Владимир Марьин закончил, и на несколько секунд в зале воцарилась тишина вздыхающего раздумья. Многие раскрыли от удивления рот. Виктор смотрел на Марьина широко открытыми глазами, преисполненными уважением к этому человеку, зародившемуся в считанные минуты. Офицер не стал ждать комментарии своих слушателей, а поднявшись, немного растянул уголки рта в загадочной ехидной усмешке. Потом он огляделся и зашагал в сторону вокзального кафе. Через несколько секунд призывники зашевелились, выходя из состояния окаменелости и немого шока. Марьин поразил всех своей откровенностью. За это время их, даже самые твёрдые и обнадёживающие представления о службе, рухнули под водопадом вылитой им на грязи. Противоречивость высказываний Марьина охватывала призывников пугающим волнением. Они не знали, что думать и только их командир удалился, вполголоса стали размышлять о своей участи. Становилось страшно, прежде всего, от безысходности, что со слов их незадачливого покупателя, всё плохо и нет места надеждам, которые бы согревали молодую душу от непредсказуемости будущей службы. Но ирония, и какая – то нелепая усмешка, его шутовская манера, сквозившая в речи Марьина, вселяла всё, же надежду в сердцах призывников. И чем ближе от них становился конечный пункт следования, тем больше они стали ценить последние часы гражданской жизни.
Владимир Марьин зашёл в кафе и заказал себе коньяк. Буфетчица только открыла прилавок и была ещё очень медлительной, и выглядела невыспавшейся.
- Я хочу выпить вот за этих парней – он показал в сторону серой кучки людей, где как маяк возвышалась высокая фигура Лещёва.
- Только им это не поможет – ответила хмурая немолодая буфетчица.
- Я знаю, поэтому и пью, что ничем не могу им помочь, у меня такая миссия - сопровождать их в этот ад – сказал Марьин.
- У каждого свой путь в жизни. Мы все рано или поздно попадём или в ад или рай!
- Только бы попасть туда после смерти – дополнил, удивлённый остроумием женщины офицер.
- Здесь на вокзале, каждый пассажир знает куда едет. Но Вы, кажется, сбились с дороги, потому что её проложили мимо Вашей воли.
- Верно! Я уже не знаю, куда и для чего еду. Только всегда везу с собой груз, который тянет меня на самое дно разочарования!
- Вы не один такой. У меня сын, тоже военный. По стране мотается, в командировках. Нет ни кола, ни двора, ни невесты. Он Вам ровесник. Форму совсем не снимает, приедет денька на два покажется и снова служба. А жизнь проходит и за это командование только спасибо и говорит. Упрямый он у меня, чувство долга думать о себе не позволяет. Всё надеется на авось. И жена – авось, и семья – авось, и дом, и всё остальное. Так и живёт и служит и звёздочек на пагонах не прибавляется. Вот вроде тебя скиталец, такой же.
Буфетчица начала протирать пыль с выцветшей столешницы прилавка, совсем не обращая уже никакого внимания на своего первого клиента. Марьин всматривался в её умудрённое жизненным опытом лицо, женщины, которая должно быть хорошо понимала его положение. Через её буфет проходило столько пассажиров. Она, возможно, слышала откровения разных по своей судьбе людей, которые изливали свою страдающую душу. Старший лейтенант, понял, что буфетчица не поддержит больше разговор, взял свой коньяк и сел за шатающийся столик, так, чтобы видеть тех, кто следовал за ним.
«А ведь я – настоящий конвойный, я сопровождаю их к месту заключения» - мысли сами по себе лезли в голову Марьина, они показались ему не чуждыми смысла, в котором мелькало прозрение. «Каково было лицезреть себя со стороны обывателя, какие должно быть мнения рождались в их мозгу, когда они видели вместе офицера и десяток парней, одетых как оборванцы. Можно было вообразить, что я веду этих бедных салаг по этапу, отбывать наказание. Какое позорное занятие! Неужели, я не гожусь ни для чего, то другого, более приятного и интересного, чем покупать, а потом сдавать этих перепуганных ребят, с гусиными шеями в кочегарку прогнившей машины флота. Как оказывается, нет. До сих пор не могу перебороть себя, покончить с этим и быть ближе к Светлане. Мне бы понять всё раньше. Мне бы только откликнуться на её зов! Только вот откликаюсь я на свои бредовые идеи и жду, и ищу сам неизвестно чего!»
Марьин, думал, допивал коньяк жадными глотками и наблюдал, как его группа начала медленно расползаться по вокзалу. Постепенно гражданский народ заполнял зал и ст. лейтенант уже едва замечал своих призывников среди серой толпы.
«Видно подействовал на них мой базар, только бы никто не пропал, не дезертировал. Да я сам виноват, что дал дрищам почувствовать – каковы бывают последние часы счастья. Хотя мне бы лучше было, если бы поскорее уволили из вооруженных сил; пошёл бы в силы бандитские. Только им в любом случае плохо будет или армия или тюрьма – один чёрт».
Владимир Марьин встрепенулся и, прогнав, терзающую его угрызениями думу, направился наводить в своих рядах порядок.
- Товарищ ст. лейтенант, разрешите нам наружу выйти – сказал подбежавший к Марьину Парамонов – Далеко не уйдём, так сигарет, пивка немного купим, ведь нам совсем немного осталось…
- Это точно – перебил со вздохом Марьин – Немного вам осталось и мне тоже. Вам служить, а мне на дембель уходить.
- А вам почему? – удивился Парамонов.
- Брошу службу и всё – с холодным безразличием пробурчал офицер – Только не разбегайтесь далеко, не пейте, не нарывайтесь. Лещёву так и передай, чтобы смотрел за порядком. Понятно!
- Ага – убегая, прокричал Витька, оборачивая на Марьина радостный взгляд серых широко раскрытых глаз.
- Вот бедняга. Тяжело же тебе придётся, ну, а тому философу Шумкову должно быть ещё хуже – еле слышно прошептал ему в след Владимир Марьин и его лицо утяжелили явные симптомы усталости кочевой жизни. Он дошёл до ближайшего кресла, которое смотрело в сторону дверей ветхого вокзала. Устроился поудобнее, протянув короткие ножки. Поёрзался в своей словно скафандр шинели. Подумал о том, что не всё ещё потеряно в его жизни, и в жизни этих ребят и всех остальных, которых он провожал, которые даже молились на него, чтобы узнать больше правды о флоте, чтобы получить советы и простое человеческое отношение как к личности, а не к бесправной боевой единице. Марьин закрыл глаза, чтобы на время забыться и подумать о хорошем будущем. Он любил это делать, перед тем как задремать. Тогда и сны приходили сладкие, после которых становилось легче на душе, которая редко знала покоя.
Рассвело. Тусклый свет нехотя пробивался сквозь мутные от многолетней грязи окна; они были в разводах от неумелой мойки, которая, очевидно, делалась несколько лет назад. Вокзал прибывал людьми. Ст. лейтенант Марьин дремал, а его отряд новобранцев искал развлечений и тратил последние деньги, чтобы их не отобрали ожидавшие их сослуживцы. Денег было немного. Каждому из призывников хватило бы раз, два закусить выпить в ресторане и всё, или сохранить, припрятав их. Такая заначка, обязательно бы пригодилась для покупки тех же сигарет, которые должны быть у каждого молодого бойца, пусть даже не курящего. Но, последние часы свободы, говорили о том, как была она хороша!
Виктор Шумков нашёл Коновалова и Одинакова в парикмахерской. Они успели хорошо выпить, поднятое таким образом настроение позволило им вступить в длительный диалог с мастерицами, которые как видно тоже, легко относились к каждому дню своей жизни. Виктор видел, как они целовались, садились к ним на колени, позволяя прикасаться друг другу до самых интимных мест. Эти парикмахерши вызвали у Шумкова протест в душе. Они были милы, и даже, очень симпатичны. Но их грязные лобзания с первыми встречными усиливали в Викторе беспокойство изменить мнение в святости женской красоты.
- Эй, сказочник! Запишись в очередь – крикнул ему Одинаков.
Виктор враждебно посмотрел на него и закрыл дверь. Побыть в одиночестве ему не захотелось, и он решил найти других своих товарищей.
Тем временем Лещёв, Юдинов и Парамонов старались понять поведение у пятёрки других призывников и уговорить их скооперироваться для совместного последнего распития алкоголя. С самого начала они держались особняком, контактировали только друг с другом. Ребята были призваны из одной глухой деревни; тем более были не русскими. Казалось, для них всё было впервые и самолёты и поезда. Всё их удивляло и приводило если не изумление, то в лёгкий шок. Для городских парней, то была настоящая деревенщина, национального типа, комплексующая перед неизвестностью и опасающаяся делать лишние движения. Для Славки Юдинова подтрунивать над чудаками и лохами было любимым занятием. Его природное любопытство и уличные привычки и интернатовские манеры всегда давали себе волю, когда приходилось стыковаться с такими людьми и облапошить их, если представится случай. Годы, сурового детства навсегда укоренили в нём эту привычку – это был верный способ всегда достать чего – то, не заплатив ничего. Он догадался сразу, что у деревенских парней остались деньги, в то время как у него их не было вообще, как в прочем и у Лещёва. Оставалось всё меньше времени на свободе, а гульнуть ещё очень хотелось. Парни оказались крепким орешком. Как ни старался Юдинов раскрутить их на деньги, ничего из этого не вышло. Национальная сплочённость оказалась сильнее. Ребята не повелись на провокации. У них не было желания транжирить деньги; эта четвёрка даже не пьянствовала. Они не отличались требуемой физической формой для того чтобы их зачислили в части морской пехоты или в другие элитные подразделения, но надеялись, что это будет именно так. Все, кто служили в их небольшой деревеньке, служили в элитных частях морфлота и продолжить эту традицию, было делом чести для них. Обострять отношения с земляками Юдинов и Лещёв не стали; они хорошо помнили, что те помогли им отбиться от уголовных типов в Перми. Когда в поле зрения появился Шумков, Парамонов подбежал к нему и без проблем получил, что хотел. Виктор Шумков отдал последние деньги. Он расстался с ними легко, даже не подумав о том, что скоро будет жалеть о своём поступке, да и ещё о том, что родился на этот свет. Но сейчас Шумкову просто хотелось развеять свои тяжелые думы от массы полученных за такое короткое время впечатлений. Его молодой ум желал расставить всё по полочкам, проанализировать, но не смог в силу своей неопытности и обстоятельств, которые зажали его в тиски сомнений, непонимания и страха перед будущим.