Недавно в Интернете я наткнулся на статью Евгения Евтушенко о Вере Инбер.
Когда-то давно я читал эту статью в периодике.
Помню, она вызвала у меня сложные чувства, скорее, неприятие, чем солидарность с автором.
Я попытался сопоставить свои впечатления с тем, что написал Евтушенко и понял,
что единомышленника во мне он не найдёт.
Прошли годы. Я перечитал статью снова.
На этот раз она поразила меня некоторыми странными позициями.
Не буду подробно останавливаться на том, что высказал публично известный всему миру поэт.
Но мимо нескольких моментов пройти не имею права.
Во-первых, эпиграмма Маяковского. Сегодня её только ленивый не повторяет со смешком.
При чтении вслух слова в этой эпиграмме складываются в непристойность. Я не рискую это повторять.
Те, кого разбирает зуд, могут легко отыскать эту эпиграмму в Интернете.
А я не хочу, да и не имею права, унижать память умной, интеллигентной женщины похабщиной,
пусть с точки зрения некоторых любителей клубнички, и остроумной.
Евтушенко признаётся, что повторяя вслух эту эпиграмму и распространяя её среди публики, он тем самым мстил
Вере Инбер за вредность, за то, что она, будучи членом редколлегии большого литературного журнала,
отпускала язвительные реплики в его адрес. Она, по признанию поэта, казалась ему сродни маленькому кусачему насекомому, от которого можно ожидать подвоха.
Поэту была не по душе жизненная позиция Веры Инбер, которая всю жизнь прожила в страхе и, как можно понять,
растеряла свой талант на ненужные темы, на конформизм и соглашательство.
Евтушенко называет Веру Инбер женщиной с испуганными глазами.
Правда, в конце статьи он вроде бы оправдывает поэтессу, видя корень зла в жестокости времени, ломавшем судьбы.
Недавно я высказывал нечто подобное о Николае Тихонове, высказывал с болью и сожалением.
Но, на мой взгляд, между Тихоновым и Инбер в плане поэтическом есть одна существенная разница – Тихонов, несомненно, был крупным талантом, потерявшим высокую поэзию на дороге конформизма, а Инбер никогда особо не блистала.
Её стихи – это стихи литературной девочки, пытавшейся взлететь, но не сумевшей прорваться к облакам.
На её творчестве – печать традиционности, штампа, хотя и с некоторой долей претензии на новизну.
Взять хотя бы одно из самых заметных стихотворений Веры Инбер «Сеттер Джек», которое многократно процитировано
и включено во все сборники поэтессы.
Читателю, несомненно, понравится верный пёс, не предавший хозяина и разделивший с ним трагическую судьбу.
Произведение это написано на хорошем литературном уровне, может привлечь внимание. Но не больше.
В нём не чувствуется пронзительности авторского таланта, чем отличаются лучшие стихи самого Евтушенко.
Не знаю уж по какой ассоциации, но мне пришли на ум строки Есенина – «Семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала, причёсывая языком, и струился снежок подталый под тёплым её животом.
А вечером, когда куры обсиживают шесток, явился хозяин хмурый, семерых всех поклал в мешок».
И особенно вот это: «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег».
Рассказывают, что Горький рыдал при чтении этих стихов. От «Сеттера Джека» никто плакать не будет.
Заядлые любители поэзии скажут, может быть: «А крепко эта Инбер завернула!». И всё.
Это будет единственная эмоция.
Я никогда не восхищался поэзией Веры Инбер.
Она не значилась среди тех мастеров, перед которыми я преклоняюсь.
Почему же меня так задела статья Евтушенко, почему в душе родился протест? Может быть, это личное?
Наверно, такое предположение справедливо, оно имеет под собой почву, о чём я расскажу ниже.
Но есть что-то ещё.
Я стал размышлять.
Какие строчки Веры Инбер сидят во мне занозой с детства? Неужели есть такие?
Оказывается, есть. Это «Пять ночей и дней», написанные на смерть Ленина.
Кто забыл, напомню:
И прежде, чем укрыть в могиле,
Навеки, от живых людей,
В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней.
И потекли людские толпы,
Неся знамёна впереди,
Чтобы взглянуть на профиль жёлтый
И красный орден на груди.
Текли. А стужа над Москвою
Такая лютая была,
Как будто он унёс с собою
Частицу нашего тепла.
И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул,
И был торжественно печален
Луны почётный караул.
Меня всегда поражали эти стихи, я не мог объяснить их триумфального шествия по школьным хрестоматиям.
В них мне виделся другой Ленин, непривычный для восприятия, не мавзолейный.
Особенно иглой впивалась в сознание деталь – профиль жёлтый.
Поэтому и запомнилось – как документ времени, как живая хроника с места события.
Поэтому и хранится в памяти.
Тогда мне подумалось: может, в этом и ценность поэзии Инбер?
Не в пронзительности чувств, а в хроникальности стихов, в достоверности деталей?
Потом, перечитывая строки, написанные поэтессой в блокадном Ленинграде, я вновь нашёл подтверждение этой мысли.
Вера Инбер в своей поэзии, да и в прозе, своеобразно запечатлела время.
Пусть её впечатления, её выводы не всегда совпадают с нашими теперешними знаниями и пониманием происходившего,
но детали, детали! У неё был цепкий взгляд.
Нет, она не была женщиной с испуганными глазами!
Более того, она чаще всего, полностью разделяла общепринятые тогда мысли и выводы.
Думаю, она была честным человеком.
А то, что среди её родственников числился Троцкий, просто материал для пикантных домыслов о её поведении.
Так мне кажется.
Возможно, ошибаюсь. Я не знал Веру Инбер так же хорошо, как, например, знал её Евтушенко.
Наша встреча была короткой.
Но до сих пор, через много лет, она теплом отзывается в груди.
Мне было тогда двадцать два года.
Я заканчивал университетский курс, готовился стать журналистом.
Мои первые поэтические опыты, так же, как и статьи, регулярно появлялись на страницах республиканской прессы.
Дело происходило в Сталинабаде, столице Таджикистана.
Был я пылок и самолюбив, мечтал о покорении поэтического Олимпа.
Меня принимали в литературной среде неоднозначно.
Что из себя представляла тогда русскоязычная поэтическая секция республиканского писательского союза?
Могу назвать одну настоящую талантливую поэтессу – Марианну Фофанову, которая, кстати, мне покровительствовала.
Но большинсто составляли так называемые «датские поэты», то есть те, что выдавали на-гора стихотворные строки
к различным знаменательным датам. Было и несколько умничающих литературных мальчиков, ставивших во главу угла литературную форму и предлагавших на суд читателя литературные изыски.
Нужно ли говорить, что я сразу же оказался лишним в этой среде.
Искренность в стихах считалась дурным тоном, даже раздражала тех, кто заправлял поэтической жизнью
и считался законодателем поэтической моды.
Буквально за несколько дней до приезда в Сталинабад Веры Инбер мои стихи обсуждали на заседании поэтической секции.
Не помню уже, как это случилось.
Мне казалось, что эмоции выплеснулись стихийно, но, возможно, всё было подготовлено заранее.
У меня было стихотворении о любовном треугольнике, очень несовершенное, даже в чём-то наивное, как я теперь понимаю.
Обращаяь к любимой девушке, я пытался убедить её, что мой соперник, тот, кого она выбрала, недостоин любви, потому что «из боязни инфаркта он придумал строгий режим» и никогда не совершит никаких ярких поступков в жизни. Я огорчался тем, что любимая предпочла ветрам тихую заводь, что ей по душе – «чтоб кончалась планета в переулке у ваших ворот».
До сих пор не пойму, почему это стихотворение вызвало такое яростное неприятие.
В отсутствие Фофановой меня буквально размазали по стене.
Не могу передать всех уничижительных эпитетов, которыми меня наградили.
На следующий день кошмар продолжился.
В нескольких редакциях мне вернули уже подготовленные к публикации стихи.
На встречу с Верой Инбер в помещение союза писателей я пришёл изгоем.
Все подчёркнуто избегали общения со мной, с человеком, попавшим в опалу.
Помню, как в зал вошла маленькая женщина с забавным хохолком и вздёрнутым носиком, как местные деятели литературы наперекор пытались показать свою преданность столичной гостье.
Вера Инбер строгим взглядом окинула зал и сказала:
- Я не буду читать своих стихов.
Мне хочется отдать дань безвременно ушедшему от нас великому поэту Николаю Заболоцкому.
Она присела на стул и начала рассказывать о Заболоцком.
Думаю, немногие тогда в полной мере могли оценить уникальность таланта этого поэта.
Вера Инбер читала «Журавлей», «Лебедя в зоопарке», кажется, «Старую актрису»
Помню, как она любовно останавливалась на каждой поэтической находке Заболоцкого.
- Скажите, – восклицала она, – кто ещё мог бы так сказать о лебеде – «животное, полное грёз»!
В зале сидели «датские поэты», все эти Васи Кирилловы и Вани Зарайские,
они сопели и источали полное непонимание и даже неприятие. Литературные мальчики перешёптывались.
Внезапно, посмотрев в зал, Вера Инбер прервала рассказ и сказала:
- А теперь мне бы хотелось послушать вас, ваши стихи.
«Датские поэты» не сдвинулись с места.
Один за другим встало несколько литературных мальчиков, они промямлили при полном молчании зала свои опусы
и сконфуженно сели.
- Это всё? – спросила столичная гостья. – Неужели это всё?
И тогда я решился.
- Разрешите? – крикнул я.
В моём голосе, наверно, послышалось отчаяние.
Вера Инбер улыбнулась, как показалось мне, сочувственно.
- Читайте, молодой человек, – сказала она.
Мой голос дрожал в звонкой тишине.
После первого стихотворение Вера Инбер сказала:
- А ещё?
Я читал минут двадцать.
Никто не бросил ни одной реплики, никто не решился прервать.
- Хорошо! – сказала столичная гостья, – я думаю, всё это достойно печати.
- Спасибо, Вера Михайловна! – произнёс я.
Вера Инбер улыбнулась:
- Надеюсь, когда-нибудь я прочту вашу книгу.
Увы! – этого не случилось.
Мой первый поэтический сборник увидел свет только через полстолетия.
Жизнь сложилась так, что пришлось скитаться, менять города, места случайной и необязательной службы.
В течение десяти лет меня на пушечный выстрел не подпускали к журналистике.
Многое было.
Но я рад, что и через бездну лет я могу произнести с благодарностью:
Спасибо, Вера Михайловна!
Ваша поддержка помогла мне идти по жизни с гордо поднятой головой.
Я всегда буду помнить о вас, как о счастливом мгновении своей жизни.
Р.Маргулис