ПИСАТЕЛЬНИЦА ПО СЛУЧАЮ
На презентациях книги мне никогда раньше бывать не приходилось. Тем более, по личному приглашению её автора. Удостоился я такой чести уже в Америке. И не где-нибудь в захолустье, а в Лос-Анджелесе, и не в какой-нибудь захудалой библиотеке на общественных началах, а в одном из магазинов самой крупной в стране компании по продаже книг «Barnes & Noble».
Книгу написала моя знакомая, Барбара – второразрядная американская актриса, пережившая развод с Патриком – известным голливудским продюсером, и очевидно, пожелавшая поведать о вероломстве муженька публично. Правда, в коротенькой аннотация к её автобиографичному роману о том не упоминалось и читателю предлагалось повествование женщины, которая через душевные страдания обрела независимость.
«...Далеко целишь, - подумал я скептически, хорошо зная Барбару и принимая из её рук подписанный экземпляр книги. Однако, хоть и купил я книгу из вежливости, в итоге, прочитал ту не без интереса, невольно сравнивая версию Барбары о причинах расставания с мужем, с клубком сплетен вокруг взаимоотношений бывших супругов. А о чём только не трепали злые языки. И о роскошном «Мазератти», подаренном Патрику его новой женой. И о том, что в своё время Барбара якобы его тоже от кого-то увела. Судачили о своенравном характере Патрика, о взбаламошенности Барбары, припоминая их шумные домашние разборки.
Пожалуй, человека можно принудить ко всему, кроме исповеди. Вот только действительно ли исповедовалась Барбара на страницах, написанных её рукой, или просто решила доказать бывшему мужу, что и она чего стоит? А не случилось ли так, что моя знакомая просто захотела заработать и, в данном случае, бесстыдно переворошив семейное грязное бельё и выставив его на всеобщее обозрение? Я задаюсь этими вопросами, останавливаясь взглядом на обложке книге с автографом Барбары.
У некоторых желание обмазать кого-нибудь дерьмом гораздо сильнее брезгливости испачкать им же собственные руки...
МАГИЧЕСКАЯ СУММА
Мой отъезд из Одессы в Америку сопровождался странными событиями. Или эти события представлялись странными только мне – уже отрезанному кусочку прежней жизни, до сих пор общей с людьми меня окружавшими? Прошло двадцать лет и многое из того времени выветрилось из памяти. Тем удивительнее помнить вещи, казалось бы, незначительные, которые, спустя годы, приобрели совершенно неожиданный смысл...
Деньги у меня одалживали и раньше, наверное потому к просьбе помочь наличными я в последние годы привык. Ну мало ли какие у людей обстоятельства? Другое дело, что теперь она исходила от человека, прежде достаточно близкого. С ним – товарищем юности мы не виделись уже очень давно. И вдруг тот появляется на пороге квартиры, по адресу, где никогда не бывал. Трудно сказать, что побудило его разыскать меня за месяц до отъезда. Как бы то ни было, мой товарищ нанёс тогда визит ещё и по банальной причине - занять тридцать рублей.
- Ты знаешь, я уезжаю, - моё признание прозвучало словно в пустоту, когда он, заботясь о чём-то своём, аккуратно складывал в бумажник помятые пятёрки. Сосредоточенно так: в одну сторону изображением Спасской башни, абсолютно равнодушный к переменам в моей жизни.
- Насовсем, - добавил я, неуверенный в том понятно ли ему куда уезжаю и зачем.
- Дело совсем не в деньгах, - мне захотелось его предостеречь, - погоды те уже всё равно не делают. Тридцатником больше, тридцатником меньше. Да попроси ты и сотню, я дал бы без колебаний. Или две. Вопрос в другом - собираешься их вернуть?
- Ну, разумеется, о чём речь? – его почти расстроило моё предположение. Однако не сильно. И похоже, нисколько не оскорбило. Я почему-то уже твёрдо знал, что деньги он не отдаст. Как и предвидел, что это последняя наша встреча. Так и получилось. Он даже проститься не пришёл.
Теперь я думаю, неужели сумма в тридцать рублей может быть ценой предательства дружбы? Пусть даже прошлой. Или ценой предательства, вообще? Не двадцать, не пятьдесят и не тысяча! Ведь и Иуда Искариот получил от первосвященников именно тридцать серебренников...
ПРОРОЧЕСТВО
Впервые в Ленинград мне довелось попасть в восемьдесят первом году. Сентябрь – обычно тёплый и солнечный дома в Одессе, здесь, на берегах Невы, уже вовсю моросил затяжным осенним дождичком. Однако несмотря на скверную погоду и насквозь мокрые туфли после дня блуждания по улицам и площадям, я не мог налюбоваться на величавый облик столицы Российской Империи. Она меня восхитила и очаровала настолько, что через десять дней пребывания в Северной Пальмире, я доподлинно понял где провёл столь незабываемое время. То есть, приехал как бы в Ленинград, а уезжал из Санкт-Петербурга. Город словно приоткрыл мне неразрывное единство своего названия с именем его основателя, неподвластное большевисткому декрету на роковом повороте истории.
Этой мыслью – очевидной, но, вероятно, абсолютно абсурдной в те годы я, тогда ещё достаточно восторженный молодой человек, поделился с моей бывшей вузовской преподавательницей - Элеонорой Павловной. Наша встреча произошла спустя несколько месяцев, уже зимой в Одессе, в Аркадии. С наступлением холодов туда на прогулки выбирались многие одесситы – побродить по центральной аллее, ведущей к причалу-пирсу, подышать морским воздухом, на так назывемых «плитах» - огромных бетонных блоках, уложенных вдоль короткого участка побережья. Излюбленный пляж бомонда и Фонтанских дачников – летом, по окончанию купального сезона он обретал непревзойдённый шарм тихого и романтического места, присущего иным заповедным уголкам Черноморских курортов. Там то и состоялся наш памятный разговор:
- Уверен, что Ленинград рано или поздно переименуют в Питер, - поделился я главным впечатлением от недавнего путешествия. Элеонора Павловна - женщина начитанная и прогрессивно думающая, лишь снисходительно усмехнулась, мол, что за чушь ты несёшь, дружок. Ещё пять лет назад она знала меня как серьёзного студента, не разгильдяя, и наверное теперь ей было странно слушать такие глупые речи из уст уже не юноши, а от вполне взрослого мужчины.
- Никогда! – воскликнула она. Её сознание, долголетней подписчицы и активной читательницы журнала «Иностранная литература», произведения из которого мы так часто обсуждали, казалось, воспротивилось такой чуть ли не крамоле.
- Этого никогда не произойдёт! – горячо повторила Элеонора Павловна, то ли испугавшись безумному утверждению, то ли воспротивившись ему.
- Увидите, - мне, не ожидавшему подобной категоричности, оставалось тоже спокойно улыбнуться в ответ. Ничего не значащие слова международного пролетарского гимна про возмущённый разум, который кипит, из аморфной фразы в тысячу раз слышанном «Интернационале» вдруг трансформировались в очевидный пар негодования работника министерства образования.
- А давайте поспорим, - миролюбиво предложил я, повинуясь необъяснимой уверенности в собственной правоте, - на бутылку шампанского.
Стандартный приз в тот период времени за выигрыш в споре – коньяк, мне показался неподходящей наградой победителю. Тем более, в отстаивании своей точки зрения в споре с дамой, во первых, старше меня, а, во вторых, в той степени интеллигентной, чтобы соблюсти необходимые приличия и не опуститься до предмета прозаического и банального. Ну не с товарищем же ровесником заключаю пари, пусть даже и на армянский марочный.
- Не сомневаюсь, что мы оба станем свидетелями этого события. И вы, и я благополучно доживём до этого дня, - заключил я, не взирая на её бунтующий скептицизм. Меня внезапно охватило необычайное волнение. Да так, что внутри случилась конвульсия и я, будто дизелёк, пошедший в разнос, безапеляционно добавил:
- Полагаю, что ждать придётся недолго. Максимум, лет десять. Тогда и посмотрим чья правда.
Названный срок сам собой слетел с языка, как бы продиктованный духом дельфийской пифии, впавшей в священный экстаз перед пророчеством. Элеонору Павловну, надо полагать, смутило моё возбуждение и она поспешила распрощаться.
- Вы уж, пожалуйста, подготовтесь заранее! – шутливо крикнул я ей вслед, абсолютно не подозревая, что окажусь провидцем. Городу, так поразившему меня своим гордым великолепием, действительно вернули его первоначальное название – Санкт-Петербург. Впрочем, к тому времени я уже эмигрировал в Америку и осел в Калифорнии, а Элеонора Павловна перебралась в Израиль, в небольшой городок Петах-Тикву. Променяла одесский, пропитанный запахом акации, степной ветерок на пыльные Хамсины и Шарафы, а колоритному Привозу предпочла локальную достопримечательность Петах-Тиквы – шумный восточный базар. И заодно, обзавелась другим мировоззрением. О новом месте жительства Элеоноры Павловны я узнал от её дальнего родственника, гостившего в Лос-Анджелесе. Он то и позвонил мне передать привет от моей случайной оппонентки, собираясь вручить небольшую посылку. Как разыскала своего бывшего студента - прорицателя, да ещё за границей, уже наверняка пожилая женщина, я так и не догадался спросить. Уж слишком изумил меня загадочный гостинец, когда я увидел его в руках родственника Элеоноры Павловны. Он держал бутылку из тёмно-зелёного стекла, характерную по форме, с золотой фольгой вокруг горлышка и с чёрной узнаваемой этикеткой. Это было шампанское! Правда, не настоящее французское, но и не игристый хмельной напиток, купленный недавно, а ностальгический продукт из ушедшей эпохи – незабвенное «Советское», разлива ещё Одесского винзавода. Именно то, на которое мы поспорили...
УСЫ
Одесса всегда была вольным городом. Независимым, а самое главное, свободным от любого национализма. Во всяком случае, именно такой она запомнилась Матвею с детства, хотя бы по тому, что в классном журнале в школе на Молдаванке, где он впервые сел за парту, встречались самые разные фамилии соучеников: польские и греческие, болгарские и русские, украинские и еврейские. Наверное какие-то ещё, но Матвей в то время не шибко разбирался в тонкостях происхождения фамилий. Несмотря на столь яркое соцветье национальностей, Молдаванка, тем не менее, традиционно изъяснялась на едином собственном диалекте, и привычная русская речь там щедро приправлялась словами, заимствованными из других наречий. Словно заморские специи они добавляли в язык особый и неповторимый вкус, не утративший с годами ни остроты иронии, ни перчика язвительности, ни прочей возбуждающей пряности фраз, звучащих из уст коренного жителя Молдаванки. Неудивительно, что и люди здесь обитали особенные, абсолютно уверенные в своей исключительности, но ни капли не сомневающиеся в исключительности кого-то.
В каждом доме на Молдаванке готовили форшмак, мамалыгу, секли «синие» на икру, варили борщи и ставили на стол фаршированную рыбу, превратив немудрёные рецепты блюд кухонь мира, унаследованные друг от друга не одним поколением одесситов, в реально осязаемый символ дружбы народов. И никому тогда не было дела – кто живёт в квартире рядом: кацап, хохол или жид. На Молдаванке редко кто пренебрежительно отзывался о корнях соседа, а уж оскорбительно и подавно, но если, какому-нибудь поборнику этнической чистоты хотелось непременно подискутировать в винарке на подобную тему, в местной кладовой колоритных выражений, соответствующие находились незамедлительно. Они, окрашенные по-доброму снисходительно, как и принято в дружной семье между детьми у одной мамы, естественно, никого и никоим образом не задевали.
- Шоб мене не сдвинуться с этого места, - говаривал хозяйкам инвалид точильщик, регулярно обходивший дворы на Молдаванке, - если вы рядом со мной не стали евреями, а я с вами не заделался русским.
Едва услыхав протяжные крики: - Точу ножи, ножницы! – к нему бежали дворовые пацаны поглядеть как тот ловко орудует нехитрым станком на козлах с ножным приводом. Его - хромого балагура и шутника они неизменно окружали, зачарованно наблюдая за снопом искр, сыплющихся с вертящегося точильного камня. Здоровой ногой тот монотонно надавливал на педаль своего немудрёного приспособления, а заодно рассуждал о жизни. Звенели лезвия ножей и ножниц и под эти звуки Матвей, ещё не доросший постичь всю глубину простых истин, лишь истинктивно предчувствовал, что правда этого человека будет и его правдой.
Впрочем, наверное, так было далеко не везде. Факт неприятия человека одной крови представителем другой Матвей осознал, когда уже повзрослел и понял, что если, его сердце не сжигает испепеляющая нелюбвь к ближнему, то это вовсе не значит, что чьё-то не переполняет антипатия к нему.
Из другого мальчика, но родившегося лет на пятнадцать раньше, но не на Молдаванке, и тоже ходившего в школу, где его окружали одноклассники - дети разного рода и племени, интернационалиста не вышло, хоть и надел он сначала пионерский галстук, а потом нацепил комсомольский значок. Судьба свела их двоих – уже мужчин как раз перед отъездом Матвея в эмиграцию. И случилась эта незабываемая встреча в райвоенкомате, куда он оправился с одной из многочисленных бумаг, как оказалось столь необходимых для последнего прости. Вероятно, к офицерам запаса там относились иначе, чем к рядовым, потому как после процедуры у делопроизводителя – немолодого прапорщика, Матвей должен был подписать свой «бегунок» ещё и лично у военкома.
На двери, оббитой коричневым дермантином, висела табличка с его фамилией – не столько забавной, сколько красноречиво свидетельствующей о том, что кабинет занимает человек определённого происхождения. Существовали у отдельных граждан в Одессе уж очень специфичные фамилии – то ли как бы скроенные из двух частей и тем запоминающиеся, то ли необычные на слуху, одним словом, неблагозвучные, а потому настораживающие. Впрочем, Матвей отметил эту деталь про себя машинально, набегавшись сполна по государственным учреждениям. Привыкший к реакции чиновников на свой статус отъезжанта, вызывающий в большинстве случаев, если не явное порицание, то, по меньшей мере, косые взгляды, он уже почти безошибочно предугадывал чем его встретят. Однако на этот раз получилось особенно впечатляюще.
В кабинет Матвей вошёл как тысячу раз входил в любые другие – приоткрыл дверь, заглянул и вежливо спросил:
- Можно?
Стучать было всё-равно бесполезно: добросовестный мастер не пожалел ваты под дермантином и костяшки пальцев, сложенные в кулак, лишь беззвучно пружинили от двери обратно. За столом сидел краснорожий бугай, судя по выражению лица, отпетый самодур, наверняка не привыкший к возражениям.
«...Бог шельму метит, - подумал Матвей, моментально припомнив его подозрительную фамилию, - ну и мурло...»
Появление очередного посетителя военкома поначалу оставило равнодушным, но пробежав глазами по бумаге, над которой он уже занёс ручку, тот отложил её пока в сторону и по-недоброму зыркнул. Потом насупился и жёстко проговорил:
- Забыл как входить к командиру?
Он впился в Матвея тяжёлым взглядом, не скрывая неприязни к своему потенциальному подчинённому, навсегда покидающему страну. Но, пожалуй, ещё горше факта собственного бессилия запретить тому выезд за рубеж на ПМЖ военкому не понравилась броская внешность Матвея. Его подпись ожидал человек вызывающе похожий на царя Николая II. И хоть портреты монархов из династии Романовых в СССР не тиражировались и не висели в публичных местах, почему-то все хорошо знали как выглядел последний царь-батюшка. Люди не представляли внешность ни одного из трёх Александров, ни Николая I, ни Павла, но чётко хранили в памяти образ именно Николая II. И вот теперь перед военкомом стоял его чуть ли не двойник. Не хватало разве что парадного мундира с золотыми эполетами и плетёных аксельбантов на груди. Сходство с высочайшей особой усиливали усы Матвея, отращиваемые им не первый год. Пышные, формы «Хэндлбар», с загнутыми вверх длинными кончиками, они местного начальника, надо полагать, не на шутку разозлили.
- А ну зайди как положено, - ледяным тоном отчеканил военком, вдруг решивший проявить власть, наделённую ему по званию и по должности, - Как учили.
Матвею ничего не оставалось делать и, развернувшись, он гаркнул со второго захода прямо с порога:
- Разрешите войти!
Унижения Матвей не чувствовал. Скорее, наоборот, был даже готов поучаствовать в дурацком спектакле, затеянном этим местным сатрапом. Показать себя хозяином положения тот не старался – ощущение могущества в стенах районного военкомата распирало его сознание, как взбродившая наливка в закупоренной бутылке. И подыграть ему Матвей собирался лишь затем, чтобы уже окончательно утвердиться в сложном и даже болезненном решении уехать из страны. Поскоморошничать, чтобы больше не не сомневаться в сделанном выборе и не забыть потом этот урок, преподанный ему напоследок. Ну а больше всего больше Матвею, конечно же, хотелось побыстрее закончить волокиту с осточертевшими бумажками, избавиться от необходимости общаться вот с такими чинушами в погонах и без, чтобы, наконец, свободно вздохнуть. Но к сожалению, его спокойная покорность военного начальника раздразнила ещё хлеще. Он привстал из-за стола и с раздражением бросил:
- Усы вниз.
Похожесть Матвея на российского самодержца, по всей видимости, того продолжала безумно нервировать. Матвей сначала не понял сказанного военкомом, а когда до него дошёл смысл полукоманды-полуприказа, иронично подумал:
«...Уж не лелееет ли этот майор в душе какую-то свою великую национальную идею? С него станется. С подобной фамилией...»
- Вниз, - прошипёл военком, упиваясь моментом господства над над всем тем, что тайно ненавидел с рождения. Казалось он вот-вот выскочит из-за стола, чтобы собственноручно расправиться с противным его духу.
Из кабинета Матвей вышел с подписанным откреплением и с усами в форме подковы, уныло свисающими к подбородку. Очевидно точь в точь с такими, какие носили предки военкома...
КУРОРТНИК
О мужчинах, которые не доедают из тарелки и не допивают из бокала, давно и доподлинно известно какие из тех работники. Однако вовсе несложно предположить, что помимо недостойного поведения за столом и лености в делах, такие и женщин лишь надкусывают. И если, иной молодец готов щедро одарить незабываемыми моментами многих дам, эти не могут сделать счастливой ни одной.
Марата воспитывала мать – профессорская дочка, а также нянька - она же домработница в семье. Иногда в дело воспитания вносил свою лепту молодой папа, в ту пору фотограф в ателье или, как он себя представлял, свободный художник. По сути он был редкостный повеса и пижон, но отцовство вроде как обязывало. Но не сильно. Ну и естественно, время от времени внучку прививали разумное, доброе, вечное бабушка с дедушкой - профессор и его супруга. То есть, Марата воспитывали все понемногу и никто толком. В итоге, из разбалованного барчука вырос обыкновенный эгоист, но с большими претензиями. А человек, заботы которого подчинены исключительно собственным нуждам и тем более, много о себе понимающий, рано или поздно обречён на одиночество. Это и произошло с Маратом к пятидесяти годам. Он дважды вступал в брак и дважды разводился, не испытав сам привязанности к жёнам, и не покорив тех своей мужской харизмой. Случались у него увлечения на стороне, но короткие интрижки тоже скоро гасли, не подпитываемые любовным огнём. Марат остался даже без непритязательной подруги, не избалованной мужским вниманием, которая в благодарность за ночи, проведённые вместе с кавалером, обиходит того немеряной лаской и домашней кухней. Его последняя сожительница Галина рассталась с Маратом, как он считал, по собственной глупости. И всё почему? Из-за сущей ерунды.
- Противно тебе подавать, - не выдержала однажды Галина, не переносившая несносную манеру Марата ковыряться в тарелке, - Будто отраву подсунули. Тьфу!
Она всердах плюнула, наблюдая как Марат, покопавшись вилкой в тарелке, в очередной раз оставил не доеденным приготовленное ею блюдо. А ведь так старалась угодить.
- Не мужик, одно недоразумение. Ни пожрать с аппетитом не умеешь, ни выпить по людски, ни бабу как следует оприходовать.
Галина, не мудрствуя, уже давно раскусила гниловатую натуру Марата, не вникая в истоки его поведения. Что уж увидела. О разрыве отношений она не переживала и на прощанье высказалась, скорее, равнодушно, чем предъявила претензии:
- Курортник. Что с тебя взять? Приедешь в сезон, попляжишься и отчалишь. Промелькнёшь в жизни, и не о чем ни вспомнить, ни пожалеть.
Полтинник для человека – это всегда сакраментальный рубеж. У одних – достижения, у других – лишь дурные привычки...