«Кузнец» появлялся у нас дома как всегда неожиданно и шумно. Непременно с бутылкой водки. И на этот раз он, гро¬могласно поздоровавшись и опережая мать, которая не лю¬била беспричинных выпивок отца, затараторил с порога:
- Маня, Маня, ты не шуми... Радость у меня. Премию по¬лучил. Вот мы с Саней сейчас это дело обмоем, и все будет в поряд¬ке. Маня, хочешь, я тебе коробку конфет куплю, чтобы ты не ругалась?
- Это ты перед своей Марией, когда придешь домой, бу¬дешь задабриваться, - мать укоризненно качала головой. - Ведь непременно к кому-нибудь еще забредешь и налакаешься.
- Забреду, Маня, забреду, - соглашался «Кузнец», попутно деловито раздеваясь-разуваясь, всем видом показывая, что ему хоть кол на голове теши, а он, невинно моргая глазами, будет делать свое дело.
Мать, как всегда, поворчав еще немного, ушла готовить закуску для гостя и мужа, а «Кузнец», не дожидаясь, тут же оказался с бутылкой за столом на кухне. Вообще-то «Кузнец» - это было что-то вроде обиходного прозвища, сокращенного от фамилии Кузнецов. Почему-то так его звали соседи и в управлении механизации, где он работал бульдозеристом. И, надо сказать, он был отменный мастер своего дела: на гла¬зок, без всяких там геодезических приборов, выравнивал грунт на площадках и в котлованах будущих зданий с точностью до сантиметров. За это его, несмотря на то, что он был балабол и непредсказуемый выпивоха, ценили и прощали многое. ...Между тем «Кузнец» разлил "по маленькой". Выпили, занюхав ломтиками хлеба. После первой гость, как правило, на¬чинал рассказывать отцу какие-нибудь несусветные байки. А на этот раз он все переиначил.
- Слушай, Саня, - он серьезно посмотрел на отца, - я чего пришел. Потребность у меня появилась душу излить. Отчего такая блажь - не пойму. Я ведь домой шел, а ноги сюда приве¬ли. Да ты не думай. – «Кузнец» замахал руками, - я серьезно. И водку-то я взял для того, чтобы была вроде смазки в разго¬воре. Я же на самом деле не Кузнецов, а Комаров. И не Нико¬лай, а Виктор...
- Слышал я про это, - отец осторожно подбирал слова, чтобы не обидеть приятеля. - Сказывали, что и паспорт тебе с новой фамилией дадут.
- Дадут, - как эхо ответил Кузнецов. - Да на хрена он мне перед пенсией нужен. Так и помру «Кузнецом». Ты плесни там, Саня...
Выпили. Помолчали. Отец из деликатности, гость, как бы собираясь с духом, прежде чем сигануть в омут вос¬поминаний.
- Ты же, Саня, знаешь, что я родом из Сибири, - начал рас¬сказ дядя Коля-Виктор. - Есть такая Клюквинка в Томской области. До войны я там жил. Места, скажу тебе, отменные - тайга, река Кеть. Ну, а тут, значит, война. Направили меня в танковую школу, так как у нас, на лесопилке, была дизель¬ная электростанция, и я при ней числился учеником у дизелиста. Окончил я эту школу, причем с отличием, и повезли нас на фронт. Тогда немцы под Москвой стояли. Едем мы, значит, танки - на платформах, мы - в теплушках. И хотя в животе от голода урчит, песни лихие поем. До сих пор один припев помню: "Эх, мать, перемать, едем Гитлера долбать!». Одним словом, вроде не на войну, а на удалую гулянку спешим. Вот она, удаль, и подвела меня. Не помню уж, на какой станции, но где-то за Уфой, я с двумя такими же молокососами ограбил хлебный киоск. Пока эшелон стоял, мы разнюхали, что и как, вырвали запор двери, схватили несколько буханок хлеба и - в вагон. А вскоре и поезд тронулся. Ели, Саня, мы тот хлеб и нисколечко себя не корили. Ведь в пекло идем, может, даже и убьют в первом бою. А нас накормить досыта перед смертью не могут. Такими вот словами я в теплушке и высказался. А через две станции меня сняли с поезда и арестовали. И тех двоих напарников тоже. Потом был трибунал: им по десять лет, а мне двадцать пять - за грабеж и плюс за вражескую агитацию. И повезли меня, Саня, назад, за Урал, в мою же область, только еще севернее. Веришь, трид¬цать лет, как война закончилась, а тот лагерь и лесоповал до сих пор ночью снятся. Врагу не пожелаю туда попасть.
... «Кузнец» замолк, силясь перебороть слезы, которые мед¬ленно поползли по щекам.
Отец, не дожидаясь просьбы, наполнил стопки.
- На, выпей и забудь. И чего тебя прорвало сегодня на воспоминания?
- Нет, Саня, - «Кузнец» занюхал водку рукавом, не прика¬саясь к закуске. - Когда-то я должен был выговориться. На работе боюсь, что не так поймут. У себя дома, так им, окро-мя моих денег, я и не нужен. А ты завсегда меня выслушиваешь. И грамотный к тому же, в конторе работаешь... Ну, я отвлекся. Слушай дальше.
Я в глухой тайге жил, а этот лагерь - конец света. На сотню верст жилья нет. Летом лес зэки заготавливают, брус и шпалы из него пилят, а зимой вольные их на машинах вывозят к железнодорожной станции. И командовал всем этим майор Цыбин. Глаза всегда красные, то ли от водки, то ли от злости. Не говорит, а рычит. Малейшая провинность - зверский мордобой, летом - в карцер, а зимой - на пенек. Стоял такой, в три обхвата, посреди лагеря. Так вот, провинивше¬гося раздевают до нательного белья и на час, а то и более, выставляют в стужу на пенек. Редко кто после этого выжи¬вал. Да и так мерли, как мухи. Я хотя молодой был, в силе, а стал чувствовать, что лесоповал высасывает силы и, пожа¬луй, через полгода-год окажусь в "деревянном бушлате'' за оградой. Спасибо повару. Был там такой хромой, здоровый детина. Земляком, из моего района, оказался. Отозвал он как-то меня подальше от чужих ушей и говорит:
- Пропадешь ты, Витюха. Бежать тебе надо. Я и сам, было, навострился, да чую - нога подведет. А ты беги, иначе Цы¬бин всех вас, лесоповальщиков, замордует. Он жуть как фрон¬та боится, поэтому и лютует с зэками, план накручивает, что¬бы его наверху не трогали. Сухари, соль и сахар уже за лаге¬рем я запрятал. Поэтому решайся, пока лето. А осенью, слы¬шал, новую лесосеку станут выше по реке осваивать. Новый лагерь там будет, и ты наверняка туда попадешь. И подо¬хнешь там.
В общем, решился я, Саня, на побег. Хотя знал, что, если поймают, забьют энкавэдэшники или на месте, или в зоне. Напоследок повар ( я его больше и не встретил и, кроме что Степаном зовут, ничего о нем не знаю) мне наказ дал:
"Когда будешь, Витюха, бежать, то останавливайся и ухом к земле прикладывайся. В тайге шаги хорошо слышны, а погоня - тем более. Не ешь все харчи враз - пропадешь с голодухи потом. И смотри: как вошки по телу пойдут, зна¬чит, ослаб ты, пора к жилью прибиваться. Ну, а там, как Бог рассудит".
...Как я бежал - долго рассказывать. Но Степанов наказ строго выполнял. Утром и вечером - по сухарику с водицей, а как нападет слабость в пути, сахарок пососу и - дальше. Бежал куда - и сам не знаю, но подальше от лагеря и Цыбина. Даже какое-то спокойствие пришло: если и умру где-нибудь под корягой, то свободным. Но все-таки вошки по мне по¬шли, а через двое суток я набрел на таежную деревню. То ли от слабости, то ли от радости, что к людям вышел, сомлел я и очнулся в избе, на полу. Открываю глаза, а на лавке молодая женщина сидит, а у порога еще две стоят. Хотел я подняться, да вновь упал. Сквозь пелену чувствую, что мне разжали зубы и что-то теплое в рот вливают. Эх, Саня, не знаем мы всех тайн женской души. Схоронили меня женщины от милиции. И село не выдало, пожалело мою молодость. А так как почти все деревенские мужики ушли на фронт, то женщины стали приобщать меня к технике, к старенькому ЧТЗ, которым бревна с лесосеки к реке стаскивали. А я комедию играю, вроде отродясь дизель не видывал, чтобы, значит, не возникло лиш¬нее любопытство, где его освоил. А тут подоспел очередной набор в армию. И пошел я со справкой сельсовета о том, что я есть Николай Матвеевич Кузнецов, вновь на фронт. И надо же, попадаю опять в танковую школу. Слава Богу, что в дру¬гую. Перед отправкой в боевую часть устроили нам экзамен на вождение. Покупатели-танкисты приехали смотреть. Сел я в танк и как взял в руки рычаги, то вспомнил ту первую учебку, своего наставника по вождению и выдал на полигоне такой класс! Вылез, отрапортовал, получил похвалу, и тут меня отзывает в сторонку покупатель, седой такой капитан.
- Сынок, - спрашивает, - ты, где вождению учился?
- Здесь, - говорю, - товарищ капитан, в танковой школе.
- Нет, - отвечает, - ты, сынок, меня не обманешь. Старый я танкист и знаю, что, почём в нашем деле. Водил ты раньше танк. Хватка видна. Ну, да ладно... Все равно на фронт идешь. А там смоешь кровью, если что плохое в жизни было.
И веришь, Саня, помнил я его слова, не щадил себя и, даже, жив остался, и непокалеченный. С орденом и медалями демо¬билизовался. А домой ехать было боязно. Двинул на родину товарища, в Курган. Там и женился. И все бы вроде хорошо, а на родину тянет. Тут уже и Сталин помер, и амнистия всем врагам народа, и Хрущев культ личности разоблачил, а я все собираюсь. И, наконец, поехал с женой в мою Клюквинку. Если, думаю, мать померла, то сестра и младший брат, дру¬гая родня остались. К счастью, маманю я живой застал. Она как меня увидела, так и заголосила на весь двор: "Витенька, сынок, живой. Чуяло мое сердце, что ты не убит".
А я-то, баран, жену не предупредил, да и не рассказывал ей о своем прошлом, вот она и удивилась:
- Какой такой Витенька? Его Николаем зовут...
- Да нет, - говорит маманя. - Кровинушка он мой. Стар¬шенький - Виктор Комаров.
...Всю ночь я жене свою жизнь рассказывал, а когда вер¬нулись в Курган, она написала, куда следует, и меня забра¬ли. Три месяца допрашивали так и эдак. А я ничего не скры¬вал. Все день за днем обрисовал. Потом был суд. В нашем мелиоративном управлении, в красном уголке. Вышел я к ку¬мачовому столу и также без утайки начал рассказывать дру¬зьям-товарищам о своем житье-бытье. Учитывая, что я хоро¬шо воевал, орденоносец и за давностью лет мне суд побег простил. Да и на работе вступились. "Трудяга, - говорят, - Николай. На поруки его берем". На том и порешили. И даже награды вернули. А с именем-фамилией сказали, чтобы сам решал, кем быть. С той женой я разошелся, хотя она и проси¬ла прощения. Мол, говорит, думала, что ты или шпион, или полицай. Распрощался с дочкой и уехал сюда, в Павлодар, где разворачивалась большая стройка. Вот так, Саня, жизнь зигзаги выписывает. Поговорил с тобой и - полегчало. Мо¬жет, еще одну раздавим? – «Кузнец» с сожалением посмотрел на пустую бутылку. - Я сбегаю или твоего старшего пошлем.
- Нет-нет, - отец отодвинул стопку. - Чего-то водка се¬годня не в радость. Эх, сколько судеб поломано. Ну, да лад¬но, Николай.
Он поперхнулся на имени, вопросительно смотря на «Куз¬неца».
Тот утвердительно кивнул.
- Все правильно. Стал я Николаем, им мне и быть. Ладно, Саня, пошел я, раз не хочешь пить, пока магазин не закрыли. Разбередил я муть в себе.
…Я смотрел в окно, как он, опустив голову и плечи, уда¬лялся по пустырю возле нашего дома. Казалось, что «Кузнец» высматривает на земле что-то, которое потерял, и надеется найти.