Боль сначала была вся в одной точке - так что можно было сосредоточиться на каком-нибудь неповреждённом участке тела, и, с удивлением, обнаружить что там-то никакой боли нет, и вообще нигде нет,кроме этой злополучной точки, да и успокоиться на этом. Хотя не совсем так - такой метод помогал но ненадолго - вскоре оказывалось что на периферии внимания боль всё-таки есть, и возникал непреодолимый соблазн обратить на неё внимание. Если же искушение всё-таки удавалось побороть - то появлялась естественная потребность проверить: а на месте ли там у нас боль, не пропала ли она чудесным образом? Это уже было сильнее разума, это уже было действительно непреодолимо: и, конечно, боль представала во всём своём звенящем и сводящем с ума великолепии.
Так он игрался со своим вниманием несколько секунд времени объективного, и во много раз больше времени субъективного. Возможно причиной этих махинаций служило подсознательное желание обмануть самого себя - спасение чудилось в том, что бы делать вид что он не понимает к чему всё идёт - и, возможно это действительно могло бы помочь, вот только он понимал, и, вероятно, был недостаточно хорошим лжецом, или недостаточно простодушным лохом, что бы обмануть себя.
И стала боль - боль внезапно, как будто выскочила из клетки, в которую была заперта, как будто она осознала что у неё есть какие-то права в этом мире, и её понесло - молодую, звенящую боль по новым её владениям. Это было что-то вроде большого взрыва, с которого началась новая страшная вселенная, сплошь состоящая из всех известных видов боли. В глазах потемнело, в ушах запищало, из горла вырвался дикий рёв, полный отчаяния, или, возможно, слабый гортанный звук, звучащий отвлечённо и как-то механически - из-за звона в ушах невозможно было понять, а из-за боли не возникало никакой возможности и никакого желания сосредотачиваться на этом. В глазах показалась боль, в ушах завыла боль, и изо рта посыпались царапающие горло колючие кусочки боли - боль была всюду, боль была всегда, боль была всё.
Хотелось то ли замереть неподвижно, то ли дёргаться, а что он на самом деле делал он не понимал - кроме того что он испытывал эту боль, хотя возникало уже сомнение относительно того кто во вселенной стоит выше, может это его испытывает боль, и это он должен пройти у боли а не наоборот.
Где-то, в самых далёких уголках сознания возникло, пока ещё всё-таки менее значимое чем боль, боль, боль, боль, боль, понимание что это конец, и что сейчас произойдет древний и благородный процесс умирания, даже не имеющий какого-то личного интереса по его поводу, а просто идущий своим чередом. Понимание было совсем не таки мужественным, как могло бы быть - оно было отчаянным и каким-то капризным, оно заставляло занятую им часть сознания не плакать и не рыдать, а реветь - не как зверь, а как ребёнок, получивший ремня за дело. Оно заставляло сознание размазывать по нелепо искажённой рожице густые сопли, и пускать пузыри губами и носом, и наигранно кричать - наигранно - потому что возникало опасение что естественного крика не хватает что бы выразить миру, безразлично имеющему место быть вокруг всё недовольство ситуацией, и приходилось как бы форсировать.
В какой-то момент боль отступила, и он оказался в плену этого осознания, совершенно отчётливого и неумолимого - что всё, конец, в этот раз он уже не выплывет. Это не было даже связанно сейчас с тем что он чего-то не увидит, или с тем что он что-то не сделает, или с тем что он кого-то не встретит, не было связанно даже с тем верил он в загробную жизнь или нет, была ситуация следствием удавшейся попытки суицида, или опрометчивого участия в конфликте, или болезни, или несчастного случая, или старости -он уже и сам помнил, что было до. И даже не в том дело, что факт неизбежности и необратимости смерти вообще несправедлив, это просто страх смерти, который нельзя назвать даже животным, это чувство, которое могли бы испытывать минералы и предметы - сухой, механический ужас. Сконцентрированный страх смерти как таковой - чистейший, беспримесный. Смерти самой по себе. Смерти как вещи в себе.
И наконец неописуемая боль и неописуемый ужас схлестнулись в нём, или вдвоём напали на него, накинулись из тёмного переулка, и начали молотить кулаками и ногами, изредка создавая причудливые комбинации, что бы нанести максимальный ущерб, и натешить вдоволь свои потные, тупые рожи, обременённые только одним знанием - знанием того, как надо нападать из подворотни, и как лучше бить, что бы жертва принесла предельное количество удовлетворения.
В какой-то момент он заметил что ощущения утратили былую остроту, и смог немного отдохнуть, пока не понял что это значит. Но и понимание это было каким-то далёким, как будто уже и не его. Он отвлечённо наблюдал как его угасающее сознание содрогается под натиском пожара предсмертных переживаний, испепеляющего воспоминания, всегда казавшиеся такими драгоценными, любимые лица, проникающего, юрким зверьком вглубь памяти - к забытом, к сокровенному, безжалостно рвущего на куски голоса и взгляды, места и картинки, образы, звуки и запахи, заставляющего забытое сначала вспыхнуть ослепительно, как праздничный салют - что бы рассеяться в пустоте, и сгинуть в общем порядке вещей. Из подсознания выходили символы и знаки, не облачённые в образы, не интерпретируемые более мозгом по привычным алгоритмам, перенятым с миру по нитке - от мамы, от папы, от друзей, от врагов, выходили нагие смыслы, а он даже не пытался понимать их, выходили, бессильные сразиться с приближающимся распадом, и вдруг оказывалось, что их больше нет, нет даже в прошлом. Наблюдал он, и то, что от него осталось, за тем как организм деловито принимает решения по уменьшению ущерба от этих всех событий - как расслабляется сфинктер, как опорожняется мочевой пузырь, как лихорадочно и ударно вырабатываются вещества, призванные хоть немного снизить экономические потери от механических повреждений, и другие вещества, имеющие целью притупить боль, и третьи вещества, имеющие иные функции, и четвёртые вещества, совсем уже непонятно, к чему предназначенные,может быть, просто побочные...
А он всё удалялся и удалялся, а правильнее сказать -уменьшался и уменьшался, и его всё меньше и меньше было, его всё меньше и меньше это всё трогало, лишь казалось, впрочем тоже всё меньше и меньше, обидным и унизительным, невозможным и недопустимым это всё. Всё вот это казалось ему чудовищной ошибкой. Казалось ему, что где-то он мог всплыть. Что мог всплыть, казалось ему, но пропустил поворот. Что пропустил поворот, казалось ему, и не всплыл.
Что сам виноват казалось ему.
Что некого винить казалось.
И вышел он из себя в небытие, или… или ушёл вглубь себя безвозвратно, только оказалось вдруг, что нет ничего, кроме лабиринта вен и нагромождений клеток, кроме ветхого и ржавого карцера рёбер. Что не о ком жалеть оказалось вдруг. Что некому жалеть. Что всегда было так оказалось. Что не было никогда его здесь оказалось.
И пропали токи из него. Токи, бродившие, словно призраки по нервным волокнам. Токи, принуждающие конечности его двигаться. Токи, сообщавшие мозгу свежие новости снаружи. И замер мозг.
И сердце дрогнуло, и успокоилось.
Врассыпную бросилась материя, годами называвшая себя именем его. Незачем ей оставаться. Врассыпную бросилась в своём тягучем темпе. Некуда ей спешить. Незачем ей спешить.
Смрадом воспарила она, жидкостями потекла. Растащили всё мародёры – иные извивающиеся, иные с лапками, иные с крылышками. Поели, не спрашивая имени и биографии. Поели, не зная заслуг и грехов. Присвоили себе вещества, прежде бывшие им. И отправились восвояси.
И отправились кто куда – и кто во что горазд.
Тупо отправились – бездумно и безмозгло, не зная времени и причин.
Механически отправились.
Как камень с высоты падает отправились.
Просто от общего порядка вещей отправились.