Рука, с зажатой в ладони костяшкой домино, – застыла в воздухе. Так же, как и слово «рыба», оборванное Колей-сварщиком на полуслове. Наискосок по двору, направляясь к беседке, где собрались доминошники и те, кто улизнул от жен, чтобы втихаря выпить в День Победы, шагал Маркович. Этот семидесятипятилетний старик, с выправкой молодого мужчины, и цепким прищуром глаз, был известен во дворе, как упорный игрок в карты и домино, и острый на язык собеседник. В своей маленькой, покрытой седым пухом голове, он находил такие словесные выверты, что все покатывались со смеха или удивленно качали головами. Но не сам приход Александра Марковича вогнал в замешательство Колю-сварщика и всех, кто был в беседке. На груди старика блестели, тихонько позвякивая в такт шагам, боевые и юбилейные награды участника Отечественной войны, о которых никто из завсегдатаев карточно-доминошных баталий и не подозревал.
- Ничего себе «иконостас»! – врастяжку и удивленно произнес Молодой, прозванный так игроками за свой возраст и за безотказность на их просьбу сбегать в магазин за бутылкой, покупаемой вскладчину. Он еще что-то хотел сказать, но его опередил Модест Егорович, негласно именуемый доминошниками – Пузо. Действительно, бывший начальник какой-то службы имел внушительный вид и солидную выпуклость фигуры ниже груди. В бытность первым руководителем очередной «конторы», он не жаловал беседку и ее обитателей вниманием. Но, выйдя, как он любил подчеркивать, на заслуженный отдых, начал захаживать, для единения с народом, в это демократическое сборище игроков и балаболов. Неизвестно почему, но Модест Егорович и Александр Маркович, близко встретившись в беседке, сразу невзлюбили друг друга. И вот сейчас, опережая Молодого, Пузо, с узкой орденской планкой на пиджаке, с вызовом спросил своего орденоносного улыбающегося одногодка о том, где тот взял все эти награды?
… Сделав удивленное лицо, Маркович ответил вопросом на вопрос:
- А тебе разве не сказали?! Ты смотри, что делают! Такого человека и – забыли! Но ты еще успеешь. Вон за тем углом, работники военкомата всем ветеранам ордена и медали раздают. Мне даже Золотую Звезду хотели вручить, да я застеснялся. Там и для героев тыла, вроде тебя, награды имеются. Так, что поторопись.
- Ты мою деятельность и тыл не трогай! – Модест Егорович даже побагровел от возмущения. – Там (он поднял указательный палец вверх) – знали, кого и где поставить и кому, что доверить. Тем более, что я был номенклатурный работник и отвечал за ответственный участок оборонного производства.
- Ага! – собеседник, словно соглашаясь, закивал головой. – Женщины и девчонки фуфайки шили, а ты, истощенный войной, ими командовал.
…Неизвестно сколько бы продолжалась эта перепалка, но шофер дядя Саша, уважаемый игроками за рассудительность, встрял в спор, спросив своего старшего по возрасту тезку, – почему тот раньше не надевал награды?
- Не люблю я, Саня, красоваться. Я же не ради наград воевал. Да и на войне у меня не все так было, как в кино и книжках. К тому же я себе зарок дал, когда там сидел в окопах, что доживу до 50-летия Победы и тогда, помянув товарищей, надену все медали и орден Красной Звезды. Это я уже сделал. Давайте помяните и вы всех бойцов, кто остался, там лежать.
…Маркович раскрыл сумку, которую держал в руке, достал две бутылки водки, закуску из магазина и одноразовые стаканчики. Когда все по кругу, даже Модест Егорович, совершили ритуал, Молодой, которого перебили с вопросом, наконец, удовлетворил свое любопытство, спросив, за что Маркович получил медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды?
Старик ответил не сразу, словно перебирая с чего начать. Примолкли и остальные.
- Знаешь, Виталий, – ветеран прервал молчание, – я тебе, вроде, как исповедь, по порядку все с самого начала расскажу. Отец у меня помер рано, в 40 лет. И подался я пятнадцатилетний в город на заработки, чтобы мать и сестра с братом с голодухи не померли. Благодаря родственнику, приняли меня водовозом в больницу – на кобыле я воду с реки в бочке возил. Но это продолжалось всего несколько месяцев. Познакомился с урками, которые обворовывали богатые квартиры. Они ко мне по-братски отнеслись, дали в долг деньги, которые я переслал в деревню матери, потом еще подкинули. Корче, стал я, отрабатывая должок, вором-домушником.
- Вот-вот, я в тебе это сразу учуял, – Модест Егорович, даже повеселел. – Меня такие же, как ты, бандюги, перед войной ограбили. Такое пальто у меня было габардиновое, а у супруги два отреза на платье!
… Пропустив мимо ушей эти слова, Маркович продолжил свой рассказ:
- Как говорят: сколько веревочке не виться, а конец – будет. Повязали нас. Мне, как малолетке и, учитывая безотцовщину, год колонии дали. Вышел я оттуда на волю и за старое взялся. Испачкаться, Виталий, легко – отмыться трудно. «Погарцевал» я недолго, и вновь оказался за решеткой. Когда война началась, я уже на севере, под Мурманском заканчивал третий срок отсидки. Всякие в нашей зоне были: и блатные, вроде меня, и политические – враги народа, и кулаки с вредителями. Даже басмачей привезли. Ну, и пошел по зоне раскол. Одни радуются, что теперь немцы, которые уже были под Москвой, свергнут советскую власть и дадут им свободу. Другие (в основном блатные) – отнеслись к войне нейтрально: пусть, мол, Сталин с Гитлером мутузят друг друга, а нам без разницы, где карманы или квартиры «брать». Ну, а политические – те, конечно, стали говорить о Родине, которая, в опасности, о долге и чести. Даже на фронт просились. Чудики они, кто же, «идейных», на волю пустит? Их, скорее, в «деревянные бушлаты» оденут. А вот мне пофартило. Начальником нашего лагеря был Швайко – суровый, но справедливый человек. Он меня еще по второму сроку знал, когда я у него в Перми, нары продавливал. Вот я и пришел к нему. Прошу, говорю, гражданин начальник лагеря, меня на фронт отправить, так как срок моей отсидки заканчивается, и желаю я воевать с фашистами. Тем более, заявляю, что у меня на немцев обида и «должок» к ним. В первую империалистическую войну, в 1915 году, они моего родителя и его боевых товарищей газами травили. По этой причине отец, болезненный, и умер из-за попорченных легких. Много я еще чего говорил. Каюсь, ребятки, не такой уж я большой патриот был. Просто зона и ее рожи, вместе с баландой и «попками» на вышках – надоели. Вот я и решил, пока новый срок не добавили, вырваться, таким образом, на волю. А там – куда кривая вывезет. Но дезертировать я не помышлял. И за родителя серьезно отомстить хотел. Добрый он у меня и умный был. Не умри он, я непременно бы министром стал, так как он все время меня на учебу настраивал. Ну, да что теперь говорить!
…Маркович приостановил рассказ, словно задумался, а затем, так же неожиданно, как и умолк, продолжил:
- Не знаю, как – врать не буду, но Швайко добился для меня разрешения попасть в Красную Армию. Ей тогда трудно приходилось, вот, наверное, и решили привлечь на передовую тех зэков, которые желали воевать. Собрали нас, отпетых, смешали с призванными из тыла, обучили по быстрому стрелять и окапываться, и – на фронт. Двое блатных по дороге ушли в бега. Позже, когда мы уже прибыли на место, их доставили в наш батальон и расстреляли перед строем, за дезертирство. Троих мы кокнули сами во время боев – за вражескую агитацию и попытку перебежать к немцам. А те, кто выживал после очередной атаки фашистов – дрался с остервенением. Мы же понимали, что такими, как мы, на фронте дыры в обороне затыкали. Поэтому, я и мыслил, что если суждено мне было погибать в тех атаках, так, чтобы с «музыкой» и куражом. Чтобы фрицы знали, что у российских урок тоже есть понятие Родины и своя блатная гордость. Ну и за родителя мстил. Вдобавок у меня, вдобавок, какой-то надлом внутри произошел. Вроде, как оглянулся я на свою прошлую жизнь, и муторно мне стало. В перерывах между боями, товарищи мои фронтовые о доме вспоминают, о женах и детях друг другу рассказывают, мечтают, как после войны жить будут, а я и сказать ничего не могу. Разве, что про квартиры, которые «брал» да про лагерную жизнь? Или о том, что опять туда могу загреметь? Не поймут они меня с такими рассказами, осудят в душе, и презирать станут. И табачок, когда по-дружески предложу, из моего кисета не возьмут. А это – что пулю в висок. А еще я письмо получил. Я ведь своим родным в деревню никогда писем не писал. Разве, что, когда бывал на воле, денег пошлю, что не успел прокутить. А тут попал в окопы, повоевал и написал о том, что нахожусь на фронте, оборонял Москву, а теперь наступаю на Вязьму. Спустя время получил ответ: мамаша, брат и сестра гордятся мною, ждут меня домой и все сельчанам доказали, что я – не вор-лагерник, а боец Красной Армии! Все мою непутевую душу это письмо перевернуло. Да и знаешь, Виталий, когда я увидел то, что фашисты натворили на нашей земле и что делали с людьми – меня тогда не надо было агитировать идти в бой. Во мне кипела такая злость, какой я и в лютых зэковских драках не испытывал.
- Ну, а медаль «За отвагу» за что дали? Не томи! – Коля-сварщик даже заерзал на месте.
- Поначалу я расстрел едва не получил, а медаль – это потом, когда все утряслось. Плесни-ка немного водочки, – это уже было обращение к дяде Саше. – Должны мы были село взять. Как сейчас помню – Косогоровка оно называлось. На макушке пологого бугра оно стояло и с него все окрест хорошо просматривалось. Нам приказ – взять эту высоту и село. Но немцы там хорошо укрепились: косят и косят нас. В ту пору к нам, вместо убитого накануне командира роты, откуда-то взамен капитана прислали. То ли энкэвэдэшник, то ли проштрафившийся штабной. Вот он и погнал нас, в «лоб» на эту высоту, что бы, значит, отрапортовать о ее взятии. А как ее возьмешь, когда все простреливается, и люди попусту гибнут? Насмотрелся я в начале войны на таких «генералиссимусов», которые, словно оловянными солдатиками, бойцами командовали, не жалея их жизни. Вот и капитан из таковых был. Слава Богу, что большинство этих «стратегов» сами погибли к середине войны, кому собственные бойцы «помогли», а остальные – поумнели. Я, как командир отделения, и говорю капитану, что высоту – так не взять. Что надо дождаться, когда начнут сгущаться сумерки, и тогда, в стороне от наших окопов, разжечь по ветру костры так, чтобы их дым накрыл укрепление врага. Тогда немцы станут стрелять вслепую и можно, подобравшись, забросать их гранатами. Дескать, мы сбережем людей и выполним приказ командования. На это капитан взъярился и ответил, чтобы я, со своими зэковскими замашками, не лез не в свое дело. Что он – командир, а я обязан выполнять его приказы. И что он насквозь видит мое желание (не известно, для каких целей) покинуть поле боя.
До того мне обидно стало (особенно намек на перебежку к немцам), что я кинулся на него драться, да стоящие рядом бойцы меня скрутили. Капитан от страха даже побелел. Но приказ штурмовать село не отменил. В итоге от роты меньше взвода осталось. И я сам в руку был ранен. И хрен мы бы овладели той Косорыловкой, как мы ее назвали, если бы не подоспела нам подмога, да наша артиллерия не поработала! Только победой мне не долго пришлось наслаждаться. Капитан в расчет даже не взял то, что немцы готовятся отбить высоту и каждый боец – дорог. Сообщил куда следует, пришли за мной особисты, арестовали за неповиновения приказа и переправили в штаб полка. А какое неповиновение, если я с боем в село вошел и ранен в бою?
Во многих я бывал переделках, но тогда почувствовал, что мне – «крышка». Неподчинение приказу командира во время боя и придуманное мое дезертирство – это явно растрел. Вот тогда я уверовал в Бога и взмолился к Всевышнему о спасении. Наверное, я родился под счастливой звездой, а Боженька услышал меня и простил мои грехи. Как я узнал позже, в нашей роте были допросы оставшихся в живых очевидцев и бойцы показали, что капитан нехорошо обозвал меня и сам чуть ли не спровоцировал драку. И что я предлагал вариант, как взять высоту и сберечь людей, о чем постоянно говорит товарищ Сталин, а капитан напротив посылал людей на погибель, не понимая тактики боя. Кто дал такие показания, я – не узнал, но упоминание о Верховном Главнокомандующем сыграло роль в моем спасении. Благосклонна моя судьба была и в том, как прояснили дальнейшие военные действия, что в штабе армии готовили наступление. Взятие той высоты и ее оборона нужны были, как отвлекающий маневр. Немцы, стараясь отбить Косогоровку, прозевали обходной маневр Красной Армии. В итоге село и они, оказалась у нас в тылу. Всех, кто ее штурмовал – наградили. Ну, а я ждал трибунала. Каким-то образом моя стычка с капитаном дошла до командующего армией Константина Рокоссовского. А он, ребятки, сам перед войной по ложному доносу был осужден и знал – каково быть зэком и как к ним относятся. И когда ему поведали, что и как тогда получилось, то Рокоссовский за меня заступился.
- Это он тебе сам рассказал? – не удержался от реплики Модест Егорович. – Или по ходу сочиняешь и про высоту, и про маршала?
- Он тогда еще генерал-майором был, – Маркович, не обращая внимания на колкость, усталым голосом внес поправку. – А сочинять мне нет резона, я мемуары не пишу. Я бы и сейчас не стал ворошить прошлое, да Виталий попросил. А подробности я знаю со слов особиста, который мое дело вел. «Повезло, говорит, тебе боец. Рокоссовский попросил не пускать тебя в расход, так как ты геройство и смекалку проявил при взятии высоты. А за капитана – пойдешь ты в штрафной батальон. Так, что молись, чтобы и там живой остался».
…Разжаловали меня из ефрейторов в рядовые и препроводили в штрафбат. А капитана тоже вроде куда-то перевели. И не потому, что он, считай, всю роту положил на той проклятой высоте, а побоялись за его жизнь. Как я ходил в штрафниках – интересного мало. После второго ранения меня возвратили в обычную часть. А спустя время наградили и медалью «За отвагу». Так я до сих пор и не знаю: то ли эта награда задним числом за ту высоту, то ли Рокоссовский все же помнил обо мне и то, что я за чужие спины не прятался. Вот и дали медаль. И какое тут геройство! Ну, да ладно, ребята, вы тут допивайте в честь Дня Победы, а я пойду, прилягу. Находился я сегодня, да и душу рассказом разбередил.
… Маркович встал со скамейки и зашагал с пустой сумкой в руке к своему подъезду. После его ухода, компания допила водку и нежась на майском солнце, лениво стучала костяшками домино. Молодой, который вылетел из игры, решил воспользоваться паузой и сбегать домой за новой пачкой сигарет. Вернулся он очень быстро и без курева.
- Ты чем такой напуганный? – дядя Саша оторвал взгляд от костяшек. – Стряслось что?
- М-м-ма-ркович умер, – заикаясь, произнес Виталий.
- Ты кончай, Молодой, фигней заниматься и так шутить, – Коля-сварщик рассердился не на шутку. – Дед – мужик правильный и нечего над ним зубоскалить. Тем более в его праздник.
- Умер, – как эхо повторил гонец. – Пришел домой, прилег на кровать и умер. Сам себе такой срок определил – дожить до пятидесятилетия Победы и помянуть боевых товарищей в этот день.
…Беседка погрузилась в тишину. Сразу стало слышно, как где-то вдалеке, в открытую форточку, вырываются победные марши минувшей войны.