.
Через год Прасковья выпахала сохой на пашне, на своей полосе, мертвую кошку. «Кто-то
колдует!», - сказали старухи. В тот же год умер муж, потом сын.
Долго ли коротко ли – к Прасковье посватался Иван Курочкин из Якимцева, и она перебралась в Якимцево. Хозяйство было не богатое, но крепкое. Родилась дочь.
Через несколько лет началась война с японцами, и Ивана забрали на военную службу, а пока он служил, умерла семилетняя дочь. Когда вернулся, отправился в соседнюю деревню Михалево наниматься на работу к подрядчику, выпил сверх меры, а дело было зимой, в метель. Два километра до дома не прошел, замерз на дороге.
Долго тосковала одинокая Прасковья Макаровна. Хозяйство без мужика разваливалось. Поветшал теплый дом с обрубом по самые окна. Около окон снаружи и на углах в морозные дни стали появляться белые «зайчики» инея. Баня совсем сгнила. На пододвержке крыша продырявилась. Овин тоже никудышный. Правда перед домом лежали «струбы», приготовленные на новый дом.
Землю давно не переделяли, поэтому Прасковья имела тягло, столько же, сколько большая семья соседей Гусиных, и они сердились на Прасковью. А Прасковье помогали обрабатывать землю родственники сестры Анны жившие в Кунакове. Молотить нанимала. Держала корову, двух овец и телешку на продажу.
На ярмарке в Парфеньеве Прасковья, не утратившая красоту, приглянулась хозяину скорняжной лавки. А через год, 43-х лет от роду, совершила недопустимый, постыдный по тем временам поступок – родила без мужа. Незаконно! Рожала двойню, но одна девочка умерла при родах, а вторую Прасковья назвала Анной.
Быль про белого барашка
В небольшой деревеньке жила – была девочка Анейка. Она была у мамоньки единственной дочкой, в белом платочке.
Куколки у Анейки были самодельные, она сворачивала их из тряпочек, лоскутков или пучков соломы, укутывала, укладывала спать в корзинку, катала в игрушечном тарантасике. И был у Анейки красивый белый живой баран, рога завитками. Анейка обнимала белую курчавую шею любимого барана.
Мама рассказала Анейке сказку о Крупинке, делая ударение на «у»: Жила-была девушка ростиком маленькая, звали ее Крупинка…
Анейка потом рассказывала своей куколке:
- Хотела девушка очиститься и стать чистой и хорошей. Превратилась в крупинку, и крупинка очистилась. Не сразу. Через годы, но очистилась и стала девушкой чистой, хорошей, умной. И стала она мыть крупинку долго, и один бочок и другой – и все получилось. И через годы отмыла крупинку, положила крупинку в болото отмачивать на три года – и очистилась и стала девушкой чистой, хорошей…
После бани
Своей бани не было, ходили к знакомым в Лезино, за полтора километра. Зимой мама возила Анейку на санках. Укутывала ее, как куклу, обматывала большим теплым платком, только глаза виднелись. Концы платка крест-накрест завязывала на спине. И сама Прасковья укутывалась по глаза. И были они, как две матрешки – большая и маленькая.
Заканчивая мыться, и обливая Анейку из ковшика, Прасковья каждый раз говорила:
- Святая вода сошла!
Зимой смеркается рано. Едва успевали помыться, как на небо высыпали звезды. Мама не разрешала после бани разговаривать на улице, и Анейка сидела в санках тихая, послушная. Морозный воздух после бани всегда казался особенно чистым и свежим. Анейки было тепло, и она чувствовала себя невесомой, смотрела широко открытыми промытыми глазами на звезды, на огоньки деревни за оврагом.
Сначала спускались вдоль оврага к речушке Шишморе, и санки катились легко, но после мостика через овраг дорога поднималась в горку, к деревне, и на половине горы Прасковья, развязав платок, раскрывалась.
Самовар был подготовлен заранее, на столе – стеклянная на ножке сахарница с крошечными кусочками сахара и щипчиками.
Прасковья выпивала несколько стаканов из блюдца, поднимая его одной рукой на растопыренных пальцах. Анейка держала блюдце двумя руками и по примеру матери дула прежде, чем хлебнуть. Обе пили вприкуску с крепким, долго не тающим, кусочком сахара.
- Скусно! – говорила Анейка, старающаяся подольше сосать и пореже прихлебывать.
- А знаешь, как пить вприглядку?
- Нет, не знаю, - серьезно отвечала Анейка.
- Кладут кусочек сахара на стол перед собой, смотрят на него и пьют. С одним куском много можно выпить!
Анейка недоверчиво взглянула на мать. Прасковья засмеялась и закашлялась:
- Не в то горлышко попало, - выдавила она, - Постучи-ка мне по спине… Сильней!
… - Сейчас ужинать и спать!
Ели из одной большой глиняной миски.
- Картошка в этом году вкусная, разваристая. Дождики во-время выпадали.
- Хорошо! – подтвердила Анейка.
- Да, хорошее лучше плохого, - улыбнулась Прасковья, - Вот ешь теперь яичко.
- А ты?
- Не хочу, я даве съела… Ешь-ешь!
- Мам, а почему у котенка всегда нос запачканный, черный?
- От любопытства. Все нюхает, все ему интересно. Все угольки перенюхал, потрогал носом… Давай, не оставляй апаницы… Съели? Теперь сседыш и спать.
Зимой спали на полатях, на соломенных матрасах, а летом приставляли к лавке скамейку. Перед сном Прасковья учила молиться Боженьке:
- Спать ложусь –
Крестом крещусь,
Небом одеваюсь,
Звездами освящаюсь.
Ангел в окнах,
Господь в дверях
Держит крест и Евангелие в руках!
- … и Вангелие в руках, вторила Анейка.
Анейка старалась представить Боженьку с большой книгой в руках незаметно, невиданно, стоящего около двери, и ангела в окне. И засыпала, думая про ангела.
… Ни в каком сне маленькой Анейке не могло привидеться, как через несколько десятков лет изменится ее жизнь, жизнь ее деревни, что родит четырех детей, похоронит двоих, похоронит мужа, переживет большую войну, что ее дочь навсегда уедет далеко, на чужбину, что сама она будет похоронена на кладбище в Горельце, недалеко от своей мамоньки…
Пасха
Поздно вечером в пасхальный сочельник Прасковья взяла Анейку в Матвеево на церковную службу. На ночь. Анейка с интересом разглядывала горящие свечи, иконы, все вокруг золотое, сверкающее. Но потом в храме стало так много людей, что она уже ничего не видела, кроме ног и спин, и от кадильного дыма с запахом ладана ее клонило ко сну. Прасковья посадила ее в какой-то уголок, и она продремала всю службу под пение хора.
Вышли на свежий весенний утренний еще серый свет. Анейка спросонья моргая глазами, удивленно смотрела на высоченную колокольню, а улыбающаяся Прасковья подняла хмурую Анейку:
- Давай стосоваться! Христос воскрес! – и три раза поцеловала Анейку, - А ты мне отвечай «Воистину воскрес!»
- Воистину воскрес, - повторила Анейка, ничего не понимая.
Люди вокруг улыбались и тоже вторили «Христос воскрес! Воистину воскрес!» и целовались. Подходили к Прасковье , «стосовались» с ней. Одна тетя подала Анейке красное яичко.
В этот день Прасковью ждал жестокий удар, узнала от приезжих парфеньевцев. Пачка денег-керенок, приготовленных на постройку нового дома из «струбов», пропали, превратились в простые бумажки.
Гроза
Девочки одного подроста – Анейка, Миля и Сима собирали землянику на опушке калининского перелеска. Горячий воздух был пропитан душистым жаром хвои, устилавшей пригорок. Лубяные корзинки почти наполнились, когда неожиданно грянула гроза. Небо сразу потемнело, из сизо-черной тучи хлестнул дождь, зарокотал гром. Девочки спрятались под большую елку, прижались к шершавому смолистому стволу. Вдруг что-то резко сильно треснуло над их головами. Так сильно, что они затряслись от страха, и заложило уши. Соседняя елка вспыхнула снизу до верху, превратившись в огненный столб. До смерти перепуганные девочки, не сговариваясь, выскочили из-под елки и не разбирая дороги, бросились в деревню. Ливень колотил их словно мокрым веником. Прибежали – сухой нитки не было, платья прилипли, на мокрых лицах испуганные глаза больше, чем блюдца.
- Горе ты мое, - сказала Прасковья, - в грозу нельзя прятаться под елку.
Онуфриев день
(3 августа)
В Якимцеве летний престольный праздник Онуфриев день. Обычно в это время разгар «жнитва». Но по древнему обычаю в праздники никто не работает. Каждый год в Онуфриев день крестьяне Якимцева по очереди ездили утром в Николо-Ширь и привозили священника. Часовни в Якимцеве не было, и потому священник в блестящей сверкающей ризе служил в центре деревни под открытым небом. После службы все жители совершали крестный ход вокруг деревни по загумнам, чтобы освятить поля и оберечь деревню от болезней и неурожая.
Накануне кока Анейки, взрослая двоюродноя сестра, жившая в Левине, привезла в подарок платье – белое с мелкими розовыми горошками и в кружавчиках. Сама шила. В этом нарядном платьице Анейка вместе со всеми обошла вокруг деревни.
- Мам, а почему у нас нет тяти?
Прасковья вздохнула:
- Наш тятя, умер, дочка. Замерз зимой на дороге, - и заговорила о другом.
Болезнь
Грешна была Прасковья Макаровна – слегла в самое «жнитво». Она лежала на лавке в пятистенке, и матвеевские эскулапы ставили ей пиявки. Анейка еще не могла истопить печь, сготовить еду. Питались молоком и сседышем. Это еще полбеды. Могла осыпаться зрелая рожь.
- Анейка, возьми серп, пойди хоть ты на полосу, пожни.
Жесткие стебли сопротивлялись серпу, хотя Анейка старалась подрезать так, как делала мать. Слабыми руками едва-едва сжала два снопа. Руки не держали ни серп, ни стебли. Не хотела вертаться домой, но одной в жарком поле Анейке было так тоскливо, что она не утерпела, поспешила в деревню.
-Мамонька, не могу!
- Надобе помолиться! – догадалась Прасковья, - Пойди помолись за меня перед иконой, чтобы Господь меня поднял...
В избе Анейка встала перед иконой на колени и, крестясь, стала вслух просить Спасителя:
-Боженька, помоги нам с мамонькой. Подними мамоньку, у нас рожь не сжата, а я не смогаю. Боженька, помоги…
И Бог помог, услышал детскую молитву. На другой день Прасковья встала и приделала все дела: истопила печь, напекла каравайцев.
- Даст Бог, ужо пойдем жать.
На второй день пошли в поле вдвоем.
Последние стебли, как полагалось, оставили на полосе, скрутили по солнцу и связали – завили «бороду».
Горе
Осенью нарушают скотину. Дети плачут.
Анейка жалела своего барана, сказала маме:
- Если барана зарежут, я утоплюсь в пруду!
Пришло время резать. Прасковья услала Анейку в Лезино с поручением. Вернувшись Анейка сразу увидела на огороде белую шкуру, залилась слезами и побежала к пруду.
Холодный ветер морщинил темную воду и прибивал к берегу плавающие желтые листья. Анейка остановилась на берегу и представила, как сейчас прыгнет в воду, и ее охватит ледяная чернота. Стало страшно. Она долго стояла над водой и совсем окоченела. Дрожа, с заплаканными глазами побрела домой, где теперь не было ее барана.
- Доченька, что болит? Давай подую… - но тут Прасковья поняла, в чем дело, отвела глаза и больше ничего не сказала.
Скорняк
Прасковья Макаровна повезла Анейку на ярмарку в Парфеньево. Ехали полями, перелесками, проезжали мимо деревень на пригорках. В Парфеньеве Анейку удивили большие дома, три церкви, множество народа на площади, множество телег и лошадей. Купили валеночки и она сама взялась их нести.
Один из кирпичных домов занимали торговые лавки. Прасковья привела Анейку в лавку, над которой висела вывеска «Скорняжные товары». В нос ударил необычный запах. За прилавком стоял мужик, одетый как-то не по-деревенски.
- Вот, привезла Анейку показать…
Лавочник внимательно посмотрел на Анейку угольками черных глаз, и Анейка чего-то сильно застыдившись, выбежала из лавки.
-Анейка! Анейка! Что ты испугалась? Пойдем.
Но Анейка, насупившись, уткнулась в кирпичную стену. Никакие уговоры не помогли.
Опять слезы
Парфеньевские знакомые сударушки Прасковьи наведались в Якимцево. Сидели за самоваром.
- Смотрим мы, Прасковья Макаровна, на твою Анейку. Что-то уж больно она похожа на дочку скорняка. Уж так похожи – ну как сестры!
Анейка спряталась в гобце, села на ступеньку лесенки. Слышала:
- Ты уж поделись с нами. Умерла ли вторая-то девочка? Что получается – у скорняка законная, а у тебя незаконная? Вы****ок?
- Тише, тише, - просила Прасковья.
Анейка не понимала смысл разговора, но ей казалось, что о ней говорят что-то очень обидное.
Через несколько дней Анейка услышала, как родственник соседки спросил:
- А это чья девочка?
- Прасковьи Курочкиной, незаконнорожденная, вы****ок.
Анейка прибежала домой в слезах.
- Анейка, ты что стоишь в кути, как голик?
- Мама, зачем ты меня родила? – заплакала Анейка.
- Дочка, не плачь, иди сюда, родная, - Прасковья обняла Анейку, - У меня до тебя была дочка Аннушка, она умерла. Мне было плохо одной, хотелось дочку. Вырастешь, потом все тебе расскажу. Не плачь, я же тебя люблю…
После этого случая Анейка боялась выходить на улицу.
Троица
Накануне Троицы Прасковья собралась выйти из дома.
- Мам, ты куда?
-Закудакала! - Рассердилась Прасковья, - За кудыкину гору! Нельзя спрашивать «куда?» - пути не будет.
- Я с тобой.
Наломали в перелеске березовых веток. Воткнули за наличники, украсили окна, двери, икону.
Рано утром Анейка открыла глаза и сквозь дрему видела, как одетая в праздничное платье мать, присела на табуретку лицом к иконе и перекрестилась:
-Дай, Господи, святой час да милость Божью!
И ушла в церковь, в Матвеево.
Анейка ждала, сидя на подоконнике и поставив ноги на обруб. Ей нравилось вылезать через окно на обруб и смотреть на улицу. Ребятишки с криками пробежали по своротиловскому заулку открыть ворота, кому-то вернувшемуся с ярмарки. Может быть гостю, приехавшему к родне на праздник.. Обычно открывавшие ворота получали за это сушку или леденец, и дети по праздникам и ярмарочным дням караулили в проулках.
Едва Прасковья успела зайти в дом, полило, как из ведра. Пронеслась быстрая гроза, промывшая листву, траву, враз потемневшие и заблестевшие крыши, пыльную дорогу, лежавшие около дома подгнившие «струбы»… Выглянуло мягкое нежаркое солнце. Влажный зеленый воздух благоухал березовым ароматом. На востоке, на фоне синего неба, куда умчалась гроза, расцветилась нежная радуга.
С желобков тесовой крыши еще капало, когда Анейка увидела разноцветное прозрачное основание другой радуги, двигавшееся перед домом по гумну. Широкое основание радуги бесшумно прошло прямо сквозь деревья и сараи и отправилось дальше к речке и лесу. Над дальним полем и гребешком леса красовались сразу две радуги.
-Мама, - радостно закричала Анейка, - Две радуги!
Прасковья взглянула в окно. У нее в гостях были хорошие знакомые из Пересторно, они тоже вышли из-за самовара.
-Одна красивей другой! Редко такое бывает.
Гости – бездетная супружеская пара.
- Ты, Прасковья, за Анейку не беспокойся. Что случится – мы ее примем, вырастим, выучим.
- Родных-то много! Завтра Духов день, престол в Левине надобе навестить родню. Анейка, пойдешь со мной в Левино? Покажу мою родную деревню.
-Пойду, - оглянулась Анейка, смотревшая на ребятишек, меривших лужи босыми ногами.
В Левино
Миновали несколько деревень – Желнино, Бахарево, Полому, Зеблецово. С опушки леса, оказавшейся высоко на горе, открылся широкий простор. Внизу под горой текла извилистая речка. За ней всю противоположную гору снизу доверху, словно серебряная чешуя, покрывали крыши домов, сараев, овинов, бань. В небе над горой блестели на солнце золотые кресты белой каменной церкви с колокольней. Село Горелец. По сторонам и за селом среди полей и перелесков на холмах с березами вдалике виднелись сразу несколько деревень – Митькино, Меледино, Ивановское, Панино, Левино.
В Горельце передохнули у старшей сестры Прасковьи Матрены Головиновой. Матрена только спросила: « Кой тебе годик-то?» и потихоньку, чтоб не слышал муж Павел Кузьмич, поведала свои беды:
- Дед совсем сдурел. Слово не скажи. Сказала поперек, так он мне ногу из самовара обварил. Сам-то едва ходит. Фельдшерица дала ему лекарство в пузырьке, велела пить по 10 капель. Он что удумал. «Чего, дескать, каплями-то пить? Выпью весь пузырек – сразу вылечусь!»… Совсем плох. Да и я ноне в Левино не ходок. Буди ужо как-нибудь. Идите с Шуркой.
Трех дочерей Матрена выдала в разные деревни, а сын Шурка, взявший жену в Кунакове, жил с родителями.
- Твой братка, - сказали Анейке.
Прежде, чем свернуть на левинскую дорогу, заглянули в летнюю церковь с еще не убранными березками, стоявшими тут и там, около железной ограды и по углам. Пол, усыпанный подсыхающей травой, наполнял церковь запахом свежего сена. Анейка словно оказалась в сказачном лесу, где среди молодых деревьев горели разноцветные лампады и свечи, блестели медные подсвечники и золоченные рамы. От солнечных лучей, падавших сквозь верхние окна, все сияло, светилось, сверкало. Под белым платком засверкали и глаза Анейки. Прасковья едва увела ее, так понравилось!
В доме Макара Крылова наготовили, как на Маланьину свадьбу. Собрались родные со всей округи «кунакоськие», «завраськие»… Из Москвы приехал сын Михаил,отходник, угощал московскими гостинцами. На стол поставили полную тарелку шоколада.
- Настоящий!
Но Анейке настоящий горьковатый шоколад не понравился – горький.
Выпили по маленькой гранёной рюмке, плясали под гармонь, пили чай… Анейка и дочка Михаила, Линка, смотрели деревню, часовню, ходили под горку в овраг на родник.
Спали на повити в санях. Анейке приснился дедушка-медовик, похожий на деда Макара, весь седой с бородой. Он шел от разноцветных «домиков» с глиняной миской:
- Вот тебе гостинец, - и подал Анейке деревянную ложку.
Анейка зачерпнула мед, стала подносить ко рту, а в ложке оказались ягоды малины.
- Дедушка, тут малинка!
- У нас вся красота с малинкой! Посмотри вокруг. Глянула Анейка на окружные леса, а они и правда – все с малинкой.
Сон оказался в руку. Утром к чаю подали тарелку меда с сотами.
- Дедушка, ты медовик? - Спросила Анейка у деда Макара.
- Видишь? – показал Макар на мед.
Больше никогда в жизни не едала Анейка такого вкусного меда. Может быть по тому, что был с сотами, а может и еще почему.
На обратном пути за Бахаревым Анейка нашла по дороге медный нагрудный крестик. Обрадовалась.
А в деревне старухи сказали:
- Ой, к нехорошему! Терпеть.
Школьница
Анейке исполнилось восемь лет. Из грубой холстины мама сшила сумку для букваря и тетрадок и осенью повела в школу, в Лепешкино. Два километра до Своротилова, потом три до Лепешкино. Школа была большая, деревянная,двухэтажная.
Весной и осенью каждый день Анейка и Аленаха Мухина напару ходили с холщевыми сумками за пять километров. Зимой неделю жили в доме учительницы Милетины Ивановны.
По воскресным дням до темна катались с горы на санках-катулках. Гора спускалась к реке, к тому месту, которое называли «У старой часовни». Чтобы лучше скользили, на полозья катулок ребятня намораживала конский навоз.
Домой Анейка приходила вся в снегу, мокрая, разгоряченная и потом долго спала на полатях.
- Анейка вставай. Проспишь царствие небесное, - не могла добудиться мать, уже истопившая печь, - Бедному жениться, все ночь, коротка, - ворчала она, - Вставай – опоздаешь. Вон лезинские уже прошли.
Анейке нравилось учиться, особенно разучивать разные стихи про ее деревню: «Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит». Или другие:
- Избу освещает
Огонек светца;
Зимний вечер длится,
Длится без конца…
Слушаю я сказку –
Сердце так и мрет;
А в трубу сердито
Ветер злой поет…
Два с половиной года была Анейка школьницей, но тут учеба неожиданно прервалась.
Болезнь
После бани Прасковья напилась холодного кваса из гобца и слегла. Два дня пролежала на нетопленной печи. Дом промерзал.
- Анейка, топи печь, не могу встать.
В несколько приемов Анейка принесла со двора штук двенадцать поленьев. Выбирала, какие полегче, еловые или осиновые. Некоторые осиновые поленья, полежавшие год, приятно пахли. Если бы Анейка знала о существовании духов, она подумала бы: Пахнут, как духи.
Анейка не могла дотянуться дальше шестка. Как уложить дрова в печку?
- Подставь табуретку. Бери по одному. Клеточкой укладывай. Подальше.
Пришлось с каждым поленом по пояс залезать в печь на локтях и коленках. Положила на выщербленный под два полена вдоль, на них три поперек, потом на все остальные вдоль.
- Будушь зажигать – не забудь открыть трубу.
Под дрова Анейка подсунула бересто, клочек бумаги кочергой подвинула к бересту, и оно загорелось. Огонь побежал по дровам.
Минут через десять Анейка с табуретки смотревшая на горящие дрова, с радостью почувствовала согревающий жар. Еловые дрова беспрерывно трещали и стреляли красными угольками. Два даже вылетели на пол. Анейка быстро, прямо рукой, подпихнула их на совок и бросила обратно в печь.
Дрова сгорели, но на крупных еловых углях плясали голубые язычки пламени.
- Мам, угли никак не догорают. Синие огоньки.
- Подожди не закрывай, а то угорим. Поворочай, поразгребай. Побей по большим углям кочергой.
Длинная неуклюжая кочерга соскакивала с крепких углей и била по кирпичам. Старые прокаленные кирпичи звенели, как пустые, словно колокола.
В больнице
С крупозным воспалением легких Прасковью отвезли в матвеевскую больницу. Анейка осталась одна в доме и ходить в школу не могла. Кормила и доила корову, топила печь, «примывалась» в избе, варила в чугунке картошки, пекла лепешки, готовила каравайцы и топленое молоко в кринке. Заходили деревенские бабы, приносили хлеб, помогали справиться с чугунами для пойла.
В горле Анейки поселилась горечь. Слезы сами наворачивались на глаза. Она садилась на лавку и смотрела куда-то в пространство, ни о чем не думая. Раза не каталась с горы. Вышла посмотреть, но услышав беззаботные веселые крики, чуть ни заплакала и ушла домой.
Из Афонина приехала тетка Авдотья, сестра Ивана Курочкина. На санях повезла Анейку в Матвеево, в больницу.
Анейку привели в большую палату и показали на кровать, покрытую белым.
- Подойди, простись с матерью.
На кровати лежал кто-то худой, тоже весь белый и смотрел на нее. Анейка не узнала маму. Сквозь мерцающие слезы видела что-то чужое, бледное, белое. Испугалась этого непонятного белого и расплакалась.
- Иди, иди, - подталкивали Анейку, но она уперлась, не хотела, боялась признать это чужое мамонькой, не могла, плакала.
Не подошла.
В санях, по пути домой, Анейка смотрела так, что ничего не видела, хотя глаза были открыты. Белые поля казались тем же чужим, белым, страшным.
Ночь
Авдотья осталась в Якимцеве ночевать с Анейкой. Обе никак не могли уснуть. Будто что-то не давало им спать. Так и не уснули до самого утра.
В эту ночь Прасковья умерла.
Выбор
Покойную привезли в Якимцево. Анейка спряталась на полатях. С полатей смотрела, как на полу обмывают худую, непохожую, ее мамоньку. Она не плакала, на нее нашло отчаянное равнодушие ко всему, бесчувственное отупение.
Старухи и родственники уложили Прасковью в гроб, поставили его на лавку под образ, сели пить чай.
Как сквозь сон, до Анейки доносилось:
- Нюрка одна жить не сможет…
- К кому пойдет, тому и дом и корова…
- Кто возьмет…
- Спросить ее…
- А самовар…
- Погодите, давайте поряду...
Разделили одежду, посуду, подушки, холсты… Много было наготовлено холстов.
Рассудок Анейки не соглашался с тем, что мама никогда не будет с ней. Не будет звать обедать, гладить по голове… Ей казалось мама сейчас встанет и спросит: «Анейка, как ты жила без меня, пока я была в больнице?»
- Нюрка, иди сюда. Мы хотим с тобой поговорить, - позвали Анейку, - Ты ведь теперь сама не сможешь управиться с хозяйством. Надо бы тебе идти жить к кому-нибудь из родных. Сама выбирай, к кому из троих.
- Дома буду, - хрипло пробурчала Анейка. Ей показалось, что дома она как будто останется с мамой.
- Ты ведь себя не прокормишь, - уговаривали родственники, - Выбирай – в Левино, али в Горелец, али в Кунаково.
Анейке было все равно. Она пошла бы к добрым знакомым в Пересторно, но те не приехали, видно, им не сообщили.
Вдруг вспомнилось золотое сияние в Горелецкой церкви, и Анейка сказала глухим безжизненным голосом:
- В Горелец, к братке.
- Ну, вот, это коло дела!
В Горелец
Ночью в теми Анейка всегда боялась ходить через мост на темную повить, но с этой ночи она забыла о страхе перед темнотой.
Вещи увезли. Гроб поставили в сани, рядом посадили Анейку. Братка заколотил дом крест-накрест, и двое саней тронулись в Горелец мимо якимческих жителей, собравшихся проститься с Прасковьей. Соседка шла по деревенской улице перед санями и бросала на дорогу еловые ветки, символ вечной жизни. Толпа, шедшая за санями остановилась на краю деревни в воротах, а сани покатились дальше, под горку. Анейка оглянулась. Жители Якимцева неподвижно стояли в воротах и смотрели в след удаляющимся саням. Они все оставались в своей деревне, а Прасковья и Анейка уезжали навсегда.
Долго еще были видны белые крыши и черные уголки торцов якимческих домов, сараев и бань. Анейка без отрыва смотрела на удаляющийся дом в середине деревни с большой березой около «звезда».
Когда за еловым колком скрылась их маленькая, такая уютная деревня, Анейка устремила остановившийся взгляд куда-то в пространство, она слышала слова, которые ей говорили в пути, как во сне.
Прасковью похоронили на Горелецком кладбище, над излученной Соега. Года через два похоронили ее старшую сестру Матрену Головинову. Дочь Матрены, жившая в Меледино, посадила на могиле сестер елку. Тогда многие сажали елки на могилках родных.
Через двадцать лет старое кладбище прикрыл молодой ельник. Еще через тридцать лет кладбище осенил могучий лес. Почти все могилы пришли в запустенье, стали одинаковыми небольшими холмиками без оград, без крестов, без надписей.
-Жили…были…
В сильные бури валятся с корнями старые ели, там и сям перегораживая кладбище.
Другая жизнь
Братку Александра Павловича Головинова записали опекуном. Он жил в большом отцовском доме с женой Марьей Яковлевной, в девичестве Болобоновой, взятой из Кунакова. Анейка оказалась нянькой двух детей. Анейкой ее никто не называл, все звали Нюркой. Только бабушка Матрена звала ее Николенкой по принадлежности Якимцева к Николо–Ширскому приходу и окающему говору.
Школа в Горельце была точно такая же, как в Лепешкино,деревянная, двухэтажная. Анейку посадили в третий класс, заканчивать.
В школе, в церкве, услышав «Чья это?», Анейка вздрагивала. Каждый раз, до самого замужества, от таких вопросов у Анейки обрывалось сердце. Со стыдливым трепетом она ждала слово «незаконнорожденная» и с облегчением слышала: «Нюрка, приемыш Головиновых».
Анейка плохо слушала уроки. В незнакомой школе, после большого перерыва ничего не понимала. Все глядела куда-то в пространство и думала о своем. Когда учительница спрашивала ее, она ничего не могла сказать, потупившись молчала. Одноклассники подсмеивались:
- Ты чего, зеблецовская что ли? Все девки зеблецовские неграмотные, не учатся.
На другой год хотели оставить ее в третьем классе, но тут у Марьи Яковлевны родилась девочка, Шура. Надо было с ней сидеть. Через год родилась Фая, потом Клара, потом Рита…Полунянька, полуработница Анейка в школу больше не ходила. Качая люльку читала сама себе запомнившиеся стихи:
Весело сияет
Месяц над селом;
Белый снег сверкает
Синим огоньком.
Пусто, одиноко
Сонное село.
Вьюгами глубоко
Избы занесло.
Помоляся Богу,
Спит крестьянский люд,
Позабыв тревогу
И тяжелый труд.
Дом
В первое лето братка косил в Якимцеве, взял с собой Анейку. Впервые после смерти матери она вошла в свой дом, пустой, разоренный.
Клить братка перевез в Горелец, а гумно на другой год отобрали якимческие, и Анейка не была в Якимцеве три года. Пятнадцатилетней девушкой она пошла в Якимцево на праздник – Онуфриев день. Издали заметила – что-то в дерене не то, что-то изменилось. Подошла и ахнула – дома нет, пустое место, только береза стоит там, где был «звезд» на повить. Оказалось, братка продал на дрова дом и «струбы», ей ничего не сказал.
На том месте, где стояла печь среди травы грудой лежали битые кирпичи. Анейка присела на обломок бревна и заплакала. Который раз в своей жизни. Не знала, что еще придется плакать много-много раз.
***
Словарь местных слов
Обруб – дополнительный невысокий сруб у стен дома для тепла, нечто вроде завалинки.
«Струбы» - сруб, бревна сруба.
«Звезд» - взъезд, въезд на повить.
Повить – хоз. помещение под одной крышей с домом для сена, инвентаря и т. д.
Мост- коридор, соединяющий дом с повитью.
Гумно – приусадебный участок.
Даве – недавно.
Сседыш – простокваша
Пупердейка – слишком короткая одежда.
Тарантас – крестьянская, часто плетеная, повозка с сиденьем.
Щипчики – щипцы для колки сахара.
«Стосоваться» - христосоваться.
Кока – крестная.
Незаконнорожденная – рожденная вне брака.
Гайбать – снимать.
Голик – веник.
Клить – рубленное строение для хранения зерна и муки.
Толчея – небольшая ветряная мельница с пестами для толчения зерна.
Пятистенок – холодное летнее помещение, отдельное от избы капитальной стеной.
Огород – ограда.
Огородец – участок земли для выращивания овощей.
Заулок – боковой, между оград, выезд из деревни с воротами.
Светец – кованный держатель для лучины.
Караваец – крупник, каша, приготовленная в круглой миске в печи.
Нарушить (о скотине) – зарезать.
Гобец – подпольное помещение и вход в него.
Кут или куть – угол.
Наоготовили, как на Маланьину свадьбу – вероятно от св. Малании, чей день почитания 31 декабря, накануне Нового года.
Медовик – пчеловод, пасечник.
Домик - улей