А смерти, сынок, я не боялся

Иван Горюнов
  О ВОЙНЕ.

Писать о войне тем, кто на ней не был, нельзя: не хватит никакого воображения, сердца не хватит.  А написанное без сердца - макулатура, оскорбление воевавших солдат. Именно поэтому я просто записал рассказы своего отца, ничего не комментируя, и не меняя ничего. Рассказы эти собирались не один год, всю жизнь я пытал отца, он рассказывал редко, чаще всего после баньки, под сто грамм, трезвый он молчал. А что воспоминания эти являются для него пыткой, было видно: он плакал, когда говорил о гибели своих друзей, голос его дрожал, он переживал всё снова и снова.  Ещё добавлю, что мой отец, Горюнов Фёдор Иванович, закончил войну в Праге, в составе  38-ой армии 1-го Украинского фронта, в 12 отдельной Киевской, Краснознамённой, орденов Кутузова, Богдана Хмельницкого, Александра Невского бригаде РГК, в 204-ом Пражском миномётном полку, командиром расчёта. Награждён орденом « Красной Звезды» и медалью «За боевые заслуги.» Воевал с декабря 41-го по май 45-го года. Ранен дважды.Принимал участие в обороне Ленинграда, участвовал в боях на Курской дуге, под Корсунь-Шевченском, форсировал Днепр на Лютежском плацдарме, воевал на Сандомирском плацдарме, освобождал Прагу.

**-На Курской дуге это было, меня туда из - под Ленинграда перебросили,  я ещё в пехоте был. Фронт там уже встал, войны почти не видели, штаб дивизии охраняли, да конину ели. Трупы убирали весной, прямо штабелями складывали, как дрова. Землю взрывали и в эти ямы складывали. Жили в землянках, а там вода близко, так и ходили в окопах  по воде. Один раз утром встали все, а сосед мой лежит, не встаёт, я позвал его, он молчит, за плечо тронул, а он от стенки отвалился, не живой уже. Осколок прямо в лоб попал. Как он сумел  ровнёхонько между брёвен попасть? А мы и не слышали ничего, мины визжат да рвутся, к этому уж привыкли.
        А тут! Сначала танки увидел, считать начал, 47 насчитал, сбился, быстро идут, далеко, пехоту тоже видно. У меня винтовка, скатка через плечо, обмотки на ногах. Переглядывамся с ребятами, боимся, все молодые, мне тогда 20 лет было, в таком бою первый раз. Ну и испугались-побежали. Из всего взвода один командир-то и воевал, он наганом машет: « Назад, мать-перемать, расстреляю всех!» Куды деваться, опять в окопы спрыгнули. Винтовку на бруствер положил, прицелился, их видать хорошо уже, стрельнул раз, другой. Гляжу- упал тот немец, в которого метился. Успокоился, а тут артиллерия заработала наша, да так хорошо, дружно, смотрю, а танки-то горят, да много! Эх, говорю себе, это ерунда, чё так не воевать, стреляй себе, да стреляй!

       Меня на срочную в мае забрали, во Владивосток попал, в береговую артиллерию Тихоокеанского флота, а как же! У меня же 7 классов образование, маме спасибо, выучила нас всех. А в декабре 41 года привезли под Москву, В Ногинске построили нас, полковник идёт вдоль строя и на кого покажет, те из строя выходят. На меня тоже указал, так я в десантниках оказался, 6-ая воздушно-десантная дивизия. Стали нас переодевать. Новёхонько всё сымам, флотское, а выдают солдатское, застиранное, заштопанное, с ранетых, аль с убитых что ли. Жалко было добро такое отдавать. С парашютом прыгать не довелось, только с вышки успел. Немец так п…..л, что мы и парашюты бросили и друго имушшество, так шибко бежали.

        Что испытывашь, когда в атаку подымашься? Страшно! Но все подымаются и бегут и ты бежишь. Мне, когда провожали, баушка Данилична сказала, чтобы я Богородицу не забывал, а она за меня молиться будет, вот я и не забывал.  А смерти, сынок, я не боялся, не то , что не боялся, а всё равно было, сёдни ты есть, а завтра нет, столько убивало, что привык. Да и холостой, ни жены, ни детей. Идём по дороге, а лежит человек, танки его в лепёшку тонкую раскатали, какие тут будут мысли о смерти? Ничего - перешагиваешь и дальше идёшь. Один раз бежим, я гляжу, наш солдатик убитый и винтовка снайперска лежит около него, я её подобрал, чё добру пропадать. Бежим вместе с Мишей Криворучко, он из Саратовской области, всё пел: « Я саратовский мальчишка, у меня брюхо на боку.» На бегу стрелять из винтовки не удобно: грудь ходуном , дышать трудно, он догадался, плечо подставил, я на плечо винтовку положу, стрельну, ловчее. В очередной раз прицелился, а ствол стал опускаться, к земле уходить. Миша, Миша! Что с тобой? А Миша хрипит, язык вывалился, он воздух хватат, хватат, я ему рану рукой зажал, чтобы кровь остановить, бинт достал, а Миша всё тише, тише и всё … затих. Пуля в лёгкое попала, наскрозь, и нету Миши. А мне чё? Мне бежать надо, своих догонять. Вернулся потом, но Мишу не нашёл, подобрали похоронщики, а он ведь мне ровесник.

       Я котелок никогда не таскал. Зачем лишний груз? У каски подкладку выташшил, вот те и котелок. На Курской дуге, после боя сижу на бугорке, ем из каски. Чую, запах. Повернулся, а рядом солдат лежит наш, связист, катушка с проводами  около него, он уж припухать начал, мухи зелёные по нему ползают. Ничего, пересел, чтобы ветерок в другую сторону дул и дальше ем. Срочно строится, вперёд пошли, каску помыть не успел, а жара, так и шёл, всю дорогу пот гороховый по лицу вытирал.

       Сколько я из миномёта немцев убил, я не знаю: там ведь по координатам стреляшь. А вот когда в пехоте был, уже командиром отделения, нашли мы немцев в овраге. Овраг как у нас на задах, большой, а выход из него один. Зачем они туда набились? Наверное от артогня нашего спрятались, рота , не меньше. Мы пулемёт ручной на выходе поставили, ещё с автоматами двоих, остальные по краям, и давай их х….ть. Они и руки подымают, орут, а мы всех перебили. Зачем? Ты бы видел, чё они творили! К тому времени мы уже насмотрелись. Я себе сапоги офицерски подобрал, да пистолет какой-то блестящий.

       Я тогда ещё в пехоте был, идём маршем, лето, жара. Я сержант, иду рядом со строем, разговариваем с Колей  Кревским. Его тогда орденом Красной Звезды наградили и Коля меня спрашивает, правда, что фамилию его теперь в газете напечатают?  Я ответил, что правда, Коля обрадовался: мама теперь узнает, какой он герой! « Айда искупаемся, вон и речка рядом?»- Колю я зову. Он не хочет: долго раздеваться, да и пыли потом больше прилипнет. А я пошёл.  Пока разделся, искупался, колонна уж далеко ушла. И тут самолёты, много. Я всё своё в охапку и под сбитый наш кукурузник залез. А они всё на колонну заходили, отбомбились, ушли. Нашёл я потом Колю, лежит на животе.  Осколок его вскрыл, точно как мы свиней разделывам, только со спины, все внутренности видно. Я его перевернул, а сам думаю, вот теперь-то мама точно узнает, как тебя наградили. Семь человек осталось от нашей роты. Пошёл бы купаться со мной, живой бы был Коля.

       Это уже ближе к границе было. Забежали в деревню белорусскую, а огонь сильный был, я в подвал в одном дворе спустился, ступеньки как у нас, каменны, лежу, слышу, кто-то плачет внизу. Спустился, спичку зажёг. Сидит не старая ещё женщина, на коленях ребёнок, уж не помню, девочка или мальчик, с годик ему, а во лбу дырка маненька. « Немец был до тебя, застрелил и убёг.»  Ручной пулемёт у меня был, поднялся  я по ступенькам, а они вот, прямо на меня бегут, ну я и давай их х….ть.

        Бежим по поляне, вдруг копна сена опрокидыватся и немец с поднятыми руками подыматся, на шее автомат. Чё с ним делать? Убить? Он же меня не убил, автомат –то вон болтается. Снял с него автомат, махнул рукой на тылы, иди комрад туда, кто – нибудь подберёт.

        На Сандомирском плацдарме огневые у нас прямо у Вислы были, неудобно: сделашь выстрел, плита в песок уходит, опять надо устанавливать. Ищут добровольцев на ту сторону плыть, огонь корректировать, я возьми да согласись. Нашли лодчонку с напарником, гребём на ту сторону, а плацдарм небольшой был, мы половину переплыли, нас сносить к немцу стало. Мы назад повернули. А он давай по нам из пулемёта строчить, главное, когда туда плыли, не стрелял, а как повернули, он и давай поливать. Уже почти до берега добрались, ранило напарника, в живот. Тащу его на себе, а пули по галькам вжик-вжик. Долго умирал напарник, всё катался по берегу и корочку хлеба просил, так с ней и помер.

        У меня наводчик был Митя Сухарев, с Архангельской области, маленький такой, финагентом до войны работал. Команду передадут из взвода управления, я шшитаю на бумажке, буссоль, ещё что-то, а Митя плечом миномёт подтолкнёт и кричит: «Первый готов!» Он грамотный был, Митя, финагент, одно слово.


        В 43-ем году, теперь уж и не помню, где, построили полк буквой П , на серёдку вывели двоих солдат и расстреляли. Сказали, что дезертиры. А они в родну деревню, километров за восемь, сходили, и всего делов-то.

       Нас тогда с конной тяги перевели на американские студебеккеры, едем колонной, где-то в Польше, уже после Вислы. Слышу от машины к машине команду какую-то передают, оказалось мне: « Гвардии старший сержант Горюнов, на обочине, справа, вас ожидает брат!» Смотрю, точно, стоит Гриня мой! Обнялись, расцеловались. Нашлись и спирт, и гармонь, хорошо посидели, а на утро Гриня мне говорит: « Не поеду к себе в часть, хочу с тобой остаться, всё равно войне конец скоро.» Упёрся и ни в какую. Гриня, нас четверо у матери, Кольку и Полину подымать надо, мать старенька, будем вместе, обоих и убить сразу могут. А ты уедешь, кто-нибудь, да останется живой.  Этим только и убедил, уехал Гриня. А видишь, как вышло, оба в живых остались, да и по правде сказать, к тому времени нас уж беречь стали: ни  кажду дыру нами  затыкали.

       Стоим в колонне. Долго стоим, пойду посмотрю, в чём дело. Иду, смотрю минёры возятся на дороге, какие-то ящики валяются. Метров 20-ть не дошёл, как рванёт. Потом вскочил на ноги, ничего не слышу: контузия. А на деревьях, сбоку дороги куски висят, парят, где рука, где нога. Вот у меня в ушах-то и стрелят до сих пор.

       Я ведь тоже партейный был. В 43-ем перед форсированием Днепра приняли. Я  тот партейный билет в рожу колхозному парторгу бросил: молокосос, жизни меня учить начал: « Вы партию позорите.» Это он насчёт баб. Ну, раз так, обойдёмся без партии, она и так о…….сь.
 

       Трофеи я не собирал в Германии. Ребята подорвались в ювелирном магазине, не охота из-за какой-то херни в конце войны погибать. Домой вёз, правда, аккордеон, пистолет и полный сапог патронов к нему. Не довёз, всё дорогой пропили, больно долго ехали.


Мама моя, Горюнова Клавдия Тимофеевна, участница боевых действий с ноября 1943 по июль 1945 года, связистка 34-го отдельного зенитно-прожекторного батальона, о войне не вспоминала, она только плакала всегда, когда слышала марш «Прощание славянки» и песню « День победы». Но кое-что я запомнил:

        «Стою я на посту, а мимо девчат несут хоронить. Самолёты налетели, фонарей навешали прошлой ночью, светло, как днём было. Бомба угодила прямо в госпиталь, много девочек погибло, и наших тоже. Вот их и хоронили, а я стояла и плакала.»

       « С фронта когда вернулась домой, а тятя меня обнял и шепчет: « Дочка! Во сне аль наяву это? Ты живая вернулась!»

       «Я за войну столько убитых детей видела, что поклялась сама себе,  сколько даст Господь детишек мне, столько и рожу. Поэтому я Ваську так поздно родила. »

     « Нет, Ваня, пиво в Польше вкуснее было.  Мы пойдём в парикмахерскую, кудри навьём, поляки нам пани, пани, так у них девушек называют. Мы у пана попросили луку, деньги предлагаем, он целое беремя нам принёс, а денег не взял.» 

       « В 45-ом году нам выдали новое обмундирование, юбки, гимнастёрки, сапоги. Мы с подружкой бережём всё, старьё штопаем, в нём и ходим, войне скоро конец, домой охота в новом явиться. А перед демобилизацией всем всё новое дали, а нам нет: у вас есть.  Ну не дуры были?»

      « Когда косу обрезали, я полгода плакала. Командир даже жалел: « Сказала бы лучше, оставили бы тогда.»

      « Я, сынок, на фронт могла и не ходить: мне уборщицей в военкомате предложили быть, а я отказалась, так что считай меня добровольцем.»